Текст книги "Библиотека"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Сергеев Иннокентий
Библиотека

Иннокентий А. Сергеев

Б И Б Л И О Т Е К А

В ТРЁХ КНИГАХ С ЭПИЛОГОМ И ОГЛАВЛЕНИЕМ

– Кто этот человек на побережье? – Это я. – Но ведь вы же здесь! – Напротив, это вы – там.

Е. А. Зотенберг "Некоторые замечания об устройстве Библиотеки"

КНИГА ПЕРВАЯ

в которой содержатся сведения секретные, сведения обрывочные, а также описание Конца Света, рассказ об убийстве, которого не было, рассуждения о мировых религиях, о возможных последствиях экологической катастрофы, а также о том, кого следует считать человеком серьёзным, сообщается об оригинальном способе времяисчисления и о многом другом

Глава первая

ночная лампа в окне холодного приюта больной бабочки. Зачем она здесь? Разве ночь – продолжение дня?

Что я мог им сказать? Растерянный, одинокий, в чужом городе, названия которого я даже не знал, оказавшись здесь столь нелепым образом, что едва ли кто-нибудь из них смог бы всерьёз поверить мне, когда бы я рассказал ему правду, да и кто поверит подозрительному незнакомцу, который стучится среди ночи в дверь, умоляя открыть, а ветер, грохоча жестью, почти заглушает его голос, и вот он кричит и путано и бессвязно пытается объяснить что-то, лепечет, а лицо его даже нельзя разглядеть из-за вьюги, и она уже стёрла следы его, и невозможно проверить, откуда он пришёл, и так ли это всё, как он говорит. Кто же поверит нездешнему, взывающему у закрытых дверей, когда вокруг ночь, и кричи – не услышат! Что ему нужно? Кто он, зачем он пришёл? Что я мог рассказать им! Что я мог сделать для того, чтобы мне поверили эти люди, до которых при свете дня мне не было никакого дела, такие же как те, кого я даже не замечал, когда выходил из дома, чтобы купить хлеба или молока, люди, которых бы я тут же забыл, доведись мне только выбраться отсюда. Разве вспомнил бы я о них когда-нибудь? Разве я когда-нибудь их замечал? Что же я мог сделать теперь, чтобы они мне поверили, когда замерзающий, едва держась на ногах от усталости, один в чужом городе, затонувшем на дне Ночи Зимы, я кричал, силясь перекричать ветер, а снег лепил мне в лицо, что я кричал им? Никто не отворил дверь. Никто из них не открыл мне дверь. Да и если бы кто-нибудь сделал это, из любопытства или, спросонья не успев поразмыслить, открыл бы мне и спросил меня, кто я, что мне нужно, зачем я пришёл к нему, что бы я мог ответить? Что я мог рассказать ему?

Что я мог рассказать им...

Оказался я здесь случайно, даже как-то нелепо – просто отстал от поезда. Побежал на станцию, стал искать начальника, диспетчера, кассира, дворника, хоть кого-нибудь!.. Я не нашёл начальника станции. Кабинет его был закрыт, коридоры были безлюдны, вокзал был пуст. Свет нигде не горел. Киоски, буфет, камера хранения – всё было закрыто. И даже автоматы газированной воды были почему-то отключены. Я был один. Гулкая тишина пустого, мёртвого здания окружала меня. Был второй час ночи. Было холодно, даже здесь, в здании вокзала, меня знобило. На платформе всё было невнятно из-за снега, фонари, ветер, хлопали двери. Мело. Я не заметил, как моя рука извлекла сигарету. Я закурил. Я подумал: "Ну вот и конец. Долго я не продержусь. Конец". Нелепость. Ерунда какая-то. Как это может быть, чтобы никого не было. Да что же это в самом деле. Бред. Я докуривал третью сигарету. Вокруг было всё так же тихо, хлопали двери. За стенами выл ветер. Я выбросил окурок и отправился искать людей. Я должен был найти хоть кого-нибудь, так не бывает, нет, этого не может быть, они где-нибудь близко, просто спят, уже три часа ночи, четвёртый, они просто спят. Я вошёл в темноту. Пройдя несколько шагов, я понял, что не представлял себе как следует, что я делаю, всё оказалось ещё хуже, чем я предполагал – ветер с бессмысленной яростью бил меня в лицо, рвал одежду, казалось, он бесится от досады на то, что не знает, что он хочет со мной сделать, сухая колючая пыль резала глаза и не давала разлепить веки, а вокруг всё было темно как при воздушном налёте,– мне почудилось, это воют сирены... Нет? Как темно! Я не мог разглядеть ничего вокруг, неба не было, луна утонула на дне бушующего океана снега. И ни единого, хотя бы слабого, проблеска света, ни одного окна. Я всё шёл. Я ушёл с вокзала, и теперь оставалось только идти. Проваливаясь в снег, вновь выбираясь на невидимую дорогу, ноги перестали уже чувствовать боль, пальцы рук... Я наткнулся на стену. И вдруг я понял с ясной отчётливостью, что давно уже иду по какому-то городу. Я закричал. Я дошёл! Вот же вокруг, повсюду, это дома! И в них, там, за стенами, в комнатах спят люди... Что же они все фонари-то выключили! Что же они... И почему во всех окнах темно? Нет, не нравился мне этот город, словно и впрямь готовился он к налёту, страшный, чужой... кто же это сказал... кто-то сказал, что кажется, даже воздух здесь состоит из чего-то другого... Я крикнул. Всё осталось безмолвным. Я подумал, что это... мысли сделались сбивчивы, смешались, словно бы это ветер ворвался, наконец, в них и принялся рвать и метать в мстительной злобе на меня за то, что так долго я сопротивлялся ему, так врываются войска в город после долгой осады и бесчисленных штурмов и со звериной яростью рвут его тело, и всё мешается, хаос, безумие... Я кричал, не разбирая, что я кричу. Я увидел свет. Крохотный огонёк. Я побежал к нему,– голубой огонёк света,– я бежал, всхлипывая, задыхаясь от ужаса, что сейчас он погаснет,– это улица, в самом конце улицы, в тупике,– он приближался. Это окно. Дверь. Я остановился. Переведя дыхание, я рывком открыл дверь и вошёл. Я оказался в квадратной, большой, чисто выбеленной комнате. Окно, которое я увидел с улицы, было единственным. Тихо потрескивали лампы дневного света. Я огляделся. На стульях, расставленных рядами вдоль стен,– а те, кому не хватило места на стульях, просто на полу,– сидели люди. Я сразу же понял, что они не знакомы между собой. Никто не разговаривал. Если кто-нибудь начинал ёрзать или откашливаться, или просто зевал, все поворачивали в его сторону головы. Я поискал взглядом, где раздеться. Оказалось, что негде. Я стоял. На меня больше не смотрели. Я подумал: "Да что это я, в самом деле". И, выйдя на середину комнаты, опустился на пол, мне было всё равно. Закрыть глаза и посидеть так. Ноги болят, это хорошо, посидеть так, нет, не спать, просто посидеть немного. Вот так, хорошо. Где-то открылась и закрылась дверь. Мимо кто-то прошёл. Я задремал. Я встрепенулся и тут же задремал снова. Я проснулся. "Следующий!" Мимо кто-то прошёл. Все посмотрели на меня. Следующий – это я. Я поднялся на ноги. Я подошёл к розовой на белом фоне стены двери, открыл её и вошёл. Человек в белом халате за столом, один в чистом, пустом кабинете. Он сидел и писал. Он поднял на меня глаза. – Можно? – Можно,– сказал он.– А вы почему без галстука? Я смотрел на него, пытаясь понять, шутит он, или это всерьёз. – А? Почему без галстука? – Ну, я... – Что вы не знаете? – Видите ли, в чём дело, я, в общем-то... даже не знаю, как сказать... – Ладно,– уже спокойнее сказал он.– Займите у кого-нибудь галстук и заходите. Я повернулся к двери. – Только давайте быстрее. Я вышел к людям. – Кто-нибудь, одолжите мне галстук,– попросил я и добавил: "Пожалуйста". Некто худой с зеленоватого оттенка лицом поднялся со стула и, подойдя, молча протянул мне малинового цвета лоскут. – Такие строгости,– сказал я, заправляя галстук под воротник.– Как прямо не знаю. Он поддакнул из вежливости. Ему явно было неловко. Я всё никак не мог справиться с пуговицами из-за спешки. Он не отходил. Все молча наблюдали за нами. А, ладно. – Спасибо вам. Я вернулся в кабинет. – Ну что?– сказал врач.– А, ну вот это другое дело. Я подошёл, не зная, стоит ли присаживаться. Он не предлагал. – Так что вас беспокоит? Он говорил со мной! Он обращался ко мне, он готов был выслушать меня мне стало легко. – Видите ли, в чём дело. Я опоздал на поезд, то есть, я вышел, а он уехал, и... Ну и вот. Он подозрительно посмотрел на меня. Я говорил правду. Он молчал. – Так,– сказал он. Задумался, глядя на мои ноги.– Так. Значит, поезд. Я машинально кивнул. – Отстали, отстали...– он задумался снова.– Вам во второе отделение,заявил он.– Это по коридору, первый поворот налево, дальше до конца, там увидите. Я вам выпишу направление. Выход отсюда. Позовите следующего. Он взял чистый листок бумаги и, нацарапав на нём какие-то каракули, шлёпнул печать. Кивнул на дверь,– жёлтую на белой стене, без всяких табличек. – Позовите следующего,– напомнил он, отдавая листок мне. Я позвал следующего и ушёл. Ещё издали я услышал доносящиеся оттуда звуки органа. Я не удивился, не до того было, я просто шёл – мне сказали: "Второе отделение",– вот я и иду. А что это за отделение такое, и почему там орган... Я устал. Я добрался до тепла, это главное. Теперь поспать где-нибудь, всё равно, где, свалиться... А утром меня уже здесь не будет. Это что... церковь? Я остановился. Вот как. Дверь была настежь открыта. Я вошёл. Широкие ступени вели вниз, к центру амфитеатра, где, освещённый голубоватыми лампами, играл органист. Он был один, наедине со своей музыкой, окружённый пространством ночи. Я спускался к нему. Он играл, а между тем вокруг не было никого, я шёл мимо пустых рядов,– не знаю, зачем я шёл мимо, мне хотелось прилечь, ведь никого нет, здесь было бы очень удобно, темно... Он играл. Он был совершенно лыс; одет он был в чёрный пиджак и белые с бахромой брюки. Я приблизился. Он заметил меня. – Что вам угодно?– спросил он, приветливо улыбнувшись. Он перестал играть. Я протянул ему листок с печатью. Он взял, покрутил его перед носом, попытался разобрать, что это такое написано. Посмотрел на меня. Я пожал плечами. Он, взглянув ещё раз на странный сей документ, сложил его и спрятал в кармашек, где некоторые носят платок или авторучку. – Так что вы хотели?– спросил он меня снова.– А впрочем, ладно. – Меня к вам направили. – Да, да, я это уже понял. Вот что, милейший,– он сделал паузу.Ступайте-ка вы на кухню. Чуете запах? Вот-вот. Небось, проголодались? Пусть вас накормят. – А где это? – Идите, идите на кухню,– ласково сказал он, как будто уговаривая меня. Но это было излишне. – Да вы разденьтесь! Я устремился на запах жареной рыбы.

Глава вторая

когда долго остаёшься на одном месте, привыкаешь к его теплу и называешь его домашним, и улыбаешься, и хочется остаться здесь, где они

В столовой уже собирали стулья и мыли полы. Удивительно, что они вообще работали – зал был пуст. Я пошёл за подносом, с опаской поглядывая в сторону кассы, не окликнут ли. Нет, кажется, обошлось. На меня не обратили внимания. Поварихи о чём-то негромко разговаривали между собой при зябком электрическом свете. За кассой никто не сидел. Приготовившись отвечать на вопросы и прикидывая, сколько у меня денег, я направился к раздаче. Мне выдали порцию остывшего картофельного пюре с холодной рыбой,– жареный палтус,– стакан тёплого какао с застывшей на нём коричневой пенкой и кусок чёрного хлеба с кубиком масла. Никто меня ни о чём не спрашивал. Денег с меня не взяли. Я отнёс свою добычу к дальнему столику,– там было потемнее,– и занялся её поглощением. Покончив, не без некоторой спешки, с едой, я допил какао и, дожёвывая на ходу хлеб, отнёс в мойку посуду. Забрал свою куртку, шарф, шапку, задвинул стул и ушёл. И никто даже не сказал мне, что я выхожу не в ту дверь! Хотя откуда им было знать... Понял я это почти сразу, но возвращаться почему-то не хотелось. Не знаю, почему. Странно. Я подумал, что пройду как-нибудь в обход, другой дорогой, в крайнем случае, спрошу у кого-нибудь. Но заблудился. Коридоры тянулись бесконечно. И никуда не вели. Одинаковые двери, обитые вишнёвого цвета кожзаменителем. Лестницы. Переходы. Вокруг торопливо сновали какие-то люди. Стучали печатные машинки, за дверями звонили телефоны, люди входили и выходили, заглядывали в комнаты, перебрасывались набегу фразами. У них что, бессонница? У всех. Среди ночи. Я долго не решался остановить кого-нибудь. Куда я попал? Коридоры. Повсюду ковровые дорожки. Матовые светильники ламп. Спешащие люди. В просторных туалетах было холодно, и горел свет. Я снова почувствовал усталость. Мне вспомнилось... будто всё это уже было когда-то, что-то далёкое из самого-самого детства, смутно,– когда всё в мире было огромным, всё, что было вокруг, странным, неизведанным – коридоры, стены, уходившие высоко вверх к потолкам, лестницы со ступенями, на которых можно было играть... подоконник... прилечь, полежать на нём, закрыть глаза и... уснуть... Где я? Коридоры. Ночь. В окнах непроглядная темнота, не сообразишь даже, какой этаж. Коридоры. Комнаты... Нет, они ничего не знают, что? Где второе отделение? Они пожимают плечами, виновато смеются: "Здесь его нет". Что? Как пройти в столовую? В какую? Я устал. Они виновато разводят руками. Дверь. Какая уже по счёту? Всё как везде – столы, кресла, люди, телефоны, чахлые пальмы в деревянных кадках, ртутный свет, стук машинок. Я устало осмотрелся и после некоторых колебаний остановил свой выбор на пухлом господине, развалившемся в глубоком кожаном кресле, казалось, для того только, чтобы бессмысленно глядя в окно, бывшее, к слову сказать, непроницаемым как отполированный кусок чёрного базальта, зачем-то вставленный в раму, лениво сосать шариковую ручку, время от времени вкусно позёвывая. Я подошёл к нему. – Извините... – Что?– вздрогнул он.– Что такое! – Вы не подскажете мне, где здесь на этаже бухгалтерия... то есть, я ищу столовую, и мне сказали... – Я занят,– буркнул он и отвернулся. Я постоял немного. – А... второе отделение, может быть, знаете, где?– робко спросил я. – Вам что, непонятно? Я занят! – Разве вы заняты?.. Он так и подпрыгнул на месте. Зря я это ляпнул. Я даже отпрянул – вылетев из кресла как из катапульты и угрожающе наступая на меня, он заорал, брызгая слюной, его отвисшие щёки мелко затряслись, и от этого он сделался похож на разъярённого бульдога. Если не понимать слов, можно было подумать, что он лает. – А кто вы!!! Собственно, такой есть! Что вы здесь делаете! Что?! Не слышу! Что?! Что вы здесь делаете! Где ваши документы! Я вас спрашиваю! Кто вы такой! Кто вас сюда впустил! А?! Не слышу! А?! И что я должен был делать? Не выношу, когда на меня кричат. И за что? За что! Никто вокруг даже не обернулся, или здесь это в порядке вещей? Я беспомощно озирался, отступая к двери. – Я вас спрашиваю! Кто вы такой! Ясно было одно – делать здесь нечего, тем более что никакого пропуска у меня нет, кто впустил меня сюда, я не знаю, что мне здесь нужно, забыл. А кроме того, я не выношу, когда на меня кричат. Выскочив в коридор, я буквально нос к носу столкнулся... – Ой! Извините... С тем самым человеком, который столь любезно выручил меня, одолжив мне свой, быть может, единственный галстук. Он тоже узнал меня. – Ах, это вы... – Насилу нашёл вас здесь,– обрадовано сказал я. – Пустяки,– неловко отмахнулся он.– Какая мелочь, право. Я отдал ему галстук. Он повязал его, аккуратно заправил, выровнял узел, после чего вяло улыбнулся. – А как же вы сами... – Что?– сказал он. – К врачу попали. – К врачу? – Ну да,– сказал я. – А,– сказал он с облегчением.– Так бы и сказали. В адрес доверия? – Куда?– в свою очередь удивился я. Он смутился. Вот оно как. Адрес доверия. Но чему, собственно, я так удивляюсь? Ведь есть же телефон доверия, почему бы не быть адресу? И разве я забыл, что выражать столь бурно своё удивление есть признак дурного тона? – Что тут за контора?– грубовато сказал я, торопясь загладить свою оплошность. Он не обиделся. – Я и сам не знаю,– горько вздохнул он. – Но... Он растерянно развёл руками, не знаю, мол, батенька. – Но... вы здесь работаете? – Работаю,– сказал он несколько неуверенно. – И... – Но это ничего... не значит,– он посмотрел на меня.– Наше учреждение имеет повышенную степень секретности, ну и... – И что? Он снова смутился. Оглянулся на спешащих мимо людей, как будто ища у них поддержки. А может быть, надеясь, что я и сам всё пойму. Как бы не так. – Ну...– сказал он.– Не знаю. – Но вы же здесь работаете!– продолжал я настаивать, игнорируя его умоляющую улыбку. – Да, конечно,– промямлил он.– Но даже сотрудники... не должны знать... – Не доверяют, что ли? Он сказал: "А?" Ну, не доверяют и не доверяют, дело хозяйское, зачем же так смущаться. – Не только я один,– принялся он оправдываться.– Никто не знает. Понимаете? – Понимаю. – Это очень секретно, и поэтому... Ни как оно называется даже, ни чем оно, ну... занимается. Тоже никто не знает. – То есть... вы что, не знаете, что сами делаете? Он совсем растерялся. – Не знаю, это секретно,– сказал он, пряча глаза.– Даже нам не говорят. – Но что же вы тогда делаете? Вообще. Он немного поколебался. Потом наклонился ко мне и прошептал: "Ничего". – Совсем?– спросил я шёпотом. – Но это секрет!– он приложил палец к губам. Я понимающе кивнул. Не разглашу. Я же не какой-нибудь "находка-для-шпиона", я же понимаю, секретность есть секретность. Ерунда какая-то. – Ну, мне пора,– сказал он, набравшись духу. Я протянул ему руку. Он с готовностью тряхнул её за пальцы. И мы разошлись в разные стороны. Я даже не спросил его, как отсюда выйти – из головы вылетело. И всё же я несколько приободрился. "Так",– подумал я.– "Что дальше?" Коридоры тянулись бесконечно, и всё же бесконечно это продолжаться не могло. Ведь всё когда-нибудь становится прошлым. И вдруг я понял, что от того, в какую сторону я теперь пойду, ровно ничего не зависит и не изменится. И перестал об этом думать.

Я перестал задавать глупые вопросы. Если кто-нибудь спрашивал меня о чём-нибудь, я отвечал, и только. Остальное никого не интересовало. Вскоре меня уже стали принимать за своего. Да и если разобраться, так ли уж я отличался от них? Чем же? Тем, что не спешил? Но должен же я был хоть чем-нибудь выделяться! Все мы люди. Разве эти лампы в коридорах горят не для всех? Что же. Я поступил на службу.

Глава третья

в каждом новом дне мы ищем продолжение дня минувшего и нервничаем, если нити рвутся. Осенью иногда могут происходить странные вещи, как, впрочем, и весной, и летом... кто-то знает об этом больше нас и, может быть, ждёт, когда однажды

В самом деле, разве не сделался я одним из них? Ну конечно, я был совсем другим, но разве каждый или почти каждый из нас не думает о себе точно так же? И если бы кто-нибудь пришёл сюда, как когда-то пришёл сюда я, и недоумённо оглядываясь по сторонам, стал бы ходить коридорами, переходами и лестницами, разве отличил бы он меня от других? И может быть, точно так же, как когда-то я, не решился бы остановить этого человека, чтобы задать вопрос, какой-нибудь нелепый вопрос вроде, где здесь столовая, и не знаю ли я лысого органиста в чёрном пиджаке и белых (привидится же такое!) брюках. Каждый знает о себе что-то такое, чего не знают о нём другие, но все мы в одних коридорах одних стен, и так ли уж это важно, кто пробыл здесь дольше? – старые и молодые, мы все живём на одной планете, в одной стране или одном городе, ходим по одним и тем же подземным переходам, сидим за столами в одних и тех же помещениях, и неважно, кто пришёл сюда раньше, а кто позже; мы набегу угощаем друг друга бутербродами, свежими анекдотами и сплетнями, наливаем кофе в пластиковые стаканчики, у нас нет времени, чтобы поговорить о чём-то всерьёз, ну конечно, у нас просто нет на это времени! И я так же, как и все, открывал и закрывал за собой двери, входил и выходил, улыбался женщинам, отводил глаза, пересказывал анекдоты, пил кофе, жевал бутерброды, стряхивая с одежды крошки, спал в креслах. Меня даже внесли в какой-то там список, уж не знаю, зачем – положено. Я мог уйти, ну конечно, я мог уйти – поезда ходят по расписанию, и я мог уйти хоть сейчас, сегодня или завтра, в любой день – нужно было только выйти отсюда и дойти до станции, это так просто! Людей много, есть среди них и такие, что готовы уехать в любой момент, случись подходящий повод, и временами подумывают об этом или не думают, может быть, втайне мечтают. Как узнать их и отличить от других? О таких вещах в служебных коридорах редко говорят всерьёз. И я, как все, шутил или отшучивался, подмигивал, хохотал, простаивая в курилке или болтая по телефону, или набегу, едва повернув голову. Впрочем, я редко куда-либо спешил. Я вовсе не воспринимал это как свою жизнь, ведь в конце концов, я здесь ненадолго и очень скоро уеду. Смешно сказать, так прошли годы.

Работа у меня была, судя по всему, ответственная, и нужно сказать, непростая – ведь это вовсе не так просто, как может показаться человеку постороннему, всё время бежать куда-то, непрерывно создавать видимость деятельности, и при этом ровно никуда не убегать и ровно ничего не делать. Со временем это стало получаться у меня всё лучше и лучше – дело привычки и опыта. Время шло. Время проходило, месяцы, годы. Я как-то не думал об этом, ничто существенно не менялось, и мне не о чем было беспокоиться. До тех пор пока. Три раза в день – утром, в обед и вечером – я приходил в столовую и уже заранее знал, какое будет сегодня меню, я стал совсем своим. До тех пор пока. Мне ни разу не было сделано ни одного замечания,– только однажды, когда я уронил сигарету, да и то больше в шутку. Всё происходило как бы само собой, без моего в том участия, меня считали рассудительным и уважали за это – ведь я не целыми днями носился как угорелый, а только время от времени – а всё дело было в том, что у меня одышка; я никому не объяснял этого, потому что никто меня об этом не спрашивал. До тех пор пока. У меня был мой любимый диван,– спать в креслах для меня было уже несолидно,– и когда я приходил, он всегда был свободен. Мне не приходилось ничего делать самому. До тех пор пока. До той самой осени, когда необъяснимо и внезапно, беспричинно и неизлечимо я затосковал. Я перестал смеяться над анекдотами – но ведь меня и прежде уважали за рассудительность. Я начал было приставать к женщинам, но они и так не обделяли меня вниманием. Чем они могли мне помочь? Мне было тоскливо. Наверное, мне давно уже пора было уходить. Я помнил, да, я хорошо помнил ту ночь, пронзительный ветер, снег и стужу, и темноту, ужас безлюдных улиц и чёрных, без единого освещённого окна, домов, и всё же... Я тосковал. Поначалу я сумел убедить себя в том, что это пройдёт. И рано делать выводы – ничего в этом особенного нет, это бывает со всеми, врачи рекомендуют хотя бы раз в полгода делать перемену обстановки. Переставить мебель, к примеру. Меня всегда называли рассудительным. Я принялся перетаскивать стулья с места на место, приносил, уносил. Когда я входил, все умолкали и следили за мной, какой из стульев я выберу. Ждали. Я приглядывался, выбирал, просил освободить. Со мной никто не спорил. Меня стали называть "перспективным специалистом", а иногда шутливо "энтузиастом". Говорили, что я ищу новые пути. Может быть, так оно и было, кто знает. А когда мне надоело искать эти новые пути, надоело до такой степени, что я мог часами сидеть на одном месте, погружённый в бездумное оцепенение, меня стали обходить на цыпочках,– может быть, дурачась,– и разговаривать в моём присутствии шёпотом, поглядывая на меня с боязливым уважением: "Тише! Он думает!" А я не думал. То есть, ни о чём. Я тосковал. Последним, что я придумал, было звонить по всем телефонам и спрашивать время, сверяя часы. Кончилось это тем, что меня, как сговорившись, все стали наперебой поздравлять с повышением. Цирк, да и только. Мне было тоскливо. Некоторые полагают, что Еву выгнало из Эдема любопытство. Оно же якобы побудило Пандору открыть её злосчастный ящик. Это случилось как-то... само собой. И любопытство тут совсем не причём. Я подошёл к стене, ничем, пожалуй, не отличавшейся от других стен, и с досадой пнул её ногой. Стена порвалась. Я стоял и смотрел на дыру, сделанную моей ногой с такой лёгкостью. Я сделал это. Картон. Эта стена из картона. Зимой здесь всегда было холоднее, чем везде. Может быть, где-то ещё. Я стоял и смотрел. Потом я разорвал стену руками и вышел на воздух. Вот так это и произошло.

Я стоял, вглядываясь в темноту ночи, уже осязая её холод. За моей спиной был электрический свет натопленных помещений. Рваные края теней трепетали от сквозняка, простираясь далеко вперёд. Моя тень как будто тянулась ускользнуть, но не могла растянуться больше. Она будто бы говорила мне: "Посмотри! Дальше совсем темно". Луны не было. Дорога уходила в темноту и там пропадала. Быть может, там её и не было вовсе. Но здесь она была. Я облизнул губы. Однако, холодно. Можно прийти сюда ещё, например, завтра утром и посмотреть, что там дальше, и есть ли там вообще дорога, или, наконец, спросить у кого-нибудь. Вокруг было тихо. Я смотрел в темноту перед собой. Эта дорога как будто ждала меня здесь. Странно, кому понадобилось прокладывать сюда дорогу? Здесь нет ни одной двери. Непонятно. Но вот же она! – Значит, тот, кто проложил её, заранее знал, что когда-нибудь именно в этом месте кому-то придёт в голову... Я был один, и за моей спиной был свет электричества. Это сделал я. Кто-то знал, что когда-нибудь я это сделаю. Я всегда был чужим среди них, и эта дорога ждала меня. А значит, у меня снова нет выбора. И медлить бессмысленно. Я сделал это. Дорога. Я должен пойти по ней. В конце концов, всегда можно вернуться тем же путём – на то она и дорога. Перешагнув рваный край картона, я выбрался наружу. Свет под ногами кончился, и я вошёл во тьму. Однажды, давным-давно, так уже было. Что же, я сделал это ещё раз.

Далеко впереди показался красный огонёк, похожий на глазок семафора. Мне почудилось, что запахло железной дорогой, и я даже стал всматриваться в темноту под ногами, боясь споткнуться о рельсы. Но рельсов не было. И темнота была всё так же непроглядна. Огонёк приближался. Я шёл к нему. Подойдя, я остановился. Фонарь. Мираж железной дороги исчез, повеяло запахом леса. Подле фонаря примостилась будка, за фанерными стенками которой раздавался натужный храп. Я встрепенулся. Что это? Дорожный знак в виде указующего в темноту дороги перста. И надпись на нём: "НА КРАЙ СВЕТА". Я смотрел на него, пытаясь сообразить, что это может значить. Обычно указатели ставят на развилках, ну, или... Но здесь? Раз уж я ступил на эту дорогу, значит, пойду по ней до конца, куда бы она ни вела, хоть на край света. Я же не прогуляться вышел. Может быть, это какая-нибудь граница? Ну, что-нибудь вроде дорожного обелиска, и отсюда можно только вперёд. Но разве я предполагал вернуться? Так чего же я медлю? И правда, что это я. Я рассмеялся и пошёл дальше. Куда же она всё-таки ведёт, эта дорога? Вскоре я перестал об этом думать. Оказывается, я успел замёрзнуть, пока стоял, и чтобы согреться, я побежал. Запыхался. Перешёл на шаг. Снова побежал. Дорога взобралась на пригорок, спустилась в ложбину, потом начала петлять, стало немного светлее, может быть, тучи начали понемногу рассеиваться. Или глаза привыкли? Дорога выпрямилась и сделалась широкой как Дорога на Версаль, но оставалась такой недолго, а там и вовсе ушла под землю. Снова показалась из-под земли, миновала полынное поле, нырнула в гигантских размеров овраг, и стало опять темно, тяжело взобралась по песчаной насыпи, но выдохлась, запутавшись в можжевеловых кустах, и отчаянно рванула в чёрный, ухающий и вздыхающий, топкий, непролазный лес, и вскоре мне пришлось пробираться по ней ползком, сухие еловые колючки сыпались сверху, кололи ладони, пахло землёй и рыжиками, но кончился и ельник, лес кончился, дорога вздохнула свободнее и бодро заспешила дальше долиной, поросшей высокой травой, долиной безлистых деревьев, долиной, где запахло цветами, это была долина ночных цветов, песчаной долиной, долиной, где подул холодный ветер, долиной, где всё было маленьким, долиной, где как будто послышались голоса, долиной, где мне захотелось крикнуть, ущельем, которое, казалось, никогда не кончится, долиной, где я подумал, а не остаться ли мне здесь, долиной странных деревьев, долиной, где было бы удобно прятаться, страшной долиной, долиной, усеянной камнями, унылой долиной, долиной, где я стал разговаривать вслух, долиной, где мне снова померещились голоса, долиной, которую хотелось поскорее пройти, долиной, где я подумал о Лайзе Минелли, чудесной долиной, долиной, где я вспомнил свой побег из детского сада, долиной, которой я пытался придумать название, долиной, где я решил, что останавливаться уже поздно, долиной, где я принялся напевать, долиной, где мне показалось, что навстречу мне идёт человек, долиной, где я пытался придумать рифму к слову "радуга", ущельем, где запахло какой-то дрянью, тоскливой долиной, долиной, где я ни о чём не думал, долиной, где я вспоминал названия фильмов, долиной, где я придумывал, как потратить миллион, долиной, которая показалась мне знакомой, дикой долиной, долиной, где я понял, что голоден, долиной, где я воображал себя археологом, нашедшим клад, долиной, где я размышлял о происхождении языков, долиной, где я расстроился, что не умею толком рисовать, долиной, где мне почудился запах жилья, долиной, где я затосковал, ещё одной долиной, долиной, о которой я ничего не помню, долиной, где я вспомнил малиновый галстук и улыбнулся, а потом вспомнил, как я здесь оказался, долиной, где я вспоминал детство, долиной, где я размышлял о том, что значит "хорошая женщина", долиной, где я сравнивал эпохи, долиной, где я напевал "Отель Калифорния", долиной, которая мне по конец надоела, долиной, которая показалась мне лучше предыдущей, долиной, где я снова почувствовал голод и и ещё подумал, что недалеко уже и утро, долиной, где я продрог и вспомнил, что осенью ночи такие же длинные, как и зимой, сил для того чтобы бежать у меня уже не было, благо дорога вовремя поспешила укрыться от ветра, надо мной проступили мутноватые звёзды, и я понял, что это небо, потом дорога свернула вправо и потащилась куда-то вверх, земля под ногами сменилась песком, песок сменился камнями, камни сменились льдом, лёд сменился снегом, снег сменился камнями, после чего дорога снова было нырнула под лёд, но вовремя опомнилась, отряхнулась от снега и принялась забавляться, обегая циклоповы валуны, и даже попыталась было взобраться на один из них, но соскользнула вниз и, бросив забавляться, нерешительно повернула в сторону, потом решительно вверх, радостно свернула влево, обогнула скалу и выбралась... к пропасти.

Глава четвёртая

здесь, где мы ищем. голоса переменчивы как ветер. Но разве день продолжение ночи? Ветер всегда обращается вспять. Иногда не следует торопить события.