Текст книги "Колесо фортуны. Антология"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

 
Хорошо сидеть в трактире.
А во всем остатнем мире —
скука, злоба и нужда.
Нам такая жизнь чужда.
 
 
Задают вопрос иные:
«Чем вам нравятся пивные?»
Что ж! О пользе кабаков
расскажу без дураков.
 
 
Собрались в трактире гости.
Этот пьет, тот – жарит в кости.
Этот – глянь – продулся в пух,
у того – кошель разбух.
 
 
Все зависит от удачи!
Как же может быть иначе?!
Потому что нет средь нас
лихоимцев и пролаз.
 
 
Ах, ни капельки, поверьте,
нам не выпить после смерти,
и звучит наш первый тост:
«Эй! Хватай-ка жизнь за хвост!..»
 
 
Тост второй: «На этом свете
все народы – божьи дети.
Кто живет, тот должен жить,
крепко с братьями дружить».
 
 
Бахус учит неизменно:
«Пьяным – море по колено!»
И звучит в кабацком хоре
третий тост: «За тех, кто в море!»
 
 
Раздается тост четвертый:
«Постных трезвенников – к черту!»
Раздается пятый клич:
«Честных пьяниц возвеличь!»
 
 
Клич шестой: «За тех, кто зелье
предпочел сиденью в келье
и сбежал от упырей
из святых монастырей!»
 
 
«Слава добрым пивоварам,
раздающим пиво даром!» —
всею дружного семьей
мы горланим тост седьмой.
 
 
Пьет народ мужской и женский,
городской и деревенский,
пьют глупцы и мудрецы,
пьют транжиры и скупцы,
пьют скопцы и пьют гуляки,
миротворцы и вояки,
бедняки и богачи,
пациенты и врачи.
 
 
Пьют бродяги, пьют вельможи,
люди всех оттенков кожи,
слуги пьют и господа,
села пьют и города.
Пьет безусый, пьет усатый,
лысый пьет и волосатый,
пьет студент, и пьет декан,
карлик пьет и великан!
Пьет монахиня и шлюха,
пьет столетняя старуха,
пьет столетний старый дед, —
словом, пьет весь белый свет!
 
 
Все пропьем мы без остатка.
Горек хмель, а пьется сладко.
Сладко горькое питье!
Горько постное житье…
 

 
«Холод на улице лют.
Плащ мой! Какой же ты плут!
С каждой зимой ты стареешь
и совершенно но греешь.
Ах ты, проклятый балбес!
Ты, как собака, облез.
Я – твой несчастный хозяин —
нынче ознобом измаян».
 
 
Плащ говорит мне в ответ:
«Много мне стукнуло лет.
Выгляжу я плоховато —
старость во всем виновата.
Прежнюю дружбу ценя,
надо заштопать меня,
а с полученьем подкладки
снова я буду в порядке.
Чтоб мою боль утолить,
надо меня утеплить.
Будь с меховым я подбоем,
было б тепло нам обоим».
 
 
Я отвечаю плащу:
«Где же я денег сыщу?
Бедность – большая помеха
в приобретении меха.
Как мне с тобой поступить,
коль не могу я купить
даже простую подкладку?..
Дай-ка поставлю заплатку!»
 

 
Был я молод, был я знатен,
был я девушкам приятен,
был силен, что твой Ахилл,
а теперь я стар и хил.
 
 
Был богатым, стал я нищим,
стал весь мир моим жилищем,
горбясь, по миру брожу,
весь от холода дрожу.
 
 
Хворь в дугу меня согнула,
смерть мне в очи заглянула.
Плащ изодран. Голод лют.
Ни черта не подают.
 
 
Люди – волки, люди – звери…
Я, возросший на Гомере,
я, былой избранник муз,
волочу проклятья груз.
 
 
Зренье чахнет, дух мой слабнет,
тело немощное зябнет,
еле теплится душа,
а в кармане – ни шиша!
 
 
До чего ж мне, братцы, худо!
Скоро я уйду отсюда
и покину здешний мир,
что столь злобен, глуп и сир.
 

 
Слезы катятся из глаз,
арфы плачут струны.
Посвящаю сей рассказ
колесу Фортуны.
Испытал я на себе
суть его вращенья,
преисполнившись к судьбе
чувством отвращенья.
Мнил я: вверх меня несет!
Ах, как я ошибся,
ибо, сверзшийся с высот,
вдребезги расшибся
и, взлетев под небеса,
до вершин почета,
с поворотом колеса
плюхнулся в болото.
Вот уже другого ввысь
колесо возносит…
Эй, приятель! Берегись!
Не спасешься! Сбросит!
С нами жизнь – увы и ах! —
поступает грубо.
И повержена во прах
гордая Гекуба.
 

 
С чувством жгучего стыда
я, чей грех безмерен,
покаяние свое
огласить намерен.
Был я молод, был я глуп,
был я легковерен,
в наслаждениях мирских
часто неумерен.
Человеку нужен дом,
словно камень, прочный,
а меня судьба несла,
что ручей проточный,
влек меня бродяжий дух,
вольный дух порочный,
гнал, как гонит ураган
листик одиночный.
Как без кормчего ладья
в море ошалелом,
я мотался день-деньской
по земным пределам.
Что б сидеть мне взаперти?
Что б заняться делом?
Нет! К трактирщикам бегу
или к виноделам.
Я унылую тоску
ненавидел сроду,
но зато предпочитал
радость и свободу
и Венере был готов
жизнь отдать в угоду,
потому что для меня
девки – слаще меду!
Не хотел я с юных дней
маяться в заботе,
для спасения души
позабыв о плоти.
Закружившись во хмелю,
как в водовороте,
я вещал, что в небесах
благ не обретете!
О, как злились на меня
жирные прелаты,
те, что постникам сулят
райские палаты.
Только в чем, скажите, в чем
люди виноваты,
если пламенем любви
их сердца объяты?!
Разве можно в кандалы
заковать природу?
Разве можно превратить
юношу в колоду?
Разве кутаются в плащ
в теплую погоду?
Разве может пить школяр
не вино, а воду?!
Ах, когда б я в Кёльне был
не архипиитом,
а Тезеевым сынком —
скромным Ипполитом,
все равно бы я примкнул
к здешним волокитам,
отличаясь от других
волчьим аппетитом.
За картежною игрой
провожу я ночки
и встаю из-за стола,
скажем, без сорочки.
Все продуто до гроша!
Пусто в кошелечке.
Но в душе моей звенят
золотые строчки.
Эти песни мне всего
на земле дороже:
то бросает в жар от них,
то – озноб по коже.
Пусть в харчевне я помру,
но на смертном ложе
над поэтом-школяром
смилуйся, о боже!
Существуют на земле
всякие поэты:
те залезли, как кроты,
в норы-кабинеты.
Как убийственно скучны
их стихи-обеты,
их молитвы, что огнем
чувства не согреты.
Этим книжникам претят
ярость поединка,
гомон уличной толпы,
гул и гогот рынка;
жизнь для этих мудрецов —
узкая тропинка,
и таится в их стихах
пресная начинка.
Не содержат их стихи
драгоценной соли:
нет в них света и тепла,
радости и боли…
Сидя в кресле, на заду
натирать мозоли?!
О, избавь меня, господь,
от подобной роли!
Для меня стихи – вино!
Пью единым духом!
Я бездарен, как чурбан,
если в глотке сухо.
Не могу я сочинять
на пустое брюхо.
Но Овидием себе
я кажусь под мухой.
Эх, друзья мои, друзья!
Ведь под этим небом
жив на свете человек
не единым хлебом.
Значит, выпьем вопреки
лицемерным требам,
в дружбе с песней и вином,
с Бахусом и Фебом…
Надо исповедь сию
завершать, пожалуй.
Милосердие свое
мне, господь, пожалуй.
Всемогущий, не отринь
просьбы запоздалой!
Снисходительность яви,
добротой побалуй.
Отпусти грехи, отец,
блудному сыночку.
Не спеши его казнить —
дай ему отсрочку.
Но прерви его стихов
длинную цепочку,
ведь иначе он никак
не поставит точку.
 

ИЗ КНИГИ «НЕМЕЦКИЕ НАРОДНЫЕ БАЛЛАДЫ»

 
На некий постоялый двор
Заброшены судьбою,
Мужик и рыцарь жаркий спор
Вели между собою.
Нет любопытней ничего
Иной словесной схватки.
А ну, посмотрим, кто кого
Положит на лопатки.
 
 
«Я родом княжеским горжусь,
Я землями владею!»
«А я горжусь, что я тружусь
И хлеб насущный сею.
Когда б не сеял я зерно,
Не рыл бы огород —
Подох бы с голоду давно
Твой именитый род!»
 
 
«Мой гордый нрав и честь мою
Повсюду славят в мире.
Под лютню песни я пою,
Фехтую на турнире!
Каких мне дам пришлось любить
И как я был любим!
А ты, крестьянин, должен быть
Навек рабом моим».
 
 
«Заслуга, брат, невелика
Всю ночь бренчать на лютне.
Сравнится ль гордость мужика
С ничтожной честью трутня?
Не танцы и не стук рапир —
Поклясться я готов, —
А труд крестьянский держит мир
Надежней трех китов».
 
 
«Но если грянет час войны,
Начнется бой суровый,
Кто из немецкой стороны
Пойдет в поход крестовый?
В пустыне – пекло, как в аду,
Но ад мне нипочем!
И сарацинам на беду
Я действую мечом!»
 
 
«Махать мечом – нелегкий труд,
И нет об этом спора,
Но в дни войны с кого берут
Бессчетные поборы?
Кто должен чертовы войска
Кормить да одевать?
Нет, даже тут без мужика
Не обойтись, видать!»
 

 
Веселый рыцарь на коне
Скакал по дальней стороне,
Сердца смущая девам
Пленительным напевом.
Он звонко пел. И вот одна
Застыла молча у окна:
«Ах, за певца такого
Я все отдать готова!»
 
 
«Тебя я в замок свой умчу,
Любви и песням научу.
Спустись-ка в палисадник!» —
Сказал веселый всадник.
Девица в спаленку вошла,
Колечки, камушки нашла,
Связала в узел платья
И – к рыцарю в объятья.
 
 
А он щитом ее укрыл
И, словно ветер быстрокрыл,
С красавицей влюбленной
Примчался в лес зеленый.
Не по себе ей стало вдруг:
Нет никого сто верст вокруг.
Лишь белый голубочек
Уселся на дубочек.
 
 
«Твой рыцарь, – молвит голубок, —
Двенадцать девушек завлек.
Коль разум позабудешь —
Тринадцатою будешь!»
Она заплакала навзрыд:
«Слыхал, что голубь говорит,
Как он тебя порочит
И гибель мне пророчит?»
 
 
Смеется Улингер в ответ:
«Да это все – пустой навет!
Меня – могу дать слово —
Он принял за другого.
Ну, чем твой рыцарь нехорош?
Скорей мне волосы взъерошь!
На травку мы приляжем
И наши жизни свяжем».
 
 
Он ей платком глаза утер:
«Чего ты плачешь? Слезы – вздор!
Иль, проклятый судьбою,
Покинут муж тобою?»
«Нет, я не замужем пока.
Но возле ели, у лужка,—
Промолвила девица, —
Я вижу чьи-то лица.
 
 
Что там за люди? Кто они?»
«А ты сходи на них взгляни,
Да меч бы взять неплохо,
Чтоб не было подвоха».
«Зачем девице нужен меч?
Я не гожусь для бранных встреч.
Но люди эти вроде
Кружатся в хороводе».
 
 
Туда направилась она
И вдруг отпрянула, бледна:
В лесу, на черной ели,
Двенадцать дев висели
«О, что за страшный хоровод!» —
Кричит она и косы рвет.
Но крик души скорбящей
Никто не слышит в чаще.
 
 
«Меня ты, злобный рыцарь, здесь,
Как этих девушек, повесь,
Но не хочу снимать я
Перед кончиной платья!»
«Оставим этот разговор.
Позор для мертвых – не позор.
Мне для моей сестрицы
Наряд твой пригодится».
 
 
«Что делать, Улингер? Бери —
Свою сестрицу одари,
А мне дозволь в награду
Три раза крикнуть кряду».
«Кричи не три, а тридцать раз —
Здесь только совы слышат нас.
В моем лесу от века
Не встретишь человека!»
 
 
И вот раздался первый крик:
«Господь, яви свой светлый лик!
Приди ко мне, спаситель,
Чтоб сгинул искуситель!»
Затем раздался крик второй:
«Меня от изверга укрой,
Мария пресвятая!
Перед тобой чиста я!»
 
 
И третий крик звучит в бору.
«О брат! Спаси свою сестру!
Беда нависла грозно.
Спеши, пока не поздно!»
Ее мольбу услышал брат.
Созвал он всадников отряд —
На выручку сестрицы
Летит быстрее птицы.
 
 
Несутся кони, ветр свистит,
Лес вспугнут топотом копыт.
До срока подоспели
Они к той черной ели.
«Что пригорюнился, певец?
Выходит, песенке – конец.
Свою сестру потешу —
На сук тебя повешу!»
 
 
«Видать, и я попался в сеть.
Тебе гулять, а мне – висеть.
Но только без одежи
Мне помирать не гоже!»
«Оставим этот разговор.
Позор для мертвых – не позор.
Камзол твой и кирасу
Отдам я свинопасу!»
 
 
И тотчас головою вниз
Разбойник Улингер повис
На той же самой ели,
Где пленницы висели.
Брат посадил в седло сестру
И прискакал домой к утру
С сестрицею родимой,
Живой и невредимой.
 

 
«Кто там в плаще гуляет пестром,
Сверля прохожих взглядом острым,
На черной дудочке свистя?..
Господь, спаси мое дитя!»
 
 
Большая в Гамельне тревога.
Крыс развелось там страсть как много.
Уже в домах не счесть утрат.
Перепугался магистрат.
 
 
И вдруг волшебник – плут отпетый —
Явился, в пестрый плащ одетый,
На дивной дудке марш сыграл
И прямо в Везер крыс согнал.
 
 
Закончив труд, у магистрата
Волшебник требует оплаты,
А те юлят и так и сяк:
«За что ж платить-то? За пустяк?
 
 
Велик ли труд – игра на дудке?
Не колдовские ль это шутки?
Ступай-ка прочь без лишних слов!»
И хлопнул дверью крысолов.
 
 
Меж тем от крыс освобожденный,
Ликует город возрожденный,
В соборах – господу хвала! —
Весь день гудят колокола.
 
 
Пир – взрослым, детворе – забава.
Но вдруг у северной заставы
Вновь появился чудодей,
Сыграл на дудочке своей,
 
 
И в тот же миг на звуки эти
Из всех домов сбежались дети,
И незнакомец всей гурьбой
Увел их в Везер за собой.
 
 
Никто не видел их отныне,
Навек исчезнувших в пучине.
Рыдайте, матери, отцы, —
Не возвратятся мертвецы.
 
 
Тела детей волна качает.
Кричи! Поток не отвечает.
Река бежит, вода течет,
Какой ценой оплачен счет!..
 
 
Всем эту быль запомнить надо,
Чтоб уберечь детей от яда.
Людская жадность – вот он яд,
Сгубивший гамельнских ребят.
 

 
Чего так в Брауншвейге встревожен народ,
Кого провожают сегодня?
То Генрих Брауншвейгский уходит в поход
На выручку гроба господня.
 
 
Жену молодую обняв у ворот,
Он ей половину кольца отдает,
А сам, уходя на чужбину,
Другую берет половину.
 
 
Вот герцог по бурному морю плывет.
Беснуется черная бездна,
И рушатся мачты, и ветер ревет,
И помощи ждать бесполезно.
 
 
Корабль сиротливый наткнулся на риф.
Но вдруг в вышине появляется гриф:
«О боже, спаси мою душу!»
Он герцога вынес на сушу.
 
 
В гнездо, где алкал пропитанья птенец,
Влетел он с находкою странной,
Но Генрих Брауншвейгский был храбрый боец
И славился удалью бранной.
 
 
Спасенный от смерти по воле небес,
Он, грифа осилив, направился в лес
И в зарослях целыми днями
Кормился корой и корнями.
 
 
Однажды, бредя сквозь лесной бурелом,
Пытаясь разведать дорогу,
Увидел он схватку дракона со львом
И кинулся льву на подмогу.
 
 
Поверженный, рухнул дракон, захрипев.
И Генриху молвил израненный лев:
«Услуги твоей не забуду,
Навеки слугой твоим буду!»
 
 
А ночью явился к нему сатана:
«В Брауншвейге тебе побывать бы!
Там дома твоя молодая жена
Затеяла новую свадьбу!»
 
 
И горестно герцог промолвил в ответ:
«Ее ли винить? Миновало семь лет.
Дай мне повидаться с женою
И делай что хочешь со мною!»
 
 
И только он эти слова произнес,
Как черт себя ждать не заставил.
Он спящего герцога в город принес
И льва за ним следом доставил.
 
 
И Генрих воскликнул, разбуженный львом:
«Я гостем незваным являюсь в свой дом!
Должны мы поспеть на венчанье».
В ответ прозвучало рычанье.
 
 
Вот герцог вошел в переполненный зал,
Отвесив поклон неуклюже:
«Недурно б, сударыня, выпить бокал
За вашего первого мужа!»
 
 
И, глаз не сводя с дорогого лица,
Он бросил в вино половину кольца,
Хранимую им на чужбине,
И подал бокал герцогине.
 
 
Но что, побледнев, она вскрикнула вдруг —
Иль сделалось худо невесте?
«Вернулся мой Генрих! Мой верный супруг!
Навеки отныне мы вместе!»
 
 
И гости воскликнули все, как один:
«Вернулся возлюбленный наш господин!»
В старинном Брауншвейге едва ли
Такое веселье знавали.
 
 
Так герцог, что прозван был Генрихом Львом,
До старости герцогством правил.
А лев, находясь неотлучно при нем,
И в смерти его не оставил.
 
 
Не смог пережить он такую беду
И в тысяча сто сорок третьем году,
Теряя последние силы,
Почил у хозяйской могилы.
 

 
Слыхал я недавно поверье одно —
Рассказец про воду и про вино,
Как оба, друг с другом в ссоре,
Вечно бранятся, споря.
 
 
Как-то сказало воде вино:
«Во все я страны завезено!
В любом кабачке и таверне
Пьют меня ежевечерне».
 
 
Вода говорит: «Замолчи, вино!
Со мной не сравнишься ты все равно!
Я мельницу в ход пускаю —
Знать, сила во мне такая».
 
 
Но отвечает воде вино:
«Едва лишь осушат в стакане дно,
И каждый мне благодарен,
Пастух или важный барин».
 
 
Вода говорит: «Не кичись, вино!
Хозяйственных дел у меня полно.
Стирают во мне, и для варки
Меня потребляют кухарки».
 
 
Но отвечает воде вино:
«Мне в битвах бойцам помогать дано!
Губами приложатся к фляге —
И хоть отбавляй отваги».
 
 
Вода говорит: «А скажи, вино,
Кто в банях людей услаждает умно?
Красавицам пылким желанны
Мои прохладные ванны».
 
 
И отвечает воде вино:
«С самим бургомистром дружу я давно!
Со мной он проводит все ночки
Там, в Бремене, в погребочке».
 
 
Вода говорит: «Погоди, вино!
А кто из насоса влетает в окно,
Когда ненасытное пламя
Уже завладело полами?»
 
 
И отвечает воде вино:
«А я с докторами во всем заодно!
Недаром у нас медицина
Лекарство разводит in vino».
 
 
Вода говорит: «Я не спорю, но
В кунсткамере я, а не ты, вино,
Теку из русалочьих глазок
На радость любителям сказок».
 
 
И отвечает воде вино:
«В дни коронаций заведено,
Чтоб я из фонтанов било
И людно на улицах было».
 
 
Вода говорит: «Посмотри, вино,
На море. Наполнено мной оно.
Больших кораблей караваны
Мои бороздят океаны!»
 
 
И отвечает воде вино:
«А я в винограде заключено.
Нежнейшие ручки, бывает,
В саду меня с веток срывают».
 
 
Вода говорит: «Но ответь, вино,
Кем все цветущее вспоено?
Без влаги сады бы увяли
И ты б появилось едва ли».
 
 
И так сказало вино тогда:
«Что ж, подчиняюсь тебе, вода,
Но только меня не трогай,
Иди-ка своей дорогой».
 
 
Вода говорит: «Берегись, мой друг!..»
Но тут явился трактирщик вдруг
И для умноженья доходу
Смешал и вино и воду.
 

 
Еще недавно знаменит
Был грозный рыцарь Линденшмидт,
Когда у нас в округе
Он гарцевал на скакуне
В доспехах и в кольчуге.
Он слуг скликал не для добра:
«Друзья! Отважиться пора!
Не трусить – мой обычай.
Мы возвратимся в эту ночь
С отменною добычей».
Но славный баденский маркграф,
О черных замыслах узнав,
Велел забить тревогу,
И юный Каспар поспешил
Маркграфу на подмогу.
Вот мужичка встречает он:
«Надень монаший капюшон,
Прикинься капуцином.
Узнай, где бродит Линденшмидт,
И сразу напиши нам».
А мужичок – тот был хитер,
Он – шмыг на постоялый двор,
Видать, увлекся ролью:
«Подайте хлеба и вина,
Иду я с богомолья».
Хозяин: «Тсс! Отец святой,
К нам нынче прибыл на постой
Сам Линденшмидт со свитой
Три кубка кряду осушив,
Уснул он как убитый».
«Эге, – смекает «капуцин», —
Ты мне попался, чертов сын!
Теперь погиб ты, леший».
И в замок Каспара тотчас
Он шлет гонца с депешей.
У Линденшмидта был сынок.
Зашел в конюшню паренек
Узнать, готовы ль кони,
И вдруг кричит: «Вставай, отец!
Мне слышен шум погони!»
Но грозный рыцарь Линденшмидт
Не просыпается – храпит.
Хмельной под стол свалился.
Напрасно сын зовет отца.
Сам Каспар в дом явился.
«Здорово, рыцарь! Как спалось?
Прекрасный сон видал небось?
Сейчас поедешь в Баден:
Тебе там выстроен дворец
Из черных перекладин!»
«Нет, – отвечает Линденшмидт, —
Пускай наш спор судьба решит.
Хочу с тобою драться!..»
Но Каспар меч в него вонзил,
Чтоб он не смог подняться.
«Ну что ж. Мне жизнь недорога.
Но вот мой сын и мой слуга
Стоят перед тобою.
За ними, Каспар, нет вины.
Их я склонил к разбою».
Но молвил Каспар: «Всех казнить!
Куда игла – туда и нить!
Суд скор и беспощаден.
Три эшафота сколотил
Великий город Баден».
Свезли их в Баден всех троих,
И поутру казнили их
В награду за злодейство.
Во рву, за городом, гниет
Разбойное семейство.
 

 
Я знал двух детей королевских —
Печаль их была велика:
Они полюбили друг друга,
Но их разлучала река.
Вот бросился вплавь королевич
В глухую полночную тьму,
И свечку зажгла королевна,
Чтоб виден был берег ему.
Но злая старуха черница
Хотела разбить их сердца,
И свечку она загасила,
И ночь поглотила пловца.
Настало воскресное утро —
Кругом веселился народ.
И только одна королевна
Стояла в слезах у ворот.
«О матушка, сердце изныло,
Болит голова, как в чаду.
Ах, я бы на речку сходила —
Не бойтесь, я скоро приду».
«О дочка, любимая дочка,
Одна не ходи никуда,
Возьми-ка с собою сестрицу,
Не то приключится беда».
«Сестренка останется дома:
С малюткой так много хлопот —
Еще на зеленой поляне
Все розы она оборвет».
«О дочка, любимая дочка,
Одна не ходи никуда,
Возьми с собой младшего брата,
Не то приключится беда».
«Пусть братец останется дома:
С малюткой так много хлопот —
Поди, на зеленой опушке
Он ласточек всех перебьет».
Ушла во дворец королева,
А девушка в страшной тоске,
Роняя горючие слезы,
Направилась прямо к реке.
Вдоль берега долго бродила,
Печалясь – не высказать как.
И вдруг возле хижины ветхой
Ей встретился старый рыбак.
Свое золотое колечко
Ему протянула она.
«Возьми! Но дружка дорогого
Достань мне с глубокого дна!»
Свою золотую корону
Ему протянула она.
«Возьми! Но дружка дорогого
Достань мне с глубокого дна!»
Раскинул рыбак свои сети,
И вот на прибрежный песок
Уже бездыханное тело
С немалым трудом приволок.
И девушка мертвого друга,
Рыдая, целует в лицо:
«Ах, высохли б эти слезинки,
Когда б ты сказал хоть словцо».
Она его в плащ завернула.
«Невесту свою приголубь!» —
И молча с крутого обрыва
В холодную бросилась глубь…
…Как колокол стонет соборный!
Печальный разносится звон.
Плывут похоронные песни,
Звучит погребальный канон…
 

 
В древнем царстве подводном жил-был водяной,
Но манила его земля:
Он задумал сделать своею женой
Лилофею, дочь короля.
 
 
Он из красного золота выстроил мост
И, невесте богатства суля,
Вызывал на свиданье при блеске звезд
Лилофею, дочь короля.
 
 
Он коснулся белой ее руки,
Красоту королевны хваля,
И пошла за ним следом на дно реки
Лилофея, дочь короля.
 
 
И тогда схватил ее водяной
(Словно горло стянула петля):
«Не уйдешь ты отсюда! Ты будешь со мной,
Лилофея, дочь короля».
 
 
Миновало много ночей и дней,
В светлой горнице из хрусталя
Семерых родила ему сыновей
Лилофея, дочь короля.
 
 
Но однажды приснился ей странный сон —
Поле… Небо… Крик журавля…
И услышала тихий церковный звон
Лилофея, дочь короля.
 
 
«Отпусти, отпусти меня, водяной!
Погляди: о пощаде моля,
В униженье и в горе стоит пред тобой
Лилофея, дочь короля».
 
 
Но угрюмый супруг отвечает ей,
Плавниками в воде шевеля:
«Кто же вскормит моих семерых сыновей,
Лилофея, дочь короля?»
 
 
«Ах, не бойся, супруг, я вернусь назад,
Хоть мила и прекрасна земля.
Разве может покинуть невинных чад
Лилофея, дочь короля?»
 
 
И она восстала со дна реки,
И в весенние вышла поля.
«Здравствуй, – в ноги ей кланялись стебельки, —
Лилофея, дочь короля».
 
 
И вошла она тихо в господень храм,
Небеса о прощенье моля.
«Здравствуй, – люди склонились к ее ногам, —
Лилофея, дочь короля».
 
 
Прибежала мать, прибежал отец:
«Ты пришла, нашу скорбь исцеля,
Так пойдем же скорее в родной дворец,
Лилофея, дочь короля».
 
 
Все светилось, сияло вблизи и вдали,
Пело небо, и пела земля,
Когда слуги в родительский дом привели
Лилофею, дочь короля.
 
 
Гости ели и пили всю ночь напролет,
Сердце сладким вином веселя:
Возвратилась домой из безжалостных вод
Лилофея, дочь короля.
 
 
Вдруг в окно кто-то яблоко бросил на стол,
То, внезапно сойдя с корабля,
Ищет, требует, кличет незримый посол
Лилофею, дочь короля.
 
 
«Пусть в огне это яблоко нынче сгорит!» —
Приговор свой исполнить веля,
Оробевшей служанке, смеясь, говорит
Лилофея, дочь короля.
 
 
Но невидимый кто-то ответствует ей:
«В светлой горнице из хрусталя
Семерых ты оставила мне сыновей,
Лилофея, дочь короля».
 
 
«Ты троих заберешь, я возьму четверых,
Пусть им родиной будет земля», —
Так она сыновей поделила своих,
Лилофея, дочь короля.
 
 
«Я троих заберу, и троих я отдам.
Но, сокровище честно деля,
Мы седьмого должны разрубить пополам,
Лилофея, дочь короля.
 
 
Все поделим: и ноги и руки его.
Ты возьмешь половину, и я.
Что ж молчишь? Неужель ты боишься кого,
Лилофея, дочь короля?»
 
 
«Иль ты думал, мне сердце из камня дано?..
Ах, прощайте, цветы и поля!
Чем дитя погубить, лучше канет на дно
Лилофея, дочь короля».