Текст книги "Желания"
Автор книги: Ирэн Фрэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
– Да. И что?
В это мгновение она была более чем жестокой, она была жестокой и злой. Казалось, ей чего-то не хватает, чего-то настолько важного, что она готова ради него на все. И это выражение – твердое, но мимолетное – Тренди уже видел на другом лице. На лице Командора. Что же могло их объединять?
Крузенбург снова пожала ему руку. Ее нежность показалась Тренди божественной, и он позабыл обо всем. Мгновение спустя в дверях овальной гостиной остался лишь ее дурманящий аромат.
В конце концов, смирившись, Тренди отвернулся от двери и направился к буфету. Он попросил бокал вина. С трудом справившись со своими эмоциями, Тренди снова растерялся, увидев перед собой лысый череп Дрогона.
– Я полагал, вы занимаетесь своими рыбами, – сказал тот. – Я рассчитывал, что к декабрю у вас уже будет написана половина диссертации. И никак не предполагал увидеть вас здесь.
Тренди ответил так мужественно, как только мог:
– У меня были затруднения.
– Затруднения! – воскликнул Дрогон. – Изволите смеяться? Вы удрали от своей хозяйки – вот ваши затруднения.
Знакомым Тренди жестом Дрогон приподнял на лоб очки в металлической оправе:
– Вы лучший из моих учеников! Я всегда вам покровительствовал, поддерживал. Я открыл вам это место, это мирное пристанище, чтобы, наконец…
– Эта вилла оказалась не такой уж спокойной.
– Зачем вам понадобилось вмешиваться в эти истории? Я считал вас более стойким душевно. И вот обнаруживаю вас здесь, в галантном обществе…
Тренди покраснел. Однако выдержал взгляд Дрогона. По правде говоря, его профессор несколько подрастерял свою представительность. Он пополнел – это было видно по его смокингу – и в нем появились какая-то неискренность, беспокойство, плохо скрываемый страх. Был ли это страх перед болезнью или он просто чувствовал себя не в своей тарелке на этом светском рауте? А возможно, все дело было в том, что Тренди начал сравнивать его с Командором. Во всяком случае, профессор утратил уверенность, выдавшую в нем человека науки, свое превосходство над существами и предметами, свою властность. Он продолжал играть, но уже без убежденности. Тренди равнодушно за ним наблюдал, Дрогон это заметил.
– Поговорим об этом у меня в кабинете, – высокомерно заявил он.
У него остались те же профессорские манеры. Он вынул из кармана смокинга ежедневник:
– На следующей неделе в Музее естественных наук. Пятница, в три часа. Не опаздывайте. – И помолчав, добавил: – Вы знаете, что я только что назначен директором музея?
Дрогон даже не дал Тренди поздравить его:
– Приносите вашу диссертацию. То, что вы сформулировали. Половину, как договаривались. Первый черновик ваших выводов.
Тренди не успел найти отговорку. Профессор ушел. Остался только запах одеколона – такой же тяжелый, как у Крузенбург.
Некоторое время Тренди стоял, не зная, что делать. Ему казалось, что все, находящиеся в зале, уставились на него. Никогда еще скелеты рыб не казались ему такими незначительными, как и коллекция телескопов, которой кардинал теперь хвастался перед своими гостями, чтобы избавиться от их вопросов о пророках и церковном соборе. Перед уходом Тренди захотел разгладить шарф. К нему прилипла длинная черная нитка, несомненно, вытянутая из платья дивы. Он старательно снимал ее, когда, за выставленными вдоль окон апельсиновыми деревьями, вдруг увидел Дракена. Тот направлялся прямо к нему. Тренди не знал, зачем. Однако музыкант шел нетвердым шагом, он был слишком возбужден, должно быть, выпил, по крайней мере, это уже не было возбуждение от выступления.
– Мне сказали, вы выставлялись вместе с Круз? – спросил Дракен, хихикая.
– Выставлялся? Нет, это она…
– Не возражайте, я ее знаю. И вас я видел. Она была очень красива сегодня вечером. Усталая, конечно. Это для нее ново. После свидания с вами она изнурена. – Дракен снова захихикал: – Тем лучше. Моя опера ее утомила. Мои маленькие «до» верхней октавы, мои длинные форшлаги, мои глиссандо, мой бедный друг! Но дело не только в музыке. Есть еще либретто. Роль трудная, театрально трудная. Только она может ее сыграть. Эта роль создана для нее. Только ей не нравится вмешательство Дрогона.
– Вы знаете Дрогона?
– Кто его не знает? Это наш новый Пик де ля Мирандоль. Он все знает, все понимает. Вы не читали его роман?
– Нет.
Дракен возмутился:
– Да вы что! «Безумная роскошь». Он рассказывает там о своих амурных приключениях. Под вымышленными именами, конечно. Но нам-то ясно, что это Круз, Барберини, Командор. Мы знаем их истории. Одно время Дрогон очень любил Альфаса и сильно страдал. Разумеется, это не целиком его роман. Сириус тоже приложил к этому руку. Сириус может все. К сожалению, он никогда не выходит из тени. Мы с Дрогоном предпочитаем свет. – Дракен вздохнул: – Прекрасный Альфас… В конце концов, тем хуже для него. И, разумеется, тем хуже для Дрогона. Это его ошибка. Если его вкусы…
– Как давно вы знакомы? – спросил Тренди.
– Да всю жизнь! Со времен Ирис, обручения. Он входил в банду и очень любил Командора в то время.
– А Командор?
– Видите ли, мой мальчик, Командор преклонялся только перед Ирис. К тому же совершенно обезумел от любви… Но у вас такой подавленный вид! Это Круз? Что она вам сделала?
– Ничего.
– Тогда в чем дело?
Дракен взял его за руку и больше не оставлял. На этот раз Тренди, похоже, заинтересовал музыканта.
– В том, что вы рассказали мне о Дрогоне.
– Как? Вы об этом не знали? Не хотите же вы сказать, что вы не знали про Альфаса…
– Да нет. Дело не в этом… Я не знал, что Дрогон пишет. Что он пишет что-то, кроме…
– Кроме своих научных работ? Мой дорогой, да он пишет обо всем! Он только что был назначен директором Музея естественных наук. В этом низменном мире он пользуется признанием! И эта опера, через неделю… Это слава, мой дорогой, настоящая слава. Настоящий Пик де ля Мирандоль, говорю вам. Он никогда не спит. Когда он не влюблен, когда не пишет – он в своей лаборатории. Со своими скелетами рыб. Это безумие, не правда ли? Его скелеты…
– Он не работает над скелетами! Он всегда интересовался только нервной системой. Он специализируется на нервной системе устриц.
– Вы ошибаетесь, мой мальчик. Я точно знаю. Он обещал нам, мне и Круз, сенсационное открытие в истории развития рыб. Он вот-вот добудет доказательства, почему эти несчастные животные умирают одно за другим – история деформированных позвоночников, берцовых костей, ключиц и чего-то там еще…
– У рыб нет берцовых костей и ключиц.
– Значит, это история грудных костей. Да нет, разумеется, вы правы, у них и этого нет. Во всяком случае, Дрогон совершил открытие. Он собирается опубликовать его в начале года… Если, конечно, мы все еще будем живы. Мой дорогой, вы же знаете, что нас ожидает.
Тренди поставил бокал. Ему показалось, что Барберини, продолжая разглагольствовать о своих телескопах, посматривает на него со все возрастающей иронией.
– Извините, – сказал Тренди. – Мне пора.
– Вы не пойдете в «Нефталис»? Пойдемте со мной. Берениса…
– Нет. Я устал.
– Вы ошибаетесь. Ночи становятся все более прекрасными. И то, что нас ожидает…
– Нас ничего не ожидает. Ничего и никто.
– Да нет, мой дорогой, ночь. Все время ночь. Но к делу… Вы будете встречаться с Круз?
Тренди не ответил. Он толкнул дверь овальной гостиной. Дракен схватил его за запястье.
– Вы друг Беренисы, – прошептал он. – Вот почему я хочу предупредить вас. Круз…
Тренди попытался оттолкнуть музыканта, но Дракен вцепился в его рукав с неожиданной силой:
– Крузенбург – это…
И он произнес непристойное слово, долго отдававшееся эхом среди розового мрамора дворца.
Глава 21
С первых страниц газет всю неделю не сходили сообщения о выступлении Крузенбург. Впрочем, этим как раз и отличались те беспокойные времена – любой, самый незначительный факт мог быть объявлен событием исторической важности. Благодаря небывалой популярности музыки, а также своей невероятной власти над людьми, Крузенбург день ото дня становилась все более знаменитой. Правда, поговаривали, что совсем недавно она получила несколько писем с угрозами. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: слухи распространялись с катастрофической быстротой, а управлять ими становилось все сложнее. Дошло до того, что главы государств, в кои-то веки заняв выжидательную позицию, решили не обращать на них внимание. Тем не менее последний слух можно было сравнить разве что с богохульством. Едва о нем стало известно, как здание Оперы окружили двойным полицейским кордоном, таким образом окончательно убедив публику, что затеваемая там премьера является событием века; и нашлось даже несколько умников, предсказавших, что этот спектакль и явится концом света.
Тренди лихорадочно проглатывал все газеты, в которых хотя бы вскользь упоминалась предстоящая премьера. Его желание все возрастало. Эта женщина в черном платье, выступавшая на сцене Оперы, назначила ему свидание – ему, совершенно незнакомому человеку, еще накануне горевавшему о своей утраченной любви. И словно боясь, что он может позабыть об этом, она, волнуясь, написала ему на страничке из записной книжки: «Пятница, 11 часов, гримерная № 5». Волнуясь, да, он был в этом уверен, хотя это непостижимо. Крузенбург волновалась, когда писала, и от волнения ее рука дрожала, когда она чертила план. Тренди вновь видел ее затянутую в перчатку руку, солитер, убранные под сетку волосы. Когда она удалялась по длинной, опоясывающей резиденцию нунция галерее, несколько шпилек выпало из ее пучка, и теперь он вспоминал металлический звук, с которым они упали на полированный пол. Тогда он замер, закрыл глаза, попытался уловить в воздухе аромат ее духов. Мгновение спустя она исчезла.
«Констанция, – шептал Тренди, перечитывая записку. – Констанция, гримерная № 5, пятница, 11 часов». Только это успокаивало его гнев, возмущение, вызванные поступком Дрогона. Профессор предал его, предал спустя многие годы. Тренди боялся даже думать, что бы он сделал с Дрогоном, если бы не это чудесное свидание с дивой. Наверное, убил бы. Временами, натыкаясь в газетах на имя Дрогона, упоминаемое в связи с либретто «Сансинеи», написанным им для Констанции, Тренди снова охватывал гнев. Но он быстро брал себя в руки. Единственной его надеждой оставалась Крузенбург. Он пойдет на встречу в музей, но только для того, чтобы расплатиться по счетам. У Дрогона он будет сдерживать свои эмоции, потому что двумя часами раньше встретится с Констанцией. У нее он обретет силы и тогда сможет разоблачить профессора, бросить ему в лицо смертельное оскорбление.
Однако за три дня до назначенной встречи надежды Тренди начали таять. Прошел слух, что певица собирается отменить выступление. Почему – не говорили, но все полагали, что догадались, в чем дело: болезнь. Одна газета даже опубликовала по этому поводу заметку, в которой говорилось: «Артист сам себе судья, ему одному известны пределы и размеры его возможностей». Незамедлительно разразился грандиозный скандал: поскольку речь шла о Крузенбург, самая незначительная фраза, бросавшая тень на ее славу, становилась ужасным оскорблением. Дрогон и Дракен, обвиненные в желании поставить Констанцию в затруднительное положение из-за сложной партии и либретто, сейчас же опубликовали опровержение: «Сила Крузенбург бесконечна, и ничто не страшно этому небесному голосу». Толпы обожателей бросились к ее дому, но певицы там не оказалось – она теперь жила в театре. Толпа устремилась в Оперу, желая увидеть певицу и узнать, репетирует ли она. Произошло несколько стычек с полицией, было даже несколько раненых. Уступив настойчивым просьбам директора театра, певица, не без колебаний, согласилась показаться своим поклонникам, но только из-за полицейского кордона. Завернувшись в меха, она, дабы успокоить своих почитателей, пропела знаменитое верхнее «до». В тот же день Нюманс вручил Тренди конверт, содержимое которого отметало все сомнения, поскольку Беренисе передал его лично Дракен. Это оказался пропуск и приглашение на премьеру «Сансинеи». По непонятной случайности – возможно, тут приложил руку Дрогон или сам Дракен, потому что, похоже, он превосходно был осведомлен обо всем, оба документа были выписаны на имя Матье Флоримона. Итак, двери Оперы – в день премьеры самое неприступное место в городе – для него открыты. Словно объятия Крузенбург. Тренди почувствовал себя счастливейшим из людей.
Он поделился радостью с Нюмансом. Тот ничего не ответил. Но Тренди не удивился. Вот уже несколько дней, – если подумать, то с концерта в резиденции нунция, когда он рассказал метису о возобновлении отношений с певицей, – Нюманс молчал. Да они почти и не виделись. Просыпался Тренди поздно, бродил по пустой квартире, затем выходил на улицу – больше всего он любил предвечерние часы, когда солнце отбрасывает последние отблески на огромные, стекла новых зданий. Все в городе казалось заледеневшим: избежавшие пагубного воздействия архитектурной лихорадки церкви и арки мостов, вгрызавшиеся в землю эскалаторы, уносившие горожан в подземную жизнь. И Тренди следовал за ними в теплое чрево ночи и музыки: он тоже хотел ошибиться – ошибиться в Констанции, ошибиться в конце света, а возможно, это было одно и то же желание, темное, сродни злу, но бывшее для него сейчас самым важным. Возвращался он только утром, оглушенный и, как другие, украдкой, держа руку у горла. В необъятных стеклах домов отражалась новая заря, еще более холодная, пощипывавшая пальцы. Нюманс к этому времени уже уходил из дома. «Что толку беспокоиться о нем?» – думал Тренди, вновь находя в комнатах исключительный порядок. Нюманс не понимал его, поглощенный своей ревностью, ожиданием денег, безумной мечтой об острове. И желанием Беренисы.
Но, получив пропуск в Оперу, Тренди больше не мог скрывать свою радость. Нюманс, как и прежде, промолчал.
– Ты не понимаешь, – вздохнул Тренди. – Эта женщина… Она вовсе не чудовище, как я думал раньше. В резиденции папского нунция, когда она подошла ко мне…
Нюманс покачал головой, так и не сказав ни слова.
– Она вполне понятна, – продолжал Тренди. – Когда я увидел ее рядом…
Нюманс резко развернулся:
– Ты не впервые видел ее рядом с собой. Ты уже играл с ней в доме у Командора…
– Нет. Это был первый раз. По-настоящему первый.
Нюманс встал:
– Не ходи туда.
– Ты шутишь!
Метис стиснул ему руку, как в день их встречи, когда Тренди рассказал ему о Юдит и «Дезираде».
– Не ходи туда, – повторил Нюманс.
Тренди оттолкнул его:
– Ты просто завидуешь!
Нюманс не смутился. Он взял сигариллос, закурил, уселся на пол и терпеливо начал объяснять:
– Это ужасно, когда женщина заключает сделку с дьяволом.
– С дьяволом! Да ты в своем уме…
– Да, с дьяволом. Об этом мне сказала Берениса.
– Как меня достала ваша магия!
– Женщина, связанная с дьяволом, может сделать так, что молоко свернется, – продолжал Нюманс, – сливки прокиснут, зеркала потускнеют. Она наводит засуху на поля, порождает змей, насылает бешенство на собак, вызывает морские бури и освобождает Морского Змея…
– Но при чем здесь Крузенбург, Нюманс? Ты сейчас далеко от своего острова! Ты говоришь о певице! Оперной диве…
– Я знаю.
– Бешеные собаки, тусклые зеркала… Да она всегда живет только в отелях, замках, театрах…
– Что ты об этом знаешь? Берениса сказала…
– Берениса ее ненавидит. Она тоже ей завидует.
Нюманс стряхнул пепел:
– Эта женщина поет в опере. Это самое трудное пение. Она нуждается в силе. И ей необходимо откуда-то ее брать. Она возьмет ее у тебя.
– Почему у меня? У нее полно других мужчин. Посмотри на фотографии в библиотеке.
– Я имею в виду короткие связи. На снимках такие люди появляются не больше одного раза. Совсем другое дело компания ее друзей: дирижер, Леонар, горбун, которого ты называешь Сириусом, и другие, которых не так хорошо видно.
– Но у Крузенбург есть Дракен. Она делает с ним, что хочет!
– О, нет! Если бы он, в самом деле, был в ее власти, он не приходил бы… – Нюманс заколебался.
– …Не приходил бы смотреть на Беренису?
– Совершенно верно.
Тренди промолчал. Он и сам думал об этом, когда они с Нюмансом ходили в «Нефталис».
– Ну? И что ты предлагаешь?
– Держи.
Нюманс достал из кармана пакетик и положил его на пол.
– Надень его на себя. И никогда не снимай. Это амулет.
– Я никогда ничего не боялся. Тем более женщины.
– Ты не боялся Юдит?
– Кто сказал тебе о Юдит?! – Тренди вскочил, он был вне себя. Разозлившись, он скомкал свой шарф. – Оставь меня в конце концов! Я взрослый человек…
– Нет.
– Значит, считаешь себя самым умным? Вместе с Беренисой, которая…
Тренди замолчал. Нюманс вскочил, словно готовый к броску кот. Он вскинул руку. Тренди показалось, что Нюманс собирается его ударить, и он отступил на шаг.
– Это Берениса дала мне амулет. Для тебя.
Тренди опешил. Он поднял пакет и осторожно развернул папиросную бумагу. Там оказался стеклянный шарик цвета морской волны. Внутри шарик был наполнен порошком и несколькими белыми и красными нитями с крошечными узелками.
– Это настоящий амулет, – сказал метис. – Из пепла кошки и кожи змеи. Связанные нити сдерживают силы зла.
На лице Тренди отразилось отвращение.
– Его приготовила Берениса, – добавил Нюманс. – Она умоляет тебя принять его. Если ты все-таки пойдешь к этой женщине. Она умоляет тебя, слышишь?
И поскольку Тренди не представлял, что может не увидеть вновь Констанцию, поскольку он еще раз хотел, даже если она не предложит ему свою постель, прикоснуться к ее затянутой в перчатку руке, поцеловать ее солитер и вдохнуть аромат ее духов, он взял амулет и засунул его в карман. Нюманс, похоже, почувствовал облегчение. Вплоть до пятницы он больше не говорил с Тренди о свидании в Опере.
Наконец долгожданный день настал. С ночи шел снег. Утренние газеты пестрели заголовками, посвященными Крузенбург, но это были всего лишь короткие хвалебные заметки. Можно было подумать, что у репортеров резко сократился словарный запас. «День черного Солнца», «Восход черной звезды» или «Апогей темной звезды» – возвещали заголовки. Полистав газеты несколько минут, Тренди отшвырнул их. Впервые он задумался, почему дива назначила ему свидание в гримерной на одиннадцать – за несколько часов до столь важного для нее события. Он начал сомневаться в ее намерениях. Правильно ли он ее понял? Дрогон написал либретто оперы специально для Крузенбург, следовательно, она знала профессора близко. Если верить Дракену, профессор не жаловал женщин. А увлечение музыкой и литературой вряд ли побудило бы его заделаться либреттистом знаменитой певицы, если только их не связывала старая дружба. И как бы случайно Дрогон предложил Тренди прийти в музей в тот же день, в который он должен был встретиться с Констанцией.
Тренди охватил страх. Он с удивлением сжал в кармане амулет Беренисы. Но будет ли у него время попасть к профессору? Констанция ведь может его задержать. Да и какое зло может причинить женщина, так ласково говорившая с ним в резиденции нунция? Она, должно быть, чувствует себя одиноко, как все звезды. Перед премьерой, преисполненная волнения, она нуждается в нежности или даже просто в чьем-то присутствии. И она догадалась, что именно он может ей это дать. В конце концов, что ему бояться какого-то директора музея, хвастающегося своими успехами в литературе, которой он занимается, чтобы отвлечься от своих чучел диплодоков и китов?
Любопытство и желание помогли Тренди избавиться от страхов. Он вышел из дому. Времени было достаточно, но Тренди торопился. Улицы города были почти пусты, как и всегда по утрам в будни. Несмотря на снег, Тренди дошел до театра за четверть часа. Он никогда не был в Опере, до сего дня представляя это здание, как огромное пирожное, преувеличенно раздутое, перегруженное статуями, – дородный и толстощекий шедевр минувшей эпохи, совершенно ему не нравившийся. Но в это утро, возможно, из-за выпавшего снега, прикрывшего зеленовато-бронзовую наготу Аполлона и Терпсихоры, Опера превратилась в заколдованный замок. Тренди с изумлением любовался ее роскошью и анахронизмом. После лишенных украшений зданий, строгих, стеклянных башен, во множестве наводнивших город, Опера показалась ему прекрасной. Даже окружавшие здание полицейские придавали ему дух авантюризма. Пропуск подействовал на них, словно магическое заклинание, и они тут же вытянулись перед Тренди. Он пошел по широкому коридору, в конце которого, прошептали ему, находится гримерная Констанции. Тренди не испытывал ни малейшего волнения. Пахло здесь так же, как в библиотеке – пылью и чем-то немного едким. Это его удивило, как и сероватые стены бесконечного коридора, от которого отходили другие коридоры, с лестницами, старыми лифтами. Тренди не решался задержаться и повнимательнее все рассмотреть, поскольку торопился. Он ускорил шаг. Коридор заканчивался винтовой лестницей. У ее подножия был оставлен сломанный стул – вероятно, для того, чтобы ее перекрыть. Тренди вернулся немного назад. Дверь в гримерную Крузенбург была перед ним. Тренди постучал.
Его не заставили долго ждать. Дверь приоткрылась, его втащили в комнату. Это оказалась Констанция.
– Сейчас ты мне поможешь, – сказала она, указывая на многочисленные букеты. – Мне не нужны эти цветы.
Тренди заколебался. Не затем же она приглашала его, чтобы он убирал у нее в гримерной.
– Вынеси, – повторила Констанция.
Это был приказ. Тренди подчинился. Букеты были тяжелыми и громоздкими. Певица вытаскивала из них карточки, читала и отшвыривала.
На четвертом букете Тренди рискнул предупредить:
– Коридор скоро будет перекрыт…
– Мне все равно. Я просила, чтобы мне их не приносили.
После этих слов дело пошло веселее. Тренди немного сердился на себя, потому что его поведение ничем не отличалось от поведения Дракена, но он уже подчинился Констанции.
Когда он собирался выносить последний букет, из красных и черных орхидей, она остановила его:
– Постой. Этот я сохраню.
Она выхватила из букета карточку, а затем швырнула ее на туалетный столик. Тренди успел рассмотреть на карточке имя Командора и осмелился спросить:
– Он… Он будет сегодня вечером?
Голос изменил ему. Констанция усмехнулась, повернулась к нему спиной и исчезла за ширмой.
Отсутствовала она долго. Чтобы избавиться от впечатления, что он оказался в ловушке, или, по крайней мере, выглядеть независимым, Тренди принялся разглядывать гримерную. Он представлял ее совершенно по-другому.
Это была большая серая комната, почти пустая. Через окно и слуховое оконце проникал слабый свет зимнего утра. Единственным украшением комнаты служило большое зеркало, на педантично прибранном туалетном столике. Несколько фотографий, как обычно, были вставлены за раму зеркала. Тренди наклонился, чтобы получше их рассмотреть. Он ожидал увидеть момент триумфа Констанции – сцену из спектакля или бури оваций. Ничего подобного. Рядом с программкой сегодняшнего вечера оказалась черно-белая фотография, на которой были запечатлены ее руки со знаменитым солитером. Интересно, ради чего был сделан этот снимок – ради бриллианта или чтобы показать совершенство ее рук? Тренди еще в первый вечер заметил, какие они гладкие и ухоженные, без единого пятнышка, без единой морщинки. На втором снимке был запечатлен туалетный столик в таком же безукоризненном порядке, как и сейчас. Среди пузырьков царил вычурный флакон «Хризофеи». И наконец, третья фотография запечатлела певицу со спины, глядящуюся в зеркало, на этот раз слегка растроганным взглядом. По странной форме зеркала Тренди определил, что снимок был сделан на «Дезираде». И в отражении зеркала ему почудился замерший в покорной позе хрупкий силуэт, напоминавший обнаженное тело молодой девушки.
Наконец певица прервала его исследования. Тренди услышал, как отодвигается ширма. Не успел он повернуться, как Констанция уже оказалась рядом с ним, одетая в длинный пеньюар из серого атласа.
– Ты молод, – сказала она, снимая с него шарф.
Из суеверия Тренди надел сегодня тот же шарф, что был на нем в резиденции нунция. Констанция безжалостно бросила шарф на паркет. За шарфом последовало остальное. Тренди покорился. В комнате было тепло и приятно. Певица подвела его к маленькой кушетке и некоторое время любовалась им.
– Ты молод, – повторила она. – У тебя красивые волосы.
Констанция взлохматила его прическу. Сама она не разделась. На этот раз от нее не пахло духами. И вдруг ему показалось, что она стоит перед ним обнаженная. Но дива усмехалась, похоже, наслаждаясь ситуацией. Тогда, все еще боясь ее холодного взгляда, он набросился на ее губы. Почему-то ее глаза напомнили ему какую-то рыбу. Но вот Крузенбург сделала недвусмысленный жест. Охватившее его желание рассеяло страхи. Тренди закрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел затуманенный взгляд Констанции. Она раздвинула полы пеньюара. Через слуховое оконце в комнату проникал зимний свет. Снег падал на крыши и таял. Во внутренних двориках по водостокам стекали с легким металлическим звуком струйки воды. Констанция была стройной, с небольшим животиком, несомненно, признаком возраста, но это не оттолкнуло Тренди. Была ли она когда-нибудь ребенком, молодой девушкой? Нет, никогда. Она всегда была зрелой, властной, опьяняющей женщиной. И в уголках глаз у нее всегда таились эти едва заметные морщинки – единственное, что придавало ей человечность. И еще эта улыбка, которой она уже улыбалась ему за карточным столом.
– Я нуждаюсь в тебе, – сказала Констанция, но не припала к нему, как к желанному источнику.
Она была спокойной, очень спокойной. Тренди решил, что, вероятно, ошибся в прошлый раз, подумав, что она волнуется. Констанция предлагала себя с той же холодной властностью, с которой пела, она была хозяйкой всех своих чувств, руководила своим ртом и руками. Она была медлительной, изысканно медлительной. Наконец она опрокинулась на обитую бархатом кушетку. Сетка соскользнула с ее волос, и на паркет одна за другой посыпались шпильки. Остальные звуки потонули в томной неге наслаждения.
Придя в себя, Тренди испытал одновременно и счастье, и разочарование. Констанция в любви была молчалива. А он-то представлял себе какую-то лебединую песню, да и гримерную ее воображал своеобразным будуаром, красным с золотом. Ну, во всяком случае, он ею обладал. Тренди успокоился, его охватило очень приятное ощущение. «Все уже позади, – говорил он себе, – окончательно позади; и так просто стереть любовь, я был прав в тот день в резиденции нунция – надо просто затушить один огонь другим».
Констанция отдыхала рядом с ним. Свое бледное тело она прикрыла складками пеньюара. В конце концов эта поза показалась ей неудобной, и она встала. Перед тем как сесть за туалетный столик, она послала Тренди улыбку, которую он уже видел однажды на «Дезираде» во время игры, когда певица поняла, что выиграла у Анны. Но сегодня Тренди показалось, что жертвой является он сам.
Он не решался пошевелиться и чувствовал себя смешным. Крузенбург не выказала ни малейшего признака нежности. Она произнесла одну лишь фразу и с теми же презрительными интонациями, что и в адрес Анны:
– Ты молод.
Слово «молод» прозвучало с неожиданной страстностью, как если бы она собиралась съесть его. И тут же с насмешливым выражением уставилась на себя в зеркало.
Снег кончился. Через круглое окошко было видно, что небо прояснилось и обрело тот же холодный цвет, что и в начале этой ранней зимы. Тренди торопливо оделся. Констанция гримировалась перед зеркалом. На миг ее измазанные румянами пальцы задержались на горле, словно она заметила в зеркале что-то, ее обеспокоившее. Она повернулась к Тренди. Тот уже стоял у двери. Певица встала:
– Уходишь?
Тренди посмотрел на нее:
– А разве стоит остаться?
Он усмехнулся, Констанция тоже. Но выглядела она удивленной.
– Возможно, – сказала дива.
– Я должен, – решительно ответил Тренди.
Он рассердился, сам не зная, откуда у него взялись силы.
– Ты будешь там сегодня вечером…
Крузенбург не спрашивала, она продолжала приказывать:
– …Ты будешь там, на том месте, которое я для тебя оставила, и будешь думать о том, чем мы занимались. Ни о чем другом, слышишь? Только о том, чем мы занимались.
Слушая ее слова, Тренди думал только об одном – повторить все сейчас же. Но взгляд Констанции потемнел, ее губы, как ему показалось, надулись, а что это было – желание или зарождающийся гнев или страх – он сказать не мог.
Певица прикоснулась к его руке. Это был жест прощания. Тренди вспомнил слова Нюманса. «Почему я? – спросил он себя. – Я еще молод, у меня ничего нет – ни богатства, ни власти…»
Его взгляд упал на красно-черный букет, присланный Командором. Крузенбург напряглась:
– Ты меня не слушаешь! Запомни, когда я буду петь…
Она стиснула его запястье, становясь все более строгой, но Тренди чувствовал, что она волнуется.
– Да, – сказал он. – То, чем мы занимались.
– Помни, – повторила дива, отпуская его руку. – Только об этом…
– Ты боишься? – спросил Тренди. – Эта партия, в самом деле, такая трудная?
Она побледнела:
– Я никогда не боялась.
– Ты волнуешься. Ты волнуешься, как в тот день…
Констанция отвернулась и, сев перед туалетным столиком, принялась втыкать в пучок шпильки. Теперь ее голос дрожал.
– Я волнуюсь за свою красоту, которая должна быть сегодня вечером ослепительной. Я всегда волнуюсь только за свою красоту.
То, что Констанция волновалась, показалось Тренди подарком небес. Он положил руки ей на плечи, выскользнувшие из атласного пеньюара.
– Поговори со мной, – попросил он. – Поговори со мной о пении. О твоем пении.
В это мгновение Крузенбург непроизвольно поднесла руку к горлу, и ее глаза потемнели.
– Я никогда не говорю. Я пою. Замолчи. Уходи. – И, смягчившись, добавила: – Помни о нашем договоре.
Слово «договор» вызвало у Тренди дрожь. Певица подтолкнула его к двери:
– Теперь уходи.
– Когда я тебя увижу?
– Сегодня вечером. Ты получил приглашение?
– Нет, когда я тебя увижу… как только что…
– Я дам тебе знак.
– Когда?
Она повернулась к нему спиной:
– Посмотрим. Посмотрим позднее. После.
– После чего?
– Разумеется, после премьеры! А теперь уходи.
Прежде чем закрыть дверь, Тренди посмотрел в большое зеркало на собственное отражение. Он выглядел уставшим и похудевшим. Но не это беспокоило его больше всего. У него был тот же вид побитой собаки, что и у Анны, когда та проиграла певице в карты.
Ему захотелось в последний раз взглянуть на Констанцию. Она сидела перед туалетным столиком. Он немного успокоился. У нее не был вид победительницы. Тренди медленно закрыл дверь. Он не прошел по коридору и десяти шагов, как из гримерной полился дивный, торжественный голос. Это были не вокализы, а жалобная песня, которой он удивился – такой прекрасной и чистой она была.
