Текст книги "Вся моя надежда"
Автор книги: Иосиф Богуславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Вся моя надежда
«Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».
Л. ТОЛСТОЙ. Письма.
1
Теперь Кирилл знал точно, что совершил ошибку. Пережди он непогоду в экспедиции, все сложилось бы иначе. Всего каких-нибудь два дня… Но не мог, как ни старался, остаться в маленьком замшелом домишке на краю райцентра, именуемом экспедицией, не только что на день или два, но даже на час, полчаса, минуту. Томила неизвестность: кто знает, когда подсушит дорогу? Одни говорят – неделю ждать, другие – два дня. Дай виду комнатенки: сырые стены, отвалившаяся штукатурка, рыжая печь, из которой так и сочился кизячий дым?»
«Преть в этой конуре? К черту! Все равно какая-нибудь попутка подвернется. А нет – и пешком доберусь. – Так он думал. – Сорок километров до отряда. Прилично, конечно. Но не глотать же двое суток кизячный дым? А может, и дольше?»
Вышел из райцентра в полдень. Солнца не было. В небе мутнело блеклое, расплывшееся пятно. Теперь, к вечеру, не стало и пятна. Надвигались сумерки.
Сначала считал телеграфные столбы, потом сбился. Махнул рукой: пустое. Прерывистый ветер, колючий дождь. До самого горизонта – талая вода. Узкой полоской пробивается сквозь нее дорога. И не дорога вовсе – стиральная доска. Лужи, выбоины, ухабы. Несет от них застойным холодом. И – ни души вокруг. Глухо. Ноги тяжелеют, разъезжаются в стороны. Где-то там, в конце дороги, за телеграфными столбами, должен быть строительный городок. Но где точно и как далеко еще до него?.. И уже начинает казаться ему, что ночь, холодная и чужая, непременно накажет его, что не дойдет он вовсе до этого городка, собьется… И что если такое с ним случится, то и пусть, поделом – за прыткость, самоуверенность и тупость…
Урчание мотора настигло внезапно. Отскочил в сторону. Выкинул вперед руку, крикнул:
– Э-э-й!
Машина и не думала останавливаться. Переваливалась с боку на бок, ползла угрюмой каракатицей. В кузове, сгорбившись, сидел парень с худым скуластым лицом, в ватнике и кепчонке, надвинутой на лоб.
– Эй! – крикнул Кирилл еще раз. Но теперь – испуганно, оторопев от ужаса, не веря, что его могут не подобрать. Скуластый поднял голову, застучал кулаком по кабине. Грузовик остановился. Кирилл подковылял к машине, забросил в кузов рюкзак, перекинул за борт ногу, но подтянуться не смог. Так и повис мешком. Борт дернулся. Еще секунда – и он свалился бы в грязь. Скуластый перехватил его за туловище, втащил в кузов. Достал папиросу, сунул ему в зубы, поднес огонь, потом прикурил сам.
Кирилл глотнул злого горячего дыма, зашелся весь в кашле, долго не мог унять его, сидел, виновато мял пальцами папиросу, не решаясь выкинуть за борт. Скуластый тут же понял, что перед ним человек некурящий и, следовательно, как собеседник – никудышный, с безразличием спросил:
– Далеко?
– Стройотряд где-то…
– Этой дорогой держаться, их два будет: Гуряевский и Селиванова. Тебе в какой?
– В Гуряевский.
– Ну, ну… По дороге, значит.
– Правда? – обрадовался Кирилл, но скуластый уже не слушал. Шарил глазами по одежде, рюкзаку, костлявым плечам, на которых под ударами ветра шумно коробился плащ. Осмотр ничего хорошего не дал. И мокрые дудки брюк, и туфли, залепленные грязью, и не прикрывавший колен плащ почему-то вызывали в нем раздражение.
– На курорт собрался? – бросил он с ухмылкой.
– Думал: весна, степь, солнце пригреет. На попутную надеялся. Странное дело, нет на дороге машин…
– Какие сейчас машины? В кюветах торчать?.. Этот вот домой торопится, – кивнул он головой на кабину, – жену из больницы везет. Хорошо угадал. А то б до утра и окочурился. Бывали случаи.
Кириллу стало не по себе: все в общем-то верно. Не подвернись машина, черт знает, чем бы все это кончилось. Сидит, кутается в плащ, жмется к кабине.
– Толкнули откуда или как?
– Да нет. Учитель я.
– Чем в школе не жизнь?
– Значит, не жизнь…
– Прекрасный пол?
– Нет. Прекрасный пол ни при чем. – Кирилл замолчал.
– Как знаешь. Можешь не отвечать.
Озноб не проходил. И все же Кирилл был рад: повезло, едет в машине, скоро до места доберется. И попутчик оказался. Хоть и злой, а все же попутчик. Видно, что-то случилось у человека. Молчит, курит беспрерывно, зрачки – как точки, и бегают по скулам желваки. Грызет что-то человека, гложет…
Кирилл втянул голову, чтоб хоть немного уберечься от холода. Ему подумалось, что будет совсем нелепо заявиться в отряд простуженным и, чего доброго, с первого же дня залечь на бюллетень. Как же он так просчитался? Рассчитывал увидеть небо, синее по весне и чистое. Потому так налегке и собрался. А оно блеклое, низкое, сырое, давит… Но ничего, все будет. Только бы не раскиснуть не расслабиться с самого начала…
Машина резко тормознула, толкнуло в спину. Оглянулся, вскочил: передок «газика» упирался в откос асфальта. Тяжело хлопая брезентом, почти касаясь его маленького тупого носа, с густым ревом двигались «МАЗы». Двигались медленно и чинно, будто знали себе цену. Асфальт уходил в белесые сумерки, пробитые длинными пучками света. «МАЗы» растворились, оставив за собой вонючую синюю гарь.
Долго еще замирал рокот моторов. Казалось, что с трубным ревом прошло стадо бизонов. «Газик» стоял перед ними, как маленькая шавка. Когда машины ушли, он будто обрадовался: затявкал мотором, ударил по тьме фарами и выскочил на асфальт. Пришлепывала под колесами водянистая грязь. Это ласкало слух, баюкало. Издалека еще доносился мерный приглушенный гул.
– Куда это они? – спросил Кирилл.
– На Байконур.
– На тот самый?
– А ты думал… Приживешься, ракеты по хвостам различать будешь…
Вскоре «газик» свернул с асфальта, и снова начал взбрыкивать на ухабах. Сквозь темноту проступили строения. Въехали в поселок. Два ряда домов – одна улица. Огней в окнах нет. Только на редких высоких столбах горят лампы. Они без колпаков, и кажется, светят прямо из туч.
Остановились у магазина. Вылезли на крыльцо. Машина фыркнула и укатила, оставив за собой глубокую, тут же затянувшуюся колею. Скуластый нервно курил папиросу, ходил взад-вперед по маленькому крыльцу. Потом остановился, ткнул рукой в темноту:
– Здесь Центральная, совхоз; стройгородок ниже. Вон, видишь огни?
Километрах в двух-трех от поселка переливался, мерцал и, казалось, даже позванивал свет.
– Но дальше не пойдешь, кругом вода. Здесь у кого-нибудь переночуешь. Пустят. Утром пойдут тягачи, доберешься.
«Какая нелепость, – подумал Кирилл, – отряд совсем рядом, а я должен идти, искать ночлег…» Вслух выпалил:
– Ни к кому я проситься не буду. И так доберусь.
Нагнулся, начал закатывать брюки. В сущности, в этом не было никакой надобности, потому что они и так были до колен мокрыми и в грязи. Но он продолжал их рьяно закатывать, чтобы дать хоть какой-нибудь выход охватившей его досаде. Вид при этом сделался у него совсем жалкий, худые, длинные ноги смешно и зябко торчали из туфель. И он стал сразу похож на молодого задиристого петуха. Скуластый натянул до пахов резиновые голенища, ступил в воду, презрительно, со злостью проговорил:
– Ты дурочку не строй. Снег только что сошел, всю жизнь чихать будешь…
Но, видно, поняв, что все, что бы он сейчас ни сказал, совершенно не подействует на его спутника, крепко выругался, махнул рукой, подался в сторону огней. Глухая тоска охватила Кирилла, и он вдруг, неожиданно для самого себя, разъяренно выпалил:
– Человека в беде бросать, да? Товарища?!
Понимал, что несет околесицу, что никакой он скуластому не товарищ, и все же со зла, с отчаяния, с досады кричал:
– Про вас же газеты пишут: дружба, закалка, железная воля… А тут вот что… товарища бросать… Слышишь ты, железо?!
И вдруг – осекся. Из темноты показалась сутуловатая фигура скуластого.
– Чего орешь, дура?
– Сам бы дошел, – сник сразу Кирилл.
– Дошел бы… – скуластый постоял, подумал, взял в руки рюкзак, – главное, низинку перейти. Там посуше будет.
Ступали они по болоту медленно, осторожно переставляя ноги, выискивая редкие, торчащие из воды макушки кочек. Один раз ботинок соскользнул, но Кирилл удержался, выпрямился; скуластый обернулся, сплюнул сквозь зубы, хотел что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой, двинулся дальше.
Метров через тридцать вода осталась позади. Под ногами скрипел влажный песок. Скуластый вытер рукавом телогрейки вспотевший лоб, достал папиросы, смотрел, куда бы присесть.
– А ты на рюкзак, – предложил Кирилл, – там ничего такого нет. Книг прихватил.
Кирилл приметил валявшуюся невдалеке корягу, подтянул к себе поближе, сел. Поослаб ветер. Облака поредели. Вода в низине из черной сделалась бледной, с широкой переливающейся посредине проседью. Стало тихо. Ни ветерка, ни всплеска, ни человечьего голоса. Казалось, что все это – рябь, облака, поселок – очень давно отделилось от общей картины жизни, распалось и существует порознь, само по себе. И только необыкновенная, неожиданным образом установившаяся тишина все собою обняла и объединила: и спящих в поселке людей, и мерцавшие в отдалении огни, и покойное ставшее высоким и легким небо.
«Я как-то быстро привыкаю к людям, – думал Кирилл. – Что я знаю об этом человеке? Сидит рядом, курит папиросу за папиросой. А в сущности, до меня ему никакого дела. Но я все равно сейчас повернусь к нему и скажу: тяжела поклажа, приятель, доверься – гора с плеч свалится…»
И он в самом деле повернулся и сказал ему это. Лицо у скуластого было темным и острым, будто сплошь состояло из зазубрин: и лоб, и нос, и подбородок. Он что-то хотел ответить, но, видно, передумал. Губы его, чуть было скривившиеся в уголках широкого рта, снова выпрямились и застыли тугой ровной ниткой. Кириллу стало не по себе:
«Стоика из меня, конечно, никогда не выйдет. Для этого я слишком навязчив…»
Но еще через мгновенье он уже не был к себе так строг. Скуластый порылся в кармане, достал спичечный коробок, чиркнул по нему, хотя папироса и так была хорошо раскурена. Некоторое время метлячок огня еще плясал в его больших загрубевших пальцах, потом погас. Он курил, выпуская дым не сразу, а по частям, будто мял его губами, пережевывал. В глазах приглушилась острота. Черты лица его сделались свободнее и мягче.
Кириллу показалось, что это струящийся дым, смягчая остроту, придает лицу такой ровный, более спокойный вид. Но, присмотревшись, понял, что ни при чем здесь папиросный дым.
– Ты на меня не сердись, – заговорил скуластый и повернул к нему лицо. – Взвинченный я весь, нехорошо это. – Помолчали потом добавил: – С междугородки я, с женой говорил. Представляешь, расплевались… как дети… – Он еще некоторое время помолчал. – Срок у меня был. А жена…
– Не дождалась?
– Почему, дождалась. На работу долго устроиться не мог. Тут друзья подвернулись. Сам знаешь: компания, выпивка пошла. Ей все это надоело. Ну и вот, я – здесь, она – там. День езды отсюда. То сойдемся, то разойдемся. Два года так. А теперь все. Полный отказ, – он глотнул в себя дыму. – Сына жалко. Тоня, говорю, приезжай сюда с сыном, старому, мол, все, крышка. А она – ни в какую. Не верит. Такого наговорил ей, до сих пор всего колотит. Хотел все уладить, вышло наоборот…
– Сыну-то сколько?
– Пятый пошел. Тонька ему про меня интересный конец придумала: погиб в экспедиции или еще как-нибудь… Мало ли, где погибнуть можно. Жалко. – Он замолчал, спрятал в карман бумажник, папиросы и, уже вставая, добавил: – Вот тебе и вся поклажа. А гора с плеч вроде бы и не свалилась. Так-то… По-доброму надо было бы повиниться, а я накричал, нашумел. Никогда не надо горячку пороть. На носу себе заруби, слышишь?
– Слышу.
– У тебя, вижу, тоже не клеится… Так просто в слякоть не бегут. Солнышка ждут, тепла…
Кирилл не мог так вот сразу рассказать обо всем, что сорвало его с привычного места, из города, и толкнуло сюда в степь, в незнакомую обстановку, к неизвестным людям. И не потому, что был от природы скрытным человеком. Бывает, обнажит человек свое горе, и так оно тебя за душу схватит, что о своих болячках и думать не хочется. А то и просто покажутся они не такими уж важными. По первой ли, по второй ли причине, но отвечать на вопрос скуластого Кириллу не хотелось. И в то же время понимал, что отделаться молчанием нельзя.
– Не пошло у меня в школе. Я тебе как-нибудь потом расскажу. Не могу сейчас, понимаешь?
– Как знаешь…
– А ты так не отчаивайся. Все еще может устроиться. Надо только подумать… Может, письмо ей написать?
Скуластый махнул рукой:
– Обо мне думать нечего и писать тоже. Все ясно. О себе лучше подумай. В отряде будут спрашивать, придумай что-нибудь посерьезнее, почему сюда рванул. Жена там больная, детей орава. На заработки, мол, подался. Поверят…
Кириллу стало смешно.
– Ни к чему. Я правду сказал.
– Как знаешь, – опять проговорил скуластый и хмуро добавил: – Если что, поддержу. В степи без поддержки хреново. Зовут-то тебя как?
– Кирилл.
– Ну вот, а то как-то неудобно. Все хотел спросить.
– И я, – рассмеялся Кирилл.
– Меня Сашкой зовут, Пастуховым. – И он протянул ему руку.
2
«Ну что ж, так я все себе и представлял», – подумал в минутном успокоении Кирилл, увидев девять вагончиков на колесах, которые и составляли строительный городок и которые только что издалека он воспринимал, как густую, кем-то оброненную горсть огней. Теперь он стоял перед ними, как запоздалый путник перед городской стеной с глухими коваными воротами. Все было – неизвестность.
«Что ждет меня здесь? Как у меня все здесь сложится?» – Он поймал себя на том, что до последнего момента почему-то не думал об этом, хотя именно этот вопрос жил в нем и был главной его заботой. Но он все время не хотел о нем думать и только отгораживался от него, как дымом, неудобствами и неожиданностями дороги. Теперь же он возник перед ним со всей неотвратимостью, и Кирилл понял, что от него никуда не уйти. Он ощутил в себе холодное мучительное чувство тревоги. Не хотелось, чтоб эту появившуюся в нем растерянность заметил Пастухов, и он с подчеркнуто беззаботным видом рассматривал городок, который в ночной степи казался сирым и заброшенным. Он увидел в центре мокрого, выгороженного вагончиками поля высокий шест, белизной своей выделявшийся в темноте. Рядом с шестом – грибок, покрытый толью, а под ним – стол. По шесту ползла электропроводка. Она подбиралась к металлической кувшинке усилителя, ловко сидевшей наверху, под самым небом. В освещенных окнах за занавесками метались тени: таинственный немой театр. Сразу за вагончиками виднелись силуэты тягачей и кранов. Все кругом было тихо, все молчало. Еще не шумели травы и не била крыльями птица. Степь казалась скованной тревожным сном ожидания. Кириллу сделалось беспокойно. Он посмотрел на Пастухова.
– Ну вот… – сказал как-то неопределенно Пастухов.
– Что, ну вот?..
– Запоминай. В первом вагончике столовая, во втором и третьем живут, в четвертом – тоже. Дальше контора, дом начальника Степана Гуряева. Запоминай – завтра пойдешь представляться. Ну это – грибок, красный уголок. Потеплее станет, приемник выставят, музыка будет. Вон там, в шестом, Матрена, хоздесятница, старайся не ссориться. А эта коробка… одним словом, приготовься к обстрелу. – Он взялся за дверную ручку, и Кирилл почувствовал, что дышать ему стало нечем. Но Пастухов уже рванул на себя дверь. Три взъерошенные головы оторвались от подушек. У Пастухова – улыбка и рука вверх: общий привет. Потом он подтолкнул Кирилла к нижней полке:
– Здесь будешь спать. Уступаю. Не купе, конечно. За плацкарту сойдет. Радиатор рядом, обсохни.
Кирилл увидел прикрепленную к стене фотографию. Лицо женщины лет двадцати четырех, берет, боковой зачес, брошь на кофточке; рядом мальчишка: матроска, пухлые губы, маленькие пуговки глаз.
– Жена? – спросил он у Пастухова. Тот кивнул головой. – «А мальчишка хорош», – еще успел подумать Кирилл, как вдруг почувствовал, что кто-то с верхней полки уперся в него прямым ехидным взглядом.
– Откуда же ты, миленький, взялся? – колючий, тенорок принадлежал рыжеголовому парню с белыми бровями и плоским неприятным ртом.
«Ну, все, началось», – подумал Кирилл. Тупо уставился в пол. Поплыла по вагончику пауза, длинная, тягучая, густая.
– Ты тут, Калач, отдел кадров не устраивай. Сам анкету снимал. Не курит, не пьет, дальше сам понимаешь… – нашелся Пастухов.
Рыжий прыснул в кулак, рассмеялся пакостно и глумливо.
«Что же делать? – лихорадочно думал Кирилл. – Заорать: чего смеешься, дубина? Или, подделываясь под общий тон, самому расхохотаться?..» – Чувствовал, что вот-вот взорвется. С досадой глянул на Пастухова: это и есть твоя поддержка? Глаза у Пастухова смотрели строго и внушительно, как у пророка: глупца убивает гневливость и несмышленого губит раздражительность…
Кирилл опустил голову, молчал. Пастухов, довольно в душе над ним посмеявшись – куда же ты, миленький, с этой своей щепетильностью лезешь? – решил, что образовавшийся сам собою ералаш и есть наиболее подходящая обстановка. И чтобы не дать этому нарочному веселью погаснуть, как-то подчеркнуто лихо распахнул телогрейку, вынул из пришитых изнутри карманов по бутылке водки «Москванын ашакры», что в переводе означало: «Московская особая». Поставил их на стол и крикнул:
– Ну, по случаю знакомства и непогоды…
Пастухов знал, что делал: «обстрел» был смят, задушен в зародыше. Вся честная компания мигом облепила стол.
– Дети, живем! – радовался рыжеголовый. Натянутость лопнула.
– Как зовут?
– Кирилл.
– Кирюха. Хороший парень. Я – Калач. Витька Калач, – торопился рыжеголовый, разливая по стаканам, – он – Жан Марэ. Видел «Парижские тайны»? Кино такое. Так это он. Пять человек насядут – разбросает. Как комаров. По паспорту – Никола, Герматка. Но это так, проза. А вот он – Заяц. Ни одному слову. Чистый Вральман, Ну, Сашка Пастух, само собой… Пастух?!
Пастухова за столом не было.
– Пошел к Гуряеву докладываться, – заключил маленький остролицый парень, которого рыжеголовый назвал Зайцем. Парни сгрудили стаканы, опрокинули в вытянутые глотки. Все, кроме Кирилла.
Пить ему не хотелось, хотя и понимал, что после такой дороги, промозглой и слякотной, немного водки – самое подходящее дело. Пределом мечтаний было другое: сбросить мокрую одежду, завернуться с головой в одеяло, согреться, уснуть. И все же уселся со всеми за стол, поочередно с каждым чокнулся. Но пить не стал. Просто подумал, какой все же молодец этот Пастухов. У самого черт знает что на душе творится, а вот нашел в себе силы шутить, пикник устроил. Чего ради, спрашивается? Ну, кто он ему, Кирилл? Так, приблудший товарищ…
Все давно уже выпили и теперь курили. Только у Кирилла стакан оставался нетронутым. Калачев эту его нерешительность понял по-своему.
– А-а, – сказал он, нагнулся к тумбочке, достал кусок хлеба с банкой бычков, – закуска это ж так, символика…
Кирилл выпил. Теплая белая волна захлестнула грудь, ударила в голову, сделалось не только тепло, но и как-то очень легко, улетучилась усталость и переполнявшая весь день тревога. Но тут он снова вспомнил о Пастухове, подумал, что надо что-то предпринять, как-то помочь человеку, причем не откладывая… Ему стало беспокойно, что Пастухова долго нет, и он, заполошно глядя на рыжеголового, спросил:
– Что же с Сашкой?
Калачев не ответил, плеснул ему на дно стакана. Кирилл замотал головой:
– Нет, что ты, я – пас…
– Пей, согреешься, – проговорил настойчиво Калачев, и Кирилл поднес к губам стакан. – А с Сашкой что? У начальства на проработке. ЦУ получает. Ценное указание, значит. Начальство положено слушать и любить. Любить не будешь, самому же хуже будет… Это совет на будущее, понял?.. А насчет Сашки начальство, то бишь Степан Гуряев, здесь бушевало. Не отпускал. А Пастухов все равно подался…
– А как же! Семья же! – не узнавая своего голоса, выкрикнул Кирилл.
– Неважно, неважно. Степан говорит: дождись выходного. А Пастухову каждый день – во… – И Калачев провел ребром ладони по горлу. – С женой у них контры, – сказал он, не предполагая, что Кирилл обо всем этом уже знает, – ну и по сыну здорово заскучал. Говорят, приказ есть. Увольняют. Как за прогул. Ну, там еще какие-то грешки припомнили.
Кирилл выскочил из-за стола:
– Как это увольняют, за что? Дрянцо этот ваш Гуряев…
Выпитая на голодный желудок водка делала свое дело. Все в глазах подернулось кисейной дымкой и плыло, как во сне. Рванулся, выбежал во двор. Зачем? Не отдавал себе отчета. Знал только, что надо спасать Пастухова. Прежде всего, поговорить с Гуряевым. Втолковать этому чурбану, как ценить людей. Но куда идти? Постоял немного на ступеньках и вдруг увидел под грибком человека, облокотившегося на стол: Пастухов. Подлетел, глянул ему в глаза, покачал головой: жалость к этому неудачливому человеку заныла в нем пронзительно и больно.
Пастухов, неопределенно улыбнувшись, сказал:
– Чего смотришь? Увольняют… Я и знал, что уволят, и верно делают. – В голосе его не было досады, раздражительности и, что особенно поразило Кирилла, огорчения. Было – безразличие. Это испугало больше всего. Стукнул кулаком по столу и крикнул:
– Неправильно это! Где начальство?!
Пастухову стало смешно. Кивнул головой на вагончик, на ступеньках которого появился человек невысокого роста, в белой нательной сорочке, в закатанных пониже колен штанах и в галошах. Выставил на порог алюминиевый таз с водой, выжал в него тряпку, прошелся ею по ступенькам. Выжал тряпку вторично и скрылся в вагончике. Вскоре он появился снова, но уже в свитере и сапогах. Увидел Кирилла. Признал в нем незнакомого человека, подозвал к себе пальцем.
Пастухов кивнул Кириллу, дав понять, что этот моющий пол человек и есть начальство – Степан Гуряев. Кирилл смело подошел к вагончику и, рассчитывая на то, что его слышит Пастухов, подчеркивая голосом свою абсолютную независимость, громко спросил:
– Вы будете Гуряев?
– Ну я, – улыбнувшись, сказал Гуряев. – Пройди в вагончик, я – сейчас… – Он взял в руки таз и скрылся в темноте.
Хмель из головы вышибло тут же. Кирилл потоптался на месте, оглянулся: Пастухова под грибком уже не было. Не зная, что делать, посмотрел на вымытый пол, на свои туфли, облепленные грязью, сбросил их, пошлепал в носках по сырым половицам.
