Текст книги "Библиотека"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Я стоял за его спиной. Потом подошёл ближе и встал рядом с роялем. Я слушал. Мне стало тоскливо, эта тоска... Эта музыка, её одинокий голос, её безудержный плач... словно бы она рвалась припасть к небу, к земле и, быть может, найти, разбудить, безумная надежда услышать ответный... голос?.. и падая в бездонную пропасть пустоты, гасла... бесследно. Ровное, сумеречное небо, безмолвный, унылый пейзаж, ничто не отзывалось ей, она рыдала, всё оставалось глухо, неизменно... словно бы её и не было, её не было там... серая змейка дороги, ничто не менялось... там. Он играл... Я забыл уже, что слушаю музыку. Он играл. Я смотрел на его руки, на уверенный бег его пальцев, на туфлю его правой ноги, когда он нажимал ею на педаль, и вдруг... почувствовал, понял, что ближе его у меня никого нет, здесь, теперь, так остро... Пронзительно. Может быть, никого и нет больше. Эта безлюдная громада пустыни вокруг... Словно бы чужая планета окружала нас, и этой музыкой мы в отчаянии выплёскивали нашу безысходную тоску по дому, быть может, навсегда потерянному для нас, не в силах держать её дольше в сердце, она разорвёт его, в равнодушную пустоту мёртвого мира. Это слёзы? Безбрежная пустыня, чужая. Это смерть. Это чужая планета. Мы одни среди безмолвия холмов, безмолвия неба... на холодном, пронизывающем ветру, одинокие... одни здесь...... одни......... здесь........................... Стало тихо. Он отнял пальцы от клавиш. Я очнулся. Он повернулся ко мне. – Добрый день,– приветливо сказал он.– Неплохо, а? – Неплохо,– согласился я.– Доброе утро. Он улыбнулся. – Вы меня не узнаёте? – Постойте, постойте,– на его лице отразилась задумчивость.– Да, припоминаю. Вы пели в хоре. Сказал бы уж сразу, что я рыбный торговец. – Ну, в общем... В хоре я, конечно, не пел, но это неважно. – Нет, важно!– неожиданно резко возразил он.– Очень важно, можно даже сказать, исключительно важно, и мне искренне жаль, что вы этого не понимаете. Милейший. Бедные, несчастные люди!– сокрушаясь, запричитал он.Все их беды от того только, что не исполнили они ни одной из моих ораторий, моих изумительных ораторий, а ведь я упрашивал их. Умолял! Но нет, всё было тщетно... они остались глухи и пренебрегли сладкозвучным даром небес. Несчастные! Он был неподдельно огорчён. – Вы не знаете,– сказал я,– куда ведёт эта дорога? – А никуда,– сказал он, даже не взглянув, куда я показываю.– Туда же, откуда вы пришли. – Ну нет,– сказал я решительно.– Туда я не хочу. Ведь вы... имеете в виду Город? – Город!– неприязненно произнёс он и заговорил словно в прострации: Грязная, похотливая блудница, вижу, вижу язвы порока на теле её, и корчится тело в пляске, пузырится ядовитая слюна на осквернённых устах её! Вижу дороги и путников, бредущих в ночи. Вижу на обочинах кости,– он внезапно перешёл на крик: – И рассыпаются кости в прах, и прах разносится ветром!.. Его голос сорвался. Он умолк. Я стоял в растерянности, ожидая, что он скажет что-нибудь ещё. Он молчал. – Но...– сказал я, отважившись наконец.– Вы можете предложить свои... работы Зданию? Я уверен, что там их... примут. Говорят, там совсем другие люди. Он даже не поднял голову. – Вот-вот,– произнёс он тихо.– Говорят. Говорят-то много, да не всё, что говорится, на пользу годится. Одни разговоры... – Ну почему же... Он гордо вскинулся. – Я сам строю дворцы!– воскликнул он резко.– И мне не нужны никакие здания! – А почему вы не в церкви?– неосторожно спросил я. Это был удар – из него как будто разом вышел весь воздух. Я даже опешил. В долю секунды он съёжился, поник, сделался вдруг жалким. Он забормотал что-то. Я наклонился к нему, чтобы расслышать. – ...изгнали они ангелов из храма, но не погибли они, нет, не погибли ангелы, мои светлые ангелы, родные мои, улетели прочь, в небеса, там их не тронут, никто не тронет их, вознеслись высоко, никто не обидит их там, в небесах, родные мои, я слышу, как поют они, как поют они, светлые... Он бормотал поглаживая пальцами клавиши. Я выпрямился. – А вон там, что это? О посмотрел на меня исподлобья. – Вон там,– я показал рукой на тёмное пятнышко в долине.– Видите? Что это? Он посмотрел в ту сторону. – Это бензозаправка,– сказал он без выражения. – Как?– не расслышал я. Он повторил: "Это бензозаправка. Решили заправиться? Вы, милейший, питаетесь, видимо, исключительно бензином?" Я не ответил и, повернувшись, пошёл прочь. За спиной снова послышалась музыка. "Мда",– тихо сказал я.– "Бедняга. Крепко ему, видно, досталось". Я спускался в долину.

На стоянке стояла всего одна машина. И та на кирпичах. Некто одетый в синий рабочий комбинезон с вышитым на нём золотым орлом старательно протирал тряпкой ветровое стекло. Завидев меня, он бросил тряпку и, на ходу вытирая об одежду руки, направился ко мне. Не дойдя нескольких шагов, он остановился и стал недоумённо озираться по сторонам, ища глазами мою машину. – Я без машины. Он огорчённо кивнул. – Вам что-нибудь угодно?– спросил он. – Не могли бы вы угостить меня сигаретами? – Могу,– сказал он, светлея. – Ещё мне хотелось бы взглянуть на карту местности... – Карты снимать запрещено циркуляром от восемнадцатого октября. А сигаретами я вас угощу. Пойдёмте. Мы вошли в помещение. – Вот, держите,– он протянул мне пачку.– Почти полная. Я принялся шарить по карманам в поисках денег, но он отмахнулся: "Пустое!" Мы вышли. – Неважная погода,– заметил я. – Все по домам попрятались,– сказал он.– И ехать никому неохота. Я разминал в пальцах сигарету. Мы подошли к машине. Я заглянул в неё. Это была жестянка, лишённая внутренностей. Но стёкла были целые. И на краске ни единой царапины. Ухоженная машина. – Ваша?– спросил я. – Да,– сказал он. – Красивый цвет. – Да. На ней-то я сюда и приехал. – Давно? – Да лет... десять назад. – Надо же,– сказал я.– А выглядит как новая. – Так ведь я не ездил на ней с тех пор. Он взялся было за тряпку, но тут же бросил её обратно в ведёрко и виновато вытер об комбинезон руки. – А знаете, как это было? Я вопросительно посмотрел на него. – Я ехал по этому шоссе. И тоже было пусто, вот как сегодня. И вдруг, представляете, бензин кончился. Я-то думал, что здесь где-то заправка, а это, оказывается, я с другой дорогой спутал. А здесь не было. Ну вот, значит, кончился у меня бензин... И полдня проторчал так, потом только вспомнил, что у меня в багажнике есть канистрочка. Припас на случай. Совсем из головы вон. Так и остался здесь,– закончил он неожиданно. – Зачем?– не понял я. – Ну, не у каждого же есть такая канистрочка. – Помоги ближнему своему? Так вы, получается, нечто вроде миссионера? – Да, что-то в этом роде. Он смущённо усмехнулся. Я чиркнул спичкой, закуривая. – Эй,– он осторожно тронул меня.– Я не против того, чтобы вы курили, но вообще-то я не позволяю курить на стоянке. Не дай бог, заметит кто-нибудь, напишет донос... – Ничего хорошего из этого не выйдет,– сказал я, с наслаждением затянувшись. – То-то и оно, что ничего хорошего. Он озабоченно огляделся по сторонам. – Ладно, ладно,– кивнул я.– Я сейчас уйду. Мне вообще нужно быть подальше от Города. Я посмотрел на него. – Да?– сказал он. – Ладно,– сказал я.– Спасибо вам. – Да не за что,– сказал он, воспрянув. Протянул мне руку. Рука была холодная и влажная. Я отпустил её и, кивнув ещё раз на прощанье, зашагал по шоссе. Я успел уже отойти довольно далеко, как вдруг услышал его голос. – Эй!– кричал он.– Подождите! Я обернулся. – Что!– крикнул я. – Вы должны уйти из Города? – Да! – Тогда имейте в виду! Что Город! – Не слышу! – Расширяет влияние! Слышите? – Что? Он помахал мне издали тряпкой и скрылся за колонкой. Ничего не пойму. Что он сказал? Что Город расширяет влияние? Ну и что? Я пошёл дальше. Что бы это могло значить?

Глава двенадцатая

рассыпавшиеся страницы книги, они летят, похожие на рой больных бабочек, ветер холода, куда он влечёт их? Холодные костры ламп ночных приютов всегда остаются там, где они были

Но что бы это ни значило, едва ли это могло как-то изменить мои планы. Не было у меня никаких планов. Дорога была, а планов не было. Одна-единственная, где бы я ни шёл. Между тем местность сделалась живописней. Справа и слева от шоссе громоздились кучи мусора, горы рваных покрышек, покорёженные листы жести, какие-то грязные маркированные коробки, среди них ветер угрюмо гонял рваную бумагу, серые комки газет, обрывки открыток, они хотели укрыться от него, но он находил их повсюду, где бы они не прятались, и безжалостно поднимал в воздух. Я оказался на свалке. Свалка эта, насколько я мог судить, размеры имела грандиозные. Холодная в своём величии простиралась она до самого горизонта, равнодушная и... безжизненная? Так ли? Тонкая струйка голубоватого дыма. В следующую секунду налетевший порыв ветра развеял её, не оставив даже напоминания, как будто досадуя на себя за то, что отвлёкся и недоглядел... Но поздно. Я успел увидеть её. Сердце забилось часто. Прошла минута или больше, а я всё так же стоял, прикованный взглядом к тому месту. Наверное, ждал, что дым появится снова. Я посмотрел на дорогу. Время шло. Нужно было что-то решать. На что-то решаться. Я ещё раз посмотрел туда, где заметил дым. Сделал неуверенный шаг, ещё один. И оглянувшись последний раз на дорогу, уже увереннее, пошёл. Мне ещё казалось, что я могу вернуться. А потом я чуть не упал, оступившись, идти стало трудно, и я думал уже только о том, как бы не переломать ноги. Идти было трудно – я успел взмокнуть, осатанеть и изматериться, пробираясь завалами тряпок, ящиков, битого кирпича, стекла, шлаковаты, опилок, макулатуры и прочего в этом роде, пока, перейдя, наконец, последний Рубикон, покорив последний Монблан, миновав последний Сен-Бернард, достиг цели своего безрассудного похода. И тогда я увидел то, к чему так долго шёл. Тощий, хворый костерок. Я увидел троих. Они сидели вокруг костерка и слушали радио. На одном из этих людей была спортивная кепка, лопнувшая вдоль и прихваченная медной проволокой. Одет он был в дырявое трико и больничную пижаму. На голове другого была вязаная шапочка. Остальные части его тела утопали в непомерных размеров тулупе. Воротника у тулупа не было. Третий выглядел почти аристократично, будучи обладателем высокого цилиндра, клубного пиджака с красивой сиреневой заплаткой и полосатых брюк. Кроме того, на носу его красовались очки с толстыми линзами. Обут он был в кеды. Они сидели молча. Радиоприёмник стоял тут же, на перевёрнутой вверх дном детской ванночке. Я незаметно подошёл к ним и тихонько расположился рядом. Из динамика, лежавшего отдельно от остальных частей приёмника, раздавался колючий голос женщины-диктора: "...вследствие этого, правительство приняло решение о новом расширении влияния Города, которое будет осуществлено сегодня, тринадцатого марта в четырнадцать-ноль-ноль. Резолюция заседания Конвента будет опубликована в печати. Спортивные новости..." "Аристократ" протянул к приёмнику руку и выключил его. Стало тихо. Тот, кто был в спортивной кепочке, злобно сплюнул. – Ох, чувствует моё сердце, доберутся они до нас, – затосковал тот, что был в тулупе. – Да не ной ты, без тебя!.. – раздражённо бросил ему "спортсмен". – Кому она нужна, эта свалка! За тобой если только придут. "Аристократ" молчал. Слышно было, как потрескивает костерок. – А что это значит? – решился я подать голос.– Что Город расширяет влияние. – Это значит, что он присоединяет к себе новую территорию, – отозвался "аристократ". – Причём никогда нельзя узнать заранее, какую именно. – Об этом не объявляют? – Нет. Тогда какой смысл будет её захватывать? – Понятно, – сказал я. "Спортсмен" принялся разламывать ящик и подбрасывать обломки в костёр. – Мне не очень-то хочется снова попасть в Город, – признался я, выдавив улыбку. – Для меня это... – А кому охота? – буркнул "спортсмен". – Потому и торчим тут. Он посмотрел на меня. Я улыбнулся. Он снова взялся за ящик. "Тулуп" молча наблюдал за огнём. – Видите ли, – вежливо объяснил "аристократ". – С точки зрения логики, это самое безопасное место в округе. Ведь Город и так использует свалку, так зачем же её захватывать? Я кивнул. – Что ж, тогда и я, пожалуй, останусь пока здесь. Пережду это самое Расширение Влияния... Я осторожно оглядел всех троих. Никто не возражал. Я достал сигареты. – Перекурим? Все по очереди потянулись к пачке. "Спортсмен" вытянул сразу две, запихав одну в кармашек пижамы. "Аристократ" поблагодарил. Закурили. "Тулуп" подвесил над костерком чайник. Когда вода в нём забулькала, он насыпал в неё какой-то серой трухи. – Скоро чаёк поспеет, – доверительно сообщил он. "Аристократ" вытащил откуда-то большой целлофановый пакет карамели. "Спортсмен" достал три пустые консервные банки. Все оживились. – Надо бы ещё одну подыскать, – заметил "аристократ" и, пошарив вокруг себя, откопал почти не помятую банку. Ополоснул кипятком. – Вот, – он протянул её мне. Я взял. – Спасибо. – Или вы предпочитаете пить из глубокой посуды? – Без разницы, благодарю вас. После молчаливого и исполненного достоинства чаепития Тулуп и "спортсмен" сели играть в карты. Я отказался. "Аристократ" положил себе на колени толстую общую тетрадь и принялся в ней что-то записывать. – Что пишете? – поинтересовался я, придвигаясь к нему. – Да так, – сказал он. – Некоторые свои мысли и замечания. По большей части общего характера, но также и практического свойства. Думаю, напишу и, как знать, может быть, и опубликую. Отдельной книгой. – А что, – сказал я. – Интересная, наверное, книга будет. Он несколько повеселел. – Может быть, даже знаменитым стану. Как знать? – Хотите выбраться отсюда? – Нет, – он покачал головой. – Если я здесь, то значит, есть на то причина во мне самом. А вообще-то, я бухгалтер по профессии. – Вы работали бухгалтером? – Да. Вам это занятие, наверное, кажется мало... интеллигентным? – Что вы! – поспешил я заверить его. – Совсем напротив! – Ну да! – вставил "спортсмен". – Считать чужие денежки самое из всех интеллигентное занятие! – и громко заржал. Бухгалтер укоризненно посмотрел на него. – Не обращайте на него внимания. Он немного нервный. И очень невоспитанный. – Ну да! Я псих, – радостно подтвердил "спортсмен" и снова заржал. Должно быть, ему шли карты Бухгалтер вновь углубился в свои записки. Костерок уже догорал. Выглянуло и тут же скрылось солнце. – А по ночам здесь не холодно? – спросил я, обращаясь ко всем троим. Бухгалтер оторвался от тетради. – Что вы говорите? – Бывает, ох, как холодно! – пожаловался Тулуп. – Это правда, – сказал Бухгалтер. – А как же вы ночуете? – Пока не околели, – буркнул Псих. – Видите ли, в чём дело, – объяснил Бухгалтер. – Мусор, когда он сложен в кучи, преет и выделяет тепло. Опилки... если в них зарыться поглубже, то можно не бояться замёрзнуть. – Тьфу ты! – швырнул карты Псих. – Опять проиграл. А какие карты были! Ты, видать, мухлюешь. Шулер хренов. – Я честно играю, а ты, если не хочешь, то и не играй, я что, заставляю? обиделся Тулуп. – А всё равно отдавать нечем, – он вывернул карманы трико. – Нечем отдавать-то. На, гляди! Включи-ка радио, – кивнул он мне. Я включил. Из динамика раздались звуки оркестра. Псих одобрительно хмыкнул. – Он его сам починил, – уважительно сказал Тулуп, показав глазами на Психа, который тем временем уселся на остов стиральной машины и мечтательно уставился в пространство, покачивая головой в такт музыке. Я повернулся к Бухгалтеру. – А вот интересно, – сказал я. – Если Город расширяется, что он делает с теми, кто живёт на этой территории? – В пустыне никто не живёт, – сказал Бухгалтер, закрывая тетрадь. – То есть, как? – Формально. Те, кто здесь обитают, не считаются живыми, то есть... Говоря официальным языком, не обладают статусом живого человека. Тулуп снова затосковал. Поднялся с места. – Пойду, пороюсь, может, отвлекусь. Он ушёл. Псих соскочил на землю, выключил приёмник и подошёл к нам; подсел к Бухгалтеру и легонько толкнул его в плечо. – А вот скажи, умный, если экологическая катастрофа начнётся, то все люди помрут или не все? – Это зависит от того, в каком масштабе, – отозвался Бухгалтер. – Нет, ну а если в крупном? – не отставал Псих. – Если в глобальном? – Ну да. – Может быть, все... – Так значит, хватит заводы всякие строить, – он весело подмигнул мне. – И детей хватит рожать. – Это тоже не совсем верно, – Бухгалтер снял очки и стал старательно протирать их носовым платком. – Существуют альтернативные пути развития. – Чего? – поморщился Псих. – Альтернативные. Кроме того, с развитием цивилизации рождаемость падает, это тоже верно. Я лично считаю, что заводы всякие и машины только мешают цивилизации. Тормозят её развитие. – Ладно, – сказал Псих. – А вот скажи, Бог, он один? – Бог един, – строго сказал Бухгалтер, надевая очки. – А как же тогда объяснить, что религий много? Мусульманы там, буддисты разные... и потом, эти... ну, которые... – Религий, конечно, много, – согласился Бухгалтер. – Но Бог один. Хотя зачем я тебе это объясняю? Ты ведь всё равно несерьёзный. – Это почему ещё! – оскорбился Псих. – Чего несерьёзный? – Да так, несерьёзный какой-то. – Какой-такой несерьёзный? Конечно, да! Ты один у нас серьёзный! А все остальные, – он кивнул на меня. – Так, шушера всякая! Значит, очки нацепил, так и серьёзный, а у меня, значит, очков нету, так я и несерьёзный, так что ли? Нет, ты говори давай! Бухгалтер насупился и принялся подчёркнуто деловито рыться в своей тетради.

Глава тринадцатая.

и мы сами – обрывки чьего-то письма?..

Побродив по свалке примерно с час, я не нашёл ровным счётом ничего стоящего. Наверное, это дело опыта. Даже съедобного ничего. Вот только что стопку иллюстрированных журналов трёхлетней давности. Я не удержался перед соблазном полистать их. Ах, как обольстительны эти дамы в вечерних туалетах! Как обворожительно они умеют улыбаться. А вот разноцветные яхты лихо несутся по океанскому заливу, рассекая волны, упиваясь ветром и солнцем. И снова вечерние туалеты, улыбки, шампанское... дети с откровенным наслаждением чистят зубы "какой-то-там" пастой и уплетают шоколад, а в ворота замка въезжает карета... Я задумался. А не вернуться ли мне в Город? Мне угрожает смерть? Но давайте рассуждать разумно. Разве секретарь хотя бы единым словом обмолвился о том, что мне угрожает судебное преследование? Нет. Даже, напротив, он вполне однозначно сказал, что дело закрыто и сдано в архив. Следовательно, никакого решения по поводу моей персоны вынесено не было, кроме, разве что, решения о моей высылке, да и то не слишком категоричного, а иначе как простой секретарь канцелярии мог взять на себя смелость отложить его действие на целые сутки, и уж во всяком случае, не могло быть принято никакого решения о... насильственном пресечении моих дней. А это значит, что смерть угрожает мне в том же самом смысле, в каком угрожает она вообще каждому из людей. И более того, непременно ожидает каждого в его срок, и срок этот определён вовсе не на заседании Конвента, не в судебной канцелярии. Но люди живут. Они знают о том, что они смертны, и всё же живут. Так чего же я испугался? Неужели смерти? Я испугался преследования со стороны властей. Да. Допустим, что таковое преследование, действительно, может быть возбуждено как следствие невыполнения мною предписания покинуть Город. Допустим, что власти, прежде настроенные по отношению ко мне совершенно безразлично изменили бы своё отношение, когда бы я начал поступать противно их указаниям. Вполне возможно, что существует некий закон, о котором я ничего не знаю, предусматривающий мой случай и определяющий чётко и ясно, как со мной следует поступить. И тогда всё становится на свои места – действительно, если ситуация ясна, то не требуется никакого следствия, что же до судебного разбирательства, то оно, разумеется, не могло состояться прежде, чем я нарушу закон. И в этом случае я поступил вполне разумно, выполнив предписание, вместо того чтобы пытаться проверить его. Однако и тут можно найти возражение. Предположим, что меня задержат. Но рассмотрение моего дела займёт всё же некоторое время. Мне, скорее всего, предоставят адвоката. И можно будет приложить усилия к тому, чтобы разбирательство это, по возможности, происходило не слишком быстро, как это делает, к примеру, старик-диссидент, и делает, кажется, с успехом. А в это время я могу снова покинуть Город. Разве спросили у меня какие-нибудь бумаги? Меня даже никто не остановил, так что я мог беспрепятственно миновать Пропускной Пункт. Что мешает мне сделать это ещё раз? Так что же я теряю и чем рискую, возвращаясь в Город? Если хорошенько разобраться, то получается что ничем. А вот приобрести я могу этим... Да всё что угодно. В этом городе ничто не покажется чересчур странным, немыслимым. Обстоятельства могут измениться каким угодно образом, возможно, самым благоприятным. Разве однажды я уже не был приглашён, – ну, не приглашён, но не в этом суть, – разве однажды я уже не присутствовал на банкете, куда были допущены лишь лица, принадлежащие к самым высшим сферам общества? Я сидел с ними за одним столом. И на равных правах. Я даже произнёс тост, а это что-нибудь да значит. Разве нельзя допустить такой возможности, что когда-нибудь, а может быть, даже очень скоро, как знать, я буду принят в эти сферы? Мне не понравился Город? Ну, это дело поправимое. Освоюсь. Конечно, никто не спорит, такое решение нельзя принимать вот так, с бухты-барахты, однажды я уже принял решение на основании всего одной фразы, сказанной секретарём, может быть, даже чересчур краткой, – ведь он торопился, – не попытавшись даже выяснить её смысл поточнее, попросить его объяснить конкретнее, расспросить обо всём по порядку. Но подумать об этом стоит. Серьёзно. И в самом ближайшем будущем. А пока я вернулся к остальным. Все были в сборе. Кажется, намечался обед – в котелке над огнём что-то кипело, от него шёл пар. Псих помешивал воблой. – А я шарфик нашёл! – похвастался Тулуп. Я изобразил удивление. Он продемонстрировал находку. Неплохой шарфик. Я поздравил его. Бухгалтер и Псих, видимо, так и не договорились, и не смотрели друг на друга. Оба были недовольны. Я присел на ящик. – Обедать будем? Мне никто не ответил. Тулуп пытался оттереть рукавом грязь на своём шарфике. Бухгалтер разглядывал что-то перед своими ногами. Взглянул на меня. Я вздохнул. Он потянулся было за тетрадью, но передумал и снова отвернулся куда-то в сторону. Я почувствовал, что голоден. Псих возился с костром, помогая ветру раздуть огонь. Я посмотрел на часы. Тулуп с тяжким вздохом извлёк из кармана губную гармошку, обтёр её ладонью и дунул. Раздался пронзительно истошный звук. Псих тихо выругался, потирая лицо. Тулуп задудел. Вдруг он перестал дудеть и тревожно прислушался. Я напряг слух. Бухгалтер ничего не замечал. Тулуп посмотрел на меня. Я медленно кивнул. Какой-то невнятный шум откуда-то со стороны дороги. Отдалённый. Как будто скрежет. Псих поднял голову. Бухгалтер прислушался. Мне сделалось не по себе. Что это может быть? Псих резко поднялся, держа в руке палку. Обугленный край дымился. – Это ещё кого несёт! Тулуп всхлипнул и растерянно заморгал. Бухгалтер и Псих обменялись взглядом. – Пойду гляну что ли? – сказал Псих. Бухгалтер молчал. – Ладно, – сказал Псих. – Кто-нибудь, последите за огнём. Он отшвырнул палку и направился в сторону шума. Он ушёл. Никто не пошевелился. Все замерли в напряжённом ожидании. На костёр никто не смотрел. Шум стал отчётливее. Бухгалтер заёрзал. – Что-то долго его нет. Пойти посмотреть? – Может вместе? – предложил я. – Нет-нет, – сказал он, вставая. – Я один. Я сейчас же и вернусь. Только посмотрю, что там такое. Мы остались вдвоём. Тулуп совсем скис и тихонько шептал что-то. Я на всякий случай поднялся и стал прикидывать, в какую сторону лучше бежать, если что... Тулуп торопливо встал и подошёл ко мне, как будто боясь, что я уйду и брошу его одного. Или ему показалось, что так безопаснее. Шарфик валялся на земле. Бухгалтер всё не возвращался. Время тянулось томительно. Внезапно раздался вопль. Я вздрогнул. Я увидел бухгалтера. Он бежал, размахивая руками. – Бегите!!! Это Город! Бегите! – Добрались-таки, – досадливо пробормотал я. Тулуп завсхлипывал. Бухгалтер кричал что-то ещё, но всё заглушил рёв. Он бежал, высоко подбрасывая колени, цилиндр свой он потерял, и теперь на голове его, аккуратная как тонзура у средневековых монахов, белела плешь. Очки прыгали по его лицу. Я против воли улыбнулся. Я увидел, как за его спиной вырастает махина бульдозера, как она нависает над ним. Как она обрушивается на него. Он пронзительно завизжал. Я отвернулся. Тулуп хрипло вздохнул, дёрнулся и упал. Я схватил его за рукав, пытаясь поднять, но увидел на его тулупе две аккуратные дырки в тёмных ореолах. Кончено дело. Я выпрямился. Бежать не имело смысла. Телу стало легко, шум куда-то провалился. Стало тоскливо. Всё словно замерло. А потом я увидел наголо обритого парня. В его руках был автомат-обрубок. Он навёл его на меня. Я попятился, отступая назад. Нога попала во что-то, я оступился и потерял равновесие. Падая, я ещё успел увидеть вспышку огня на месте дула. А потом было небо. Белое, холодное, ровное. Белое, белое небо и чёрная пустыня, и я шёл по этой пустыне, а вокруг были обугленные ветром холмы, серые скалы, беспорядочные груды камней, я шёл всё дальше... передо мной было небо, белое, ровное. Мёртвое небо. Оно не звало меня. Ему не было до меня никакого дела, и оно не звало меня. А я всё шёл к нему

............................дальше........................................

....................................................................Дальше.

"Создатель фонтана не сотворил воду, пишущие Библиотеку не создают её, но лишь открывают".

Е. А. Зотенберг "Некоторые замечания об устройстве Библиотеки".

КНИГА ВТОРАЯ

в которой рассказывается о том, как можно увязнуть в паутине за долю секунды до смерти, а также излагается краткое содержание одного сна, а может быть, и не сна

1

И не было голосов, которые бы звали меня, не было ничего, что принуждало бы меня идти или остановиться, но я шёл всё дальше, а твердь под моими ногами была изъедена ветром, небо же нисколько не приближалось, всё так же далеко оно было, беззвучное, равнодушное ко мне и к пустыне, окружавшей меня, и я не знал, как велика эта пустыня, но она не страшила меня, так я был одинок, и дорога не тяготила меня, я так устал, что не чувствовал больше усталости, и душе моей было легко, как будто её не было вовсе, и тело моё забыло о ней, и я забыл о своём теле, как небо забыло землю, как земля забыла себя, и я шёл всё дальше, не зная, куда я иду, и не спрашивая себя об этом. И так я шёл, пока не увидел перед собой белое прямоугольное здание. И не было у этого здания окон. Но дверь всё же была. Я открыл её и вошёл. В прихожей было темно как в подземной пещере, и первую минуту я стоял неподвижно, ожидая, когда глаза хотя бы немного привыкнут, не решаясь идти дальше из опасения на что-нибудь наткнуться. Почему-то я боялся произвести шум. Крадучись, держась правой рукой за стену, а левую выставив перед собой, я сделал несколько осторожных шагов. Нащупал в темноте вешалку. В доме всё было тихо. Я быстро разулся, наощупь отыскал место для куртки. Снял её и повесил на вешалку. Я уже начинал понемногу различать очертания предметов вокруг. Из прихожей вёл коридор, едва обозначенный в темноте рассеянным громадой пространства светом, происходившим от щели под дверью далеко в самом его конце. Я пошёл по этому коридору, нисколько не заботясь о том, что я скажу, когда дойду до этой двери и встречусь с хозяином дома, как объясню ему свой визит. Я не думал об этом. Я дошёл до двери и открыл её. Передо мной была квадратная комната. Склонившись над письменным столом, спиной ко мне, сидел человек. На голове его был белый парик с косичкой. Он что-то писал при свете настольной лампы. – Добрый вечер,– сказал я, прикрывая за собой дверь. Он обернулся и рассеянно посмотрел на меня. – Уже вечер? – Судя по вашим часам, да,– сказал я. Он отбросил шариковую ручку и развернулся ко мне вместе с креслом. Он был облачён в малинового цвета тогу. На ногах его были сандалии. – Позвольте вас спросить,– сказал он,– как вам удалось войти? – Через дверь,– сказал я, скромно потупив глаза. – Это очень странно,– сказал он любезным тоном.– Ведь. Дверь. Была заперта? – Вы ошибаетесь,– сказал я. – На замок. – Дверь была открыта. – Это странно,– сказал он. – И тем не менее. – И всё же я вынужден настаивать, ибо я собственноручно закрывал её. – Допускаю. И всё же, поверьте, дверь была открыта. Иначе, как бы я вошёл? Он задумался. – Должно быть, вы говорите правду. Я удовлетворённо кивнул. Он указал мне на кресло. Я поблагодарил и с удовольствием погрузился в уютную мякоть. – Что ж, раз вы вошли, мне следует прежде всего представиться вам. Моя фамилия Зотенберг. Евгений Аристархович Зотенберг. А ваше имя мне известно. Позвольте, однако, спросить, где вы так оцарапали скулу? – В меня стреляли,– сказал я. Он кивнул. – Понимаю. Не нужно было ввязываться. Вам не идут шрамы. – Но может быть... теперь меня не узнают? – Вот как,– он положил руки на подлокотники кресла.– Почему же вы так хотите быть неузнанным? – Это долго объяснять. – Тогда без объяснений? – Дело в том, что в канцелярии... – Извините, что перебиваю,– сказал Зотенберг.– Уточните, если можно, в какой именно канцелярии. – В тюремной,– сказал я. – Такой не существует,– сказал он. – Тогда не знаю. В канцелярии суда? – Вот видите,– сказал он.– Вы даже не знаете, в какой именно канцелярии находится ваше дело, и в то же время, берётесь утверждать, что знаете решение, вынесенное по нему. Вынесенное ли вообще? Это наивно, нелепо, это смешно, наконец. Что же тут объяснять? – Ладно,– сказал я.– Может быть, это и смешно. Но если меня найдут здесь, то, смею вас заверить, ни мне, ни вам смеяться не придётся. – Никто вас у меня не найдёт,– с улыбкой сказал он,– по той простой причине, что ко мне никто не заходит. Никто кроме геликонских цариц. – Вы живёте отшельником. Он помолчал, обдумывая. Потом сказал: "Да, пожалуй. Если вам угодно называть это так". Я кивнул. – Значит, решили удалиться в пустыню, уйти от людей. Закрыть все двери. Но как же общество? – Я понимаю, это вопрос риторический? Я не ответил. – Ну хорошо,– сказал он.– А разве вам самому никогда не хотелось этого? – Я пытался. – И что же? – Сколько ни оклеивай окна бумагой, её всё равно оторвёт сквозняком. – Вы знакомы с исповедью принца Молнии. – Принца Гаутамы? – Как вам угодно. Однако у меня есть несколько замечаний, если позволите. Во-первых, я не оклеиваю окна бумагой. Во-вторых, как вы сами только что утверждали, дверь была открыта. Он сделал паузу. Возразить было нечего, и я был вынужден согласиться. – А в-третьих, "пустыня" – это диссидентское словечко. – У меня не было никакого желания выражаться фигурально,– возразил я.Или называть камень камнем, а птицу птицей есть признак инакомыслия? – Сударь мой драгоценнейший!– воскликнул он.– Я начинаю беспокоиться за ваш рассудок. – Где же мы по-вашему... находимся, в... Городе? Он медленно кивнул. – Насколько я понимаю, вам пришлось долго идти пешком. – Да,– сказал я.– И я очень устал. – Чем же мне вас угостить,– сказал Зотенберг, поднимаясь из кресла. Он подошёл к бару. Открыл створки. – Так,– он помедлил. – Лучше всего пиво,– подсказал я. – И правда. Он закрыл бар. Подошёл ко мне, протягивая бутылку. Подал открывалку и высокий стакан. Стакан я не взял. Лучше из горлышка. – Тогда и я из горлышка,– сказал Зотенберг, усаживаясь в своё кресло. Мы сидели и пили пиво. А потом меня разморило с дороги, и я уснул.