Текст книги "Гибель Византии (сборник)"

Автор книги: Иоаннис Перваноглу

Соавторы: Павел Безобразов,В. Нежданов,К. Диль,Чедомил Миятович,В. Козаченко,С. Тимченко,П. Филео
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

– Каждый камешек на этом замке мне знаком. А вот эта башня, – указывал Андрей, – серые камни, поросшие мхом, сколько раз я тут нос себе разбивал!.. Помню, карабкаюсь вверх, да вверх, вдруг выбегает мама; «ах ты, варвар», кричит она, «полезай назад»! Позвольте, кончу я, хоть до этого окошечка.

При этом воспоминании старик вздохнул и, набожно перекрестясь, проговорил:

– Царство небесное нашей доброй Пульхерии.

Дети последовали примеру отца.

– А то, помню, начнешь представлять Андрея Первозванного, возьмешь дубину, потому что в дубине-то вся суть, – это посох, без которого проповедник немыслим, и идешь в Скифию проповедывать христианство. А море! Боже мой, Боже мой! Сколько раз я там изображал Одиссея, Алкиноя, Посейдона, – страх!.. А Елевферий изображал Навзикаю… А Николай преважно, помню, начнет убеждать, что Елевферий совсем на Навзикаю не похож… а я ему: «Ну, ты будь Навзикаей, мне без Навзикаи нельзя, сам посуди!» А Николай с некоторым презрением говорит: «Э, что с тобой говорить»! Я, конечно, не понимал, что хотел выразить этим Николай, уже видевший в Навзикае женщину. А уж Максима, того, бывало, никогда не допросишься играть, он все читает или рассуждает; ко мне всегда так относился, что мне и в голову не приходило, что я старше его. Но больше всех я воевал с мамой, ей от меня покоя не было. Вот отца Виссариона, тогда еще совсем молодого человека, я порядком побаивался, и не понимаю отчего это. Желал бы я его повидать!

– А помнишь, кирие, как меня в свинью обращал? – заговорил Елевферий, давно уже собиравшийся вставить словцо.

– Да уж мы с тобой каких только людей, зверей и богов не изображали!

Все от души смеялись, для всякого эти воспоминания Андрея были дороги. Братья, собравшись около отца, вдруг почувствовали себя детьми; даже солидного Николая заставляли смеяться все эти пустяки, о которых вспоминал Андрей.

Между тем, принесли яйца, молоко, фрукты и вино.

– Ну, а что нового слышно в Венеции, Андрей, ведь ты венецианский гражданин? – спросил Николай.

– В области политики там решительно говорят, что Константин уже признан императором Византии; говорили еще про сватовство, именно, что Франческо Фоскари, дож венецианский, хотел выдать свою дочь за императора замуж, но тот отказался, потому что она не королевского рода; венецианцы, конечно, обиделись и Константин приобрел себе нового врага или, во всяком случае недруга.

– Да уж где тонко, там и рвется, – заметил Константин Дука.

– А слышно ли там о сооружении крепости на европейском берегу Босфора Магометом, как раз против той, которая была уже сооружена турками на азиатском берегу, – говорил Николай. – Я слышал в Бриндизи, что это обстоятельство окончательно повергло в уныние императора, и что он требовал разрушения крепости; но новый султан Магомет II отвечал, что он этой башни, которую назвал Бегаз-Кессень, то есть Головорез, не разрушит, и что император не имеет права предъявлять претензий, потому что его власть не простирается далее стен города.

– Это говорит варвар византийскому императору! – вскричал Константин Дука и с тоскою покачал головой. – А что, Николай, – спросил он, подняв голову, – ты много ездишь и много видишь, можно ли спасти Византию?

– Конечно, батюшка, можно. Турок, собственно, – горсть. Куда страшнее были татары Тамерлана и гуны Аттилы, но сама Византия спасти себя уже не может, а Европа, как тебе известно, единодушия не имеет, у каждого государства своя исключительная и крайне узкая политика. К тому же, вопрос религиозный играет некоторую роль, хотя, признаюсь, я этому мало придаю значения, – будь завтра греки верными сынами латинства, и все-таки латинцы ничего для них не сделают.

– В Константинополе ходит легенда, что город падет, но что потом турки будут изгнаны северным народом, – сказал Андрей.

– Северный народ – это русский народ; я много раз об этом и в России слышала, – сказала Груша.

– Да, я давно слышал эту легенду, – сказал Константин Дука. – Дай Бог, чтобы твой народ отплатил грекам за то, что принял от них христианское просвещение. Я полагаю, что это может быть, – продолжал старик, задумавшись. – Андрей много писал мне о тебе, дитя мое, что ты нежно любящая жена, беспримерная мать, что таких матерей нет ни в Греции, ни в Италии и нигде на свете; а эти достоинства обыденной жизни куда выше геройских подвигов; героям легко было совершать подвиги самоотречения, когда на них взирал весь народ, когда их подвиг делался достоянием потомства; но ежедневно жертвовать собою для мужа, для ребенка, чего никто не видит, никто никогда не узнает и весьма часто не оценит, о, это настоящий подвиг любви и самоотречения христианского! Недаром сказано: «В малом был вереи, над многим тебя поставлю». А ты, дитя мое, являешь именно такой пример христианской добродетели; это я вам говорю к тому, что народ, у которого такие женщины, не только может спасти Константинополь от турок, но и создать великую православную нацию, которая грудью своею загородит Европу от азиатских полчищ и даст Европе мир для благоденствия народов и процветания наук.

– Дай Бог, батюшка, моему многострадальному народу, – проговорила Агриппина.

– Я многих моих соотечественников знал, – продолжал Константин Дука, – которые отправились служить русскому народу; все они говорят о варварстве народа, говорят о жестокостях князей и вельмож, но все они не теряют надежды на великое его будущее.

– А что, батюшка, – спросил Андрей, – если я вздумаю перебраться из Таны в Россию?

– Я благословляю тебя, Андрей, на этот путь. Иди туда, делай свое дело, но и будь апостолом этой страны, которая связана с нами узами духовного родства.

В это время было уже совсем темно. Давно уже наступила ночь. Небо, усеянное звездами, раскинулось над замком. Некоторое время все молчали. Торжественный покой ночи вызывал у каждого свои различные чувства. Старик опустил голову и погрузился в думу; Николай, продолжая полулежать, смотрел на мрачно возвышавшийся замок, около которого быстро пролетали летучие мыши; Максим вглядывался в темную даль, лицо его временами принимало грустное выражение и он старался подавить вздох; Андрей наблюдал за мерцанием звезд; Агриппина, положив голову на руки, задумалась о далекой родине, у нее на коленях спал укутанный малютка; в стороне дремал Елевферий.

– Музыка сфер, – задумчиво проговорил Андрей, – тихая стройная гармония мироздания; как часто мне хотелось разъяснить себе Пифагора; его легче понимать чувством, нежели рассудком.

– Вот купол храма Пантократора, – после некоторого молчания сказал Николай вполголоса, как бы не решаясь нарушить торжественной тишины. – А что если бы в этом храме раздался возглас Первосвященника: «Оглашенные, изыдите»!

– Храм велик, но он бы опустел, – заметил Максим.

– Многие должны были бы покинуть этот храм, но Первосвященник сказал: «Придите ко мне все страдающие и обремененные», а их несметное количество; сколько одних рабов! Кто их не видал, в особенности в первое время их рабства, тот не знает настоящего бедствия человечества!

Константин Дука поднял склоненную голову.

– Дети мои, – сказал он, – давно мы не были все вместе, минута радостная и торжественная; что может быть лучше молитвы в такое время; помолимся о вашей доброй матери и прослушаем утреннюю, как это случалось, когда мы были вместе. Максим, потрудись, дорогой, прочитать полунощную и заупокойные молитвы о рабе Божией Пульхерии и утреннюю.

Присутствующие выразили этому сочувствие. Елевферий принес книги и светильник для чтеца. Максим обратился лицом к востоку. Все встали, кроме старого Дуки, оставшегося в кресле.

– Дай мне, дорогая Агриппина, малютку, пусть он у меня на коленях спит.

Агриппина передала старику внука.

В торжественной тишине раздался нежный тембр мягкого, низкого голоса Максима. Во время заупокойной молитвы у всех глаза были влажны. Николай, более помнивший мать, подавлял приступившие рыдания. Елевферий рукавом утирал катившиеся слезы. Голос чтеца дрожал.

– «Где два или три во имя Мое, там и Я посреди их», – прошептал старик.

Мерное чтение продолжалось; дед, знаменуя себя крестным знамением крестил и внука, безмятежно спавшего у него на коленях.

Когда полунощница была прочитана, Максим начал канон. Первую песню пропел он сам, но следующая за нею была исполнена хором.

Низкие голоса Николая и Максима стройно и сдержанно звучали, но высокий чистый тенор Андрея переливался в ночной тиши.

На четвертой песне раздался нежный, женский голос и прозвенел в воздухе, это был голос Агриппины; по характеру русских песен, она оканчивала высокими нотами, которые несколько раз повторял старый, угрюмый замок.

Старик ласково и одобрительно посмотрел на нее. Мерное чтение чередовалось с пением, канон был окончен. Чтец на некоторое время остановился.

– Слава Тебе, показавшему нам свет, – начал Максим великое славословие.

Светлая полоса окаймляла восток, предвещая скорый солнечный восход.

Утренняя была окончена. Максим сложил книгу и потушил огонь. Опять также тихо, тот же плеск волны… Сероватый свет распространялся по обнаженным скалам; замок терял свое мрачное очертание; звезды меркли в небесах; на берегу прокричала чайка.

– Благословение Господне на вас, дети мои, – произнес Константин Дука, тяжело поднимаясь с кресла и благословляя детей, – идите спать, благодарю вас; истинно возвышенное счастье испытал я сегодня с вами; душа спокойна, я чувствую близость Господа. Ступайте, отдохните!

С этими словами старик отправился в свою спальню, а прочие разошлись в приготовленные для них комнаты.

XXI

После вечерней молитвы прошло около часа. Встревоженный Елевферий вбежал к Николаю.

– Кирие Николай! Кирие Николай, – будил он только что заснувшего старшего Дуку.

– Что такое? Что случилось? – испуганно спрашивал тот, не сразу приходя в себя.

– Батюшка ваш очень плохо себя чувствует, просил позвать вас.

Николай на ходу накинул на себя одежду и бросился к отцу.

Константин Дука лежал в постеле, глаза его были полузакрыты и смертельная бледность покрывала его лицо.

Николай припал к груди отца и зарыдал как ребенок.

– Николай, Николай, что ты, – слабо проговорил старик. – Я призвал тебя, рассчитывая найти в тебе более мужества, чем у младших.

– Батюшка, – сквозь рыдания произнес Николай, – неужели тебе так плохо?

– Да, Николай, лета мои такие, что давно уже пора успокоиться… Я чувствую себя покойно… Даже легко… Одно тяжело, что я расстаюсь с вами.

Николай не мог сдержать рыданий.

– Николай, дорогой, успокойся, пошли на остров Санте за отцом Георгием, может быть успеют его привезти, я хотел бы причаститься.

Между тем Елевферий разбудил братьев; все встревоженные пришли в комнату отца. Старик был спокоен; он иногда забывался, потом приходил в себя. Когда вошла Агриппина с ребенком, старик встретил внука улыбкой. Маленький Максим засмеялся в ответ на улыбку старика. Более других сохранял присутствие духа Максим; он немедля послал Елевферия разыскивать отца Георгия на Санте, где обыкновенно тот проживал.

Настало во всем блеске солнечное утро, в доме же Дуки было сумрачно и тихо; братья говорили шепотом. Старик старался успокоить детей и с особенною нежностью относился к Агриппине и внуку. Безысходная тоска выражалась на лицах сыновей. Николай, убитый горем, не отходил от постели отца. Агриппина поправляла, постель старика.

К вечеру наконец вбежал измученный Елевферий, шепнув Максиму, что священник приехал и ожидает. Максим вышел. Под деревом у входа в дом сидел почтенный старик – это и был отец Георгий.

– Кирие Максим, давно с вами не виделся! Что батюшка?

– Совсем плох, достопочтенный отец; передаем его теперь вашей власти. Вы всегда были добрым другом нашего семейства; откройте же ему путь в место светлое, где нет ни печали, ни воздыхания.

Священник с Дарами вошел в дом; встречавшие его падали ниц; он направился к умирающему. При появлении отца Георгия, старик ободрился и радостно взглянул на своего старого друга.

Все вышли из комнаты.

Прошло полчаса, тяжелых и тоскливых. Холодная тишина давила душу; среди нее слышался лепет и смех маленького Максима. Возникавшая жизнь ликовала, не хотела и знать, что другая жизнь говорит свое последнее слово.

Наконец из комнаты умирающего неслышно вышел священник; он приостановился и произнес:

– Молитесь! Почил святой человек. Со святыми упокой душу раба твоего Константина!

Братья склонили головы. Тяжелый вздох вырвался, из груди Николая.

XXII

Был жаркий день конца мая месяца. Солнце ярко светило и жгло; но в подземелье средневекового замка Дуки было темно и прохладно. Несколько светильников освещали бледные лица братьев. В углу подземелья мрачно вырисовывался деревянный крест над могилою Константина Дуки. В разных местах лежали мешочки с золотом, а на столе груда разных денежных документов. Главным счетоводом был Максим, братья ему помогали.

– Надо знать это подземелье, чтобы открыть его, – говорил Максим, – а все-таки лучше, если мы все сундуки с золотом зароем в землю по номерам, и кто из нас явится взять деньги, тот должен оставить в том же сундуке записку, сколько он взял и что еще пожелает сообщить. А затем надо опять зарыть.

– Конечно, лишняя предосторожность не помешает, – заметил на это Андрей.

– Елевферий, – обратился Николай к бывшему тут старику, – пойдем с тобою; ты посветишь дорогой, а я приведу сюда Агриппину, она должна все знать наравне с нами, может быть и ей придется пользоваться.

Вскоре они скрылись в темноте; Андрей провожал Николая благодарными взглядами.

Спустя некоторое время, у входа показался Николай, который вел Агриппину, за ней следовал Елевферий с малюткой на руках.

Агриппина всплеснула руками, увидав богатство. Ей рассказали условия пользования им и принялись закапывать деньги в землю.

– Теперь все, – сказал Николай; голос его дрогнул. – Простимся здесь, на могиле отца!

Николай припал ко кресту и еле слышно шептал:

– Я жил тобою, ты был для меня всем, я круглый сирота… Какие могут быть теперь у меня интересы к жизни?..

– Братец, – успокаивала его Агриппина, наклонясь к нему, – вы освобождаете бедных рабов, как освободили меня, у вас есть для этого средства, сколько вы добра сделаете! У нас на Руси князья и благочестивые люди так иногда делают.

Николай нежно посмотрел на Агриппину.

– Да, дитя мое, я исполню твое желание; исторгнуть человека, исторгнуть личность человека из неволи, когда ее попирают, – это действительно доброе дело.

Братья встали на колени у могилы отца и молились. Агриппина и Елевферий последовали их примеру.

После краткой молитвы Николай обнял Андрея.

– Ты счастливее нас, Андрей, – сказал он, – и стоишь того, потому что у тебя нежная, добрая душа.

– А ты, Максим, всегда можешь быть счастливым, – отвечал он брату; – с твоим железным характером все можно перенести.

XXIII

Настал 1453 год. Хотя зима оканчивалась, однако продолжительный северный ветер распространил холод по всему Архипелагу. Прикрытый горами Анатолии, Хиос менее испытывал его действие, и потому шедшие в Черное море и Босфор корабли и галеры останавливались там в ожидании попутного ветра. Среди множества мелких судов, входивших в Хиосскую бухту, вошла венецианская галера, шедшая из Адриатики. На палубе галеры был синьор Батичеллли любовался большим кораблем, который стоял в гавани под флагом византийского императора; вблизи его расположились большие генуэзские корабли. Как только пассажиры Галеры вышли на берег, Батичелли присел в постоялом дворе и полюбопытствовал у хозяина о заинтересовавших его кораблях.

– Ох, синьор, – вздохнул хозяин, – в столице плохо, очень плохо. Магомет начинает осаду со стороны суши, с берега Пропонтиды турецкий флот, Босфор загорожен турецким флотом. У императора нет съестных припасов, нет военных кораблей в достаточном количестве. А это один императорский корабль и четыре генуэзских, о которых вы спрашиваете, нагружены пшеницею и другими съестными припасами, а также порохом, и воинов там много. Они думают идти в Константинополь, да ветра попутного нет.

– Ветер несколько изменяется, нам тоже трудновато было сюда идти, а вот последние дни легче. Но как же они пройдут.

– Рассчитывают на свое мужество и Божию помощь.

– А что у вас говорят, много у императора войска? – спросил Батичелли.

– Предполагают, что девять тысяч.

– Только. Ну, а у турок?

– Видимо-невидимо! Некоторые говорят – более двухсот тысяч. А что, синьор, как в Италии? – в свою очередь стал выспрашивать хозяин. – Поможет ли императору папа и латинские государи?

– Трудно рассчитывать на помощь папы, когда он громогласно предсказал падение Константинополя за то, что греки неискренни с ним; ему даже неловко станет, если Константинополь будет спасен.

– Но, синьор, ведь Исидор теперь в Константинополе и, как слышно, соединение церквей состоялось.

– Вероятно так же состоялось, как во Флоренции. Один другого обманывает, один перед другим лицемерит.

– Так, так, синьор. Я думаю, что христианам запада можно было бы подать помощь и без всякого соединения церквей, а только из-за того, чтобы Византия туркам не досталась.

В это время к столику, где расположился Батичелли, подошел генуэзец из Каффы.

– А, синьор Пизони!

– Синьор Батичелли!

Они пожали друг другу руки.

– Вы здесь давно?

– Давно уже. Ждем попутного ветра.

– Вы хотите пройти в Каффу? – спросил Батичелли.

– А вы тоже?

– Да, но, говорят, нельзя; Босфор заперт турками.

– Это, положим, ничего не значит; галатские наши соотечественники заключили дружеский договор с турками, и если мы назовемся генуэзцами, то нас пропустят, но нас лично, а не корабли; поэтому что все суда задерживаются в Константинополе императором для защиты столицы.

– Вот как! А знаете ли, синьор Пизони, я хочу пробраться в Константинополь и присутствовать или при торжестве, или при падении великого города.

– Тогда вы можете сесть на один из кораблей, готовящихся к отплытию, тем более, что заметна некоторая перемена ветра. Но только эти корабли явно враждебны туркам, и если их захватят, то едва ли кого турки пощадят.

– А вы что же думаете?

– Думаю с этими кораблями отправиться; мне необходимо; убьют – пускай убивают, все равно я разорюсь, если не буду во время хоть бы не в Каффе, то во всяком случае в Галате.

– Скажите, пожалуйста, синьор Пизони, а меня примут на эти корабли?

– С распростертыми объятиями; они хотят, чтобы больше было пассажиров на случай борьбы с неприятелем.

– Так я еду с вами, – решительно сказал Батичелли.

К вечеру этого дня перемена ветра была очевидна, и пять кораблей, во главе которых стоял императорский, стали готовиться к отплытию.

Синьор Батичелли отправился на один из генуэзских кораблей, где у него тотчас нашлись знакомые. Все это были большею частью люди особенно им уважаемые за свое благородство и прямоту. Они шли оказать поддержку Константину XI в решительную минуту.

Батичелли они приняли с восторгом.

– А, синьор Николо, нам такие люди находка! – кричали ему со всех сторон.

Целую ночь шли приготовления; на рассвете решили тронуться. Когда все было готово, стали ожидать сигнала с императорского корабля.

Синьоры и солдаты смело смотрели в глаза предстоящей опасности.

– Ну, синьоры, с Богом! – сказал капитан корабля.

На берегу собрался народ. Когда императорский корабль поднял паруса и развернул флаг, народ стал громко выкрикивать добрые пожелания.

– Да поможет вам Господь, храбрые воины!

За императорским кораблем отвалил другой, далее третий, на котором был синьор Батичелли.

Ветер с каждым часом крепчал, это благоприятствовало плаванью. На следующий день они вступили в Дарданеллы, а через трое суток приближались к Босфору. Почти все синьоры, находящиеся на кораблях, бывали раньше в Константинополе, но на этот раз с каким-то особенным чувством они увидели очертание столицы. В то же самое время на генуэзских кораблях стали замечать, что императорский корабль, который шел во главе, начал лавировать; вдали показались турецкие галеры и масса мелких лодок.

– Кто предводительствует флотом магометан? – спросил Батичелли.

– Балта-Оглы, болгарин, – проговорил синьор Антонелли.

– Как же мы пройдем? – беспокоился синьор Пизони. – Посмотрите!

Действительно, с приближением к Константинополю, количество судов увеличилось до такой степени, что они образовали между противоположными берегами пролива сплошную линию.

Азиатский берег был усеян турками; голосов их не было слышно, стоял какой-то гул; ожесточенная жестикуляция их явно говорила о негодовании, в виду беспримерной дерзости христианских кораблей. Пять кораблей шли на несколько сотен судов, которые готовы были поглотить их. На европейском берегу можно было различать толпы константинопольских жителей, восторженно приветствовавших императорский корабль. Этот гордый великан величаво выступал, рассекая волны; никому в голову не приходило страшиться опасности. Европа и Азия встречали их, друзья их приветствовали, враги им удивлялись.

– О Феотокос Одигитрия! – раздалось с императорского корабля, когда он поравнялся с столицей, где на мысе стоял почитаемый храм Богоматери Одигитрии.

Под туго натянутыми парусами корабли неслись стрелою. День ярко светил. На азиатском берегу было необычайное движение.

– Магомет! Магомет! – доносились оттуда крики.

Суета на турецких судах поднялась невообразимая.

Магомет II действительно появился на берегу. Он был верхом на разукрашенном коне. Султан гневно приказывал, чтобы остановили христианские корабли. Некоторые турецкие суда устремились на императорский корабль, но оттуда ответили таким убийственным огнем, что лодки бросились в рассыпную.

Магомет выходил из себя; его молодое, красивое лицо было искажено бешенством. Крик восторга со стен Константинополя служил наградою героям-морякам.

Уже христианские корабли были против храма Спаса Милостивого, называвшегося Агиасма; уже виднелась колонна Феодосия и ворота св. Варвары, где был поворот в Золотой Рог, когда страшные проклятия и крики Магомета возымели свое действие. Масса турецких судов двинулась на императорские корабли. Завязался бой. Турки наседали, с императорского корабля метали греческий огонь, но силы были слишком не равны. Вскоре турецкие суда окружили императорский корабль, на котором была сбита мачта, но тут раздался такой оглушительный залп, что сразу два турецких корабля загорелись и пошли ко дну. Остальные дрогнули, строй рассыпался и императорская галера, поддерживаемая другими судами, прорвалась к городу.

Галере, на которой был Батичелли, также удалось пройти в бухту Золотого Рога.

Батичелли сошел с галеры и направился к дому Каффского консула, узнать, как обстоят дела в Тавриде. Узнав последние новости, Батичелли спросил:

– Скажите, синьор Киавари, чем кончились переговоры с Венецией?

– В Константинополе более всего рассчитывали на Венецию, но император оскорбил венецианцев тем, что отказался от предположенной женитьбы на дочери венецианского дожа, оказав предпочтение грузинской принцессе, как особе царской крови.

– А Венгрия?

– А венгерские послы из лагеря Магомета II не выезжают.

– Значит для Константинополя от соседей нет спасения?

– Во всяком случае, синьор Батичелли, я вам скажу, что будут ли владеть здесь турки, или кто другой, пусть только война кончается; нам нужен мир, иначе мы все разоримся. Для нашей торговли я не вижу опасности, если даже турки будут обладать Константинополем.

– Это положительно так, – безучастно заметил Батичелли и затем, простившись с хозяином, вышел.

От консула он отправился к Золотому Рогу, и перейдя мост, бесцельно пошел по улицам столицы. В городе было заметно некоторое оживление: пришедшие со славою корабли поддерживали на некоторое время бодрость духа у жителей. Батичелли вышел на улицу, ведущую к Влахернам. Вечерело. Она была многолюдна, потому что многие отправлялись отслушать вечернее богослужение в почитаемом Влахернском храме Божией Матери, но перейдя эту улицу, синьор Батичелли пошел к монастырю Пантократор, оттуда было слышно церковное пение. Он подошел со стороны, где находился саркофаг Ирины; мрачный вид монастыря вполне гармонировал с состоянием духа Батичелли. Обойдя монастырь, он прошел под массивною аркою. Церковное пение и чтение его несколько умиротворило, вечерня кончалась, и он скоро вместе с другими оставил церковь.

– Кирие Николай!

– Отец Георгий, какая приятная встреча! Давно ли вы здесь?

– Несколько дней уже.

– Как объяснить это, достопочтенный отец: в то время, как другие бегут из столицы, вы являетесь сюда?

– Но и ты, кирие, пришел на наше старое пепелище, а ведь ты никогда не отличался особенною любовью к родине.

– Отец, я не любил наших убийственных государственных порядков и порицал их. Если я их порицал с раздражением, злобно, то это более свидетельствует о моей любви к родине, потому что мало ли где беспорядки, однако о них я говорю совершенно спокойно. К тому же, я не выношу фанатизма ни в чем, и пусть венгры, неаполитанцы или французы пообещают создать для Византии правильный государственный порядок, я посчитаю, что не нужно им сопротивляться. Но тут, отец, турки; теперь у нас хаос, а тогда будет мерзость и запустение. Если бы даже эти азиаты дали нам спокойствие, то это будет спокойствие рабов, а не граждан. Ну, а я все ж-таки спрашиваю у тебя, отец Георгий, отчего ты здесь, когда все бегут отсюда? Я – другое дело; я для всех, исключая нескольких человек, генуэзец, и потому, когда нужно, найду себе приют в Галате.

– А разве ты, кирие, одобряешь бегство жителей столицы в годину испытания?

– Никогда, отец! Я не осудил бы тех граждан, которые не являются по призыву тирана опустошать чужие земли и подвергать опасности свою жизнь, когда она нужна для их семейств; но бежать, когда враг угрожает их семейному очагу, их друзьям – это постыдно!

– Если ты хочешь знать, зачем я пришел сюда, то сказать это не совсем легко, потому что я и сам не знаю; все равно как дети хотят присутствовать на похоронах матери, хотя, конечно, этим им не вырвать ее из оков смерти, так и я, пришел потому, что меня тянуло.

– Отец Георгий, я тоже самое! После смерти отца я все делаю как в бреду, и в таком же бреду пришел в Константинополь.

– В это время они подошли к массивным стенам монастыря Пентепопту.

– Я здесь, кирие, у монахов остановился, – сказал отец Георгий. – Если захочешь когда-нибудь меня увидеть, то здесь, или у Пантократора всегда можешь найти меня.

Между тем им навстречу шел народ из Влахерн; среди шедших слышались оживленные речи.

– Турки напали у Адрианопольских ворот! – кричали они встречавшимся.

– Говорят, что у святого Романа также! – добавляли другие.

Отец Георгий, собравшийся уже идти домой, предложил Николаю направиться в Петрион, потому что там можно было узнать что-либо более достоверное.

– Я даже не прочь идти к Адрианопольским воротам или к воротам св. Романа, – ответил тот.

Оба они ускорили шаги. Издали раздавались выстрелы. Народ суетился. Одни направлялись к Адрианопольским воротам, другие к воротам св. Романа, третьи во внутренний город. Лица были встревожены.

Чем дальше шли Батичелли и его спутник, тем менее попадались им люди и выстрелы становились реже.

– Мы не туда идем, отец Георгий, поворотим налево, у Адрианопольских ворот тихо.

Они свернули в сторону и зашагали быстрее. С каждым шагом сумятица усиливалась. Делалось темно. Они проходили у церкви Флора и Лавра, когда вдруг раздался страшный грохот и затем наступила мертвая тишина.

– Господи, помилуй, – произнес испуганно священник.

Николай машинально схватился за кинжал. Минуты две протекли в томительном молчании. Затем воздух огласил продолжительный восторженный крик. Они приближались к воротам св. Романа. На пути они остановили двух генуэзских наемников и спросили, что все это значит.

– Турки напали в нескольких местах на стены, и более всего у Адрианопольских ворот, – рассказывал солдат; – началась борьба; но турки очевидно чего-то выжидали и штурм шел нерешительно. Оказалось, что неприятель подвел мины под наши стены и думал произвести взрыв в пылу сражения. Но наш пушкарь Грант разгадал направление мины; подвел с своей стороны контрмину и неприятельская мина пошла прахом, перебив не один десяток турок.

Успокоенные и обрадованные этим рассказом, Николай и священник простились.

Со второго апреля 1453 попытки Магомета II овладеть Константинополем не прекращались. Удары магометан были направлены на ворота св. Романа, защищаемые генуэзцем Джустиниани, и со стороны Золотого Рога, где предводительствовали Исидор и Лука Нотара.

Жители столицы мало-помалу стали привыкать к пушечным выстрелам; весть, что турки напали на стены, уже никого не приводила в трепет. В лагере турок находился венгерец Урбан, который устроил гигантскую пушку. Ее установили против ворот св. Романа. Башня не выдержала ее ударов и обрушилась. Испуганный император поспешно отправил послов к султану с предложением постоянной дани.

– Мне нельзя отступить, – отвечал султан, – или я возьму город, или город возьмет меня живым или мертвым. Если ты желаешь мне уступить город добровольно, я отдам тебе Пелопонесс, а братья твои получат другие области и мы останемся друзьями; если же меня не впустят добровольно, то я войду силой, убью тебя и вельмож твоих, а все прочее предам на разграбление войску.

Император решил вести борьбу до конца, не подвергаясь напрасным унижениям.

Турки, ободренные действием пушки Урбана, бросились на штурм, но Джустиниани их отбил. Грант в то же время подводил контрмины, и попытки турок взорвать стены были безуспешны. Магомет приказал засыпать ров перед стенами и соорудить подвижную башню; но защитники столицы в одну ночь очистили ров, восстановили полуразрушенную башню св. Романа, а Джустиниани сжег подвижную башню.

– Тридцать семь тысяч пророков не могли бы уверить меня, – воскликнул в отчаянии Магомет II, – что неверные могут совершить такую работу в столь короткое время!..

– Отец Георгий никуда не уходил? – спросил Николай монаха, впустившего его в монастырь Пентопопту.

– Он у себя, – отвечал монах.

Николай направился к той келье, которую занимал отец Георгий.

– А, кирие, очень рад! – встретил его отец Георгий.

– Едва ли ты, отец, радовался бы, если знал с какою вестью я пришел.

– Что такое? – тревожно спросил священник.

– Конечно ничего особенного, то есть дело идет к развязке. Турки укрепились в Галате и не сегодня завтра их галеры будут в Золотом Роге.

– Как? А цепь?

– Они ее обойдут.

– Как это обойдут? По земле, что ли, Они поплывут?

– По земле. Ты слышал, отец Георгий, предание, что Константинополь будет тогда взят, когда корабли поплывут по суше.