355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иоаннис Перваноглу » Гибель Византии (сборник) » Текст книги (страница 36)
Гибель Византии (сборник)
  • Текст добавлен: 11 октября 2016, 23:37

Текст книги "Гибель Византии (сборник)"


Автор книги: Иоаннис Перваноглу


Соавторы: Павел Безобразов,В. Нежданов,К. Диль,Чедомил Миятович,В. Козаченко,С. Тимченко,П. Филео
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

– А это прокламации папы Николая V.

– Какие?

– Сегодня утром был здесь герольд из Рима, который объезжает все города Италии и сопредельных стран, с приглашением участвовать в крестовом походе для освобождения Константинополя. Герольд, где бывает, раздает эти воззвания в большом количестве; вы видите в руках многих листы бумаги, которые читают, это и есть папские прокламации.

– Я уже слышал об этом походе на галере, но странный способ проповеди. Положим, это лучше, чем устная проповедь, которую могут слышать немногие. Но во что обойдется все это, если небольшой город Бриндизи получил столько воззваний.

– Не особенно дорого, эти воззвания напечатаны.

– Что значит напечатаны? – спросил Максим Дука.

– А вот посмотрите.

Герцог вынул из кармана прокламацию и передал Дуке.

Тот удивленно разглядывал листок. За смыслом напечатанного он не следил.

– И те, другие, также?

– Так точно. Вон посмотрите.

Герцог вынул еще две.

– Но как же это? – спросил удивленный Дука.

– Один германец изобрел это печатание; подобранный текст оттискивается сколько угодно раз…

Герцог спокойно пил маленькими глоточками вино, с улыбкою посматривая на Максима Дуку, сличавшего два экземпляра воззвания. Глаза его горели лихорадочным огнем. Герцога все это удивляло.

– Да что с вами, синьор Массимо? Вы думаете, что этот крестовый поход состоится? Никогда? Теперь, если явится одушевление, то на день, на два, да и то среди одной или двух тысяч бедняков…

– Нет, нет… не то… герцог, да перестаньте же пить так убийственно спокойно вино! Разве можно быть спокойным, когда рядом с вами лежат эти напечатанные листки! – говорил нервно Дука. – Тут не поход! Тут происходит нечто важнее похода на турок… тут… Да тут, герцог, – крикнул Максим, – орудие для похода против варварства, какое бы оно ни было!

Герцог удивленно смотрел на молодого человека.

Максим сжал в руке прокламации папы.

– Герцог, теперь ведь жить стоит! Это ведь орудие, которым сражаться можно! Ведь с этим орудием наши дети, внуки и правнуки вернут золотой век!

Бледное лицо Максима покрылось румянцем, глаза горели восторгом. Герцог любовался вдохновленным и прекрасным его лицом.

– Герцог, – продолжал Максим, – с этими клочками напечатанной бумаги мы переживаем великую эпоху! Что значит смерть одряхлевшей Византии в сравнении с рождением этой новой силы.

Максим остановился. Выражение его лица вдруг изменилось, оно стало тем же кротким и спокойным, как и всегда, только безграничное счастье светилось в его ласковых глазах.

– А теперь, дорогой герцог, туда, в Неаполь, к ногам Инесы! Не может же быть, чтобы она была в монастыре?!

Умное лицо Орсини, между тем, приняло сосредоточенное, серьезное выражение.

– А ведь, синьор Массимо, вы не дипломат, а видите далеко.

– Герцог, кто смотрит под ноги, чтобы не упасть, тот и не упадет, но и не увидит, что происходит вдали. Итак, прощайте, герцог, я еду в Неаполь.

– От всего сердца, синьор Массимо, желаю вам счастливой дороги и овладеть сердцем, которое бьется только для вас.

Максим уже направился к выходу, но вдруг остановился.

– Я неблагодарный человек, герцог; мое вино не допито. Да здравствует тот неизвестный немец, который открыл печатание!

Дука поспешно направился к тому месту гавани, где обыкновенно останавливались суда, шедшие из Кандии, Фессалоник, вообще с востока, так как среди этих легче всего было отыскать такое, которое идет на запад.

Он бросился к Маритимо.

– Синьор, не можете ли вы сказать, нет ли в гавани судна, идущего в Неаполь в самом скором времени?

При этом Максим положил золотую монету на стол.

Маритимо стал поспешно перебирать бумаги, лежавшие на столе и висевшие на стенах.

– На завтрашнее утро, синьор, готовится большой генуэзский корабль, идущий из Смирны в Геную, с заходом в Неаполь и другие гавани; а в полдень, флорентийская галера с шерстью идет в Пизу и зайдет на пути в Неаполь.

– Это не скоро, – нетерпеливо перебил Максим; – может быть будут на пути через Бриндизи, с малой в нем остановкой?

– Может быть, синьор, но на это положиться нельзя, водная стихия не всегда покорна. Здесь ожидается венецианское судно с шелком для перегрузки в Неаполь и корабль из Фессалоник, но их до сих пор нет.

– Это ужасно, в такую минуту ждать, да еще генуэзца, они ходят как черепахи!..

– Зато основательно, – заметил Маритимо, очевидно, генуэзец.

– Как досадно, синьор, – вмешался слуга, слышавший их разговор, – час назад ушел корабль в Рим; на нем ехало семейство деспота морейского Фомы Палеолога. Бедные детки, маленькая синьорина Зоя бегала здесь; говорят, наш святейший отец принимает в них участие… их встречал кардинал Виссарион… бедные дети!..

Но Максим его не слушал далее; он что-то обдумывал.

– А что, почтенный, – обратился он к служителю, – можно нагнать этот корабль?

– На крыльях, разве, почтенный синьор?

– Нет, на веслах и парусах…

– Не знаю, синьор, разве рыбаки, те как чайки.

– Вот тебе, приятель, – Максим сунул монету, – скорее иди, собери охотников. Десять флорентинов, если нагонят.

Тот мигом бросился.

«Вероятно у молодого синьора крупное коммерческое дело», – подумал про себя Маритимо, опуская в кошелек монету.

Служитель бегал по берегу, выкрикивая предложение. Рыбаки в нерешительности пожимали плечами, наконец, нашлось человек пять молодых; заработок был очень соблазнителен.

– Ну, давай нам твоего синьора, сию минуту будем готовы!

– Ну, Андрео, командуй, – обратились они к одному молодому рыбаку, особенно живому и решительному.

Собралась толпа любопытных.

– Ох вы, бедовые, – иронически говорил старый рыбак, – воротитесь вы назад, да не с десятью флоринами, а с большим срамом, да потерянным временем.

– А ты, дядя, тоже не прочь бы, да кости стары стали!

– Оно правда, – ворчал тот, – вам-то легче; если ветер будет мал, вы свой из головы повыпустите, потому что он там попусту гуляет.

Наконец появился Максим, за которым несли вещи. Толпа расступилась перед ним, с любопытством на него поглядывая.

Максим вошел в легкую лодку, она покачнулась.

– Трогай, друзья мои! – сказал он, перекрестясь. – Адио, синьоры! – крикнул Максим толпе, сняв шляпу.

Веселая улыбка играла на его добром лице.

– Удачи, красивый синьор! – крикнули с берега.

Рыбаки налегли на весла, сначала довольно тихо, но мерно, под команду Андрео. Парус вздулся, лодка дрогнула, так что стоявший Максим ухватился за мачту, и полетела в голубую даль беспредельного моря. С берега не расходились и смотрели вслед молодым рыбакам. На горизонте белел парус догоняемого корабля. В открытом море ветер стал сильней, весла мерно и быстро работали, с берега это представлялось взмахами крыльев. Максим Дука стоял; ему казалось, что так скорее пойдет лодка; его роскошные черные волосы развевались от ветра. Солнце палило, но он его не замечал; рыбаки были мокры, пот градом катился по лицу, но стереть его не было времени. Молодой Андрео сидел на руле. Корабль, между тем, стал виден яснее и яснее. Это был высокий, красивый корабль; он плавно и гордо рассекал волны. Наконец можно уже различать людей. Сердце Максима сильно билось. Видно даже, как оттуда смотрят с удивлением, гребцы выбиваются из сил и готовы бросить весла; уже слышно, как флаг св. Петра хлопает по мачте, то обвисая, то снова развертываясь и гуляя по ветру.

– На корабле спускают парус! – невольно вскрикнул Максим.

– Да, да! – с удивлением подтверждал Андрео.

– Что это значит?

Действительно, парус спускался, корабль замедлял ход.

До корабля уже было рукой подать.

– Ну, синьор, через пять минут вы будете взбираться на корабль.

– Молодцы! – ответил на это довольный Максим. – Вот вам.

Максим заплатил больше, чем обещал.

– О, щедрый синьор! Да поможет вам Пресвятая Дева в вашем предприятии.

При этом рыбаки поспешно сияли шляпы, а потом восторженно ударили веслами и лодка вмиг была у борта.

Корабль шел медленно; оттуда сбросили лестницу, по которой Максим собирался взобраться.

Рыбаки сложили весла и весело махали ему шляпами.

Максим благодарил, что его подождали, извинялся, что задержал почтенное общество и обещал поблагодарить за это капитана.

– Помилуйте, синьор, – с довольно заметным неудовольствием сказал какой-то хорошо одетый господин, мы предполагали, что вы догоняете нас, чтобы сообщить о какой-нибудь опасности, так как, наш капитан впервые в этих водах, или, может быть, пираты…

– Еще раз прошу извинить меня, у меня такое спешное дело… наконец, синьор, я ведь не звал, никаких знаков не подавал, чтобы корабль остановился, – в свою очередь с неудовольствием отвечал Дука.

– Этот корабль не пассажирский, мы не можем вас взять.

Максиму оставалось просить. Но тот, с которым он говорил, был категоричен. Как ни тяжело было Дуке, но он стал снова спускаться в лодку.

Между тем капитан, прельщенный благодарностью, стал просить за синьора.

– Максим, Максим! – раздался вдруг чей-то голос с корабля.

Максим быстро повернулся, это был кардинал Виссарион.

– Максим, куда это ты? Мы тебе очень рады!

Обрадованный Максим бросился на лестницу и через минуту с благодарностью пожимал руку кардинала. Кардинал поспешил сгладить неловкость и представил Максима Дуку камергеру папы.

После обычных расспросов, кардинал Виссарион посадил Дуку в стороне и тихо сказал ему:

– Я везу наследников византийской короны, тут у меня широкие планы. У меня завязались сношения с Россией – там много князей и княжен. Так вот я рассчитываю кого-нибудь из Палеологов или женить на какой-нибудь из них, или выдать замуж за русского князя и, может быть, нам удастся возложить тяжкий, но великий венец византийских императоров на голову православного князя. Конечно, будет много работы, но будет зато цель жизни и деятельности.

На пятый день, утром, Максим Дука оставил папский корабль. Через час он был у Гихара.

В этот день, вечером, старый Гихар послал сказать во дворец, что он не может прийти и отправился, когда уже стемнело, на террасу, выходящую в сад, поговорить с Инесой, и в особенности с Максимом, с которым за целый день не успел наговориться. Был хороший, теплый вечер. Когда старый Гихар вышел на террасу, было тихо, только нежный шепот слышался из угла, скрытого тенью деревьев. Он немножко постоял, ожидая, что его окликнут, но не дождавшись, махнул рукой и ушел.

– Бедный отец, – с нежной улыбкой прошептала Инеса, – он оказался лишним.

Старый Гихар отправился к королю.

– А я думал, что мой дорогой Гихар от семейной радости заболел! – встретил король своего друга.

– Нет, – отвечал тот несколько недовольно, – я дома лишний.

Король весело расхохотался.

– Ну, чего сердишься, старина! Так и быть должно. А отчего же жениха с невестою не привел во дворец.

– Очень им нужен дворец вашего величества, когда они в раю.

– Это ты остроумно сказал. Я от души радуюсь за дорогую Инесу.

– Я тоже от души люблю Максима, – искренно сказал старый Гихар; – жаль только, что он не испанец и не католик.

– Что за фанатизм, старина! Религиозного фанатизма не одобряю, а тем более национального; в первом случае я еще могу оправдать фанатика, что он соболезнует о своем ближнем, что он не верует тому, что истинно; но если кто не родился испанцем, то при всем его желании сделаться испанцем, при всей его симпатии к Испании, он изменить своей крови не может.

– Да, да, – оправдывался Гихар. – Все совместить на земле нельзя.

XXVII

В Фессалониках, направляясь к гавани, шли два синьора.

– Так вы, синьор Труцци, говорите, что из Каффы привезли около тысячи пленных русских?

– А что вы, синьор Батичелли, хотите покупать?

– Да, думаю.

– Неужели, чтобы отпустить на свободу? Мы знаем, что вы богаты, но ведь тут нужно быть крезом, чтобы так бросать деньгами. Мы просто теряемся.

– Неужели, синьор, вы находите, что это бросать деньги?

– Конечно, это доброе дело; но разве всех выкупите?

– Выкупить одного есть доброе дело, двух – два, и так далее.

– Да, но надо иметь слишком много денег, чтобы совершать такие добрые дела. А вот я еще хотел спросить у вас, правда ли, что вы оставляете Каффу?

– Оставляю, синьор Труцци, – отвечал Батичелли.

– Большому кораблю большое плаванье, хотите в самой Генуе господствовать, – немножко язвительно заметил Труцци.

– Нет, синьор, я в Каффе оставляю контору, а сам подальше от турок, дальше от Азии. К тому же, хочу расширить дело и выбираю более центральный город, может быть Геную, может быть Флоренцию. Мне флорентийцы приятны своею гуманностью и тем, что изгнали из своей торговли торг невольниками.

– Впрочем, это хорошо, синьор Батичелли, мы вас выберем в директоры банка св. Георгия, нам в банке нужно иметь человека деятельного, который сам знает торговое дело, который испытал все его тернии и опасности.

– Охотно понесу труд для общества, среди которого я составил себе состояние.

– Это приятно, а я думал, что вы откажетесь, как отказались от консульства.

– С консульством сопряжено много почестей, я это предоставлял другим, более честолюбивым, чтобы не наживать врагов; здесь дело другое…

Между тем пришли на невольничий рынок. Синьора Батичелли встретили низкими поклонами несколько работорговцев евреев, переселившихся из Испании маминов, греков и венецианцев.

Среди покупателей пронесся ропот неудовольствия.

– Это богатый синьор, опять, вероятно, гуртом заберет.

– Этот генуэзец тысячами отпускает на волю рабов, – заметил кто-то из посторонних.

– Откуда? – спросил Батичелли у работорговца.

– Из Московии; хотя и плутоватые, но зато способные рабы.

– Сколько?

– Двести.

– Откуда? – спросил он у другого.

– Из Литвы сто человек, смирные, послушные и простоватые как овцы, и с Кавказа двадцать.

– Я заберу всех по существующим ценам, со скидкою десять процентов.

Довольные, что сбывают весь товар разом, работорговцы охотно согласились.

Батичелли приказал позвать своего приказчика. Явился Елевферий; он еще постарел и гораздо больше, чем можно было бы постареть за прошедший промежуток времени. Произошло это из-за тяжелого плена у турок. Если бы рабство его продлилось еще месяц, он не выдержал бы, при его старости, но в Наполи-ди-Романья, работая на берегу, он увидел сходившего с галеры Николая, вскрикнул от радости, чем обратил на себя внимание синьора Батичелли и был выкуплен за бесценок, как негодный раб. Николай предложил ему остаться у него приказчиком, на что преданный Елевферий с радостью согласился.

– Послушай, Елевферий, – обратился к нему Батичелли, – зафрахтуй судно для перевозки пленных в Хаджибей, этот путь более безопасен, а там выдай им немного денег, чтобы было на что добраться до родины, а горцев оставь до первой оказии, с которой препроводи их в Тамань.

– В какую Тамань, кирие?

– Ну, по нашему в Метрагу; я дам письмо к генуэзскому представителю в Метраге, он окажет им там покровительство.

Когда пленным передали приговор их нового хозяина, они бросились к великодушному синьору, простирали к нему руки и слезы благодарности текли по их измученным лицам.

– Благодетель наш! Господь наградит тебя! Ты деткам возвращаешь нас! – раздавались возгласы несчастным русских пленных.

Батичелли не знал русского языка, знал он только слово «дитя», которое часто слышал от Агриппины, называвшей своего маленького Максима «дитя мое»; ему почему-то оно очень нравилось. Это слово Батичелли только и понял из крика рабов.

– Елевферий, зафрахтуй судно, если и переплатишь, – ничего, они о детях что-то говорят… слышишь, слышишь, сейчас же… сейчас. Да ведь и у горцев есть дети, зафрахтуй и для них…

– О кирие, стоит ли! Они, канальи, многоженцы, у их детей все равно отцов нет, а только матери; стоит ли такие деньги тратить на двадцать человек, на эти деньги немало можно выкупить людей.

– Пожалуй, что так. Но ты все-таки постарайся и горцев скорее отправить; не прозевай оказию.

Между тем, уже наступал осенний вечер. Батичелли ехал верхом за город. С ним рядом афонский монах, проживавший в Фессалониках.

– Кирие, ты хочешь отслужить панихиду на могиле у разрушенной церкви за городом по рабам Божиим Арсению и Афанасии?

– Да. А откуда это тебе известно, отец?

– Я так догадываюсь. Недавно возвратился один из наших монахов из России, куда он со сбором ходил. Там его очень хорошо принимали в одном богатом доме, а когда узнали, что он с горы Афона, то хозяйка просила, чтобы каждый год из монастыря посылали бы монаха служить панихиду вот на этой самой могиле. При этом сделала щедрый вклад монастырю.

Батичелли понял, что это за богатая русская женщина, он вспомнил Агриппину; нежная и задумчивая улыбка оживила его серьезное лицо при этом воспоминании.

Вскоре они подъехали к разрушенной церкви; это было за городом, густая зелень закрывала топкое, сырое место, где были могилы. Между двумя могилами лежал большой камень, на котором были вырезаны имена почивших Арсения и Афанасии.

Монах и Батичелли сошли с лошадей и панихида началась. Заунывно звучало пение монаха. Задумчиво стоял Николай, изредка крестясь. Когда панихида окончилась, солнце уже садилось; багровый запад предвещал на завтра бурю. Всадники возвращались в город. Николай попрощался с монахом и повернул к морю. Уже стемнело. Крупные валы ходили по его поверхности и оно зловеще хмурилось и шумело. Пред Николаем вставало прошлое. Отец и мать, братья… Агриппина с малюткой… Воспоминание о ней всегда вызывало у него улыбку и отрадное спокойствие духа; умирающий отец Арсений вставал пред ним со своими проклятиями, с которыми и у могилы не захотел расстаться. А волны плескались, нагоняя одна другую и рассыпаясь у ног его коня, обдавали его солеными брызгами. И все, все разные; ни об одной волне нельзя сказать, что она еще раз придет к берегу… Она только будет основанием другой, которая также ударится о берег, и больше никогда не появится, и каждая пережитая минута уйдет в прошлое и уже никогда более не возвратится.

Чедомил Миятович
Константин, последний византийский император

Перевод с сербо-хорватского

Исторический роман

Глава I

В течение целого столетия (1365–1465 г.) на Балканском полуострове происходили события глубоко трагические по своему характеру и имевшие важное историческое значение.

Произошел полный переворот общественных и политических условий, среди ужасных потрясений, сопровождаемых кровопролитием и несказанными страданиями. Иноземное племя, исповедавшее чуждую религию и находившееся на низшей степени культуры, овладело прекрасными землями между тремя морями, где когда-то культурные народы образовали и поддерживали независимые государства.

Это одна из самых интересных и неразрешимых загадок истории, – каким образом нецивилизованному и отнюдь не многочисленному племени удалось победить три христианских царства, стоявших на высокой ступени культуры и создать на их месте обширную могущественную империю.

Этот грандиозный факт получает значение общего закона, доказывающего, что организованные силы, хотя бы они казались незначительными сами по себе и низменными в своих побуждениях, однако, всегда одерживают верх над силами неорганизованными, пришедшими в расстройство, даже если последние велики и стоят выше по своему индивидуальному характеру.

Турки не были лишены известных добродетелей и природных дарований, когда покинули Туркменские степи и пришли в Армению сторожить восточную границу сельджукских султанов; но по принятии ими ислама, их национальный характер подвергся значительному изменению. Искра, зароненная в вулканическую почву великим пророком Аравии, воспламенила пылких сынов азиатских пустынь; их первоначальный характер переплавился в новую форму национальной индивидуальности, способной к осуществлению новой задачи, предназначенной им Провидением. Подобно неудержимой лавине, они устремились на запад, разрушая все политические и национальные организации, эластичность которых была ослаблена и силы надорваны целыми веками злоупотреблений и дурного управления.

Ислам не только побуждал своих последователей быть праведными перед Богом, – он внушал им еще и политические идеи, превращая племя кочевников в общину воинов, способных создать великую империю. Приняв ислам, они прониклись верой, что служить Богу – значит покорять неверных и завоевывать мир. Эта главная идея служила между ними связующим звеном, создавая им политические цели и организацию.

Не одной этой энергией юного и стойкого народа, одной их удивительной организацией и духом ислама все-таки нельзя было бы объяснить быстрого распространения турецкой власти в Европе. Если бы храбрые, восторженные последователи Магомета встретили хоть одно действительно сильное, здоровое и хорошо устроенное государство по эту сторону Геллеспонта, то возможно страницы истории не украсились бы повестью о поразительном росте Оттоманской империи. Чтобы понять тайну этого триумфального шествия, мы должны прочесть эту повесть не только при мрачном сиянии победоносного ислама, но также и при бледном отблеске, бросаемом умирающим византизмом.

Нелегко определить в нескольких словах – что такое византизм. История как будто желала испытать; что произрастет, если посеять семена христианской цивилизации на полуострове между Азией и Европой, оросить их западными дождями, пригреть восточным солнцем на нивах, заброшенных эллинской культурой и лишь отчасти тронутых римскими учреждениями. Быть может, божественная идея братства соединить горячее сердце нового Рима с практическим благоразумием Рима древнего и получится дивная гармония, способная поднять человечество на недосягаемую высоту?

Но опыт не удался. Великие силы, от слияния которых можно было ожидать так много, оказались бесплодными. От духа Востока были заимствованы краски и формы, но при этом не усвоены ни его глубина, ни пылкость, ни природное благородство. Из восточной философии кое-какие туманные идеи мистического характера; а что было позаимствовано из римских учреждений, то не пустило прочных корней, потому что римские учреждения предполагают сознание ответственности, а также инициативу и гражданское чувство. Глубже всего пустили корпи формы и дух автократического правления худших времен римского владычества, делавшие невозможным существование личной свободы. Христианская религия была слишком отвлеченна, слишком возвышенна для полного понимания; она была отодвинута назад, а на первый план выступила Церковь. Церковь же очень скоро отожествилась с тесно сплоченной корпорацией невежественных, суеверных, эгоистичных, честолюбивых монахов, превозносивших императора для того только, чтобы использовать его как своего пособника и сводивших христианство к поклонению мощам, к купле и продаже молитв за упокой души умерших. Народ, отторгнутый от чистых источников евангельской истины, нигде не находил новой идеи, которая могла бы побудить его к великим, славным деяниям. Императоры и церковная иерархия стали союзниками и оставались ими до самого конца.

Под напором такого могущественного союза быстро потухли искры личной свободы. Восстания только ухудшили дело, доставляя случай разгулу грубой силы, жестокости, низкопоклонству и измене; в конце концов, только укрепляли автократическую власть. Всякий благородный порыв подавлялся в пользу низкого эгоизма и подлой неблагодарности. Народ стал косной, бездушной массой, лишенной инициативы и воли. Перед императором и священнослужителями он пресмыкался во прахе, но за глаза он плевал на них и старался свергнуть их грубую власть. Вверху – тирания; внизу – ненависть и трусость, и лицемерие всюду, как в высших, так и низших слоях. Наружный лоск заменял истинную культуру; фразеология скрывала недостаток мысли. Как политический, так и социальный строй, – оба были одинаковы гнилы; дух нации стал вялым, лишенным всякой эластичности. Эгоизм взобрался на трон общественных интересов, пытаясь скрыть свое безобразие под маской ложного патриотизма.

Такая политическая и социальная система, где открытость и мужество сменяются хитростью, лицемерием и подлостью, между тем как соблюдаются все-таки изящные формы и утонченные приемы, – такая система, где государство является обыкновенно в священнических одеждах, и есть византизм.

Некоторая доля византизма должна была неизбежно проявиться в политической и социальной организации славянских народов на Балканском полуострове. Действительно они обращались к византийским грекам, чтобы научиться политической и социальной мудрости, подобно тому, как они заимствовали у Константинополя его веру. Путем медленного, тягучего процесса византийские понятия сместили славянские традиции среди сербов и болгар. И эта борьба, естественно, способствовала ослаблению славянских государств. В известном смысле она подготовляла путь к турецкому нашествию.

В особенности заслуживает внимания то, что мы видим так много недовольных сербов и болгар в лагере и при дворе оттоманских султанов. Общественные и политические порядки в славянских государствах были крайне неудовлетворительны. Дворяне были надменны и замкнуты. Они ревниво следили за царями и осуждали всякую попытку к реформе. Они были жестокими, требовательными господами для крестьян, поселившихся на их землях; те обязаны были служить им и отдавать значительную часть своих заработков. Власть, сосредоточенная в лице государей, была не настолько сильна, чтобы препятствовать всевозможным злоупотреблениям со стороны привилегированных классов. Император Стефан Душан пытался установить законодательным путем повинности крестьян по отношению к их феодалам. В парламенте, собравшемся в 1349 году в Скопии, он заручился согласием дворян и высшего духовенства на такой закон, и крестьянству было оказано известное покровительство со стороны центральной власти. Но после смерти этого замечательнейшего человека во всей сербской истории, авторитет центральной власти пошатнулся, и если помещик поступал несправедливо, то некому было защитить обиженного крестьянина. В Боснии даже до начала XV столетия некоторые помещики сводили своих крестьян с земли и продавали их.

Последствием такого положения дел было то, что крестьяне, главная масса населения, ненавидя своих владельцев, становились все более равнодушными к судьбе своего отечества. Первые султаны с своей стороны систематически, с самого начала водворения в Европе, покровительствовали крестьянству, никогда не упуская случая заявлять о своем желании оказать помощь беднякам. В то же время султаны беспощадно истребляли национальную аристократию. Поэтому, когда миновали ужасные вторжения, крестьянство быстро примирилось с турецким господством, которое в известном отношении, по-видимому, принесло перемену к лучшему. В подтверждение этого заявления, как бы оно ни показалось парадоксальным, можно привести множество доказательств.

В письме Стефана, последнего короля боснийского, написанном в 1463 г. к папе Пию II, мы находим следующие знаменательные слова: «турки дают обещания всем, кто является сторонником свободы, и грубый ум крестьян не понимает лукавства подобного обещания; крестьяне воображают, что такая свобода продлится навеки; поэтому может случиться, что сбитый с толку народ отвернется от меня, если только вы не окажете мне поддержки». И в самом деле, когда султан Магомет II, император константинопольский, вторгся в Боснию в 1464 году, крестьянство не захотело идти против него, говоря: «не наше дело защищать короля – предоставим это дворянам!»

До сих пор сохранилось письмо, где передается разговор, происходивший в декабре 1455 г. между посланником герцога миланского и королем Альфонсом неаполитанским. В этом письме сказано, что албанские крестьяне предпочитают господство турок господству своих дворян! Король Альфонс боялся, чтобы албанцы не покинули Скандербега и не сдались снова туркам, потому что «Люди этого края очень преданы туркам, которые являются добрыми и гуманными властелинами».

Это слова самого короля.

Церковь Болгарии и Сербии, представляла собою лишь иную форму аристократии: она требовала труда, службы и известной части плодов земли. Монахи составляли привилегированную касту; они не платили податей государству и не несли никаких общественных тягот. Число их постоянно умножалось. Тысячи церквей и монастырей, построенных набожными королями, королевами и дворянами, не могли вместить их. Они ютились в городах и селах в частных домах, постоянно подвергаясь светским соблазнам и часто поддаваясь им. Очень немногие из них были святые люди, большинство своими поступками подрывали уважение народа не только к самим себе, но и к церкви. Великий преобразователь и законодатель, Стефан Душан, законом воспретил монахам и монахиням селиться иначе, как в монастырях, но монахи оказались сильнее могущественного царя. Народ верил в чудодейственную силу мощей и реликвий, но не любил иноков. Эта нелюбовь объясняет отчасти быстрое распространение, в особенности в Болгарии и Боснии, секты богумилов или парфаренов. Православная церковь оказывала яростное сопротивление этим первым протестантам в Европе. История религиозных войн, свирепствовавших на Балканском полуострове в течение двух столетий (1250–1450), до сих пор еще не написана; но результаты этой борьбы отозвались в упадке религиозной жизни и в ослаблении политической организации в государствах Болгарском, Сербском и Боснийском. В Албании, где борьба между православным и католическим духовенством свирепствовала всего сильнее, и в Боснии, где столкновение между православной церковью и богумилами тянулось всего дольше, ислам скоро стал вербовать новообращенных.

Характерной чертой настроения народа в том периоде (1360–1460) является то, что калабрийский монах Варлаам, разоблачив невежество и леность монахов афонских монастырей, нашел горячих сторонников среди греков и в самом Константинополе. Еще характернее то, что Гемистос Плефон, друг императора Иоанна Палеолога, один из величайших богословских и философских умов среди греков, на Флорентийском соборе счел нужным образовать новую религию! Несомненно, что он был не единственным человеком, которого не удовлетворяло христианство в том виде, в каком представляла его тогдашняя церковь.

Кроме условий общественной и религиозной жизни, были еще другие влияния, подрывавшие жизненные силы христианских государств.

Почти всегда было несколько претендентов на императорский престол в Константинополе и на королевские короны Болгарии, Сербии и Боснии; эти претенденты рассчитывали на помощь турок для достижения своих честолюбивых целей. Понятно, что они всегда встречали радушный прием у султанов. Очень часто даровитые сербы, болгары или греки, которые на своей родине не могли возвыситься над тем положением, в котором родились, находили путь к богатству, почестям и власти, на посту бейлер-бея-главнокомандующего или великого визиря, или же, наконец, в браке с одной из дочерей пли сестер самого султана. На первый взгляд кажется парадоксальным, если сказать, что турки открыли новые горизонты населению Балканского полуострова. Однако, их политическая система – комбинация абсолютного деспотизма с самой широкой демократией, заключала в себе много нового. По понятиям заурядного грека, а еще более по понятиям серба или болгарина, такая система была не менее естественной и приятной, нежели феодальная система, предоставлявшая все блага мира исключительно дворянам и духовенству.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю