Текст книги "Гибель Византии (сборник)"

Автор книги: Иоаннис Перваноглу

Соавторы: Павел Безобразов,В. Нежданов,К. Диль,Чедомил Миятович,В. Козаченко,С. Тимченко,П. Филео
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

– Позволь же, кирие, я не понимаю…

– А вот что, отец, они выравнивают полуостров между Золотым Рогом и Босфором, кладут доски, намазывают салом и потом потащут по ним галеры…

– Но ведь генуэзцы из Галаты разрушат это сооружение?

– Они в союзе или по крайней мере в мире с турками, и если только тронутся, то Галата в миг будет сравнена с землей.

Отец Георгий задумался.

– Чудо, только чудо спасет столицу! – произнес он.

Через несколько дней по всему Константинополю распространилась ужасная весть: турецкие галеры в Золотом Роге! И в то же время готовился решительный штурм со стороны ворот св. Романа; однако, Магомет II прислал к императору предложение сдать столицу в виду неизбежной гибели, обещая ему свободу и целость имущества, на что получил от Константина XI Палеолога такой ответ:

– Мы будем благодарить Господа, если ты пожелаешь заключить мир с нами на условиях предшественников наших. Мы готовы даже уступить тебе наши области, тобою присвоенные, наложи на нас дань великую и тяжелую, приказывай нам, но удались по заключении мира. Домогаясь добычи, ты и не предвидишь, что сам впоследствии можешь сделаться добычею других. Я не могу сдать тебе город; так не имеет права поступать никто из граждан. Нам дозволено только одно: продолжать умирать и не щадить своей жизни.

Наступил канун памятного 29 мая 1453 года. Магомет II, приготовляясь к решительному приступу на следующее утро, объезжал войска, убеждая их быть достойными воинами пророка.

– Кто из вас падет в бою, – говорил он, – тот будет вкушать яства и пить вместе с Магометом в раю и возлежать с гуриями, совершив благовонные омовения. Те же, которые останутся живы после победы, будут получать двойное жалованье до конца их жизни. Тот, кто первый войдет на стены, получит лучшую провинцию в управление, и я осыплю его такими милостями, что они превзойдут его ожидания. Покоренный город я отдаю вам на три дня. Кроме крепостных стен и зданий всякая добыча: золото, серебро, одежды, женщины – все ваше!

Всю ночь слышалось веселие у стен упавшей духом столицы. Совершенно другое происходило в Константинополе. Духовенство собиралось к крестному ходу, народ валил к храму св. Софии. Но это не был один из блестящих крестных ходов, которые некогда совершали императоры по возвращении из похода. Уныние царило в столице; несмотря на это, древнее священное торжество поддерживало бодрость духа. Духовенство подняло мощи святых и иконы, пользовавшиеся наибольшим уважением. По мере того как из-под могучего купола св. Софии выходило духовенство, с патриархом во главе, и показывались на паперти константинопольские святыни, народ восторженно простирал к ним руки. Сначала выносили мощи святых, из которых не многие тогда оставались в столице, а иные были увезены венецианцами и крестоносцами четвертого крестового похода в 1204 году. Между выступавшими с мощами можно было видеть отца Георгия, который нес мощи св. Спиридона Тримифунтского, а рядом с ним какой-то сгорбленный монах, седой, изможденный, нес мощи Феодоры Августы.

Когда процессия подошла к Босфору, раскрылась чудная картина всего Константинополя. Здесь, у храма Влахернетиссы, особенно чтимой жителями столицы, дана была полная воля выражению чувств: слова мольбы, рыдания и стоны раздавались в многолюдной толпе в то время, как духовенство произносило и пело установленные молитвы и гимны. К этой святыне прибегали все императоры пред опасными походами и возвращаясь после счастливых побед; здесь стоял и дворец императоров, представляя собою летнюю резиденцию, потому что на этом возвышенном месте было прохладнее, и Фракия с вершин своих гор посылала сюда свое свежее дыхание. Когда, после небольшого отдыха, процессия двинулась, то только немногие, и то приставшие впоследствии, могли сопутствовать неутомимым монахам вдоль Золотого Рога через низменную и болотистую Галату, аристократический Петрион, к монастырям Пентопопту и Пантократора и далее к св. Ирине и св. Софии.

Весь этот день до вечера жители посещали церкви и молились. Император собрал около себя защитников Константинополя и обратился к ним с такими словами:

– Подумайте, братья, о том, как надлежит приобрести свободу, вечную память и славу. Вам известно, что султан, враг православной веры, без всякой причины нарушил мир и опустошил наши поля, сжег сады и дома, умертвил наших братьев. Пусть на их стороне сила; за нас Господь Бог, Спаситель наш!

Потом император обратился к итальянским наемникам:

– Вы знаете, что Константинополь всегда был вашим вторым отечеством; умоляю вас оставаться в эту годину испытаний друзьями, верными союзниками и братьями. Передаю мой скипетр в ваши руки, – закончил Константин Палеолог, обращаясь ко всем, – берегите его! На небе ждет вас лучезарный венец, а в этом мире пребудет о вас вечная и славная память. Если мои грехи навлекли на государство небесный гнев, я готов искупить их жизнью.

В час ночи началась канонада у ворот св. Романа и с кораблей. Оглушительный гул и гром орудий, неумолкаемый рев тимпанов и труб смешивался с неистовыми воплями нападающих. «Ля иллях, иллялах»! – вопили турки, рванувшись ко рвам. Вперед были пущены плохо обученные войска; под ударами отражавших и под натиском своих они падали во рвы и молили о пощаде, но их забрасывали камнями и засыпали землей, а через их трупы янычары должны были перейти ров.

У ворот св. Романа стоял Джустиниани, с тремя своими братьями. Его поразительное спокойствие в такую минуту давало возможность делать своевременные и смелые распоряжения. Рядом с ним дралась небольшая дружина немцев с Грантом во главе. Тут же были Феофил и Мануил Палеологи и Франциск Толедский. Магомет II не оставлял ни на минуту приступа, но все удары турок были отбиваемы соединенными силами мужества и искусства.

Уже светало, когда вдруг произошло замешательство. С быстротою молнии пронеслось известие, что пуля пробила стальную перчатку Джустиниани и нанесла ему рану, и что Джустиниани покидает стены. Все видели, как император останавливал уходившего со стен генуэзца; другие слышали, как Константин уговаривал полководца.

– Ваша рана незначительна, – умолял император, – мы находимся в крайней опасности; ваше присутствие необходимо, и куда же намерены вы удалиться?

– Я удаляюсь, – сказал в непонятном волнении Джустиниани, – той дорогой, которую Бог проложил для турок.

С этими словами полководец, на которого была вся надежда, покинул стены.

Бой был неравен. Девять тысяч человек выдерживали борьбу против трехсот тысяч. С уходом Джустиниани, дело было окончательно потеряно. За Джустиниани стали покидать стены итальянцы, и вдруг на внешней стене появился янычар гигантского роста по имени Гассан. Появление его однако вызвало новый взрыв мужества, и он был сброшен со стены. Защитники приходили в замешательство; среди них и в самых опасных местах был виден император Константин XI, но поправить дело уже было невозможно.

– Неужели не найдется христианина, который отрубил бы мне голову! – в исступлении кричал несчастный император.

Вдруг христиане увидели в тылу у себя в городе турок, которые, прорвавшись чрез незащищенную и брошенную среди всеобщей суматохи Керкопорту, двинулись на защитников св. Романа.

Император, искавший смерти, нашел ее.

Грабеж начался с Влахерн, а потом распространился по всему городу. Был полдень, когда начался грабеж, но и ночь его не прекратила.

Наступила тяжелая ночь, первая после падения восточной римской империи. Всюду были следы грабежа и насилия. Мрак и мертвая тишина царили в монастыре Пантократора, который не избег общей участи. У одного едва заметного глухого перехода слышались осторожные шаги и подавленные голоса. Ощупью во тьме пробирались два человека и входили в главную церковь, из той части, которая предназначалась для монахов.

– Не слышно ничего, кирие Николай; воспользуемся этой минутой и уйдем.

– Непременно, отец. С рассветом придут волки опять рыскать и тогда погибнем неминуемо.

Впереди выступал Николай, за ним осторожно отец Георгий, неся с собою бережно мощи св. Спиридона. Николай вдруг остановился.

– Что такое, кирие?

– Я наступил на что-то мягкое, должно быть труп.

– Господи, помилуй, – прошептал отец Георгий. – Мерзость и запустение на месте святом.

Николай перешагнул, но тотчас же отдернул ногу назад, он наступил на голову мертвеца.

– Здесь, должно быть, несколько мертвых тел!

Он стал обходить стороной; отец Георгий осторожно следовал за ним.

Как ни был тих их шаг, однако он отдавался эхом йод опустелыми сводами храма.

– Направляйся правее, к выходу, кирие.

Они подходили к выходу, который был несколько светлее окружавшего их мрака.

– Одну минуту, кирие, – обратился священник к Николаю.

Тот остановился.

Отец Георгий опустился на колени.

– О, Пантократор, – шептал он, простирая руки к алтарю, – как я любил этот великий храм твой! Неужели я никогда более не увижу его свободным, снова при пении тебе хвалебных гимнов. Если не нам, то потомкам нашим, о, Пантократор, не откажи в этом. Пусть они будут достойнее нас. Мы много, много оскорбляли тебя, мы много оскверняли храмы твои и теперь безропотно покоряемся твоей справедливой деснице. Но да будет благословенно имя того, кто исторгнет храмы твои, о Пантократор, из власти врагов христианства. Прости, прости! Неувядаемая великая святыня! – говорил священник, поднимаясь и утирая горячие слезы, орошавшие его морщинистые щеки.

Мрачно слушал Николай эту молитву, страшная буря клокотала у него в груди.

«Теперь я понимаю тебя, несчастный отец Арсений», – думал он.

– Пойдем, кирие, – сказал отец Георгий и осторожно повернул к выходу.

– Мы теперь направимся в Галату через мост, может быть нам удастся пройти, или поищем лодку и переправимся. В Галате можно считать себя вне опасности.

Они бесшумно вышли и крались около стены к выходу из монастыря.

– Нет, кирие, я еще не могу оставить Константинополя, у меня здесь есть дело, и я на тебя, кирие, рассчитываю, если ты решишься подвергнуть себя опасности.

– Охотно, охотно, отец, располагай мной. Опасность и все, что угодно, только не покой, только не оставаться с самим собою.

– Вот в чем дело: ты заметил того монаха, который во время крестного хода шел рядом со мною и нес мощи святой Феодоры Августы? Не заметил. Он слишком мал и сгорблен, среди толпы нельзя было его видеть, по крайней мере его лица. Так этот монах, его зовут Арсением…

– Арсений? Откуда же он?

– Он из Афона.

– Ты его знаешь хорошо, отец?..

– Нет. Я теперь только с ним познакомился. Он, как видно, человек больной.

– Ну, это должно быть мой старый знакомый. Продолжай, отец, далее.

– Когда начался грабеж, мы с ним решили спасти те святыни, которые во время крестного хода нам поручили нести, а потом нас поставили к ним, когда народ приходил прикладываться. Местом встречи мы назначили Влахерны, чтобы находиться ближе к выходу, и он там должен ждать меня. А оттуда вместе мы решили бежать на север, в Болгарию, Сербию, или куда Господь укажет. Вот отыскать этого отца Арсения и выбраться отсюда ты помоги, кирие, а тебя за это, по молитвам святых Спиридона и Феодоры, Господь благословит.

– Хорошо, отец, я готов. Если ты устал нести твою святую ношу, дай я помогу…

– Ничего, ничего, кирие, идем.

Самыми скрытыми и глухими проулками шли два византийца по своей бывшей столице, опасаясь какой-нибудь встречи. Иногда они слышали голоса турок и тотчас же забивались в какой-нибудь угол, где темнота ночи их скрывала. Когда перед ними во мраке вырисовывался темный силуэт какого-нибудь храма, отец Георгий тяжело вздыхал.

– О, святый Илья, грозный каратель врагов Божиих! О, Христос Евергет, помилуй нас, бедствующих! О, славный, святый Иоанн Трульский! – шептал старик. – О, святый Николай, моли Бога о нас!

Все это были места, которые знал с детства старый священник, к которым он был привязан как к святыням. Он прощался с этими дорогими его сердцу местами, оставляя их в руках людей, способных их осквернить.

Наконец подошли к Влахернам. Здесь было совсем пусто. Следы разрушения были ужасны, как нигде; в некоторых местах запах дыма и гари свидетельствовал о бывшем пожаре. Николай и священник пробирались среди обломков и наконец достигли храма. В нем была тьма, но где-то мерцал огонек лампады.

Тихо ступали они по мраморному полу, им под ноги постоянно попадались разные обломки, большею частью икон, с которых были сорваны драгоценные украшения.

– Ты ничего не слышишь, кирие? – спросил священник, остановившись.

– Мне кажется, что справа кто-то стонет, – ответил Николай.

Несмотря на еле мерцавшую вдали лампадку, в разоренном храме была непроглядная тьма. Они направились вправо, стоп совершенно явственно достиг их слуха.

– Господи, помилуй меня грешного, – послышался во тьме шепот.

– Кто здесь страдает? – тихо спросил Николай.

– Уж недолго мне страдать? – прохрипел чей-то голос.

Николай поспешно, насколько позволяла тьма, направился к лампадке; она теплилась у иконы Пресвятой Девы, и взяв ее, он увеличил свет и возвратился к умиравшему, которого скоро отыскал вместе с священником. Это был маленький, измученный монах. Возле него на полу виднелась лужа крови.

– Отец Арсений! – воскликнул Николай, тотчас узнав его.

– Ох, кирие, я тебя узнаю, добрый, добрый человек, и ты здесь… пришел хоронить свою мать…

– Что с тобою? – спросил у него отец Георгий.

– Умираю, брат, помолитесь за меня… турки срывали драгоценности с престола… я с мощами скрывался за колоннами, в незаметном углу… не выдержал… бросился и схватил одного из них за горло… да так, что пальцы продавили его богохульную глотку… ну, а другой меня ятаганом… я едва дополз… боли уже не чувствую… холод жестокий…

Отец Арсений закрыл глаза: монах был смертельно бледен, потом он снова подмял слабеющие веки.

– Георгий, приготовь меня к смерти… если святым мощам не угрожает опасность… св. Феодора тут, у Богородицы… я ползал туда, подливал масло в лампадку… может быть Св. Дары найдешь в алтаре.

– Отец Арсений, – начал шепотом священник, – ты много страдал, а страдания искупаются все, по воле или нет страдает человек, Господь все равно страдальца награждает; но хотя я не много времени тебя знаю, однако я слышал от тебя слова вражды и ненависти к Палеологам и византийским вельможам, а как ты с этими чувствами приимешь Пречистое Тело Господа, как к смерти будешь готовиться? Прости их и примирись.

Угасавшие глаза отца Арсения сверкнули.

– О проклятие! Проклятие им… Я их не за себя ненавижу, а за тех несчастных, которых они гнали… За тех, чью свободу и кровь они не сохранили… Подумай, что испытывают в настоящее время несчастные византийцы, ведь они рабы… проклятый турок бьет по щеке образованного грека… а женщины, честные жены и дочери византийские… а монахини… подумай, что они испытывают в эти минуты и что их ждет… а потом они свыкнутся с позором… с рабством… это еще ужаснее! Привыкнуть быть рабом! А дети?.. О, мои милые, невинные, несчастные детки… В один сегодняшний день их тысячи погибли. А матери, у которых отняли от груди младенцев… о проклятие… проклятие! Ты говоришь – простить!.. Им много дано… Господь взыщет с них много… Стеною проклятые стали между пастырем и стадом… Я ведь не за себя… брат, проклинаю, потому что люблю… в этой ненависти любовь моя… до гроба люблю родину, до гроба проклинаю…

– Я понимаю, – говорил ему наставительно священник, – но ведь и Христос на кресте прощал, вот тебе пример всепрощения.

– Ох, добрый отец Георгий, Христос за себя прощал, а я за малых сих… нет, отец… лучше бы им не родиться… говорил Христос… лучше жернов на шею… не можешь приобщить меня… я не ропщу, но совесть моя чиста… ведь эта ненависть всю жизнь мою терзала… о, если бы я мог не ненавидеть, я был бы счастливее!

Николай чувствовал какое-то раздвоение в себе, непонятная тяжесть давила его; ему хотелось упросить отца Георгия приобщить скорее умирающего, это его облегчило бы и успокоило. Но Николай чувствовал, что подобное вмешательство более чем странно. Он мог только проговорить скороговоркой, так, чтобы отец Арсений не слышал:

– Он потерял рассудок, Господь не вменит ему.

Отец Георгий взял лампадку и пошел к алтарю.

Наступил полный мрак. Больной стонал.

– А что кириа Агриппина? – произнес он. – Добрая женщина… там, в этой русской стране, женщины с добрым сердцем… спасение этой стране от них. Кириа Агриппина, моя нежная голубка, я вот вижу ее перед собой… участливая такая… чутьем угадала, что у меня на сердце тяжко. О, эти участливые сердца, много страдать легче, нежели быть участливым и бессильным зрителем… Кирие, если ты в самом деле так богат, как о тебе говорят, выкупай рабов… Освободить личность человека, выше этого подвига нет, ведь и Христос за этим приходил…

Отец Арсений постоянно останавливался, хотя возбуждение как будто поддерживало его силы.

– Хорошо, отец Арсений, если еще о чем попросишь, я постараюсь исполнить.

– Благодарю тебя, кирие, ничего больше, ты добрый человек и сам знаешь, что надо делать; молись обо мне… А если будешь в Фессалониках, побывай на могиле рабы Божией Афанасии, за городом, у разрушенной церкви. На могиле лежит камень с ее именем.

Между тем возвратился отец Георгий, он был в сильном волнении.

– Ты, брат Арсений, говорил, что совесть твоя чиста; я хотел найти Святые Дары; но они… – вздохнул священник, – выброшены, разлиты и разбросаны по полу.

– О, Господи! – застонал отец Арсений. – Внесите, внесите меня в алтарь, я сам не могу.

Священник и Николай взяли его бережно и понесли. Когда его положили на пол, он сделал усилие, перевернулся и стал лизать пол, где были разбросаны Св. Дары. Но в это время у отца Арсения из раны вновь хлынула кровь и голова безжизненно поникла.

– Он умер, – едва слышно произнес Николай, наклонившись к телу и оставаясь на коленях.

Наступила мертвая тишина.

– Кирие Николай, – прошептал священник, тронув за плечо Николая, – пора нам оставить город, скоро рассвет.

Тот вскочил.

– Правда. Но я хотел бы похоронить его.

Отец Георгий не совсем охотно согласился, и они торопливо зарыли тело. Потом, подняв мощи св. Спиридона и Феодоры Августы, чрез Керкопорту направились из города. Пройдя некоторое время молча, священник обернулся к городу. Над Константинополем поднималось лучезарно вечное солнце. Путники крепко обнялись. Отец Георгий положил земной поклон городу и зашагал к греческой деревеньке, синевшей вдали, а Николай направился к Золотому Рогу.

XXV

[21]21
  Нумерация разделов в оригинале сбита (раздел XXIV отсутствует) – верстальщик.


[Закрыть]

Летний день уже спадал, когда галера, шедшая из Анконы, ссадив пассажиров на рыбачьи лодки у острова Санте, весело скользила по гладкой поверхности моря, продолжая свой путь к югу. Лодка скоро перерезала короткое пространство воды от галеры к берегу и перевезла молодого человека, это был Максим Дука. Он высадился на берег залива Хиери и направился к знакомой хижине Герасима; но она была пуста и очевидно там никто не жил. Максим направился к морскому берегу и прошедши некоторое расстояние, встретил рыбаков, которые убирали лодку. Они с любопытством посмотрели на молодого человека.

– Земляки, – обратился к ним Дука по-гречески, – вы знаете, где тот старик, который жил вот в этой хижине? – при этом он указал на забытую хижину Герасима.

– Он, кирие, на том свете!

– Умер?

– Умер, кирие, – подтвердил один из рыбаков.

– Добрый был старик, да спасет его св. Николай, был нам хорошим советником и другом.

Максим задумался. Ему показалось, что он здесь совсем одинок, из близких людей никого нет около него. Он взглянул на море, галера еле виднелась и уходила к югу.

– Здесь, кирие, его могила, какой-то синьор приезжал, положил на могилу камень с крестом. Могила вот там, – рыбак показал пальцем на песчаный откос, потянувшийся в море.

Максим Дука направился туда. Действительно, на могиле лежала каменная глыба с высеченным на ней крестом. Здесь было пустынно. Волна морская полоскала чистый песок; берег усеян ракушками и выброшенной мелкой рыбой, которую клевали морские птицы. Тоска одиночества охватила Максима. Он опустился на могилу и смотрел на это вечно волнующееся море, на котором кое-где белели паруса рыбачьих лодок.

– Неужели это вечно? – прошептал он. – Бесцельное существование, тупая боль угрызения совести! Прости, Инеса! Прости!

Тоска его давила; мысли одна тяжелее другой приходили ему в голову. Кто же это поставил надгробный памятник доброму слуге? Андрей или Николай? Где они теперь?

Между тем наступал вечер, берег уже отбрасывал тени. Максим встал, направился к рыбакам и нанял лодку, чтобы переехать на берег Пелопонесса. Рыбаки несколько удивились такому странному желанию, ехать почти на необитаемую землю, и когда уже стемнело, Дука был на своем родном берегу. Здесь тоска еще более его охватила. Нигде не было ни души, никакого признака жизни. Мрачно стоял замок, а около него опустевшее убежище старого Дуки. Когда он стал пробираться по знакомым ему переходам замка к подземелью, с разных сторон с карнизов, поднимались совы и с шумом пролетали в отверстия окон. По пути он остановился в темном углу и снял шляпу; губы его что-то шептали. Это была могила его матери. Потом он осторожно, чтобы не оступиться среди мусора, стал опускаться в подвал. В подземелье было сыро. Максим добыл огонь и устремил взор в тот угол, где была могила отца.

Крест ясно обрисовался в темном углу, а на нем висел уже увядший и сжавшийся венок.

– Здесь как-то отраднее. Как будто среди семьи, – произнес Дука и взор его с нежностью остановился на дорогой могиле.

Потом Максим куском оставленной доски стал счищать в одно место землю и показалась крышка, первого сундука; он его отпер и раскрыл. Сундук был далеко не полон, и там он нашел два написанные пергамента. С радостью ухватил он один из них и начал читать:

«Похоронив нашу столицу, я приехал на родное пепелище взять денег для выкупа пленных – это было желание дорогой нашей Агриппины и отца Арсения, да и я сам давно пришел к той мысли, что большего благодеяния сделать нельзя; я буду продолжать свои торговые операции, а главная цель заработка будет выкуп пленных. Я был в Каффе и там выкупил 500 русских из Московской земли, 200 русских из Литовской земли, 60 греков, 10 итальянцев и 20 из жителей Колхиды; потом был в Каире, там выкупил 400 русских из Московской земли, 100 из Литовской, 50 греков, 40 сербов и 2 итальянцев; потом был в Смирне и там выкупил 60 русских и 16 греков; потом в Фессалониках, там выкупил 130 русских из Московской земли и 60 из Литовской, 6 греков и 25 болгар. Что это за несчастная страна Россия! Откуда берется там население, когда их столько уводят оттуда. При этом я предоставил им возможность воротиться на родину. Братья мои, если вы недовольны мною за такую громадную трату денег, то я обещаю все это пополнить, но теперь я еще не брался, за свое дело; думаю, оставить Каффу и отправиться в Геную или Флоренцию. Когда ехал из Смирны в Фессалоники, был в Константинополе, где отыскал тело отца Арсения и перевез в Фессалоники».

Николай.

В другом письме было следующее:

«На острове Санте я был огорчен смертью Герасима, которому и поставил надгробный камень, съездив за ним в Бриндизи. Я не только против твоих трат, Николай, а напротив, вполне им сочувствую. Русскую землю, разрушают хищники, пользуясь тем, что князья между собой не ладят; впрочем, в настоящее время правит один князь Василий, но следы жестокой братоубийственной войны свежи даже на самом князе, он был ослеплен во время борьбы с своими двоюродными братьями; но молодой князь Иоанн, который уже помогает отцу в управлении, обещает дать стране порядок. Николай, в особенности выкупай православных, у католиков есть правительства с авторитетом даже у турок, но за православных некому вступиться. Я не нуждаюсь в настоящее время в деньгах и могу не брать их из нашего общего достояния, в России с теми суммами, что у меня есть, можно делать самые крупные дела; вообще же торговля в младенчестве, хотя князья ей весьма сочувствуют, и при этом относятся к иностранцам предубежденно, но не к грекам, считая их за восприемников от купели, хотя греки здесь не всегда выставляли себя в хорошем свете; о митрополите Исидоре забыть не могут. Когда я прибыл сюда, то был поражен явным присутствием у нашего замка в самое недавнее время людей, и при этом с лошадьми; я был крайне испуган, опасаясь застать где-нибудь турок, так как думаю, что это были они. Елевферия нигде не нашел, и если тут были турки, то несомненно, они его увели. На кресте отца повесил венок, который сплела Агриппина, говоря: «пусть и русская земля своими дарами почтит нашего дорогого отца»; конечно, я привез венок уже увядшим. Тебе, Николай, еще раз скажу, выкупай пленных, не щади денег, ведь ты их наживал больше нас всех; к тому же, одно воспоминание, что ты спас Агриппину, заставляет меня особенно сочувствовать этого рода благотворительности. Часто из России в ваши края приезжать я не могу – очень трудно и опасно, не знаю приеду ли когда. Если возможно, извещайте меня о себе, дорогие братья. О Максиме ничего не знаю. Андрей».

Максим Дука закончил читать. Ему стало грустно. Гробовая тишина наводила уныние. Слабо мерцающий свет светильника освещал часть подземелья, остальная часть покоилась в глубоком мраке, из которого виднелся крест на могиле Константина Дуки. Максима охватил вдруг какой-то ужас: ему послышались шаги и шорох в подземельи. Кто может быть здесь в этой могиле? Он не был суеверен и не был труслив, но был расстроен и чувствовал, что позади его кто-то стоит. Прошло несколько секунд, он сделал над собою усилие и повернулся.

– Николай!

XXVI

Максим Дука прибыл из Корфу в Бриндизи. На берегу толпилось много народа; расположенные на набережной гостиницы хорошо работали, но ко всему этому движению Максим оставался совершенно равнодушным, хотя свидание с Николаем его несколько ободрило. Он с Николаем прожил несколько дней в Корфу, у отца Георгия. Николай отправился в Фессалоники, а он решился ехать во Флоренцию, там было много ученых греков, и именно там он сможет забыться; там у него есть дом, где помещается отцовская библиотека. Все это он перебирал в голове своей, но лишь только ему представлялся грустный образ Инесы, как все это воображаемое примирение с горестями жизни рассыпалось в прах. В эти минуты он думал о Николае. Он опять поехал и опять на восток.

– Синьор Массимо, синьор Массимо! – вдруг раздался откуда-то крик.

Максим Дука остановился: кто бы мог звать его здесь? Он осмотрелся кругом, никого знакомого не было видно. Он только заметил, что во многих местах народ собрался группами.

– Синьор Массимо, синьор Массимо! – опять повторился крик, и при этом голос был знакомый, он слышался как будто сверху.

Дука посмотрел наверх. Максим увидел синьора Орсини, который, перегнувшись через балюстраду балкона, звал его.

– А, достоуважаемый герцог! Как это приятно!

Действительно радостное чувство охватило его, он что-нибудь узнает об Инесе.

– Пожалуйте, у меня к вашим услугам роскошные гранаты и персики, выпьем по стакану марсалы и вспомним старину.

– Охотно, охотно, герцог! Иду!

Максим распорядился относительно своих вещей, приказав носильщику отнести их в гостиницу, и поднялся на балкон.

– Вы из Неаполя, герцог? – спросил он, усаживаясь за стол около герцога.

– Да, в Венецию, а оттуда может быть в Милан, нам давно нужно всем помириться. В Италии вечная война, повсюду распря, а тут это ужасное событие, взятие Константинополя. Повсюду в Италии взятие Константинополя произвело удручающее впечатление, но в Неаполе несколько дней продолжалось такое уныние, как будто у каждого над головой висела или страшная беда, или смертный грех.

– И то и другое, может быть, герцог? – с улыбкой спросил Дука.

– О! синьор Массимо, вы несправедливы! Что один Неаполь может сделать!

– Но ведь каждый то же может сказать.

– Этого не может сказать ни папа, ни император, ни французский король…

– Я ведь, герцог, это между прочим заметил. А что у вас в Неаполе нового, что почтенный Гихар?

– Или его милая дочка? – усмехнувшись сказал Орсини.

– Ну, хоть и так, герцог…

– Такая же восхитительная испанка, как и была. Мне кажется, стала несколько задумчивее, это ей идет. Все молится; испанцы вообще богомольны, но она особенно, и просила отца отпустить ее в монастырь; старик упрашивает пощадить его и не покидать.

– Ну, а рыцарь де Лоран? Он, кажется, некоторое впечатление на донну Инесу произвел.

– Как вам не стыдно, синьор, – прервал его, с некоторой досадой, герцог; – если вы хотите спросить о ней что-нибудь поподробнее, спрашивайте. Мне кажется, что вы просто выведываете и для этого задали этот вопрос. Я удивляюсь вам, синьор; донна Инеса очевидно вас любит, из всего вижу, что и вы ее любите, можно ли так слепо бежать от своего счастья?

– О, дорогой герцог, какой тяжелый упрек! Вы знаете причину, отчего я бегу от своего счастья, что я скажу детям, снаряжая их на жизненное поприще?

– Оставьте эти бредни! – резко перебил его герцог, но заметив, что кроткое лицо Максима вдруг стало строгим, тотчас спохватился и схватил Максима за руку. – Простите меня, молодой синьор, право это оттого, что я эту девушку глубоко уважаю, она подруга моей дочери, простите, синьор Массимо!..

– Я уважаю ваше чувство, герцог, но должен дополнить вашу мысль и упрекнуть в бреднях; уж такие мы, греки, философы! Стоило нам поступиться несколькими отвлеченными догматами религии, практического значения не имеющими, и столица, и самобытность, быть может, были бы спасены папою и католическими государями. Так нет, не поступились и погибли! Что же с нами поделаете! – с горькой улыбкой сказал Максим.

Наступило молчание.

– Скажите, герцог, вы много пожили на свете, как вам кажется, можно ли жить бесцельно? – спросил после некоторого молчания Дука, подняв на герцога взор.

Герцог подумал и с улыбкой отвечал:

– Я дипломат и должен уклониться от ответа, тем более, что к отвлеченному разговору не привык; но думаю, что человек, у которого нет цели в жизни, должен покинуть мир и идти в монастырь, больше ничего не остается, если, конечно, такой человек найдется.

– Пожалуй, что вы правы, – отвечал Максим и задумался. – Но вот, – прибавил он, – может случиться, что обстоятельства изменятся, найдется цель жизни, а возврата нет – монах навсегда…

– А если вы считаете еще возможным найти цель в жизни, так и живите, не бегите от жизни, не бегите от…

– Я не о себе, герцог, я вообще…

Между тем внизу раздавались голоса, слышно было, что толпа оживлена чем-то интересным.

– Что за движение, герцог? Среди собравшихся какое-то волнение…