Текст книги "Сказки дальних странствий"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Отец объяснял ей, что на заводе он работал давно, еще до войны, а нынче он и оборудования заводского не знает… Но иногда мама говорила, когда мы возвращались домой: «Он скоро вернется к нам», и я понимал – у них был разговор, и отец пообещал ей: «Это последний рейс»; такое стало повторяться все чаще и чаще, но я чувствовал: мама и сама не верит, что отец навсегда сойдет на берег.

А о работе его я в то время почти ничего не знал, это мне Леша потом рассказал:

– То особая порода моряков была. Сейчас уж нет таких… Я немного их застал, одним глазом взглянул. Все они через кочегаров проходили. А уголек лопатой покидать целую вахту – большим искусством обладать надо. Грязные все ходили, как черти. Их так и звали – духи. А с водой всегда было туго. Выдавали литр на день. Хочешь – мойся, хочешь – пей. Говорят, умудрялись так: и пили, и мылись, и еще постирать оставалось… Но и считались с ними на флоте, очень считались. Заходят на пароход в макинтошах, шляпах. Шляпу – на манометр. «Давай, говорят, раздувай». Свой шик. После войны флот маленький был… Да почти его и не было. В каждом порту толпы моряков на биче сидели. Но стармехи все равно в дефиците… И еще – очень свой пароход берегли. Если авария какая-нибудь в море, обязательно до прихода в порт все рапы залижут. Ведь могут потом не выпустить. А другого парохода нет… Очень берегли свои суда, драили до блеска… Это сильные люди были. Можешь себе представить, что в тропиках делалось возле топки. Кондиционеров тогда и в помине не было. Вентиляция – не помощник… 11 стояли вахту, держали котлы под парами… Я перед таким механиком всегда склоняюсь. Труднее его работы быть не может…

Так рассказывал мне Леша, а отец старался о своих делах не говорить…

Потом наступил день, когда мы с мамой в последний раз поехали к пароходу, надо было забрать вещи отца. Лука Иванович мог бы их переправить нам, но мама захотела еще раз побывать в отцовской каюте, на пароходе, который и был настоящим его домом.

В каюту нас провел Лука Иванович, здесь стояли упакованные чемоданы, а все остальное вроде бы оставалось таким же, как и в прежние времена, как при отце, но все же каюта была теперь чужая, – я это хорошо почувствовал; мы сели рядом с мамой на диване, и я заметил – она опустилась на него бочком, как обычно это делала в незнакомых местах, словно стеснялась; и так мы сидели с ней долго, молча, оглядывая фотографии на стене. Я загляделся на одну из них, где изображен был маленький остров с тремя пальмами и бесконечное море вокруг него. Отец умер в тропиках, он упал с трапа, поднимаясь на мостик, и судовой врач определил у него разрыв сердца. Его похоронили в океане по морскому обычаю, и мы узнали о его смерти только спустя месяц. Лука Иванович не хотел давать нам радиограмму, он решил приехать к нам сам…

– Ты иди, а я еще посижу, – сказала мама.

Она хотела остаться одна, ей нужно это было, и потому я тихо встал и вышел… Была весна, был солнечный, слепящий день над морем, и, хотя еще кое-где у стен припортовых построек лежал снег, тепло разливалось над гладью залива. Матрос сидел в люльке и, медленно покачиваясь, красил борт парохода; он с удовольствием водил кистью и высвистывал песню. Это была песня о морской дружбе, я редко слышал, чтобы ее кто-нибудь пел, ее по большей части почему-то высвистывали.

Небо, море, солнце, веселый свист матроса не объединялись в моем сознании со смертью отца, мир вокруг был одним, а внутри меня существовало нечто иное – мрачное и тяжкое, и я не в силах был примирить это внутреннее с внешним; наверное, поэтому, почувствовав слабость, сел на одно из бревен, лежавших на причале… Не знаю, сколько я так просидел, но когда поднял голову, то увидел – солнца нет, оно зашло за дальние дома, стоящие на берегу залива, мать шла ко мне, а у трапа на палубе парохода появился Лука Иванович, внимательно посмотрел в мою сторону.

– Через час они отойдут, – сказала мать.

– Куда? – спросил я, хотя для меня это уже не имело никакого значения.

– В Мексику, – сказала она, и только сейчас я обнаружил, что голос у нее какой-то не свой: она произносила слова так, будто ей сдавили горло.

– Что с тобой? – тихо спросил я.

Она смотрела на меня молча; на какое-то время в ее больших светло-карих глазах появилось нечто похожее на слезы, но она сумела побороть их, оглянулась на пароход, взглянула на Луку Ивановича и теперь уже резко повернулась ко мне, сказав сухо, строго:

– Лука Иванович сделал мне предложение. Я обещала ему ответить сейчас же.

Поначалу я не понял, что означало слово «предложение», я воспринял его так, будто оно было выхвачено из школьной грамматики: «…выражающее законченную мысль», и долго смотрел удивленно на маму; видел теперь перед собой ее сухие, выжидающие глаза, и вот по этим-то глазам и догадался, в чем дело, а когда догадался, то нечто темное и мрачное, что поселилось во мне после известия о смерти отца, всколыхнулось, вызвав удушливый приступ злобы, и я отчаянно закричал:

– Нет!

Мне почудилось, что эхо отозвалось за портовыми складами и дальними домами, и тогда еще сильнее закричал:

– Нет!.. Нет!.. Нет!..

Мама испуганно метнулась ко мне, прижала мою голову к себе, и я задохнулся, не в силах больше кричать, но меня начало трясти, как в ознобе, и я не мог уже справиться с собой… Потом, когда я вспоминал этот день, вспоминал, как мама уводила меня с причала, то мне чудилось: я видел взгляд Луки Ивановича, и это был особый взгляд – в нем не было ни упреков, ни сожалений, ни боли, в нем было презрение, обращенное ко мне…

«Он опять на „Перове“, – думал я, – это ведь мое судно, и ребята там свои, и Лешка… Почему же я здесь?»

К вечеру ветер стих, открылись звезды в небе и повеяло теплом, стали видны береговые огни; мы шли Бассовым проливом к Мельбурну. Моя вахта начинается в двенадцать, я проснулся рано, оставалось мне до мостика еще минут сорок, и потому я вышел на палубу – подышать… Нина стояла перед шлюпкой, накинув на плечи куртку, и не слышала, как я подошел к ней; она стояла, обхватив своими длинными руками локти, и было что-то неуютное в ее позе, что-то колючее.

– Добрый вечер, – сказал я.

Она вздрогнула, быстро повернулась, и в глазах ее сразу же возникло разочарование. Я понял: ждала не меня. «Ну и напрасно, – подумал я, – он еще на вахте…»

– Ты стала меня избегать последние дни, – сказал я.

Она отвернулась и сделала вид, что ее интересует мигающий вдали береговой маяк.

– Напрасно так думаешь, – ответила она. – Просто очень занята. Полно дел с пассажирами. Да еще самодеятельность… На мне танцы, ты знаешь.

Да, я знал, что она репетирует с официантками ресторана танцевальные номера самодеятельности, а у нас на пароходе придавали этому большое значение, потому что самодеятельность выступала перед пассажирами и все этим гордились. Мне не понравилось, как она отвечала, послышались в ее голосе нотки высокомерия, и вот тогда-то я неожиданно спросил:

– Ты давно не получала вестей от Леши?

– Сегодня, – сказала она своим ровным голосом, словно заранее ждала моего вопроса. – Идут на Кубу.

– Лука Иванович там. Знаешь?

– Знаю… Они стали на линию, сделают несколько рейсов.

– Ну и что? – спросил я.

– Ничего, – ответила она. – Просто мы можем их встретить, когда пойдем к Канарским островам.

«Вот оно что!» – подумал я, но тут же усомнился: как она могла это рассчитать? Впрочем, если знать наше расписание и время в пути «Перова», то рассчитать не так уж трудно; ну, конечно, ей помог Нестеров…

– Ты ведь мечтала о такой встрече, – сказал я. – Когда-то мне Леша говорил – ты ради этого ушла в море.

Она медленно повернулась ко мне, я видел ее лицо, высвеченное тусклой лампой, вмонтированной в подволок. Вообще это место на шлюпочной палубе было глухим, и освещение здесь было скверное, но я все же разглядел грусть в серо-голубых глазах и вместе с ней – тревогу; я тут же подумал: ей очень хочется поговорить со мной о Леше, но теперь она боится меня, потому что я знаю о Нестерове. Но я ошибся в своей догадке – ничего и никого она не боялась.

– Тебе не нравятся мои отношения с Нестеровым? – спросила она своим обычным ровным голосом.

И тогда я заметил – никакой грусти в ее глазах нет, это я все напредставлял себе, скорее, в них была насмешка. И я рассердился.

– Я в это не лезу! – сказал я.

– Лезешь, – ответила она подчеркнуто спокойно. – Ты об этом думаешь, и тебе это не нравится – я видела по твоим глазам.

– Ну, мое дело, – хмуро сказал я.

– Нет, – она поправила сползающую с ее острых плеч куртку, – это не только твое дело. Ты дружишь с Лешей. И захочешь высказать ему свое отношение.

«Это же надо быть такой занудой!» – подумал я. Вообще, когда Нина пыталась кого-то в чем-то убедить и при этом внутренне раздражалась, она становилась до того скрипуче дотошной, что я этого не выдерживал.

– Я ему все равно выскажу свое отношение, – сказал я сердито.

– Не сомневаюсь, – кивнула она. – Но для того, чтобы иметь отношение, надо хоть что-то знать.

– Леша тебя любит, – резко сказал я. – И верит тебе. Это я видел на «Перове». И вообще, мне бы было все равно, если бы не он… Ясно тебе?! – И тут я крикнул: – Нельзя его предавать! Не такой он парень. Вот!

Она смотрела на меня застывшими глазами, внезапно что-то ослабло у нее внутри, плечи вздрогнули, обмякли, куртка сползла с них и упала на палубу. Нина некрасиво сморщилась, прижала ладони к лицу и всхлипнула… Я растерялся и тут же понял: все у нее было – и грусть, и тревога, только она постаралась прикрыть их этой своей занудной холодностью, постаралась, но не выдержала… Мне стало жаль ее.

– Ну что ты, Нина… – проговорил я.

И в это время до слуха моего донеслись три коротких сигнала по спикеру – мне пора было идти на вахту…

– Мы потом, – сказал я ей быстро, – мы еще поговорим… – и пошел к трапу, ведущему на мостик.

Я поднимался и думал: ну зачем я в это встреваю?.. Я все равно не смогу разобраться. Один раз ведь в своей жизни я уже крикнул «нет», на весь порт крикнул, на весь город, на все море, на весь белым свет; так неужто тот злой запрет ничему не научил меня?..

Они идут вдоль реки, пересекают лес, заходит солнце и вновь восходит, они идут по теплой земле, по жестким травам, – двое, нарушившие закон племени и открывшие свой… двое идут по тропе…

Глава четвертая
КОСТРЫ НА МАЛЕНЬКИХ ОСТРОВАХ

Уходят берега и возвращаются, и только когда ступаешь на землю, то всерьез обнаруживаешь, как много времени прошло в море, как изменилась природа на суше под лучами солнца. Пейзаж на берегу стабильней, прочнее, чем в море; иногда он сохраняется на века, и только какая-нибудь катастрофа может сдвинуть горы или уничтожить леса. А в море перемены постоянны: еще вчера вздымались ввысь черные холмы и ветер завихрял на их вершинах белые, пенистые брызги, а пароход наш шел, разрезая валы, и сам содрогался от напряжения, а теперь за бортом плеск волн легок и приятен, и цвет моря глубинно-фиолетов, стайки летающих рыбок вспархивают вверх, они возникают из воды стремительно, не оставляя на ней кругов, распустив радужные крылья, летят по дуге и неожиданна уходят в воду, но теперь не с такой аккуратностью, как совершали взлет, а обязательно чиркнув всем телом по волне, и небо чисто и открыто, но может пройти час, два, и все снова сменится. Нет, не обязательно, чтоб налетел шквал, но и хорошая погода бывает многих цветов и оттенков.

Я часто размышлял об извечной текучести природы, стоя на мостике и наблюдая, как это происходит; море всегда в переменах, и миг единый не похож на другой; неповторимую красоту какого-нибудь заката или восхода можно видеть только в эту данность, в следующую ее уже не будет, она разрушится или заменится иной, а полностью насладиться красотой мгновения возможно лишь при повторении его. Может быть, потому-то и создаются мечтания.

Этот парень был из Тонга, но звали его на английский манер: Джозеф. Мы познакомились с ним утром в бассейне. У нас установлено правило: с шести утра бассейном час пользуется команда. Обычно в это время набивается много наших и на корме становится шумно и весело, но в то утро в бассейне я оказался один, может быть, потому, что шел мелкий дождь и многие любители поплавать проспали – официальный подъем у нас в семь, – но было тепло, и море тихое, без волны. Я плавал с наслаждением и когда случайно поднял голову, то увидел краснокожего парня; он стоял в плавках, широкогрудый, подтянутый, на животе его выделялись крепкие мышцы, и держал за руку белокурую девушку. Я понял – он не решается прыгнуть. Я улыбнулся ему, и он ответил радостной улыбкой, показав крепкие белые зубы; тогда я ему махнул рукой: давай, мол, прыгай, он захохотал и прыгнул вместе с девушкой, и они поплыли рядом.

А потом мы сидели с Джозефом и его женой Анни – так звали белокурую, – пили содовую и болтали о всякой всячине – я уже давно убедился, что не так уж плохо говорю по-английски; во всяком случае, меня понимали и я понимал.

– Это хорошее судно, правда, кэп? – спрашивал меня Джозеф. Конечно, он отлично понимал, что мне еще далеко до капитана, но ему было приятно так меня называть.

– Замечательное судно, – отвечал я. – Даже отличное судно!

Он хохотал, и Анни хохотала. По-моему, она была красива, с высоким лбом, большими серыми глазами; она была вся открытая, ничего не прятала ни под косметикой, ни под нарочитым выражением лица.

– Говорят, моряки не имеют права ругать свое судно?

– Конечно, миссис, – отвечал я. – Только хвалить. Ругать свой дом – дурная манера.

– Ха! – сказала Анни. – Вы всегда так церемонно разговариваете?

– Только когда пытаюсь объяснить морскую жизнь…

Они опять захохотали, и я вместе с ними.

– Послушай, кэп, – сказал Джозеф, – у меня есть одна тайна. Я могу тебе ее рассказать…

– Но зачем рассказывать тайны? Не надо, – сказал я. – Я не люблю быть тайноносителем.

– Конечно, – кивнул он. – Но это не имеет значения. – Он положил свою широкую ладонь на плечо Анни и неожиданно спросил: – Правда она красивая? – Он как-то легко это спросил, нежно и очень естественно.

– Правда, – серьезно ответил я.

– Я рада, – сказала она, нисколько не смутившись, и опять засмеялась. – Я нашла Джозефу двух богов.

– Каким образом?

– Самым натуральным. Они у себя в Тонга потеряли двух богов давным-давно, может быть, века три назад. А они стояли в музее в Окленде. Высокие, красивые… У них все умеют резать по дереву. Это у них генетическое. Они так и говорят: дайте мальчику молоток и стамеску, он сразу же создаст богиню.

– И Джозеф тоже? – спросил я.

– О-о-о! – только и протянула она.

– Откуда вы это знаете? – спросил я Анни.

– Это моя профессия.

– А твоя? – спросил я Джозефа.

– Я клерк, – сказал он и улыбнулся. – Пока… Послушай, я тебе все-таки расскажу тайну…

– Давай, – сказал я, – если тебе это хочется.

– Ему хочется, – сказала Анни, – он сейчас этим живет.

– Это про золото, – сказал Джозеф. – Только это очень серьезно, не подумай, что шутка.

– Тогда выкладывай.

– Пожалуйста… Информация. Телеграфный стиль. Хорошо?.. Тогда слушай. В 1886 году английский корабль под названием «Княжеская гавань» вез золото из Южной Америки в Англию. Старинное золото. Перуанские поделки. Он пропал без вести, этот корабль. В Тихом океане. Есть документы. Одни считают – пираты. Другие – были сильные бури. Ну, в общем, пропал, и все. А он не пропал. Это было так… Они пристали к острову, чтобы добыть воды и часть пищи. В то время в Тонга шло большое строительство. Нужны были гвозди. Это было дороже всего – гвозди. Островитяне попросили их у белых. И те отказали. Тогда островитяне ночью напали на корабль. Они украли гвозди и всех перебили. Но, когда шла битва, случился пожар. Судно без управления ушло в море. И утонуло… Я знаю, где, – сказал он и посмотрел на меня.

Он и вправду не смеялся, он говорил серьезно, и в его зеленоватых глазах было открытое простодушие.

– Где? – спросил я.

– Смотри, – сказал он и, взяв бумажную салфетку, стал чертить на ней ногтем. – Здесь идет течение… У нас на каждом острове свое течение. Битва была здесь… И если отсюда пустить по течению неуправляемую шлюпку или даже бочку, она обязательно пристанет сюда… Там лежит золото.

– Ну, а если не там?

– Там… Я туда лазил. Но его этим течением забило под скалы и трудно достать.

Тут я засмеялся, сказал:

– Если это правда, то зачем ты мне говоришь? А вдруг я захочу найти его?

Теперь засмеялся Джозеф, а вместе с ним Анни.

– Ты знаешь, сколько островов на Тонга?.. Сто пятьдесят. Даже если ты захочешь их все обшарить, тебе придется крепко поработать. Но тебе не дадут там шарить.

– Тогда зачем ты мне все это говоришь?

– Я недавно в Сиднее говорил с одним парнем. Он занимается торговлей… Нам нужна одна машина, чтобы поднять это золото. Ее хорошо делают у вас в стране…

– Он пообещал?

Сказал, что узнает. Мы хотим ее купить…

А почему не в Австралии или у англичан?

– У нас тут есть свои расчеты.

– Ну, а при чем тут я?

– Так, на всякий случай, кэп, – сказал Джозеф и на этот раз хитро рассмеялся.

– Разве плохо иметь еще одного союзника? – спросила Анни.

– Ты ведь антифашист? – спросил Джозеф.

– Конечно, – сказал я и только после этого подумал, что вопрос несколько неожиданный, мне его никогда, как это ни странно, не задавали; просто это считалось само собой разумеющимся.

– Ну вот, – сказал Джозеф, – я тоже антифашист.

– Тогда зачем тебе золото?

– Мне?.. Мне ничего не надо, кэп. Мы с Анни не так уж плохо зарабатываем. У нас все есть… А на Тонга нужно золото. Мы бы хотели там кое-что построить для людей. Надо помочь отцу, он это задумал…

– Он у тебя вождь?

– Он у меня военный. Он командовал отрядом тонганцев в составе войск Макартура. Он герой битвы на Соломоновых островах. Он ходил в атаку и имеет много наград… Твой отец был на войне?

– Был… У нас ведь была большая война, Джозеф.

– Да, – сказал он. – Там была очень большая война. Но и здесь была война. Та же самая война. На ней убивали… Разве это не так?

Я подумал и сказал:

– Так.

– Хочешь, мы встретимся сегодня вечером и я заведу тебе немного музыки… Это очень старинные песни, может быть, даже с четвертого или девятого века.

– Если ты мне их переведешь…

– Их нельзя перевести, – сказал он. – Тот язык давно потеряли. Я только знаю, про что они. А сюжет не знаю… Но под них можно танцевать.

– Только с Анни, – сказал я, и мы все трое расхохотались.

Ведь бывает же иногда весело человеку…

После вахты мне снились костры в ночи; они горели на маленьких таинственных островах, где росли деревья, стоящие на корнях, как на ногах, а пламя костров поэтому не могло добраться до их ветвей. Сон этот я не досмотрел, потому что услышал:

– Шлюпочная тревога!.. Объявляется учебная шлюпочная тревога!

Голос старпома звучал в динамике. Я вскочил с койки, машинально потянул на себя спасательный жилет, успел взглянуть на часы – проспал-то я всего около часу! Я бежал к своей шлюпке, мечтая только об одном – чтобы все мои матросы были на месте… В последнее время Ник-Ник замучил нас тревогами; вообще-то на всех пароходах достаточно бывает учебных тревог, и это правильно, потому что все спасательные средства надо постоянно проверять, держать наготове. Вон у нас на «Перове» как-то кинули спасательный круг, а он камнем пошел на дно – его так долго красили, по слою слой, что кое-как сумели поднять, прежде чем бросить.

Я выбежал на шлюпочную палубу. Все мои ребята были в сборе; мы быстро расселись по местам… Обычно на этом кончается тревога; шлюпки на воду редко спускаются, проверяют их, и все, но тут я каким-то чутьем почувствовал – надо на воду, и быстрей! И дал команду…

Шлюпка наша хорошо приводнилась, мотор завелся легко, и мы сразу же отошли от борта, ожидая приказаний.

Через полчаса прозвучал отбой, всех командиров шлюпок пригласили на мостик. Было предрассветное время, лицо Ник-Ника казалось бледным, и жестко выступали на нем черные кудрявые баки.

Он долго молчал, глядя на наш строй. Рядом с ним стоял первый помощник Виктор Степанович. Он был хмур, чем-то расстроен; мы знали: когда он бывал не в духе, на макушке его поднимался белесый хохолок. Вообще у Виктора Степановича были совершенно белые волосы, и кожа у него была светлая, ее не брало даже тропическое солнце, только круглый нос усыпан веснушками; сам он был коренастый, жилистый, – я считал его всегда здоровым мужчиной, но вот рядом с Ник-Ником он терялся, потому что был ниже на целую голову.

– Подробного разбора не будет, – строго сказал Ник-Ник. – Проведем на командирском совещании. Удивлен, что не завелись вовремя моторы на четвертой и седьмой шлюпке. Командирам их объявляю выговор… Все! Можно разойтись…

И вот тут-то выступил вперед Виктор Степанович.

– Минуточку, – негромко сказал он, и я почувствовал, как нелегко ему было это сказать, и насторожился.

Ник-Ник сверху посмотрел на него, словно удивился его внезапному вмешательству, и сказал:

– Пожалуйста…

– Я думаю, – смущаясь, сказал Виктор Степанович, – что не только выговора… У нас есть товарищи, которым можно и благодарность…

– Например? – с любопытством спросил Ник-Ник.

И тут Виктор Степанович указал на меня и сказал:

– Вот… пожалуйста… Он обеспечил своевременный и безопасный спуск шлюпки.

Теперь уж и Ник-Ник повернулся ко мне. Он осматривал меня тщательно, во всяком случае, так показалось, и мне уже начало чудиться – он хочет отыскать недостатки или в одежде, или прическе, а может быть, и вообще во внешности.

– А разве за нормальное выполнение своих обязанностей штурманам здесь прежде давали благодарность?

– Нет… но… – смущенно произнес Виктор Степанович.

– Тогда мы поговорим об этом позднее. А сейчас прошу всех разойтись.

Мы спускались по трапу, и я почувствовал на своем плече ладонь.

– А с тебя причитается, Факир, – сказал мне Нестеров на ухо, – за несостоявшуюся благодарность.

Вокруг рассмеялись, я зло повернулся к Нестерову – тоже мне массовик-затейник, – по он не дал мне возмутиться, прижал к себе, сказал:

– Топаем ко мне, напою шикарным чаем.

Я подумал, что вряд ли сейчас засну, и согласился… Мы прошли к нему в каюту; здесь у него был и чайник, и кофейник, и хотя пожарники нам строго запретили пользоваться электрическими нагревательными приборами, все равно у многих они хранились в каютах.

– Я сейчас, – сказал Нестеров. – Ты посиди, пока я похимичу.

Я сел на диван, поближе к открытому иллюминатору, и едва потянулся к лежавшему на письменном столе журналу, как услышал на палубе шаги и голоса. Говорил Ник-Ник, и поэтому я невольно прислушался; голос его был мягкий, приятный.

– Надеюсь, вы все поймете, Виктор Степанович… Я ведь смотрю вперед. Нам еще пять месяцев плавать, и все может быть с людьми. А пока жесткость, жесткость и жесткость. Строжайшая дисциплина, даже суровость должны войти в плоть и кровь… А вот когда потом моряк затоскует, придет ностальгия, усталость, вот тогда, Виктор Степанович, я буду добрый, буду поощрять, награждать, плясать вместе со всеми. Поверьте, это проверенная политика. Тот, кто привыкает к суровости, больше ценит ласку и внимание…

Я не слышал, что ответил ему Виктор Степанович, да и ответил ли, шаги их удалились, и тогда я встал, выглянул в иллюминатор.

Шла мягкая, невысокая волна, солнце горячим красным шаром всплывало на горизонте, и вокруг него образовался туманный оранжевый обруч; он держался какое-то мгновение, пока солнце не скользнуло выше, и тотчас поменялась его окраска: краснота пригасла, превращаясь в слепящую желтизну, и море загорелось золотыми чешуями, и, как только это случилось, я увидел совсем неподалеку пароход. Я еще не успел разглядеть ни трубы, ни флага, но понял – это наш, советский, и едва я это подумал, как раздался приветственный гудок, и «Чайковский» ответил. Да, это был наш сухогруз. Теперь видна была и труба с серпом и молотом на широкой красной полосе, можно было различить людей на мостике – они махали нам руками, и я тоже попытался помахать им из иллюминатора; я прочел название на его черном борту: «Дежнев». Это было судно из той же серии, что и «Перов», и у меня защемило на сердце.

– Что там? – спросил Нестеров.

– Теплоход, – сказал я, – наш.

Я произнес эти слова с трудом, и Нестеров сразу понял, в чем дело, подбежал ко мне, отодвинул плечом от иллюминатора; теплоход уже проходил кормой, и мы оба стали махать ему вслед.

«Здравствуй, мой странник, здравствуй, Костенька! Спасибо за радио, тут ты у меня молодец, не забываешь мать.

Знаю, как долго идут эти письма, потому сезонных новостей сообщать не буду, да и все мои новости тебе известны по радиограммам. Просто мне хочется поговорить с тобой, а накопилось всяких разговоров много.

Город наш начал активно строиться, в центре сносят много старых домов и ставят новые, стандартные. Говорят, и к нам подберутся, а мне жаль, хоть все уже и приходит в негодность, а в новых домах удобства. Но ты знаешь – я люблю постоянство жизни, вот этого никогда не мог понять отец. Я живу в этом доме с девятнадцати лет, и мне бы не хотелось теперь, когда совсем одна, менять жилье… Вообще, наверное, Костенька, я старею, потому что перестаю понимать, что делается вокруг.

Недавно со своими питомцами пошла в кино, все они у меня длинные-предлинные; когда вы росли, мне и то думалось: какие высокие и крепкие ребята, но перед нынешними вы – мелкота. Я шагала меж ними по улице, они разговаривали над моей головой. По-моему, они на какое-то время забыли, что я иду с ними, мне даже сделалось от этого обидно; все-таки я учительница, наставник, а путаюсь у них в ногах. Но заволновалась я по другому поводу. Они говорили о машинах, о всяких машинах, начиная от магнитофонов и кончая автомобилями всех международных марок. Они знали не только их технические данные, но и стоимость в разных валютных исчислениях, это в нашем-то городке, где никто, кроме рубля, ничего не видел… Ну, еще были немецкие оккупационные марки… Так вот, я их слушала и не понимала, зачем это им нужно. Я стала вспоминать: а о чем болтали на досуге вы? И вспомнила: и у вас часто речь заходила о шмутках, о том, какие джинсы лучше, где купить гитару и какой марки магнитофон громче, – маленькая громкость вам, конечно, не подходила, ведь важно было, чтоб весь городок знал: у тебя есть маг. Я все это вспомнила и подумала: вот вы говорили о барахле, которое все-таки можно было купить, и мы вам его покупали, ничего не поделаешь – мода. Да и вообще, я не считаю чем-то порочным интерес молодого человека к вещам, – конечно, если только он не становится главным в его жизни, но это уже отклонение. Мир познается молодыми сразу во всем многообразии, а вещи – часть быта, их надо знать, уметь отличать хорошие от плохих, и надо любить подлинные вещи, сделанные настоящими руками… Мы с тобой об этом говорили.

Нам оставалось до сеанса еще с полчаса, когда мы остановились в скверике возле кинотеатра, и я тогда спросила у ребят: почему их волнуют марки автомобилей, которых нет не только в нашем городке, но, возможно, и в Москве. „А как же, – сказали они мне, – надо знать уровень жизни“. Вот тогда, Костенька, я попыталась им объяснить, что уровень жизни определяется не предметами обихода – они ведь год от году меняются, еще совсем недавно мы и не знали, что такое телевизор, – а уровнем сознания, уровнем мышления… И тогда они мне сказали: „Это все теория. А уровень жизни – это то, что можно пощупать руками…“ Мы потом еще много об этом говорили, но я видела – они меня не понимают, а я их. Расстроило меня это, Костенька, ужасно. Я знаю: ты бы был, то посоветовал, как мне тут с ними… Конечно, если тебя не понимают ученики – дело поправимое, но если ты их не понимаешь… Ну, ничего, я еще постараюсь разобраться.

Есть небольшая новость, надеюсь, она не очень тебя расстроит… Заходила ко мне Оля, но не одна… Ну, ведь у вас, по-моему, так ничего и не сложилось по-настоящему. Она приехала на побывку с мужем и захотела показать ему городок и все достопримечательности его. Они ходили в крепость и на пруды, а погода стояла скверная, нанесло мокрого снега с дождем, вот они ко мне и заскочили по старому знакомству. Я им обрадовалась, напоила чаем. Оля вытянулась, похорошела; она работает переводчицей, а он у нее инженерит в НИИ. Он стеснялся и хотел быстрее уйти, а Оля расспрашивала о тебе. Я рассказала, где ты плаваешь и на каком судне. Она мне сказала: „Это очень здорово, но я бы никогда не смогла так долго ждать“. Тут она права, Костенька, не каждая может ждать. Да ведь и не надо, чтоб каждая… Она хорошая девочка, Оля, но мы не будем о ней жалеть, верно?

На праздники получила радиограмму от Луки Ивановича, была рада.

Ну, а теперь о том, что просил ты выяснить. Мне порядком пришлось потрудиться. Тут два имени стоят рядом: Эдмонд Галлей – это довольно известный астроном, друг Ньютона, был директором Гринвичской обсерватории, а второй – Уильям Дампир. Вот он-то, Костенька, личность интересная и любопытная… Пират. Да какой! Из самых отпетых, из морских шакалов или гиен… Он с шайкой буканьеров нападал на корабли и города. Он был на Ямайке, у мыса Горн, ходил в Гвинею и Новую Голландию, он исколесил весь свет. Но у этого морского дьявола была страсть к наблюдениям. Он родился в глухой деревушке и был прирожденным натуралистом. Великий талант к ощущению природы. У него хватило ума вести дневник. Его высадили после крупной ссоры пираты на островах, он добрался на рыбачьем каноэ до Суматры, а оттуда уж до Англии. И привез с собой только одно богатство – записи. Сел, обработал их и опубликовал. К книге приложил карту ветровых циркуляций. Она стала основой для всех карт такого рода. Адмирал Барни написал о его трудах: „…Нелегко назвать имя мореплавателя или путешественника, который дал бы миру более полезные сведения, которому в такой мере были бы обязаны негоцианты и моряки и который подобного рода сведения изложил бы в столь ясной манере и столь четким стилем…“ Успех его научных книг был потрясающим. И тогда адмиралтейство решило поставить Дампира во главе новой экспедиции к Австралии. Став капитаном, он ввел на судне железные пиратские законы. Боясь бунта, держал всех на мушке пистолета. Когда Дампир вернулся, его судили за жестокое обращение с матросами. Ему запретили служить на кораблях флота ее величества Анны. Он разобиделся и отправился в Тихий океан снова на пиратский промысел. И вот здесь произошла примечательная история. Дампир, сам того не зная, породил литературного героя, который жив и поныне и славен во многих стропах. Он высадил за провинности на необитаемый остров парусного мастера Александра Селькирка. А потом этот мастер рассказал свою историю Даниэлю Дефо, и появилась книга „Робинзон Крузо“.