Текст книги "Колесо фортуны. Антология"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

 
Лишь властитель Рампсенит
Появился в пышном зале
Дочери своей – как все
Вместе с ней захохотали
 
 
Так и прыснули служанки,
Черным евнухам потеха;
Даже мумии и сфинксы
Чуть не лопнули от смеха.
 
 
Говорит царю принцесса:
«Обожаемый родитель,
Мною за руку был схвачен
Ваших кладов похититель.
 
 
Убежав, он мне оставил
Руку мертвую в награду.
Но теперь я раскусила
Способ действий казнокрада.
 
 
Поняла я, что волшебный
Ключ имеется у вора,
Отпирающий мгновенно
Все задвижки и запоры.
 
 
А затвор мой – не из прочных.
Я перечить не решилась,
Охраняя клад, сама я
Драгоценности лишилась».
 
 
Так промолвила принцесса,
Не стыдясь своей утраты.
И тотчас захохотали
Камеристки и кастраты.
 
 
Хохотал в тот день весь Мемфис.
Даже злые крокодилы
Добродушно гоготали,
Морды высунув из Нила,
 
 
Внемля царскому указу,
Что под звуки трубных маршей
Декламировал глашатай
Канцелярии монаршей:
 
 
«Рампсенит – король Египта,
Правя милостью господней,
Мы привет и дружбу нашу
Объявить хотим сегодня,
 
 
Извещая сим рескриптом,
Что июня дня шестого
В лето тысяча сто третье
До рождения Христова
 
 
Вор неведомый похитил
Из подвалов казначейства
Груду золота, позднее
Повторив свои злодейства.
 
 
Так когда мы дочь послали
Клад стеречь, то пред рассветом
Обокрал ее преступник,
Дерзкий взлом свершив при этом.
 
 
Мы же, меры принимая,
Чтоб пресечь сии хищенья,
Вместе с тем заверив вора
В чувствах дружбы и почтенья,
 
 
Отдаем ему отныне
Нашу дочь родную в жены
И в князья его возводим,
Как наследника короны.
 
 
Но поскольку адрес зятя
Неизвестен нам доселе,
Огласить желанье наше
Мы в рескрипте повелели.
 
 
Дан Великим Рампсенитом
Сентября двадцать восьмого
В лето тысяча сто третье
До рождения Христова».
 
 
Царь исполнил обещанье:
Вор обрел жену и средства,
А по смерти Рампсенита
Получил престол в наследство.
 
 
Правил он, как все другие.
Слыл опорой просвещенья.
Говорят, почти исчезли
Кражи в дни его правленья.
 

 
Как весело окна дворца Тюильри
Играют с солнечным светом!
Но призраки ночи и в утренний час
Скользят по дворцовым паркетам.
 
 
…В разубранном павильоне de Flor
Мария-Антуанетта
Торжественно совершает обряд
Утреннего туалета.
 
 
Придворные дамы стоят вокруг,
Смущенья не обнаружив.
На них – брильянты и жемчуга
Среди атласа и кружев.
 
 
Их талии узки, фижмы пышны,
А в ножках кокетства сколько!
Шуршат волнующие шелка.
Голов не хватает только!
 
 
Да, все – без голов!.. Королева сама,
При всем своем царственном лоске,
Стоит перед зеркалом без головы
И, стало быть, без прически.
 
 
Она, что носила с башню шиньон
И титул, который так громок,
Самой Марии-Терезии дочь,
Германских монархов потомок, —
 
 
Теперь без завивки, без головы
Должна – нет участи хуже! —
Стоять среди фрейлин незавитых
И безголовых к тому же!
 
 
Вот – революции горький плод!
Фатальнейшая доктрина!
Во всем виноваты Жан-Жак Руссо,
Вольтер и гильотина!
 
 
Но удивительно странная вещь:
Бедняжки – даю вам слово! —
Не видят, как они мертвы
И до чего безголовы.
 
 
Вся та же отжившая дребедень!
Здесь все как во время оно:
Смотрите, как смешны и страшны
Безглавые их поклоны.
 
 
Несет с приседаньями дама d'atour
Сорочку монаршей особе,
Вторая дама сорочку берет,
И приседают обе.
 
 
И третья с четвертой, и эта, и та
Знай приседают без лени
И госпоже надевают чулки,
Падая на колени.
 
 
Присела пятая – подает
Ей пояс. А шестая
С нижнею юбкой подходит к ней,
Кланяясь и приседая.
 
 
С веером гофмейстерина стоит,
Командуя всем парадом,
И за отсутствием головы
Она улыбается задом.
 
 
Порой любопытное солнце в окно
Посмотрит на все это чудо,
Но, старые призраки увидав,
Спешит убраться отсюда!
 

 
На земле – война… А в тучах
Три валькирии летучих
День и ночь поют над ней,
Взмылив облачных коней:
«Власти спорят, люди страждут,
Короли господства жаждут.
Власть – превысшее из благ.
Добродетель – в звоне шпаг.
Эй, несчастные, поверьте:
Не спасет броня от смерти;
Пал герой, глаза смежив,
Лучший мертв, а худший жив.
Флаги. Арки. Стол накрытый.
Завтра явится со свитой
Тот, кто лучших одолел
И на всех ярмо надел.
Вот въезжает триумфатор.
Бургомистр или сенатор
Подлецу своей рукой
Ключ подносит городской.
Эй! Венки, гирлянды, лавры!
Пушки бьют, гремят литавры,
Колокольный звон с утра.
Чернь беснуется: «Ура!»
Дамы нежные с балкона
Сыплют розы восхищенно.
И, уже высокочтим,
Новый князь кивает им…»
 

 
Много женщин – много блошек,
Много блошек – зуду много.
Пусть кусают! Этих крошек
Вы судить не смейте строго.
Мстить они умеют больно,
И когда порой ночною
К ним прижметесь вы невольно —
Повернутся к вам спиною.
 

 
Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой.
Но тот – не ее, а другую
Назвал своей дорогой.
За первого встречного замуж
Девушка с горя идет,
А юноша тяжко страдает,
Спасенья нигде не найдет.
История эта – не новость,
Так было во все времена.
Но сердце у вас разобьется,
Коль с вами случится она.
 

 
На милой земной этой кухне когда-то
Вдыхал я все запахи, все ароматы.
Знавал я такие восторги порой,
Каких ни один не изведал герой!
Пил кофе, пирожными я объедался,
С прекрасными куклами забавлялся
И в модном всегда щеголял сюртуке.
Дукаты звенели в моем кошельке.
Как Геллерт, крылатого гнал я коня,
Дворец восхитительный был у меня.
В долинах блаженства дремал я, бывало,
И солнце лучами меня целовало.
Лавровый венок мне чело обвивал
И грезы волшебные мне навевал.
Мечтанья о розах, о радостях мая
Тогда я лелеял, печали не зная.
Не думал о смерти, не ведал забот,
И рябчики сами летели мне в рот.
Потом прилетали ко мне ангелочки
С бутылкой шампанского в узелочке,
Но лопнули мыльные пузыри!
На мокрой траве я лежу, смотри —
Свело ревматизмом мне ноги и руки.
Душа скорбит от стыда и муки.
Все то, чем когда-то так счастлив я был,
Я самой ужасной ценой оплатил.
Отраву мне подливали в напитки,
Меня клопы подвергали пытке,
Невзгоды одолевали всюду.
Я должен был лгать и выклянчивать ссуду
У старых кокоток и юных кутил,
Как будто я милостыню просил.
Теперь надоело мне по свету шляться,
Теперь я в могиле хочу належаться.
Итак, прощайте, собратья Христовы,
Надеюсь, в раю мы увидимся снова!
 

Георг Гейм
1887–1912
РОССИЯ

 
За Верхоянском, средь безлюдной мглы,
На каторжные загнаны работы,
Угрюмые, бредут седые роты,
И день, и ночь гремят их кандалы.
 
 
Но рты молчат. Мы их не слышим речи.
Лишь в рудниках стоит неясный гул…
Вооружен бичами караул.
Удар! Худые вздрагивают плечи…
 
 
Колонны возвращаются в бараки.
Луна – тусклей ночного фонаря.
Идут, в снегу протоптанной тропою…
 
 
Им зарево мерещится во мраке
И на шесте, над страшною толпою,
Отрубленная голова царя.
 

Март, 1911

Иоахим Рингельнац
1883–1934
РОБКОЕ СЛОВО

 
Жило
Робкое слово…
Оно
Было случайно обронено,
В испуге тотчас под диван
Забилось,
Где и забылось…
 
 
Потом было вот что:
В субботу, рано,
При выколачиваньи дивана,
Слово
Берте в левое ухо
Влетело…
(Левое было глухо.)
 
 
Но тут внезапный порыв ветерка
Слово вынес под облака,
И слово
Пристроилось – прямо с лета —
В полупустой голове пилота.
Затем,
Очевидно, не выдержав качку,
Упало вниз оно,
На батрачку,
Обнимаемую батраком,
При этом плакавшую тайком.
 
 
Слово
Ресницы ей осушило,
Как будто именно к ней спешило,
Чтоб просветлело ее лицо…
Но тут литератор приметил словцо,
Звучавшее искренне, хоть и тихо.
Раздул, разодел, разукрасил лихо
И преподнес его, как на блюде:
– Нате, мол, ешьте, добрые люди!..
 
 
И жалкое, бедное
Слово
Дрожащее,
Испорченное, будто не настоящее,
Пошло скитаться по белу свету,
Пока не досталось оно поэту,
Который бережно перенес
Его
В свое царство волшебных грез.
 
 
Вдруг появляется пародист.
Он был предприимчивый малый.
Достал из портфеля бумажный лист.
Словцо осмотрел: – Подойдет, пожалуй!..
Смешал его
С дерьмом и ядом,
С мелодийкой,
Содранной у какой-то бездарности.
И слово пошло колесить по эстрадам,
Достигнув вершин популярности.
Теперь оно громко звучит «в народе»…
 
 
И все же
Не изменило своей природе
И в новом обличье, и в новой коже.
Таится в самой его сердцевине
Нечто никем не расслышанное,
Так и не узнанное доныне,
Робкое и возвышенное.
 

Курт Тухольский
1890–1935

 
Отец убит и брат убит,
Другой в плену томится.
А мать все плачет, все скорбит:
Ну, как нам прокормиться?
И мы стоим, молчим стоим,
Мы боль и ненависть таим,
Все знаем, все мы видим —
И ненавидим!
Мы ненавидим прусский дух,
Смесь лжи и пошлых истин,
И, кто на падали разбух,
Орел нам ненавистен!
Он, с треском полетев с гербов,
Оставил нам сирот и вдов.
Как из нужды мы выйдем?
Мы ненавидим!
Признайся, брат, не ты ли сам,
С покорностью бараньей
Служил преступным этим псам
И пал на поле брани?
Нас лихорадит, нас трясет,
Нас только ненависть спасет,
Иль света мы не взвидим.
Мы ненавидим!
Их мало, нам же – несть числа.
Взвей к небу наше знамя!
С земли сметем, сожжем дотла
Убийц, кто правил нами!
Во мгле, в грязи, в беде, в крови
Мы не погибли для любви
И клятву в сердце врубим:
Мы любим!
 

1913

 
Высокий нужен идеал
тебе, германский муж,
чтоб ты бодрей маршировал,
приняв холодный душ.
Сердца германские зажглись
в восторге небывалом:
мы наконец обзавелись
достойным идеалом.
Первый рейх – ерунда,
рейх второй – ерунда!
Мы ответим:
лафа – только в третьем!
А ну, скорей, а ну, сюда,
в третий рейх, господа!
Мы не хотим быть просто массой,
хотим быть избранною расой,
германской расой, расой рас,
и дух германский прет из нас!
Мы почвенны, а не безродны,
мы больше, чем народ, народны.
Кто в эту истину не вник,
тот пацифист и большевик!
Что? Третий рейх?
Ну, конечно – да!
Пожалте, скорей! Пожалте, сюда,
                                     господа!
В третьем рейхе – сплошное счастье.
Мы вырвем братьев из волчьей пасти,
чтоб поселить среди немцев немецких
немцев саарских и немцев судетских,
немцев балтийских и немцев датских…
И – грянет грохот сапог солдатских!
На мир – плевать! Все мы дышим боем!
Ведь мы без войны ничего не стоим.
Третий рейх нам вроде родного дома,
где все так дорого, так знакомо:
сабля, плетка, розга, указка,
орден, мундир, жандармская каска…
На всей подвластной нам территории
мы вспять повернем колесо истории,
а не повернется история вспять,
мы хором воскликнем: «Отчизна – мать!»
Ну, а перед лицом войны
в третьем рейхе все равны.
Все мы арийцы – кашубы и венды…
Мы делим поровну дивиденды!
Позвольте! А как же тогда пролетарии?!
О! В третьем рейхе они – не парии,
счастливчики бога благодарят
каждое утро
                   и говорят:
– Хоть мы та же самая серая масса,
все также – ни денег, ни хлеба, ни мяса,
все также нас голод сжирает живьем,
зато мы в третьем рейхе живем.
Итак, процветай, возрожденная нация!
Что это: мистика?
Мистификация!
 

1933

Иоганнес Р. Бехер
1891–1958

I

 
Я – немец. Пусть дозволено глупцам
Меня лишать гражданства в озлобленье.
Я прав своих гражданских не отдам.
И если завтра спросят поколенья:
«Скажите, кто в немыслимые годы
Германию так мучил и давил?» —
Тогда решите вы, сыны народа,
Кто не был немцем и кто немцем был.
Корнями врос я в грунт моей державы
Наперекор кипенью непогод.
Там среди гор, как символ вечной славы,
Высокий дуб над кручею растет.
Надежно защищен корою твердой,
Ветвями раздирая мрак ночной,
Стоит он, несгибаемый и гордый,
Самих небес касаясь головой…
Я – немец. Пусть дозволено глупцам
Меня лишать гражданства в озлобленье.
Не встану перед ними на колени
И прав своих гражданских не отдам!
И знаю – будет лучший день на свете:
Народ проснется, к жизни возрожден.
Растет наш дуб и, устремясь в столетья,
Шумит листвою на ветру времен!
 

II

 
Я – немец… Да! В немецкой стороне
Родился я и не скорблю об этом.
Я – немец. И самой судьбою мне
Начертан путь – немецким стать поэтом.
С народом я всю боль его делил,
Тысячелетний гнет, что так огромен.
И не казался, а на деле был
Родной народ трудолюбив и скромен.
И я гордился участью своей!
Растил в народе добрые начала,
Вникая сердцем в суть его речей.
И речь парода, словно песнь, звучала.
Но злобно бушевали вкруг меня
Захватчики, дельцы и шарлатаны.
Они кричали: «Силою огня
Мы, немцы, покорить должны все страны!»
Нет, их за немцев я признать не мог!
И я расстался с их гнездом осиным.
Тому, кто грабит вдоль чужих дорог,
Не буду я вовек согражданином!
Я – немец. Но я знаю: немцем быть —
Не значит в муки повергать полсвета.
От этих немцев мир освободить —
Вот в чем я вижу высший долг поэта.
Мне ваша боль и ненависть ясна,
Вы все, кто стонет под немецким гнетом!
И ненависть и скорбь у нас одна.
Наш общий гнев – к отмщению зовет он!
Запомним преступления врагов,
Единый враг у нас сегодня с вами.
Пусть с вашим зовом мой сольется зов.
Мы вместе плачем общими слезами.
Настанет день, когда и мой народ
Поднимется, чтоб сбросить власть тиранов.
Затем живу, что верю: день придет,
Он засияет – поздно или рано.
И в этот день, который в каждом сне
Нам грезится сквозь мрак и непогоду,
Дано святое право будет мне:
«Я – немец!» – гордо возвестить народу!
 

 
Средь всех улик в судебном зале
О них ты память сохрани!
Так было. Молча судьи встали,
Когда вступили в зал они.
Шел за свидетелем свидетель,
И суд, казалось, услыхал,
Как вдалеке запели дети
Чуть слышно траурный хорал.
Шагали туфельки по залу,
Тянулись лентой в коридор.
И в строгом зале все молчало,
И только пел далекий хор.
Так кто ж им указал дорогу,
Кто это шествие привел?..
Одни еще ходить не могут
И спотыкаются о пол,
Другие выползли из строя,
Чтоб хоть немного отдохнуть
И дальше длинной чередою
Сквозь плач детей продолжить путь…
Своей походкою поспешной
Шли мимо судей башмачки,
Так умилительно потешны,
Так удивительно легки,
Из кожи, бархата и шелка,
В нарядных блестках золотых —
Подарок дедушки на елку,
Сюрприз для маленьких франтих.
Одни сверкают сталью пряжек,
В помпонах ярких… А иным
Был путь далекий слишком тяжек,
И злобно дождь хлестал по ним.
…Мать и ребенок. Вечер зимний.
Витрины светится стекло.
«Ах, мама! Туфельки купи мне!
В них так удобно, так тепло!»
Сказала мать с улыбкой горькой:
«Нет денег. Где мы их найдем?»
И вот несчастные опорки
По залу тащатся с трудом,
Чулочек тянут за собою
И дальше движутся во тьму…
…О, что за шествие такое?
И этот смутный хор к чему?..
Они идут. Не убывает
Неисчислимый, страшный строй.
Я вижу – кукла проплывает,
Как в лодке, в туфельке пустой.
А вот – совсем другая пара,
Когда-то эти башмаки
Гоняли мяч по тротуару
И мчались наперегонки.
Ползет пинетка одиноко —
Не может спутницу найти.
Ведь снег лежал такой глубокий —
Она замерзла на пути.
Вот пара стоптанных сандалий
Вступает тихо в зал суда.
Они промокли и устали,
Но все равно пришли сюда.
Ботинки, туфельки, сапожки
Детей бездомных и больных.
Где эти маленькие ножки?
Босыми кто оставил их?..
Судья прочтет нам акт печальный,
Число погибших назовет.
…А хор далекий, погребальный
Чуть слышно в сумраке поет.
…Бежали немцы на рассвете,
Оставив с обувью мешки.
Мы видим их. Но где же дети?
…И рассказали башмачки.
…Везли нас темные вагоны,
Свистел во мраке паровоз,
Во мгле мелькали перегоны,
Так поезд нас во тьму привез.
Из разных стран сюда свезли нас,
Из многих мест, в короткий срок.
И кое-кто пути не вынес,
И падал, и ходить не мог.
Мать причитала: «Три недели…
Судите сами… путь тяжел…
Они горячего не ели…»
С овчаркой дядя подошел:
«О, сколько прибыло народца!
Сейчас мы вам поесть дадим.
Здесь горевать вам не придется!»
Вздымался в небо черный дым.
«Для вас-то мы и топим печки.
Поди, продрогла детвора?
Не бойтесь, милые овечки,
У нас тут, в Люблине, жара!»
Нас привели к немецкой тете.
Мы встали молча перед ней.
«Сейчас вы, крошки, отдохнете.
Снимите туфельки скорей!
Ай-ай, зачем же плакать, дети?
Смотрите – скоро над леском
Чудесно солнышко засветит,
и можно бегать босиком.
Ох, будет здесь жара большая…
А ну, в считалочки играть!
Сейчас я вас пересчитаю:
Один. Два. Три. Четыре. Пять…
Не надо, крошки, портить глазки,
Утрите слезки, соловьи.
Я – тетя из немецкой сказки,
Я фея, куколки мои.
Фу, как не стыдно прятать лица!
Вы на колени пали зря.
Встать! Нужно петь, а не молиться!
Горит над Люблином заря!»
Нам песенку она пропела
И снова сосчитала нас,
А в доме, где заря горела,
Нас сосчитали в третий раз.
Вели нас, голых, люди в черном…
И захлебнулся детский крик…
…И в тот же день на пункте сборном
Свалили обувь в грузовик.
Да. Дело шло здесь как по маслу!
Бараки. Вышки. Лагеря.
И круглосуточно не гасла
В печах германская заря…
Когда, восстав из гроба, жертвы
Убийц к ответу призовут,
Те башмачки в отрядах первых
Грозой в Германию войдут.
Как шествие бессчетных гномов,
Они пройдут во тьме ночей
Из края в край, от дома к дому
И все ж отыщут палачей!
Проникнут в залы и подвалы,
Взберутся вверх, на чердаки…
Убийц железом жуть сковала:
Стоят пред ними башмачки!
И в этот час зарей зажжется
Свет правды над страной моей…
…Хорал печальный раздается.
Далекий, смутный плач детей.
Лицо убийц открылось людям.
Виновных в зверствах суд назвал.
И никогда мы не забудем,
Как башмачки вступили в зал!
 

 
Как много их, кто имя «немец» носит
И по-немецки говорит… Но спросят
Когда-нибудь: – Скажите, где была
Германия в ту черную годину?
Пред кем она позорно гнула спину?
Свою судьбу в чьи руки отдала?
Быть может, там, во мгле, она лежала,
Где банда немцев немцев угнетала,
Где немцы, немцам затыкая рот,
Владыками себя провозглашали,
Германию в бесславный бой погнали,
Губя свою страну и свой народ?
Назвать ли тех «Германией» мы вправе,
Кто потянулся к дьявольской отраве,
Кто, опьянев от бешенства и зла,
Нес гибель на штыке невинным детям
И кровью залил мир? И мы ответим:
– О нет, по там Германия была!
Но в камерах, в тюремных казематах,
Где трупы изувеченных, распятых
Безмолвно проклинали палачей,
Где к отомщенью призывает жалость, —
ТАМ новая Германия рождалась,
ТАМ билось сердце родины моей!
Оно стучало там, за той стеною,
Где узник сквозь молчанье ледяное
Шагал на плаху, твердый как скала.
В немом страданье матерей немецких,
В тоске по миру, в тихих песнях детских —
О, ТАМ моя Германия была!
Ее мы часто видели воочью,
Она являлась днем, являлась ночью,
Украдкой пробираясь по стране.
Она в глубинах сердца вызревала,
Жалела нас, и с нами горевала,
И нас будила в нашем долгом сне.
Пускай еще в плену, пускай в оковах,
Она рождалась в наших смутных зовах,
И знали мы, что день такой придет:
По воле пробужденного народа
Восторжествуют правда и свобода
И родину получит мой народ.
Об этом наши предки к нам взывали,
Грядущее звало из дальней дали:
«Вы призваны сорвать покровы тьмы!»
И, неподвластны ненавистной силе,
Германию в себе мы сохранили
И ею были, ею стали – МЫ!
 

 
Мы – стихи – таим в себе загадку,
Пусть она не каждому видна.
Но пришла б поэзия к упадку,
Если б тайну не несла она.
О, не зря стихи таят загадку!..
Все, что подло, низменно и пресно,
Не приемлют строгие стихи.
Но порой и счастье бессловесно
И стихи молитвенно-тихи.
Да, порой и счастье бессловесно…
Мы звучим в торжественном хорале,
Свет скользящий шлем издалека.
И, взвиваясь круто, по спирали,
В бесконечность тянется строка,
Круто поднимаясь по спирали…
Между строк искать разгадку надо,
Не спеша прокладывая путь.
И разгадка будет как награда,
Если ты проникнешь в смысл и в суть.
Мыслью вникни – и постигнешь суть!
То, что не достигнуто доселе,
Завтра ты узнаешь все равно,
А не завтра, так через неделю
Для тебя откроется окно.
Тайну ты раскроешь все равно!
Будут все разгаданы загадки.
Часто сам ты, прячась, входишь в стих
И с самим собой играешь в прятки.
Ты, постигнув стих, себя постиг.
Часто сам ты, прячась, входишь в стих.
Это жизнь тебе откроет тайну,
И стихи должны деяньем стать.
Так смотри не опоздай случайно
Важную загадку разгадать,
Тайну жизни вовремя узнать!
Вникни смело в суть стихотворенья,
И оно, как светоч вековой,
Полное высокого горенья,
Навсегда подружится с тобой,
До конца подружится с тобой,
Полное священного горенья!
 

Эрих Вайнерт
1890–1953

 
В архив сдан Гёте, не в почете Шиллер,
Лауреатства Манны лишены.
Зато вчера безвестный Ганс Душилер
Достиг невероятной вышины,
Назначенный «певцом родной страны».
В его стихах грохочет шаг парада.
Грамматикой он их не запятнал.
Ганс интеллектом сроду не страдал.
Как Вессель, он строчит бандитирады.
В них – кровь и пламя, в них звенит металл…
Не знает Ганс, что значат муки слова —
Слова он в книге фюрера найдет.
К чему сидеть все ночи напролет?
Два пруссаизма вставлены толково —
И вот стихотворение готово.
Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата,
От «государства» получает он.)
Гремит строка, взрываясь, как граната,
Он ловко достигает результата,
Сварив рагу из пушек и знамен.
В былые трижды проклятые дни
Канальи, что в редакциях сидели,
Душилера печатать не хотели
И возвращали гению они
Его проникновенные изделья.
А ну, попробуй откажи теперь,
Когда особым фюрерским декретом
Имперским он провозглашен поэтом.
Его отныне новый мерой мерь!
И проникает он в любую дверь.
Ведь никому погибнуть неохота —
Печатают! Невиданный тираж!
И Ганс Душилер входит в дикий раж.
Пропахнув запахом мужского пота,
Его стихи шагают, как пехота.
Там, на Парнасе, прозябает лира.
Душилеру властями отдана,
Свой прежний тон утратила она.
Ах, будь ты первым стихотворцем мира —
Что толку в том? Перед тобой – стена.
Но Ганс Душилер, тот себе живет,
На холм священный взгромоздясь умело.
И лира, что когда-то пела,
Теперь в руках его ревет.
Сидит Душилер, струны рвет.
Душилер знает свое дело.