Текст книги "Сказки дальних странствий"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Куда?!

– К капитану, – успел только ответить я и втолкнул ее в дверь, а еще через полминуты мы входили в капитанскую каюту…

Лука Иванович стоял посередине, чуть расставив ноги, весь в напряжении, и мне даже показалось – он врос в этот толстый, цвета вялой травы ковер; новенький китель сверкал на нем пуговицами и нашивками, лицо было свежо, и даже вроде бы с него исчезли морщины.

– Вы… папа? – тихо спросила Ира.

А он молчал, разглядывая ее. Наверное, он и не слышал, что она спросила. Он так долго думал об этой встрече, что сейчас был, видимо, просто потрясен, что она произошла… Ира вытянула вперед букетик хризантем, подошла к нему, он машинально взял цветы, и она наклонилась и осторожно поцеловала его в щеку, сказала испуганным голосом:

– Здравствуйте, папа.

И вот тогда он медленно поднял свою тяжелую руку с широкой ладонью, прижал к себе Иру, проговорил с трудом:

– Здравствуй, Ирочка, – и трижды широко поцеловал ее, взял тут же под локоть и повел к дивану. – Садись…

Я направился было к двери, но Лука Иванович подал мне знак, чтоб я остался, а сам подошел к буфету, достал корзинку с фруктами, поставил перед Ирой:

– Угощайся.

Только теперь я разглядел ее. Нет, я бы никогда не сказал, что она дочь Луки Ивановича, если бы встретил ее случайно. У нее было открытое, строгое лицо, никакого налета хитрости, только глаза с зелеными искорками да еще, пожалуй, веснушки на прямом, ровном носу определяли какое-то сходство с отцом; она взяла из корзины красивую длинную грушу и, стесняясь, надкусила ее. Лука Иванович сел напротив и тихо спросил:

– Ну, как ты живешь, Ирочка?

– Мы хорошо живем, – сказала она, и мне сразу не понравилось это «мы» да и вообще, как прозвучала у нее фраза, словно она с самого начала порешила заявить отцу, что те, с кем она живет, и она – нечто общее, неотделимое.

Она огляделась и сказала:

– А здесь красиво.

– Ты еще не была на пароходах? – спросил он.

– Была, – сказала она. – Вместе с мамой. Но я не помню…

– Ах, да! – спохватился Лука Иванович. – Ну конечно, конечно… Но ты тогда была очень маленькой… Где ты теперь учишься?

– Я биолог, – сказала она.

– Это, кажется, профессия…

– Да, папа тоже биолог…

Как только она это сказала, я заметил – у Луки Ивановича дернулась щека, но он тут же сумел справиться с собой. Но теперь уже Ира обнаружила свою ошибку и внезапно покраснела.

– Ой, простите! – проговорила она.

– Ничего, ничего, – сказал Лука Иванович. – Ты ешь грушу, не стесняйся… Это вкусная груша.

И в это время за дверью послышались шаги и голоса, перебивающие друг друга, – это торопились к капитану представители.

– Задержи их, – кивнул мне Лука Иванович.

Я выскочил за дверь вовремя – еще бы немного, и вся эта толпа, смяв сопротивление старпома, ворвалась в каюту, и я закричал в отчаянии:

– Товарищи! Товарищи! Капитан просит всех пройти в кают-компанию.

Впереди стояла полная женщина в полувоенной форме; кто она, я не знал. Фыркнув, она сказала:

– Вот еще новости!

Но я не сдавался и, перекрывая голоса, кричал:

– Прошу, прошу всех в кают-компанию!

Все стали поворачивать, но тут ко мне пробился майор-пограничник и сказал, потрогав рыжеватые усы:

– Ну, мне-то… – и улыбнулся.

И тогда я сказал:

– Товарищ майор, капитан не видел дочь четырнадцать лет. Дайте ему пять минут, а?

И майор все понял. Майор достал сигарету и сказал:

– Ну, если так, то подождем.

И мы с ним организовали охрану возле дверей капитанской каюты, стояли и курили; потом майор взглянул на часы и сказал с улыбкой:

– Пять минут прошло. Сами понимаете…

– Конечно, – кивнул я и решился было уже постучать к Луке Ивановичу, но тут дверь каюты открылась, и Лука Иванович кивнул майору, а мне сказал:

– Покажи Ире судно. Потом зайду к тебе.

Он впервые со мной говорил так, пока мы плавали на «Перове»; говорил, как со своим человеком, которому полностью доверяет, а до этого у нас существовали обычные отношения капитана и подчиненного, да иначе на пароходе и не могло быть.

Ира вынула из своей сумки очки и надела их; они сразу придали еще большую строгость и независимость ее лицу. Видимо, поначалу она стеснялась их носить. Я повел ее на мостик, показал все приборы, стал объяснять, для чего они служат, и видел, она отнеслась к моим объяснениям с любопытством и вниманием. Мы около часу ходили с ней по «Перову», и весь час она слушала и задавала вопросы, как прилежная ученица, и после этого я пригласил ее к себе в каюту. Она и здесь все осмотрела, проявляя интерес к подробностям, а когда села, беспокойно посмотрела на дверь и спросила:

– А что, разве папа не мог освободить сегодня день?

И я уловил в ее голосе обиду.

Тогда я стал объяснять ей, что мы пришли в порт всего на шесть часов, а капитан должен подписать такое количество бумаг, переговорить с таким множеством людей, что ему обычно не хватает времени даже позвонить домой по телефону. И, рассказав это, я не удержался и ввернул:

– Поэтому и не все жены выдерживают капитанов… уходят.

Ира строго посмотрела на меня, блеснув стеклами очков, и сказала назидательно:

– Моя мама не ушла… Она полюбила другого человека. Очень полюбила… За это людей не винят.

– Ну, естественно, – согласился я. – Зачем же за это винить?

Ира тут же вскинулась, – видимо, решила, что я ответил ей с насмешкой, – и спросила сурово:

– Вы не верите в большую любовь?

– Я верю даже в маленькую, – сказал я. – Если, конечно, ее можно измерить. Только вот я что-то не слышал, какая тут есть единица измерения.

Ира помолчала, потом опять посмотрела на меня строго.

– Мне не нравится, как вы со мной разговариваете, – сказала она. – Все время такое впечатление, будто вы задираетесь.

Я удивился: она попала в точку – я и в самом деле, не зная почему, стал задираться. И тут мне пришла на ум странная мысль: а ведь вполне возможно, что эта девушка могла бы стать моей сводной сестрой; правда, она, наверное, и не подозревает об этом.

– Больше не буду, – сказал я.

– Значит, вы и верно задирались… Почему? Вам что-то во мне не нравится?.. Ну, говорите же! Я не обижусь.

– Что же я должен говорить?

– А то, что вам во мне не нравится.

– Ну, если вы требуете…

– Говорите же!

– Да вот эта ваша сухая строгость. Прямо как гимназисточка прошлого века.

Я еще не успел договорить, как она рассмеялась и смеялась звонко, долго, взмахивая одновременно обеими руками и хлопая себя ими по колену.

– Вот это да! – наконец сказала она. – А меня ругают, что я хиппежница!

– В таком платье?

– Это я сейчас в таком, – махнула она рукой. – Костя, а можно на «ты»?

– Ну конечно.

– Просто я боюсь стать синим чулком, а меня туда иногда заносит. Наверное, это мамины гены… Ну, а через отцовские – во мне бунт. Моряки – ведь они все бунтари. Верно?

Я прикинул это слово относительно Луки Ивановича и подумал, что вот уж это-то к нему никак не подходит, ну какой же он бунтарь… А ведь все-таки удрал он из дома после девятого класса в Одессу, чтобы поступить палубным матросом на «Новороссийск», где в первый же день мариманы и бродяги пропили его новенький коверкотовый костюм… Вообще-то, конечно, моряк должен быть в душе бунтарем.

– Тогда выпьем, – сказал я.

– Выпьем, – ответила она, – только немножко.

Я достал бутылку сухого анжуйского – хранил на всякий случай это знаменитое вино д'Артаньяна, – достал коробку конфет и сказал, подняв бокал:

– Рад приветствовать дочь капитана на борту славного корабля, совершающего плавание вокруг света!

Она засмеялась, и мы выпили с ней по нескольку глотков.

– Очень вкусно, – сказала она и теперь уже с доверием посмотрела на меня. – Слушай, Костя, ты мне помоги, пожалуйста… Я вижу, ты откровенный парень. Скажи честно: мой отец хороший человек?

Я усмехнулся и сказал:

– Все дело в том, что ты под этим имеешь в виду.

– Порядочность, – сразу же выпалила она.

– Тогда будь уверена, – сказал я, – это в нем есть.

– А чего в нем нет?

– Он мой капитан, а о начальстве плохо не говорят.

– Ясно, – кивнула она. – Спасибо и на этом.

– На здоровье, – ответил я. – Только если ты пришла на пароход выяснить, хороший ли человек твой отец, то тебе, пожалуй, надо бы было пойти с нами в плавание.

– Ну да, – согласилась она. – По это невозможно. А то бы пошла… Ну, вот что, Костя, ты, видно, тут не все понимаешь. Когда я спрашивала дома про отца, мне всю жизнь говорили – вот он перед тобой, Борис Сергеевич. И это была правда. Он действительно был мне отцом. А теперь я захотела увидеть настоящего. Это ведь еще не значит, что я должна его признать как человека. Верно? Мне от него ничего не нужно. Профессию я выбрала. Получу диплом, и точка… Но тут есть другая сторона дела. А вдруг я ему нужна?

– Это в каком смысле?

– Во всех, – сказала она серьезно. – На нас есть одна вина, Костя: мы оставили его в одиночестве… Я бы не хо тела больше нести на себе эту вину. Теперь понимаешь, о чем я?

– Не очень…

– Я хочу, чтоб, когда ему станет плохо, он в первую очередь позвал меня, – сказала она, и к ней вернулась та ее строгость, с какой она взошла на пароход.

– Почему? – спросил я.

– Потому что я его дочь.

Она опять отпила небольшой глоток вина, и в это время стукнула дверь каюты, и вошел Лука Иванович. Он бросил усталый взгляд на стол, остановил его на бутылке анжуйского, и мне стало неловко: чего начисто не терпел Лука Иванович на судне – это спиртного; если кто-нибудь открывал на борту бутылку без его разрешения, он карал нещадно. Но сейчас он ничего не сказал, сел на диван.

– Посмотрели теплоход? – спросил он; ответ, видимо, его не очень интересовал, он пропустил его мимо ушей и, взглянув на Иру, спросил: – Как мама живет?

– Ничего… Спасибо, – сказала она.

– Не болеет?

– Сейчас хорошо.

– У тебя ведь брат растет?

– Да, ему тринадцать лет.

Он помолчал, и теперь на его лбу собрались все его сложные морщинки, и он как-то сразу сдал на глазах.

– Передай ей, – тихо сказал он, – у меня больше нет к ней обиды… Раньше была… Долго. Теперь – нет. – И он внезапно разжал ладонь – на ней лежали часы, великолепные часы с браслетом. – А это тебе, – сказал он. – Подарок.

Ира отстранилась, невольно вскинула руку и покраснела.

– Нет… Мне не надо. Зачем?

– Возьми, – жестко сказал Лука Иванович. – У тебя же нет таких.

– Мне не надо, – пробормотала она еще раз.

Тогда он насильно вложил ей в ладонь часы и встал, сказал хмуро:

– Не надо меня обижать.

И вот тут вскочил в каюту наш старпом. Он был череп лицом, весь потный, с раскрытыми от суеты глазами.

– Лука Иванович, пожарник требует тревогу прозвонить. Проверить хочет. Давать?

– Давай, – устало сказал Лука Иванович. – Что еще?

– Там какой-то график отпусков требуют. А где его взять, черт его знает…

– Сейчас иду, – сказал Лука Иванович и неожиданно прижал к себе Иру, поцеловал в лоб, сказал: – Умница, что пришла… Пиши мне. Костя тебя проводит. – И пошел из каюты, переваливаясь с ноги на ногу, словно понес груз…

Я проводил Иру до трапа, там мы попрощались, и она сказала мне:

– Я и тебе буду писать.

Так вот стали приходить ко мне радиограммы с этой странной подписью: «Помнящая».

«Здравствуй, дорогая моя, милая мама! Письмо это ты, наверное, получишь быстро, отправлю я его в Сингапуре, а оттуда три раза в неделю ходит самолет нашего Аэрофлота. Представляешь, можно сесть на него и за день оказаться дома…

В Мельбурне, как и обещал тебе, побывал в домике Джеймса Кука. Вообще, мама, когда ты мне об этом написала, удивился: почему вдруг этот домик именно здесь? Ну, а теперь все ясно. Оказывается, английское правительство подарило его в честь столетия штата Виктория австралийцам, было это в 1934 году, и домик капитана, разобрав по камню, по кирпичику, перевезли из йоркширской деревушки Грит-Морток сюда и поставили его в городском парке. Он стоит на фоне плакучих ив и дремучих сосен, вокруг него зеленая лужайка, и этот серый, в два невысоких этажа дом выглядит скромно, будто жилье старого отшельника… Ма, а ты не обратила внимания, что большинство великих капитанов – из провинции? Согласись, тут что-то есть; скорее всего, эдакая неутоленная жажда познания, стремление вырваться на огромный простор из тесноты маленького мира… Что, меня опять заносит? Ну, ничего, сейчас ты и не такое услышишь. Спешу поделиться с тобой мыслями, что возникли у меня в домике в Мельбурне.

Вообще-то дом как дом. Внизу – конюшня, тут сохранились даже железные кольца для уздечек, а из этой конюшни – узкая каменная лестница вверх, и там небольшая комната, и в этой комнате морской сундучок, окованный медью, с инициалами Кука, он возил его с собой во все плавания, а рядом – камень, тот самый, что он подобрал, впервые ступив на землю Австралии. И еще висит старый его портрет: длинноволосый человек с задумчивыми глазами и волевыми, крутыми морщинами у выгнутых скобой губ… Я походил по этому домику, а потом час бродил под огромными деревьями в парке и вспоминал все, что я знаю об этом капитане.

Конечно, он был великим мореплавателем и открывателем земель: он сделал за свою жизнь так много, что и невозможно осмыслить сразу всю цепь его открытий.

По понимаешь, ма, еще раньше, когда я разговаривал с Джозефом о полинезийцах и аборигенах, его жена Анни высказала такую мысль: европейцы не сумели понять культуру и быт островитян, не сумели проникнуть в их систему мышления, измеряя все, что обнаружили, эталонами своей культуры и своим бытом, и это привело к трагедий. Я согласился с ней. И вот Джеймс Кук – один из первых стал на такой путь. Прочти его дневники и записи и увидишь, что обычаи островитян, далекие от уклада жизни его родного Йоркшира, вызывали в нем не просто удивление, но и возмущение, даже негодование, он не верил, что такое возможно на земле. Он был железным рационалистом и не принимал никаких обрядов, ритуалов, не признавал жрецов и иных каких-либо носителей духовной культуры островитян. Он не дал себе труда разобраться, что за общество перед ним, на какой стадии развития находится, он считал, что есть только одна культура – европейская, и это плохо кончилось для него и для тех островов, где он побывал. Ты знаешь, как только островитян насильственно начали приобщать к цивилизации, они стали вымирать… А что касается самого капитана Кука… Ты помнишь обстоятельства его гибели?

Уже были открыты им Гавайские острова. Корабли плавали почти два года, когда пришли в бухту Кеалескекуа за водой и припасами. Навстречу им двинулись от берега каноэ, празднично украшенные. И воздавалась хвала богу Лоно… Островитяне встретили Кука, как божество, и они поверили, что он послан им, чтоб принести великие блага. На берег ступили вооруженные солдаты морской пехоты. Они искали съестные припасы и всё, что находили, несли на корабль… Закончив свои дела, корабли отправились в путь, но сильные ветры заставили их вернуться. На этот раз залив был пуст. Никто не встречал бога Лоно… На берегу произошло несколько стычек между матросами и туземцами. Потом островитяне похитили корабельную шлюпку. И вот это-то вынудило Кука сойти на берег. Он взял с собой девять солдат морской пехоты и лейтенанта и сразу же направился к селению, где жил главный вождь. Островитяне склонились перед ним, отдавая почести. Кук арестовал вождя, чтобы этим добиться возвращения шлюпки и повиновения островитян. Вождя под конвоем вывели на берег, но, пока вели его, все больше и больше гавайцев окружало солдат, и, когда вышли к воде, раздались плач и мольба. Гавайцы так долго умоляли вождя не покидать остров, что пришли в экстаз и набросились на солдат. И вот тогда-то и произошло убийство.

Ну, а помощник Джеймса Кука лейтенант Кинг, тот самый, что потом от Камчатских берегов довел до Англии корабль Кука, сообщает иную версию. Он пишет, что со шлюпок неожиданно начали стрелять солдаты морской пехоты и убили одного из вождей островитян, и тогда гавайцы вступили в бой.

Я сделал выписку из его воспоминаний:

„Островитяне против всех ожиданий выдержали огонь с величайшей твердостью и, прежде чем солдаты морской пехоты перезарядили ружья, бросились на них со страшным криком. За этим последовала сцена крайнего ужаса и смятения. Четверо солдат морской пехоты были убиты среди скал при отступлении и пали жертвой свирепого врага, еще трое были опасно ранены. Лейтенанту нанесли удар копьем, но он спасся, убив туземца, который только что его ранил и собирался повторить удар. Наш несчастный командир, когда его последний раз видели, стоял у самой воды и кричал людям в шлюпках, приказывая им прекратить огонь. Если это так (те, кто присутствовал при этом, считают, что солдаты морской пехоты стали стрелять без его приказаний и что капитан Кук хотел прекратить кровопролитие), то гуманность командира должна была оказаться гибельной для него: замечено было, что, пока он стоял лицом к туземцам, никто не осмеливался его трогать, по, как только он повернулся, чтобы отдать приказ людям в шлюпках, приказ не стрелять, его ранили в спину, и он упал лицом в воду. И тогда, заметив, что он упал, островитяне подняли громкий крик, сразу же вытащили тело на берег, окружили его и, вырывая друг у друга ножи, обуреваемые диким желанием, принялись терзать его труп. Так пал наш великий и славный командир“.

Возможно, есть еще какие-то версии и воспоминания очевидцев. Но дело не в этом. Я думаю, Кук был обречен давно и просто благополучно избегал гибели. Ведь всюду, и на Таити и на Гаваях, его поначалу встречали, как божество, как пришельца из другого мира, а он и был для них таким. Островитяне так и представляли себе иной мир, и между этими двумя мирами еще не был налажен контакт. Кук и не пытался его наладить, как сделал это, допустим, Миклухо-Маклай. Постепенно островитяне убеждались, что пришелец если и божество, то недоброе, а мир перед ними делился резко на добро и зло, как в легендах. А зло надо уничтожать. Вот что привело к трагедии… Я это к тому, мама, что человек, ступая на берега иных миров, должен знать, что и по ту сторону его культуры есть свои понятия чести и в них можно и нужно проникнуть, но нарушать их нельзя. Мне как-то еще в мореходке рассказывали, что когда один из русских мореплавателей снаряжал экспедицию в Тихий океан – я не помню, кто именно, и потому боюсь соврать, – то у всех офицеров его корабля на кортике было выбито слово „Честь“, и перед отплытием из своих земель офицеры в кают-компании давали на этом кортике клятву соблюдать достоинство, не творить ничего вопреки своей совести и уважительно относиться ко всем народам, что встретятся на их пути… Не понимаю, почему сейчас не дают клятв!

Ну, видишь, сколько я тебе написал. Больше не будешь обижаться, что шлю короткие письма.

До Нового года осталась неделя, мы будем встречать его в тропиках, в Индийском океане. Я послал тебе заранее радиограмму, по еще раз поздравляю с наступающим… Если у тебя появится Оля, передай ей от меня привет. Крепко целую мою славную учителку…»

Мне рассказал об этом Нестеров, но довольно скупо, и потому кое-что пришлось представить…

Ник-Ник, как только увидел его в дверях кабинета каюты, сразу же поднялся из-за письменного стола, где в аккуратных папках лежали бумаги, и, сделав широкий жест рукой, сказал:

– Прошу.

И Нестеров понял, что нужно идти к круглому кофейному столику, на котором стояла плетеная корзинка с бананами и кувшин с соком, в нем плавали кубики льда. Такой прием означал, что разговор будет не вполне официальным, и Нестеров, не очень приученный к вольным разговорам с капитанами, почувствовал неловкость и сел в кресло, не отваливаясь на его спинку, а прямо, словно был готов в любое мгновение вскочить по команде. Ник-Ник подвинул к нему хрустальную пепельницу и сказал:

– Можете курить, если хотите.

Нестеров сразу же воспользовался этим разрешением, достал свою трубку, и тогда Ник-Ник протянул к ней руку, взял, оглядел со всех сторон, понюхал и сказал, прищуря глаза:

– Все-таки приятный запах. А я не смог привыкнуть. Говорят: капитан без трубки – что генерал без лампасов… А? – Он засмеялся и тут же резко оборвал свой смешок, словно сам себя одернул. – Ну, так что же, дорогой мой помощник, – произнес он по-своему нежно, вращая в пальцах неочищенный банан, – мне сообщил помполит, что вы отказались с ним вести беседу на интересующую нас всех тему. Не так ли?

– Отказался, Николай Николаевич, – сказал Нестеров, – и, если вы начнете, тоже откажусь.

– Вот как? – Ник-Ник с любопытством посмотрел на него, и глаза его сделались веселыми; он радостно почесал свои кудрявые баки. – Рад слышать… Наверное, считаете: в личные дела никто не имеет права и носа сунуть. Так?

– Именно так и считаю.

– Отлично… Ну и считайте себе на здоровье. Только не на пароходе. Вы ведь когда выбирали профессию – вам говорили, какие на флоте порядки?

– Вы хотите сказать – я их нарушаю?

– Я хочу сказать вот что, – произнес Ник-Ник; нет, он не повысил голоса, он говорил все так же нежно, словно бы крадучись. – Я доволен вашей работой. Теперь, поскольку я имею право судить о штурманах, вы, как мне кажется, здесь наиболее грамотный навигатор. Отлично определяетесь, отлично владеете приборами и ЭВМ… Ну, и службу знаете. Прежде не было случая вам высказать это. Сейчас такой случай наступил… Скажу больше. Знаю историю с «Ураном». И если бы был на вашем месте, поступил, пожалуй, так же. Из всего этого можете заключить мое отношение к вам… Ну, а теперь вернемся к делу с администратором Кургановой…

Ник-Ник все-таки взял банан, который то и дело подвертывался ему под руку, и стал быстро очищать; занятый этим, замолчал, и вот тут-то Нестеров неожиданно громыхнул:

– Я люблю ее! – Видимо, потому, что он нервничал, выпалил эти слова с такой силой, что из бара кают-компании, который был по соседству с кабинетом, выскочила перепуганная буфетчица.

– Закройте дверь, Соня! – спокойно приказал Ник-Ник и неожиданно расхохотался; он смеялся на этот раз долго, обстоятельно, пока на глазах его не выступили слезы, и он вытер их ладонью.

Нестеров выждал, когда он закончит, и сказал хмуро:

– Ничего смешного нет.

– Ну, разумеется, – сказал Ник-Ник и опять как ни в чем не бывало, словно продолжая прерванную этим эпизодом речь, в той же интонации заговорил: – У Кургановой муж на другом пароходе – это во-первых… Ну, а во-вторых, у меня в столе рапорт пассажирского помощника. И мне придется принять самые строгие меры: я обязан буду списать Курганову с судна и, договорившись с пароходством, отправить ее на первом же попутном корабле домой.

– Что?! – воскликнул Нестеров.

– Только так… – твердо сказал Ник-Ник. – А чего же вы еще ждали?

– По это… это… – задохнувшись, произнес Нестеров.

И тогда Ник-Ник закончил за него:

– …обычные меры, которые принимает в таких случаях капитан.

Нестеров сжал трубку в кулаке и сказал:

– Тогда я тоже спишусь вместе с ней. Сегодня же подам рапорт.

Ник-Ник взял кувшин с соком, палил в стакан, льдинки звякнули о его край. Наверное, ему это понравилось, потому что он приподнял стакан, поболтал его, прислушиваясь к звону, и только потом протянул его Нестерову и сказал:

– Выпейте, пожалуйста.

Нестеров послушно выпил холодного соку.

– Ну вот, – сказал Ник-Ник, – а теперь я вас попрошу не торопиться, Петр Сергеевич. Рапорта от вас не приму: штурмана не уходят самовольно во время рейса.

– Но я не могу без Нины, – удрученно прошептал Нестеров. – Люблю ее.

– Сочувствую, – сказал Ник-Ник, – но помочь не могу.

Тут он поднялся, видно считая разговор оконченным, и Нестеров встал. И вот тогда-то Ник-Ник склонился к нему и сказал доверительно:

– Месяцев через пять придем в порт, вот и устроите все свои дела. Желаю успеха.

Они встретились возле информбюро. Когда Юра, подписывая бумаги, склонился над ними, тычась чуть ли не носом, он почувствовал, что кто-то положил ему на плечо тяжелую руку, быстро повернулся и увидел холодные глаза Нестерова. Наверное, он хотел закричать, во всяком случае пытался отпрянуть, решив, что Нестеров ударит его, но Нестеров только покачал головой и сказал тихо:

– Что же ты с собой сделал, парень?

Это слышали все, кто был возле информбюро.