Текст книги "Библиотека"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Я не знал, что это будет так просто. Этот восторг, вспыхнувший с такой силой, когда нет уже ничего, что могло бы сказать о нём... я мог бы назвать это шоком, когда тонкое стекло льда вдруг проламывается под ногой, и ледяная жуть, нахлынув... все чувства взрываются в единый миг, и нельзя отделить... я падал и видел электричество неподвижных ночных окон, и некому было гнаться за мной... здесь... никто не мог гнаться за мной здесь... Так исчез мой страх... впервые? Слова так забавны. Я остался один. И вся жизнь моя..................... нет! – лучше просто: я падал и видел электричество ночных окон.

6

Я стоял, ощущая спиной холодок ночи. Меня похлопали по плечу. Горели лампы. Зал. Большой зал. Коридор, двери. Мне дали выпить шампанского. Я выпил. Мне что-то говорили, я кивал, не пытаясь понять, что они говорят мне. И вдруг стало пусто. Я огляделся. Я был один, и вокруг было тихо. Где-то далеко пела красивым оперным голосом женщина. Я стоял на ковровой дорожке. Я вспомнил всё, что было со мной до того момента, как я услышал голоса там, в столовой, шаг за шагом я мог восстановить в памяти все события. Значит, я жив? Где я? Кто я теперь? Я шёл по коридору. Вошёл в какую-то из дверей, миновал зал, снова долго шёл коридором, потом анфиладой... Я видел зеркала, двери, лепнины потолков, мраморные девы посылали мне воздушные поцелуи, края портьер шевелились на сквозняке, я шествовал из зала в зал, вокруг было тихо. Я был один. А потом я увидел Зотенберга. Я так растерялся, что даже забыл обрадоваться. Он поклонился мне. Я ответил ему поклоном. Он был при парике. Одет он теперь был в малиновый с белой и золотой вышивкой камзол. Он приблизился. – Это вы...– пробормотал я. Он быстро взглянул на моё лицо. – Я вижу,– сказал он,– вы снова не обошлись без увечий. Я, смутившись, потрогал щёку. – Кто это вас так? – Женщины,– сказал я. – Ах они негодные!– он изобразил сочувствие.– Очень болит? – Да нет,– сказал я.– Вот ваша свечка. – Оставьте себе,– сказал он, возвращая мою руку.– Вдруг, выключат свет. Я посмотрел на него. Он был серьёзен. – Я вижу, вам не очень-то повезло с попутчиками,– заметил он.– Это правда? – Не знаю,– пожал я плечами.– Конечно, если бы церемониймейстер... – Если бы не погиб император Отон, если бы Сарданапал... – Да,– сказал я.– Вы правы. Ничего, что я перебил вас? – Но ведь и я вас перебил,– рассмеялся он.– Так что мы квиты. И всё же, вы достигли Здания... Он мягко взял меня под локоть. Мы пошли вдоль колоннады розового камня. Зотенберг молчал. – Так много произошло всего...– сказал я.– Значит, это и есть Здание? – Что вы здесь ищите?– внезапно спросил он, не ответив на мой вопрос.Конечно, если вы желаете сохранить это в секрете, то я никоим образом не смею настаивать, но, быть может, в меру своих, ограниченных, правда, возможностей, я всё же смогу быть вам чем-нибудь полезен? – Не знаю,– сказал я. – Вы всё время говорите "не знаю". – Но это правда!– сказал я.– Видите ли, ведь... я оказался, и началось всё, можно сказать, случайно, даже... нелепо. Как же я могу знать, что я ищу, и... Тем более, здесь. – Вы говорите, случайно. – Да. – Что ж, если вам так удобнее... Вы отважный человек. Однако я вынужден спорить с вами. – Помилуйте!– теряясь, сказал я. – Да,– сказал он.– Да, любезный мой сударь. Когда вы попадаете в Здание, вам в первый момент кажется, что расположение его коридоров, стен и дверей – чистая случайность, а между тем... – Где находится Библиотека?– неожиданно для себя самого спросил я. Он не смутился. – Библиотека?– переспросил он, не поворачивая головы.– О какой именно библиотеке вы желаете знать? – А разве их много? – До известной степени,– улыбнулся Зотенберг.– До известной степени. – А Бог один?– спросил я, тоже улыбнувшись. – Любопытно было бы узнать,– сказал Зотенберг, возведя глаза к потолку,что назвали бы Богом ягуары или муравьи... – Я спросил не всерьёз. – Так ведь я и ответил не всерьёз. – Я имел в виду Библиотеку, которую иногда именуют словом Нечто. Зотенберг остановился. – Уверяю вас,– сказал он,– любезнейший и дражайший, что если бы вы и смогли неким непостижимым образом увидеть то, что вы называете Библиотекой, а другие называют словом Нечто, или вовсе не знают, как назвать, то едва ли это принесло бы вам то, чего вы ожидаете от этой встречи, или обретения, если это слово вам более по душе. – Так значит, не стоит и идти? И жизнь бессмысленна? – Ни в коем случае,– сказал Зотенберг.– Так не следует говорить даже в шутку. – Но... – И никаких "но". Никаких "но", поверьте! – А мне говорили, что вы и есть создатель Библиотеки,– пожаловался я. – Ах, неужели,– сказал он,– неужели вы могли отнестись к этим словам серьёзно? Я решительно не могу в это поверить. Ведь согласитесь, невозможно создать то, что уже и так создано, и создано, заметьте, задолго до нашего с вами появления на этой планете. Ведь даже те, кто принёс кисти винограда, не сотворили их из ничего, и даже из воздуха. – А вот ещё. Знаете ли вы, что одни называют вас ангелом, а другие, мне нелегко произнести это – дьяволом. Он отпустил мой локоть и улыбнулся. – Но ведь и о женщинах говорят то же, а уж они-то в этом никак не повинны. – Да,– сказал я.– И о женщинах тоже. Я хотел было идти дальше. Зотенберг остался на месте. Я обернулся к нему. – Я вижу,– сказал он,– вы непременно желаете продолжить свой путь. – Да, но...– начал было я. Он понимающе кивнул. – В поисках Великой Таинственной Библиотеки,– торжественно изрёк он. Я начал возражать что-то, но, осёкшись на полуслове, замолчал. А потом сказал: "Да, наверное". – Что ж,– сказал он.– Со своей стороны я никоим образом не смею вас задерживать. К тому же это бессмысленно. Когда-нибудь мы ещё встретимся. Только вот что. Он вытащил из ножен шпагу, после чего жестом фокусника произвёл на свет пронзительно-синий платок и тщательно протёр им лезвие. Спрятал платок в рукав, вложил шпагу в ножны и протянул её мне. – Возьмите,– сказал он.– На случай, если она вам пригодится. – Если отключат свет?– пошутил я. – Да!– воскликнул он.– Вдруг отключат весь свет! Я взял шпагу в руки. И мы расстались.

Было тихо, в спальнях горели свечи. Моих шагов не было слышно, я шёл всё дальше. И я увидел Светлую Лестницу и поднимался по ней, и я увидел женщину и услышал её голос, она говорила мне, и я узнал его, прекраснейший из голосов. И она была со мной, и мы были вместе...

И я открыл глаза и увидел, что сижу у окна в электричке, и она едет куда-то, и что уже утро, а ночью выпал снег.

КНИГА ТРЕТЬЯ

в которой рассказывается о том, с чего всё началось, и всё начинается снова

. . .

Была пора снегов, но снега почти не было. Был поздний вечер. Она шла по пустому залу метро к эскалатору. Горели витражи. Я шёл за ней, не сводя с неё глаз. Я боялся отстать. Наверное, потому что не чувствовал ног. Сердце учащённо билось. Она шла быстро, не оборачиваясь. Она встала на эскалатор. Она стояла спиной ко мне. Я стоял ниже и, не отрываясь смотрел на неё. Навстречу двигались лампы. Я вышел за ней на улицу. На остановке стояло несколько человек. Она вышла на свет фонаря. Я скрылся за колонной. Она не стала ждать. Я пошёл за ней. Было холодно – поздний зимний вечер. Она шла по Новослободской в сторону вокзала. Нас обогнал автобус. Она ускорила шаги. Мы вышли к эстакаде и пошли мимо гаражей. Горели лампы. Она перешла через дорогу, миновала парапет и стала спускаться по асфальтовой дорожке вниз. Внизу были рельсы. Электричка уже стояла. Она шла по платформе мимо вагонов. Я шёл за ней. Она вошла в вагон. Я побежал. Моторы уже работали. Я вбежал в тамбур. Я вошёл в вагон и сел за ней через ряд. Мы были в вагоне одни. Электричка поехала. Мы были одни. Она сидела, не оборачиваясь. Я смотрел на неё. Было светло и пусто, за окнами был город. На "Окружной" она посмотрела в окно. Я боялся, что кто-нибудь войдёт, но никто не вошёл. Электричка поехала и стала набирать ход. Загрохотал мост. Я смотрел на шоссе внизу. Гирлянды фонарей проплывали мимо. Она сидела прямо. Когда мы подъезжали к "Лианозово", она поднялась и, пройдя вперёд по вагону, вышла в тамбур. Я поднялся на ноги, но поезд стал резко тормозить, и, не удержав равновесие, я упал на сиденье. Я вскочил и побежал к тамбуру. Она вышла. Я помедлил секунду или две. Двери захлопнулись, и поезд поехал. Я остался один. Я вернулся в пустой вагон, повалился на сиденье и заплакал. И, конечно же, проехал свою станцию.

.........................................................................я поднимался по Светлой Лестнице, и тело моё становилось легче с каждым сделанным мною шагом, и был свет, и не было тьмы, она осталась там, где меня не было больше, внизу, где были рельсы и ветер, и была ночь. И вот, я был на белоснежной скале над пропастью, а на дне бездны теснились волны, и я увидел женщину, идущую мне навстречу, в её руках были горящие факела. На ней были чёрные одежды. Она приближалась ко мне, её глаза были устремлены вдаль, и она прошла сквозь меня. И я понял, что у меня больше нет тела. И снова я поднимался по Лестнице, и были золотые ворота, и я вошёл в них. Их сияние было ярче электричества. Ничто земное не может сиять так, я словно бы перестал видеть. И вновь я увидел Лестницу и всё, что есть в мире – я увидел цветы и каждую их тычинку, я видел, как по стеблям движутся соки. Я увидел зеркала, они отражали одно другое, и в каждом зеркале отражался весь мир, и я увидел миры. И был свет. И я продолжил свой путь. И исчезло время. И я увидел рождение и смерть, начало и конец, и снова начало, и вся жизнь моя... Нет, лучше просто: мы были вместе.

А когда я открыл глаза, я увидел, что выпал снег, и уже утро, и я сижу у окна в электричке и куда-то еду. Я был один. Вокруг были люди. Было светло от солнца и снега. И было промёрзлое пустое небо, синее до боли в глазах. Мимо прогрохотал мост. Я поднялся и вышел в тамбур. Электричка остановилась. Двери открылись. Я вышел. Мимо шли люди. Я направился к лестнице и стал спускаться. Я ступил на утоптанный снег. Потерянный, одинокий, я был чужим среди этих людей, словно бы я вдруг оказался в чужой стране. Наверное, так оно и было. Всё было как-то нелепо. Я пошёл мимо киосков, просто, чтобы не стоять на месте, перешёл улицу и поплёлся по тротуару. Деревья стояли в снегу. Меня знобило. Я шёл мимо Института Сантехники. Мне почудилось, будто откуда-то пахнет блинами, и я подумал, что уже начался, наверное, Великий Пост, и до Масленицы ещё далеко – совсем запутался. Мне не хотелось блинов. Я не ужинал и не завтракал, но мне не хотелось есть. И жить, как это ни комично звучит, тоже. У въезда в проходной двор я остановился; проходить через этот двор было почему-то запрещено, но всё равно все проходили. Я заметил, что рядом с высоткой, в глубине двора, там, где стоят машины, что-то светится. Подойдя ближе, я увидел, что это не "что-то", а "кто-то", и этот "кто-то" сидит на скамейке. Скамейки этой никогда раньше здесь не было, но появление её можно было при желании легко объяснить. Ну, скажем так. Тащили её через двор каких-нибудь два бедолаги – сказали им тащить, вот они и тащили, а потом вдруг подумали: "А на хрена мы её тащим?"– и бросили здесь. И поехали пить пиво на "Тимирязевскую", или ещё куда. Может быть, за третьим. Другое дело тот, кто на этой скамейке сидел. Мало того, что он весь светился как золотое яичко, так у него ещё и крылья были. Одет он был в просторный белый хитон и, наверное, ужасно мёрз в нём. Я подсел к нему. Он зябко поёжил крыльями. На меня он даже не посмотрел. А я сказал: "Ангел что ли?" – Архангел,– поправил он без раздражения.– Уриил. – Очень приятно,– буркнул я. Я увидел, что он держит в руке какую-то фигню, длинную и блестящую, похожую на велосипедный насос, только короче. Время от времени он чиркал каким-то колёсиком, и из сопла этой штуки вырывалась струя пламени, как из огнемёта. Ничего так, стильно. – Что за дрянь?– вяло спросил я. – Огненный меч,– откликнулся Уриил.– Смотрите. Он зажёг огонь и запросто отпилил от скамейки пару досок. – Здорово,– сказал я.– Как автоген. – Лучше,– вздохнул он.– Много лучше. Все говорят, автоген. – Знаете...– сказал я. – Знаю,– сказал он.– Только не советую вам рассказывать обо всём каждому встречному. Зачем доносить на себя? – А зачем вообще жить?– уныло сказал я. – Вам так интересно это знать? – Совсем не интересно,– сказал я.– Сейчас дойду до "Петровско-Разумовской", и с моста вниз головой. – Это вряд ли,– сказал он с сомнением. – А ведь я хотел пойти за ней!– воскликнул я, погружённый в свои мысли. Невесёлые это были мысли, ох, не весёлые. Ведь я хотел! – Ну и что?– сказал Уриил.– Нет на земле такого места, где люди делали бы то, что они хотят. – Это я слышал,– отмахнулся я.– Но почему! Кто так устроил? Скажите хоть вы. – Не могу,– сказал он. – Вот-вот. И вы тоже. Не знаете? Не имеете права? – Не могу. Потому что не могу говорить глупости. – А люди могут, да? – Люди могут,– согласился он. Он зажмурился и чихнул. В воздухе запахло ландышами. – Кто всё это устроил, вы спрашиваете?– сказал он, отерев слезу.Гляньте-ка вон туда. Он указал рукояткой меча в сторону круглой головы, боязливо вынырнувшей из-за бежевых "жигулей". Голова эта с явным любопытством подглядывала за нами, но едва я поднял на неё взгляд, она исчезла, причём сделала это так стремительно, как будто я навёл на неё пистолет или, по крайней мере, рогатку. – Где?– сказал я. – Сейчас покажется. Вот, видите? Голова снова исчезла. – Вижу,– сказал я.– Ну и что? – А ведь это никто иной как Чацкий-Флюс, режиссёр вселенского театра. – Что-то он не похож на важную шишку,– сказал я. – Это вы считаете, что не похож, а он полагает, что похож, и даже очень. – Ну, похож, и похож, а мне-то какое дело? – А зачем тогда было спрашивать?– резонно возразил Уриил. – Так вы что, хотите сказать, что это он всё так устроил? – Что, всё? – Что я вчера... Да вы сами всё знаете! Уриил покачал головой. – Ох уж эти люди. Никогда-то они не ценят время, в которое живут. То их в прошлое тянет, то им будущего подавай. Что вам не нравится? Что вы надулись на весь мир? – Ничего я не надулся,– огрызнулся я. – Ведь ничего же не произошло. – Конечно,– сказал я спокойно.– Подумаешь, пустяки какие. Всего-то... – Да нет,– терпеливо сказал он.– Вы не поняли. Это не может произойти вот так, чтобы ещё сто раз повториться. Нельзя потерять то, чем не обладаешь, это вовсе не так легко, как вам представляется, потерять... – Чего уж тут непонятного,– мрачно усмехнулся я. – Чем вам не угодил упадок?– неожиданно сказал он. – Э-ээ,– сказал я. Потом сказал: "Хм". И молча посмотрел на него. – Когда всё происходит вопреки логике, разве это не прекрасно? Оглянитесь же! Посмотрите... – Так,– сказал я.– По крайней мере, одно мы выяснили. Что закат – зрелище красивое. Но увижу ли я её снова, вот что меня... Увижу?– воскликнул я, с трудом поборов желание ухватиться за его руку.– Скажите же, наконец! – Как вы, однако, нетерпеливы,– с неудовольствием сказал он, поднимаясь со скамейки.– Мне пора. – Постойте. – Желаю здравствовать. – Подождите же! Он обернулся. – Ну что? Я стал мучительно вспоминать, о чём же я хотел спросить. – А вы, можете делать всё, что хотите?– спросил я, наконец, совсем не то, что хотел. Он улыбнулся. – Так ведь этого и не нужно,– сказал он. И исчез. Я замер от неожиданности. Из-за бежевых "жигулей" вылетел колобок в расстёгнутой шубе. Он подбежал ко мне и, шумно дыша, затараторил: "Где? Куда? Что такое? Куда он делся?" Я важно повернулся к нему и произнёс: "Чацкий-Флюс, если не ошибаюсь?" Он уставился на меня. Под шубой на нём был вязаный джемпер с приколотым к нему зачем-то галстуком. – Дд-да, то есть... откуда вы знаете? – Режиссёр вселенского театра. – Но...– в его глазах промелькнул испуг. – Так,– продолжал я ледяным тоном.– Женаты? – Да... то есть, нет... то есть, был... – Так. Менингита не опасаетесь? Он что-то невнятно пробормотал, как будто оправдываясь. – Ладно,– сказал я.– Как вернуть вчерашний день? – Ой,– он заискивающе улыбнулся.– Какие-то вы вопросы задаёте. Странные. – А если странные, так и нечего было за машиной прятаться. Тоже мне, разведчик. Бойскаут хренов. Я отвернулся от него. Он не отходил и молча сопел за спиной. – Ладно,– сказал я, поворачиваясь к нему.– Не берите в голову. Тут... такая вещь получилась... – С кем?– быстро сказал он. – Со мной,– устало сказал я. – А что такое?– спросил он участливо. Я взглянул на него. – Да... даже не знаю... Я безнадёжно махнул рукой. И не вняв благому совету архангела, выложил всё подчистую. И кому! Первому встречному! А он только хмыкнул и сказал: "Да-а. История". – А куда этот исчез? – Кто?– не понял я. – Ну этот, с крыльями. – А. Да его не было. Он недоверчиво посмотрел на меня, перевёл взгляд на скамейку, на валявшиеся под ней обгоревшие деревяшки. Снова посмотрел на меня. – Да ну. – Он вам привиделся. – Это как Апокалипсис, что ли? – Ну да,– сказал я. – А это что у вас такое? Шпага? – Шпага,– сказал я. – Острая?– поинтересовался он.– Заколоть ей можно? – Это смотря кого. Облако, к примеру, нельзя. А зверя, почему бы и нет? Он с уважением потрогал ножны. – Да,– сказал он.– Вещь своевременная, это точно. – А я думал, скажете, старомодная. – Да что вы... – Скажете, анахронизм. Он принялся уверять, что у него и в мыслях не было ничего подобного. А я сказал: "Что это за штука такая, вселенский театр?" Чацкий с готовностью объяснил. В общих чертах это выглядит так. Мир – театр, люди – актёры, как это было проницательно замечено классиком Вильямом Шекспиром. Не только люди, но и вообще всё в мире развивается как действие пьесы, утверждает Чацкий-Флюс. Август перед смертью произнёс слова о комедии жизни. Чацкий уважает императора Августа. Нерон перед смертью сказал: "Какой великий артист погибает!" Чацкий далёк от мысли понимать эти слова буквально. Птицы тоже актёры, и рыбы, и звери лесные, и деревья, а также планеты, звёзды, метеориты, астероиды, кометы, а также айсберги, горы, пустыни, моря, фьорды, а также многое... да нет же, всё! Всё – есть ничто иное, как труппа вселенского театра. Каждый из актёров играет свою роль. – Стало быть, вы детерминист,– сказал я. Чацкий кивнул. – Но это не главное. Главное, это что он – режиссёр. Потому что нельзя в театре без режиссёра. Он вовсе не претендует на лавры драматурга, не он написал эту пьесу. Но без режиссёра нельзя. Он, Чацкий, и есть режиссёр вселенского театра. Работу он выбрал по призванию и из любви к искусству, а вовсе не ради заработка, так как никто ему за его работу денег не платит. Обязанности же его заключаются в том чтобы следить за тем, как актёры играют свои роли. – И поправлять их время от времени? – В этом нет нужды,– сказал Чацкий. Действительно, в этом театре каждый из актёров, даже не зная своей роли, всё же в точности её исполняет, и даже когда ему кажется, что он мог бы поступить и по-другому, то его, Чацкого, вся эта софистика никоим образом обмануть не может, он знает, что каждый из актёров играет свою роль. Вот так. И никуда от себя не уйдёшь. Чацкий заявляет это со всей уверенностью. Ему нет никакой нужды поправлять актёров, это очень слаженный театр, и Чацкий гордится тем, что работает в нём. Чацкий наблюдает за тем, как развивается действие пьесы, он следит за игрой актёров, сменами декораций, короче говоря, за всем, за чем только можно следить. Работа у него хлопотливая, он должен всюду поспевать, смотреть одновременно во все стороны, приходится всё время спешить, ни на что не хватает времени, но ему нравится его работа, и он не пожелал бы себе другой. А без шапки он сызмальства приучен ходить, можно сказать, с отроческих лет. И он принялся подробно рассказывать о своих отроческих годах, но я уже перестал слушать и ждал только, когда он сделает паузу, чтобы распрощаться с ним. Паузы он не сделал ни одной. Без всякой паузы он хлопнул себя по лбу и воскликнул: "Когда, вы говорите, она вышла из поезда?" Я быстро задумался. – В первом часу... около часа ночи. – Тогда имеет смысл поискать её в морге,– радостно заявил Чацкий, гордый от собственной сообразительности. Я помолчал. Потом сказал: "Поехали". Чацкий помчался ловить такси. Когда я вышел на улицу, он всё ещё ловил. Клевало неважно. Мы стали ловить вдвоём. Наконец, поймали. – В морг!– крикнул запыхавшийся Чацкий, усаживаясь на заднее сиденье. – В морг везу бесплатно,– похвастался водитель.– Но только в один конец. – Поедем в один конец?– спросил у меня Чацкий. – Поехали,– сказал я.– Там видно будет. – Едем!– крикнул Чацкий водителю. И чего он так развеселился? Машина рванула с места и, набрав скорость, понеслась. Я устроился поудобнее. Заднего стекла не было, – рама была затянута плёнкой,– не было и сиденья рядом с водителем, так что я мог с комфортом вытянуть вперёд ноги и откинуться на спину, не опасаясь, что на какой-нибудь выбоине ударюсь головой о стекло. На каждом повороте дверца распахивалась – или с моей стороны, или со стороны Чацкого. Всякий раз, когда дверца открывалась с его стороны, Чацкий радостно вскрикивал, изображая испуг. Водитель всю дорогу молчал. Доехали быстро. Машина подкатила к подъезду облицованного под мрамор здания с огромными колоннами и парадной лестницей в стиле классицизма. Мы выбрались из машины и направились по ступеням к двери. Во весь фасад здания красовалась вывеска:

"Морг. Приём трупов без лимита".

Мы вошли. У дверей на низенькой табуретке сидела благовидная старушка в шапочке и халате. Она оторвалась от вязанья и оглядела нас поверх очков. – Покойников хотите посмотреть?– спросила она доброжелательно. – Хотим, хотим,– ответил за меня Чацкий.– Где они тут у вас? – За вход сорок копеек,– сказала она строго и обратилась ко мне: "Вы не студент?" – Уже нет,– сказал я. – Жаль,– вздохнула она.– Для студентов скидка, а так – по полной стоимости. Чацкий получил билет и немедленно убежал. Я задержался, рассматривая клочок бумаги, который был мне выдан в обмен на мелочь. На нём было написано: "Билет одиночный. На осмотр экспозиции",и было что-то изображено, но что именно, я никак не мог разобрать. Может, печать? – Что же вы стоите? Начинайте осмотр,– сказала старушка. Я поблагодарил её и направился в сторону ближайшего зала. В нём были выставлены утопленники, плававшие в огромных аквариумах, наполненных какой-то прозрачной жидкостью – наверное, формалином. Обыскав этот зал досконально, я подумал: "Уж не Офелию ли я разыскиваю?"и, посмеявшись в душе над собственной педантичностью, перешёл в следующий зал. Он был посвящён людям, умершим от перепоя. Посетителей было немного. Я бегло осмотрел и этот зал. В "историческом" разделе экспозиции демонстрировались египетские мумии, рыцари, закованные в железные латы, повешенные разбойники, удавленные претенденты на престол, заколотые интриганы, уморённые голодом алхимики и прочая подобная публика. Я обратился к одиноко бродившему по залу смотрителю. – Извините, мне бы хотелось увидеть Марка Антония, Казанову и Лао Цзы. Не подскажете, где они у вас? – Этих у нас нет,– печально сказал он. – Отчего же? – Сам не знаю,– он пожал плечами.– Вообще-то, у нас выставлены только невостребованные покойники... Знаете, в эпоху инфляции только сумасшедший может откладывать деньги на похороны – когда он умрёт, их не хватит даже на покойницкий костюм. А у нас весьма почтенное заведение, пользуется заслуженной репутацией, вот и оставляют их, сердешных на наше попечение. Знают, не отдадим на поругание... Я поблагодарил его за разъяснения и направился к группе молодых людей, окруживших высокого старикана с указкой, по всему видно, профессора. – Вглядитесь в его лицо! – возглашал он, указывая на толстого голого мужчину с выпученными глазами, висевшего в пространстве своего аквариума.Вот глаза, увидевшие смерть. Вот он, познавший её! Но увы, не может он открыть нам её великой тайны. Он нем. И тайна смерти стала его тайной. Я, конечно же, не удержался чтобы не вставить замечание. – По-моему, он не смог бы ничего рассказать, даже если заговорил бы. Ведь это всего лишь тело, а что такое тело без души? Экспонат морга. Профессор так яростно глянул на меня сквозь линзы очков, что я поспешил ретироваться. "Что я здесь делаю?"– подумал я.– "Зачем я сюда приехал? Что я ищу? Тело без души? Если она здесь, мне останется только с моста вниз головой, и то ещё, если я доберусь до "Петровско– Разумовской". Уриил сказал: "Это вряд ли". Значит, её здесь нет. А если её здесь нет, то разве я не теряю понапрасну время? Хватит впечатлений. Курс на выход". Я поспешил к выходу. У дверей я столкнулся с красным от злости Чацким, бранившимся с бабушкой-билетёршей. – Это безобразие!– метал он громы.– Это надувательство!– метал он молнии.– Я думал, что увижу настоящие, приличные трупы, а вы что мне подсунули? Каких-то синих второсортных покойников! – Если не нравятся наши, так понаделай своих и любуйся на здоровье,резонно возразила билетёрша.– А то, ишь, битых три часа слонялся, все глаза проглядел, а туда же, деньги обратно требует! – Я всем...– задыхался Чацкий.– Всем расскажу, как у вас людей обмишуливают! – Иди, иди, дикобраз потный! Что б тебя самого так обругали, когда здесь выставляться будешь. А то смотри, второсортные они для него, видите ли. Сам как будто первосортный! – И не надейтесь!– хрипел Чацкий.– Не буду! Пусть лучше псы разорвут мой хладный труп!.. Я не стал дожидаться, когда они выяснят свои отношения. Оставив Чацкого в морге, я отправился на "Савёловский".

Надеялся, что увижу её там? Странная мысль. И я всерьёз в это поверил?

Я прохаживался вдоль электрички, дожидавшейся отправления. Мне было безразлично, куда она едет, мне незачем было ехать. Народу было немного. Я безучастно скользил взглядом по окнам вагонов. Люди скучали, закутавшись в свои одежды. Я дошёл до конца платформы. Вернулся. Снова дошёл. Вернулся. Было морозно, я чувствовал, что начинаю замерзать, но мне было всё равно. Я уже перестал ждать. Я даже не уговаривал себя ехать, наконец, отсюда. Делать здесь было нечего, а я всё не уезжал. Электрички отходили одна за другой. Мне было холодно. Дойдя в который раз до края платформы, я остановился. – Вы не могли бы сказать, сколько во мне вагонов? Я вздрогнул и повернулся на голос. – А то у меня всё время разное получается... Голос раздавался откуда-то из недр электровоза. – Двенадцать,– машинально произнёс я. – Вот спасибо,– с благодарностью отозвался электровоз.– А у меня всё время разное получается. Я постоял. – С кем имею честь?– спросил я, на всякий случай вежливо. – Со мной,– получил я ответ. – Вы, должно быть, поезд на Рыбинск?– предположил я. – Только не это!– запротестовал голос.– И почему сразу же поезд? Я Змей. – А. Тогда понятно, что вы разговариваете. Только вот посредством чего? – Да я и сам толком не понимаю,– признался Змей. – Простите, а как ваше имя? – Ладон,– представился Змей. Я подумал, что не расслышал. Он повторил. – Прекрасно,– сказал я.– Вот вы и отвезите меня в сады Гесперид. – Если бы я сам знал, где это!– грустно вздохнул он. – То есть, как?– удивился я.– Вы не знаете, куда едете? – А я никогда не доезжаю до конечной станции. – Почему же? – Понимаете, дело в том, что все почему-то выходят раньше, и мне приходится ехать обратно. Поэтому меня даже не объявляют в расписании. Как меня объявлять, если я никогда не доезжаю до конечной станции? Хоть бы разок взглянуть на неё. – А хотите, поедем вместе?– предложил я. – А вы не сойдёте раньше времени?– с сомнением сказал он. – Постараюсь,– сказал я.– Хотя обещать, как вы сами понимаете... – Постарайтесь!– взмолился он.– Хоть бы разок взглянуть на эти самые сады! – Ладно, поехали. – А то ведь находятся такие люди, которые обвиняют меня, что, мол, это я никого не впускаю в эти сады, чуть ли не нарочно не доезжаю... – Это уж как водится... – А мне самому интересно, что это за сады такие! – Съездим, поглядим. Я махнул ему и пошёл в вагон. Прошёл в следующий, чтобы не ехать в моторном. Сел у окна. И мы поехали. Напротив меня уселся болезненного вида гражданин в сером пальто. Он положил на колени дипломат, положил на дипломат руки и впал в коматозное состояние. Разглядывать его было неинтересно. Я стал было наблюдать дорогу, но и это скоро наскучило. Поезд летел быстро. В голове было пусто, ветер носил обрывки мыслей, какие-то дурацкие воспоминания... Постепенно стемнело. В вагоне загорелся свет, и за окнами стало совсем темно. Ехали уже часа четыре. Несколько раз я выходил курить. В вагоне было почти пусто. Тоскливо. Я попробовал подремать. Наконец, я не выдержал. – Вы не знаете, куда мы едем? Человек, сидевший напротив меня, сохранил маску надгробного изваяния. Я тихонько дёрнул его за брючину. – Что?– встрепенулся он. – Куда мы едем?– спросил я. – Как куда,– ворчливо сказал он.– В Рыбинск. Мне стало нехорошо. – То есть как, в Рыбинск? А почему не объявили? – Зачем объявлять, и так все знают. – Все, да не все,– возразил я. – Это уж ваша проблема,– сказал он и снова закрыл глаза. – В Рыбинск электрички не ходят,– неуверенно сказал я. – А это уж не моё дело,– равнодушно изрёк человек с дипломатом, не открывая глаз. Я занервничал. Что же это такое? Почему в Рыбинск? Не надо мне туда. Я вышел в тамбур. Ноги сделались ватные. Что же это такое. Я посмотрел на стоп-кран. Только не терять голову. Поезд подъезжал к какой-то станции. Показались и тут же исчезли огни. Я встал у дверей. Всё равно, лучше ехать до конца, по крайней мере... Через секунду я уже стоял на платформе. Поезд шамкнул за моей спиной дёснами и удрал. Дул резкий ветер. Было темно. Я остался один. Я с ужасом огляделся, словно бы очнувшись. Где я? Куда я заехал? Что теперь делать? О чём ещё может думать человек, когда он один, а вокруг ночь, и ни зги не видно, когда так холодно, и такой ветер, и он не знает даже, что это за место, и едва ли в состоянии объяснить, что ему здесь нужно, и как он сюда попал... Случайно, нелепо! Попросту отстал от поезда...

Эпилог

И всё повторяется снова, но каждый новый раз уже не со мной. И я не знаю, где я остался, и я не знаю, выбрал ли я жизнь или смерть. Но иногда я чувствую, что я умираю. И тогда мне становится хорошо и спокойно. И совсем не страшно.

Иннокентий А. Сергеев

сентябрь 1987 г. – май 1992 г.

. . .

Мы вместе! Разве может мир вместить это? Какое небо может быть выше? Выше всех небес, ярче цвета и звука, и нет даже тишины такой, чтобы могла сказать об этом, – острова в океане, где каждая капля больше Антарктики и прозрачнее её льдов, вершина Вселенной,– нет того неба, которое не было бы тесным для этих крыльев,– жарче чем солнце, холодней и слаще родниковой воды. Мы вместе! Кто сможет разлучить нас, какой мир? Что нам все его расстояния, что нам его время, когда каждый наш миг длится дольше его веков, когда каждый наш шаг больше всех шёлковых путей, когда сама любовь – наше небо, и полёт наш выше всех стен и водоразделов! Птицы наши, мы кормим их с рук, лисы наши, они ластятся у наших ног, цветы наши, мы плывём среди них, и они наполняют благоуханием воздух, дворец наш, мы в светлых залах его, башня наша, нет ничего недоступного взору с вершины её, оракул наш, что утаит он от нас? От дней наших тепло и радость, от дыхания нашего ветер и шум в листьях деревьев, и всякое изящество от пальцев наших и голоса. Лес, и мы первые в его прохладе, небо, и мы первые в его просторе, море, и мы первые в его волнах,– пена прибоя у туфель твоих. Я вижу Город, его улицы и дома, я вижу Здание и его этажи, я поднимаюсь по ним, я иду, кабинет за кабинетом, я взбегаю по лестницам, я открываю двери, и они не противятся рукам моим, я поднимаюсь всё выше, рыцари и пажи раскланиваются со мной, стражи-ассирийцы улыбаются мне, но снова ускользает Неведомое, и снова я бегу вверх по этажам, и дивные палаты открываются мне, украшенные картинами и гобеленами, древними гербами и искусной резьбой, убранные природой и гением, я слышу языки всех народов и понимаю их, я вижу лица витязей и отшельников, музыкантов, царей, грешников и пророков, и подобно Моисею хочу узреть я лицо самого Бога... я устремляюсь всё выше, никого уже нет со мной, и затихли голоса, окликавшие меня, остались далеко внизу, я тяну руки, я слышу, как хочет умереть моё сердце, и ноги мои отбрасывают вниз саму землю, и всё выше я, и вот уже вижу свой последний предел, я вижу любовь свою, любимую свою, в руках её открытая Книга, я падаю к её ногам, и падает голова моя, и рука любимой моей ложится на неё, счастье и покой овладевают мной и укрывают, и дают мне пить, и умолкает жажда моя, и обессиленный, я закрываю глаза, и жизнь моя, вся жизнь, что была моей, становится не нужной мне больше. И кто-то другой смеётся.