Текст книги "Библиотека"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

2

Я проснулся. На стене бушевали тени. Я был один. Кресло. Комната. Света не было, на часах было темно. На столе горела свеча, её пламя билось, оплавляя воск, и он стекал на подсвечник. Я спал, – я долго шёл, вымотался, меня разморило, и я задремал в кресле. Зотенберг. Свеча,– пока она горела ровно, я спал, но подул сквозняк, комната заплясала, и я проснулся. Я был один. Может быть, уже давно. Я сидел, уставившись на парик. Он лежал на столе. На книге. Внушительная книга с золотым обрезом, в чёрном переплёте. Шторы едва заметно колыхались, и пламя свечи отвечало им. Окно. В этом доме не было окон. Снаружи,– я вошёл сюда, была тёмная прихожая, долгий коридор, дверь. Сколько я проспал? Я пошевелил ногой. Пустая бутылка упала на пол. Раздался глухой звук. Вокруг была тишина. Я вслушивался в неё, напрягая слух, с каким-то странным чувством, я не понимал его, но оно было приятно. Я выбрался из кресла. Я подошёл к столу, убрал в сторону парик и прочитал белую надпись на чёрной коже обложки:

"Некоторые замечания об устройстве Библиотеки"

В голове была какая-то тяжесть. Я выдернул свечу из подсвечника и, взяв её в руку, направился к двери. Двери не было. Вместо неё было большое зеркало, в котором я отражался в полный рост, со свечой в руке и с ободранной скулой. Я сделал шаг и прошёл сквозь зеркало. Это было внезапно, и сначала я сделал это, а уже только потом понял, что же я сделал. И хотел оглянуться, но вовремя вспомнил предостережение Рильке и Аполлодора и пересилил себя. Вокруг было темно. Где-то красивым оперным голосом пела женщина. Гулкое пространство. Я стоял на ковровой дорожке, испещрённой неразборчивыми письменами. Я увидел тапочки, как будто нарочно приготовленные для меня. Они были украшены большими бантами, имевшими, как выяснилось позже, приятный голубой цвет. Надев тапочки, я почувствовал себя несколько уверенней. Я осторожно пошёл вперёд. Где я? Необъятных размеров зал. Вдоль одной из стен,– а другие были скрыты от меня темнотой,– выстроились мощные, в два обхвата, колонны, но своды, которые они поддерживали, терялись во мраке Неведомого. Я шёл, напряжённо всматриваясь перед собой. Если я вдруг наткнусь на стену, я поверну обратно и вернусь по этой же дорожке, если же нет... Я шёл, не оглядываясь. Я прошёл зал. Потом долго шёл галереей. Потолки становились всё ниже, скоро я уже мог различить их. Дорожка вела дальше. Стало светлее. Свеча погасла. Я спрятал её в карман. Стало ещё светлее. Я вошёл в зал Пантеона. Ламп в этом зале не было – свет исходил сам собой с огромного купола, похожего на тусклое предрассветное небо. Большую часть стен зала занимали полки, заставленные великим множеством гипсовых бюстов. К полкам была приставлена высокая лестница. Возле неё стоял человек, одетый в серый костюм. Я остановился. Значит, где-то есть выход. Может быть, на улицу. Если только он не пришёл сюда той же дорогой, что и я. Значит, отсюда есть выход. Я подошёл ближе и встал у него за спиной,– он держал в руках бюст,– и дожидаясь, когда он обернётся, стал от нечего делать разглядывать бюсты на полках. Я узнал Аристотеля. Посомневался насчёт Эпикура. Уверенно опознал бюсты Канта, Ницше, Сенеки и Марка Аврелия. Незнакомец всё не оборачивался. Похоже было, что он собирается взобраться наверх. Он покачал лестницу, словно сомневаясь, выдержит ли, и наконец, решившись, ловко вскарабкался по перекладинам и стал оглядывать полки в поисках вакантного места для своего бюста. Не найдя такового, он сбросил на пол бюст Юма. Бюст, пролетев по воздуху, упал и разлетелся на куски. Я отскочил как ошпаренный. Водрузив своё изваяние на почётное место среди великих мыслителей прошлого, оппонент Юма спустился на грешную землю и отряхнул руки. Повернулся ко мне. – Неплохо смотрится, а?– сказал он. Я увидел, что вознесённый им бюст изображает его самого. – Мда,– сказал я. Он был доволен. – Вы, вероятно... философ? – Что?– он обернулся. Я повторил вопрос. – Без всякого сомнения!– заявил он.– Более того, скажу прямо, я самый великий из философов. Так что всех этих,– он пренебрежительно кивнул в сторону бюстов,– можно выбросить на свалку. – Неужели так,– сказал я с сомнением. – Да, да!– тоном, не признающим возражений, повторил он.– На свалку истории! Я сделал великое открытие. Вы, часом, не философ?– подозрительно спросил он. – Ну что вы,– улыбнулся я.– Куда мне. – Очень хорошо, что вы это понимаете,– заметил он наставительно.– А то, ведь знаете, поди, находятся такие мерзавцы... – Нет-нет,– заторопился я.– Я к ним не отношусь, будьте спокойны. – То-то же,– сказал он, успокаиваясь.– Тогда скажу. Все мы. Живём. В том, что я вижу. Наступила пауза. Я попытался сообразить, что он этим хотел сказать. – Вы хотите сказать, что мир существует лишь в наших представлениях о нём? Он уставился сквозь меня. Потом мелко затряс головой. – Да-да, в этом самом смысле. – Но позвольте,– сказал я.– Об этом говорили уже многие. Беркли, к примеру. Или... тот же Юм! – Кто?– он поморщился. – Юм. Дэвид Юм. Я показал на обломки. – Чепуха,– бросил он зло.– Не знаю я никакого Юма! Хаюма знаю, а Юма нет. Вдруг он резко повернулся в сторону. Посмотрев туда, я увидел, что в зале появился ещё один человек. Он тоже был одет в костюм,– бежевый в чёрную клетку; в руках он нёс бюст, и бюст этот изображал... кого же, вы думаете? Ну конечно же, его самого! Не обращая на нас никакого внимания, вошедший подошёл к лестнице, попробовал её рукой и, быстро взбежав наверх, принялся искать место для своей драгоценной ноши. Я посмотрел на первого. Он весь напрягся и, не отрываясь, следил за новоявленным конкурентом. А тот, не найдя свободного места, без колебаний сбросил с полки бюст предшественника и занял образовавшееся таким образом вакантное место своим скульптурным... Раздался нечеловеческий вопль. Побагровев и вытаращив глаза, великий последователь Юма бросился к лестнице и с грохотом стащил её вниз. Мерзавец конкурент, издав нецензурное ругательство, судорожно вцепился в полку и повис на ней, барахтая в воздухе ногами. Оскорблённый мыслитель с глухим рычанием стал подпрыгивать подобно тигру на дне ямы, пытаясь ухватить негодяя за ногу. Наконец, ему это удалось. Обидчик немедленно прекратил ругаться и только громко сопел, не разжимая напрягшихся рук, свободной ногой нанося беспорядочные удары по голове своего оппонента. Таким образом, диспут принял весьма бурный характер. Закончился же он и вовсе печально. Не выдержав чрезмерной тяжести, полка сорвалась со стены, и оба философа, порядком оглушённые, вцепились друг в друга и стали с рёвом кататься среди обломков гипса. Заверещал милицейский свисток. Я замер.

3

Всё изменилось. Я стоял возле телефонной будки, стёкла её были свежевыбиты. Асфальт был усеян осколками. Рядом валялась перевёрнутая скамейка. Я с недоумением огляделся. Вокруг никого не было. Дома. Проходной двор. Улица. Прохожие шли мимо, отводя глаза в сторону. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту. Одинокий и обескураженный, я поплёлся прочь. Просто чтобы не привлекать внимание... нужно найти Зотенберга! Уж он-то знает, в чём дело. Ну конечно! Нужно найти Зотенберга. Напрасно я ушёл оттуда, хотя... какая разница, где искать, если даже толком не знаешь, кого ищешь! Это должно быть как-нибудь очень просто. Хотя бы потому, что выглядит невозможным. В самом деле, не спрашивать же у каждого встречного, где найти некоего Зотенберга. И всё-таки. Где же его искать? Город велик, а день не бесконечен. Я погрузился в раздумья. Я шёл, почти не глядя по сторонам... – Стой, раз, два! Что-то уткнулось мне в грудь. Я очнулся. Передо мной стояла сухонькая средних лет женщина, затянутая в строгий костюм. У неё были тонкие губы. Волосы были туго стянуты в пучок. В руке она держала указку. Я сказал: "Да?" Она ещё раз ткнула меня указкой в грудь, после чего показала ей на автобус, стоявший тут же неподалёку. – Живо,– скомандовала она. Я повиновался. Всё это было как-то неожиданно. Мне было, в сущности, всё равно, может быть... Мне было всё равно. Может быть, ради интереса. Я забрался в автобус. Едва оказавшись внутри, я почувствовал головокружение от густого чада парфюмерных благовоний. Автобус был набит женщинами. Всевозможной наружности. Возрастов. Причёсок. Они все смотрели на меня. Я смешался. Мужчин в автобусе не было. Все выжидающе молчали. За спиной послышались шажки по ступенькам. Я двинулся вглубь автобуса и, разыскав свободное место,– два соседних,– забился к окошку и отвернулся к стеклу. Я уже начал жалеть, что подчинился. Меня просто приняли не за того. Поди теперь объясняй. Дверцы захлопнулись, и автобус поехал. Женщины оживились. Послышались смешки, голоса. Я принялся гадать, куда меня могут везти. В такой компании. Автобус ехал мимо домов улицы. Я стал смотреть на дорогу. Дома кончились, и потянулся пустырь, покрытый сухой травой. В следующую секунду произошло... даже не знаю, как это назвать. Посреди пустыря, откуда ни возьмись, подобно смерчу взвилась огненная башня. И тут же распалась на узкие огненные языки. Порыв ветра прибил их к земле. Трава вспыхнула. Взметнулось пламя. Оно окружало со всех сторон. Запахло горелым. Я обмяк от ужаса. Стало жарко. Внезапно пламя исчезло. На чёрной выжженной земле осталась обгоревшая будка с вывеской "Приём стеклопосуды", на которой крупным готическим шрифтом было написано "ТАРЫ НЕТ". – Вавилонская башня,– пояснил голос гида.– Проект осуществлён с использованием голографии. Напряжение отпустило. Я стал приводить в порядок мысли. Значит, мы едем осматривать достопримечательности. Водитель притормозил. Я увидел большое дерево, одиноко росшее у самой обочины. Под деревом стоял человек в длинном осеннем плаще. Шляпу он держал в руке. Его лицо было бледно, взгляд бессмысленно устремлён вдаль. Рядом к дереву был прислонён плакат: "Осенний ветер заигрывает с твоей причёской, но я не ревную, я давно уже утратил ревность. Вихри розового конфетти обнимают тебя..." Я не успел дочитать. Автобус поехал. Голос гида: "Мировое дерево, оно же Древо Ньютона". Гул двигателя. Голос гида: "Обратите внимание, что автобус стоит на месте, а движется земля, как это было доказано Галилео Галилеем". И вдруг... Я увидел её. Кто она? Как? Почему? Кто она?.. Разве теперь я узнаю это когда-нибудь... или быть может... Она... Она стояла на островке посреди пруда. По нему плавали бумажные кораблики. Её волосы, лоб, брови... Её губы. Она стояла возле машины. Она улыбалась мне. Она узнала меня! А вокруг были лотосы, и я... я шепнул ей. Я закричал и бросился к дверям. Я стал биться о них, колотить по ним, кричать, бросаться на них всем телом, как сумасшедший. Как сумасшедший я бил их ногами, пальцами пытался раздвинуть их, я бился об них головой, я кричал. Я кричал, я хотел вырваться из автобуса, я зашиб локоть, но не заметил этого, я метался на ступенях, я барабанил по стеклу ладонями... Резкий окрик. – На место! Я обернулся. Колючие глаза женщины, затянутой в строгий костюм. – На место!– рявкнула она, почему-то, с немецким акцентом. Я стоял. Она наотмашь ударила меня по лицу указкой. Все сидели притихнув. Автобус ехал. Я вернулся на место. Я всхлипывал, под глазами пульсировала боль, горло саднило. Моё лицо горело, губа была разбита. Руки распухли и чесались. Глаза застилали слёзы. Когда они немного обсохли, я увидел, что мир всё так же проплывает мимо деревья, дома, лужи... По горизонту тянулась бесконечная полоса чёрного леса. Под тяжёлым пасмурным небом. Я увидел колонну бегущих по обочине женщин. Они были одеты в одинаковые красные чулки и красные же перчатки. Другой одежды на них не было. Возглавляла колонну рослая девица, сжимавшая в руках как древко знамени длинное копьё, на которое была насажена голова императора Гальбы. Над колонной парусом надувался транспарант, красный с чёрной на нём надписью: "НЕТ ГОМОСЕКСУАЛИЗМУ!" Автобус обогнал колонну. В салоне царило оживление. Со всех сторон хихикали, шушукались, шелестели фантиками, перекликались, пытались петь, хлопали в ладоши, смеялись. Они поправляли волосы. Они одёргивали юбки. Они поглядывали по сторонам. Они вертелись на месте. Они кашляли, чихали, шмыгали носом. Они качали головами, кивали. Они шептались, чмокали друг дружку. Они перебрасывались через салон конфетами и апельсинами. Они с опаской поглядывали на меня. Один апельсин угодил мне в голову, что вызвало взрыв общего веселья. Включилось, но тут же смолкло радио. Мы приближались к Красному Осьминогу. Осьминог протягивал свои щупальца к сцене, на которой танцевали белые балерины, и одну за другой похищал их. А, похитив, обрывал с них балетные пачки, словно бы лепестки с ромашек, после чего, сладострастно жмурясь, отправлял балерин в рот. Он чавкал, сопел, вздыхал, закатывал глаза и игриво похохатывал. Автобус врезался в него на полном ходу. Осьминог перепугался и, выпучив глаза, выпустил чёрное облако. И тогда наступила ночь. И я увидел, как зелёные змеи биошампуней скручивались в диски, и диски начинали вращаться, а дома на глазах превращались в карточные домики, они рушились, и здесь же, на плоскости шахматного поля, из них складывали пасьянсы. От исполинских пальцев веяло холодом. Оркестры извергали из бликующих глоток труб и саксофонов вихри фокстротов. Голоса смешались. Двадцать тысяч проповедников заголосили как по покойнику, и каждый кричал своё и на своём языке, и от этого у людей, столпившихся на площадях, раздваивались головы, снова раздваивались и снова, и снова, и каждая голова смотрела в свою сторону и знать ничего не хотела о существовании других. Накрашенный тип в широченном пиджаке и зауженных брюках отплясывал буги-вуги. Он разевал пасть, и из неё вытекал оглушительно-алый язык и разбрызгивался на кафельном полу. Свет погас. И я ничего больше не видел, только слышен был гул огромного в темноте двигателя. Ещё было слышно приглушённое хихиканье и шёпот. И вдруг прорвало: "Го-осподи!!! Дай мне узреть свет твой и-и-истинный! Бла-агосвершен-н-н-ны-ы-ы-ы-ы-ыййй!!!" Вспыхнула надпись, строгими чёрными буквами на белом фоне: "Остановка конечная. Версаль. Приём с 14-00 до 23-00". Автобус остановился.

4

– На выход! – скомандовала женщина с указкой в руке, поднимаясь со своего кресла. Все засуетились, зашумели, стали толпиться в проходе. Я вышел последним. Автобус, фыркнув пару раз на прощанье, поехал прочь по аллее, оставив нас посреди волшебного парка. Его дорожек, посыпанных белым песком, искусно постриженных деревьев, газонов. Его фонтанов и мраморных беседок. Дышать было сущим наслаждением. Щебетали птицы. Навстречу нам из дверей дворца выскочил облачённый во фрак пухлый господин. Он ловко сбежал по ступням парадной лестницы, остановился и, склонив голову набок, принялся внимательно нас разглядывать. В руке он держал вилку с наколотым на неё кубиком варёной моркови. – Все здесь? – деловито осведомился он. – Все, господин церемониймейстер,– вытянулась перед ним женщина-гид. – Это хорошо,– сказал он.– Итак, уважаемые дамы, вы находитесь в саду, именуемом Версаль. Старайтесь не особенно лапать руками. Он умолк, отправил морковь в рот и принялся сосредоточенно пережёвывать. Занятие это заняло у него весьма продолжительное время. Наконец, он извлёк из кармашка сложенный вчетверо носовой платок и неторопливо вытер им губы. Завернул вилку в платок. Спрятал свёрток в карман. – Кормить вас будут овощами,– сказал он, придав лицу строгое выражение,так как в настоящее время, как вам должно быть известно, продолжается Великий Пост. Вот что говорит по этому поводу,– он запустил руку в карман брюк,– святой Амвросий Медиоланский. Он достал из кармана записную книжку и принялся листать её. – Так, сейчас...– он поднял глаза и быстро оглядел нас всех.– "Не оставим... ни одной седмицы без говения: потому что четыредесятницу тот совершает, кто в посте и бдении достигает Пасхи". Итак,– сказал он, закрывая записную книжку и убирая её обратно.– Я думаю, всем всё ясно. Прошу вас, начнёмте осмотр. Показав жестом следовать за ним, он побежал вверх по ступеням. Мы начали осмотр. Однако перед этим мы долго шли по дворцу, как позже выяснилось, затем только, чтобы начать его как положено – со спальни. Дело осложнилось тем, что церемониймейстер сбился с пути – заведя нас в очередной из залов, он неожиданно заявил, что не знает, как отсюда выбираться, и куда нужно идти, и вообще, что он с нами умаялся. Он устал. Он хочет в отпуск, и ему давно уже обещали, и... И вообще. Его выслушали в молчании. Он стоял у окна, покусывая губы и время от времени с укоризной поглядывая на нас. Все ждали. Он тяжело вздохнул и, указав на одну из дверей, с выражением безнадёжности сказал: "Кажется, сюда". Никто не тронулся с места. Все ждали. Он вздохнул ещё раз и пошёл первым. Все последовали за ним. Я плёлся последним. Дело в том, что мне надоело получать тычки в спину, уколы булавками, щипки исподтишка,– оглянешься, и не знаешь, кто,– в то время как в голову мне то и дело летели конфеты, печенье, кожура от апельсинов, огрызки, косточки; я никак не мог понять, что я им такого сделал. Или это были знаки внимания? Я уворачивался, терпел, не подавал виду. Улыбался. А потом мне всё это надоело, и я убрался подальше, в конец процессии. Давно надо было это сделать. Некоторое время на меня ещё оглядывались, и я каждый раз замирал, ожидая какой-нибудь гадости. Потом перестали. Кажется, забыли про меня. Я боялся уже поверить в это. Не знаю, зачем я за ними шёл. Они приехали осматривать дворец, ну и прекрасно, а я-то тут причём. Красивый, конечно, дворец. Только уж очень большой... А с другой стороны, ну куда бы я теперь пошёл? Раз уж приехал... Сначала нужно было найти спальню. Потом искали выход на главную лестницу. Потом нашли и снова стали искать спальню. Наконец, нашли спальню и начали осмотр. К тому времени я уже окончательно убедился, что это не Версаль. Я смотрел по телевизору фильм и знаю, что говорю. Но голос я подавать не стал. Если им хочется, чтобы это был Версаль, я не возражаю, пусть будет Версаль. Только это не Версаль. Осмотр проходил без энтузиазма. Церемониймейстер говорил мало, почти ничего не объяснял, да его, по правде говоря, никто об этом и не просил. В одном из будуаров он сказал: "Я скоро вернусь",– и исчез. Все разбрелись кто куда. Заняли диваны. Стали жаловаться друг дружке, что жарко, и ноги устали. На меня никто даже и не смотрел, и я потихоньку улизнул. Выбрав диван поудобнее, я расположился отдохнуть, наслаждаясь одиночеством. Лучше всего было бы сейчас поспать. Я попытался уснуть. Не спалось. Понемногу я заскучал. Наконец, вдоволь наворочавшись и намаявшись в безуспешных попытках забыться, я поднялся и отправился на поиски церемониймейстера. Женщины спали. Церемониймейстера нигде не было. Я принялся обследовать комнату за комнатой, помещение за помещением и, после долгих и утомительных поисков,– я уже хотел было плюнуть на всё,нашёл-таки его. Он был один посреди помпезного интерьера парадной столовой. Он сидел за столом и преспокойно уплетал здоровенный кусок мяса. Моё появление было весьма эффектным – он так и замер с куском мяса у рта, уставившись на меня как труп Нерона, но, сообразив, видимо, что притворяться не имеет никакого смысла, снова зачавкал. Я уселся на стул напротив него. Посмотрел на стол. Взял графин и налил себе водки. Выпил. За окнами уже начинало темнеть. Церемониймейстер продолжал как ни в чём ни бывало есть, словно бы забыв о моём присутствии. Я закурил. Наконец, он откинулся на спинку стула и, положив руки на стол, сыто рыгнул. – И что же Амвросий Медиоланский?– с усмешкой сказал я. Он не ответил. Молча отодвинув от себя пустую тарелку, он налил в свою рюмку коньяк и залпом выпил. – Ваше здоровье,– сказал он, вернув рюмку на скатерть.– Итак, чем могу быть полезен? – Я хотел бы видеть Зотенберга,– сказал я. – Его здесь нет. – Где же он?– спросил я. – Долго объяснять,– сказал он.– Это связано с историей Библиотеки. История это давняя и малоинтересная. – Напротив,– возразил я.– Мне она до крайности интересна. – Что такое солнце?– неожиданно спросил он. – Солнце?– удивился я.– Это небесная сфера, состоящая из огня. – А что такое огонь?– спросил он.– Что такое сфера? Что такое небесная? Что такое "состоять из"? Я сообразил. Да, да, я знаю этот прикол. – Теперь вы понимаете,– сказал он,– с какими трудностями пришлось столкнуться создателям универсальной библиотеки? – Не совсем,– сказал я.– И что это за библиотека? – Ладно,– сказал церемониймейстер,– попробую объяснить. Всё началось с того, что решено было создать Всеобщую Энциклопедию Розы. – Кем было решено?– перебил его я. – А вот это уж вас никак не касается,– строго заявил он. – Ну и пусть не касается,– покорно сказал я.– Пожалуйста, продолжайте. – По мере того как собирались всё новые и новые сведения, количество томов росло, как это и ожидалось. С другой стороны, не проходило месяца и даже дня, чтобы с цветком этим не оказывалось бы так или иначе связано какое-нибудь новое событие; соответственно, количество сведений для Энциклопедии увеличивалось, но это было бы не так страшно, когда бы сведения эти не начали вдруг нагло противоречить одно другому. Бесконечные изменения принуждали переписывать Энциклопедию вновь и вновь, переделывать статьи, концепции, формулировки. Вы, полагаю, догадываетесь, как это утомительно, вновь и вновь перестраивать концепции. – А какое отношение имеют концепции к фактам?– не выдержал я. – Но ведь они тоже являются, как вы изволили выразиться, фактом. Была создана специальная служба переписчиков, каковые должны были заново переписывать ранее написанные статьи с учётом новоприобретённых сведений, поправок и исправлений, открытий и разоблачений, и переписчики эти часто бывали недовольны тем, что их работа постоянно нуждалась в переделывании, и конца этому не было видно. Многие из них даже заболевали от расстройства. Они стали с отвращением относиться к своей работе, а что может быть страшнее этого! В результате стали появляться ошибки. Ошибки эти необходимо было исправлять, и появилась особая служба корректоров. А тут ещё возникла путаница с тем, кто какой вариант переписывал. Конечно, виноваты были сами переписчики, но и их нельзя судить слишком строго, ведь стоило всего один раз напутать, как путаница эта сама собой начинала разрастаться, и благодаря самоотверженной и напряжённой работе переписчиков и корректоров, она только увеличивалась. Одни страницы Энциклопедии стали противоречить другим, кто-то переписывал десятый вариант книги, кто-то работал только над шестым, а кто-то добрался уже до тринадцатого, восемнадцатого, двадцать седьмого... Работать становилось всё сложнее, производимая абракадабра заведомо ни на что не годилась и отправлялась в архив, где и должна была пылиться без всякого употребления и какой бы то ни было пользы. Тут возроптали уже и корректоры, штат начал разбегаться, прорехи в нём некем уже было восполнить, так как никто не хотел заниматься этим тягостным, утомительным, а главное, бесцельным трудом. Среди людей распространился суеверный страх перед этим благородным цветком, его стали повсеместно и безжалостно истреблять, этому посвящались новые и новые тома Энциклопедии, в которых давалась социальная, психологическая, политическая, историческая, биологическая, юридическая, экологическая, эстетическая, этическая, астральная, наконец, оценка и толкование этого феномена. В довершение же ко всему, выяснилось, что даже если бы Энциклопедия и была бы когда-нибудь, неизвестно каким чудом, написана, ей всё равно нельзя было бы пользоваться, ведь в ней использовалась масса терминов и понятий, известных лишь специалистам, каждый из которых работал лишь над одним из разделов Энциклопедии и имел под рукой соответствующий словарь. Но что было делать тому несчастному, который пожелал бы воспользоваться Энциклопедией или прочитать её? Он попросту утонул бы в океане терминов, ссылок, апелляций к такому-то автору, такому-то исследованию, и так далее, так далее, так далее. Пришлось бы приложить к Энциклопедии неисчислимое множество толковых словарей, каждый из которых, опять же, был рассчитан на определённого человека. Попытки создания Всеобъемлющего Толкового Словаря оказались тщетными. Работа над Энциклопедией была остановлена. Создателями Библиотеки овладело уныние и отчаяние, в каковом состоянии они пребывают и по сей день. – А как же Зотенберг?– спросил я, несколько шокированный столь внезапным окончанием рассказа. – А причём тут Зотенберг?– спросил в свою очередь церемониймейстер. – Это я вас спрашиваю. – А мне нечего сказать. Он появился и исчез. Вёл себя вызывающе высокомерно. Обозвал всю затею с Энциклопедией вздором, непристойно хохотал, допускал оскорбительные шутки в адрес Канцелярии Библиотеки, поведение его было признано возмутительным и... – Постойте...– воскликнул я в озарении.– Он предложил какой-то другой проект? Свой? – Да. Но он не был принят к рассмотрению. Повторяю, Зотенберг вёл себя вызывающе, разговаривал надменно, заявлял о своей якобы исключительности, в амбиция своих дошёл до того, что потребовал немедленно (!) отказаться от всяких попыток реализации первоначальной идеи и вместо этого, вместо этого (!), воспользоваться его собственным, гениальным, проектом. Когда же ему было вежливо отказано, он только пожал плечами, непозволительно громко рассмеялся и ушёл. А куда он ушёл, этого уж я не знаю, и никто вам здесь этого не скажет. Более ничем не могу вам помочь. Он замолчал. Я сидел, раздумывая над его рассказом.

5

В столовой стемнело. Я достал из кармана свечку, но зажечь её не успел, так как внезапно внимание моё было привлечено появлением в воздухе светящегося пальца. Вслед за пальцем показалась и остальная рука, одетая во что-то светлое, однако же владелец этой руки так и остался невидимым, что создавало впечатление, будто рука движется как нечто, существующее само по себе,впрочем, так оно, возможно, и было. Мне сделалось жутко. Я посмотрел на церемониймейстера. Он тоже увидел. Его глаза были широко открыты, лицо, страшно исказившись, окаменело. Пересилив страх, я заставил себя вернуться взглядом к этой невозможной руке. Она была на том же месте. Я заметил, что из всех пальцев светится только один, указательный, и именно при помощи его, сделав предварительно несколько размашистых движений, похожих на дирижёрские, рука начертала на тёмной поверхности зеркала зелёную неоновую надпись:

МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАЛЕС (зачеркнула) ФАЛЛЕС (зачеркнула) ФАЛЛОС

Рука помедлила. Резко зачеркнула всю надпись и сверху её написала: "Пора, дорогой". Замерла. И показав жестом "за мной", растворилась в воздухе. Церемониймейстер всхлипнул. Он судорожно схватился за горло, дёрнулся, упал головой на скатерть и, дёрнувшись ещё раз, замер. Надпись погасла. Церемониймейстер лежал недвижно. Я вскочил со стула. Я услышал приближающиеся шаги, чьи-то голоса; я попятился, озираясь по сторонам. Спрятаться было негде. Голоса приближались. По стене скользнул отсвет карманного фонарика. Я заметался. Мёртвый церемониймейстер лежал лицом на столе. Куда бежать? Сейчас они войдут сюда! Я бросился к окну и, открыв дрожащими пальцами шпингалет, распахнул его. Я вскочил на подоконник и прыгнул, не глядя, вниз. В темноту. Грудь захлебнулась, перехватило дыхание. Я провалился в пустоту, вниз. Я падал. Я падал всё быстрее. Шок прошёл. Отпустило. Мимо с чудовищной скоростью летели вверх ярко освещённые окна (что это?!) небоскрёба, всё быстрее, вот они уже слились в широкие светящиеся полосы, сделались неразличимы как кадры киноплёнки и вдруг... остановились. Холода не было. Я падал... и мне было так хорошо... Страха не было больше. Вот я и остался один.

Я видел перед собой белую полоску лампы дневного света, собранную из сотен ламп, каждая из которых, на долю секунды вспыхнув, уносилась вверх, прочь и там исчезала, и на её месте появлялась другая. Я остался один. "Но ведь ты разобьёшься насмерть",– прозвучал ласковый женский голос. Я как будто ждал его и не смог сдержать улыбку. Я произнёс: "Да". Мне было легко и радостно... – Ты этого хочешь?– этот голос был так близко, как не мог быть ничей другой... Я всю жизнь ждал его. – Не знаю,– сказал я. Я сказал: "Разве это зависит от моего желания?" Я ждал, когда он раздастся, прекраснейший из голосов... – Ты ещё можешь остаться. Я хотел слушать его ещё, ещё... Я всегда знал его. Я всегда знал его! "Ты ещё можешь остаться",– повторил он. Никогда прежде он не звучал так, я не слышал его никогда прежде... Я был прав! Я всё делал не так, всю жизнь... Кажется, я плакал. Или это был смех? Я крикнул: "Я не хочу ничего больше!" – Я никогда не хотел. Ничего другого! Ветра не было, словно бы я падал сквозь пустоту... Мне не было холодно. Мне хотелось, чтобы осталось так навсегда. Гулкая тишина ночи... свет электричества, с чудовищной скоростью летящего мимо... Я услышал смех. Смех?.. Её голос... Я услышал, как она сказала: "Такова жизнь". И смеялась. – Я не хочу ничего другого!– услышал я свой голос. И стало тихо. – Такова смерть,– сказал я.– Я хочу, чтобы так и осталось. Её голос: "Тебе нравится умирать, но ты не знаешь, понравится ли тебе смерть". Её голос... – Ты ещё можешь остаться... Никогда, никогда не было, я не знал, я никогда не знал!.. Теперь это останется со мной навсегда! Я смеялся! – Ты не знал жизни,– сказала она. А я смеялся и кричал ей: "Всё, что я хочу! Всё, что я хочу!.." Она сказала: "Жизнь может быть умиранием. Ты не знал этого?" Что я знал о жизни! Жизни, я никогда... – Ты хочешь выпить смерть залпом?– сказала она. Её голос... – Что бы ты ни решил теперь, это не изменит того, что есть... Он был так близко... как не могут быть близки губы... ничто не может быть так, не могло, не было никогда... я знал о нём, я всегда знал о нём, я никогда... я никогда не умел!.. Я не умел умирать. Я хотел умереть теперь. Я поверил, что это может произойти вот так, я хотел, чтобы это было так, я уверовал в это как в чудо!.. Я хотел умереть теперь. Быть может, мне не хватило лишь доли секунды. Я угодил в паутину сетки. Я ещё не понимал, когда она натянулась, и сделалось тяжело, что увяз в ней. Я повис как бомба в авоське. Я попал в сеть. И она захлопнулась надо мной. Меня стали втягивать в окно здания.

Мне помогли выбраться. Я стоял, ощущая спиной холодок окна. Так я продлил свою жизнь ещё на одну ночь. Разве это сделал я? Я уже не могу вспомнить, как это было...