Текст книги "Книга без переплета"

Автор книги: Инна Гарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 12

Услышав слово «айр», Баламут Доркин невольно вздрогнул. В памяти его мгновенно восстановились все последние события, включая удар по голове, нанесенный невидимой рукой в пустом подъезде. Столь же быстро сообразил он, что действительно почти добрался до цели, ибо где он еще может находиться в данный момент, как не у таинственного похитителя принцессы Май, того неизвестного мага, что возглавлял шайку даморов. Кому еще может принадлежать этот мерзкий голосочек?!

Подумав, что притворяться мертвым не имеет более никакого смысла, он решил открыть глаза и посмотреть наконец в лицо этому негодяю.

Однако это оказалось не таким простым делом. Веки его как будто налились свинцом, и пока Баламут совершал героическое усилие, пытаясь их разлепить, другой голос, механически-безжизненный, произнес где-то над его головою:

– Оставить его здесь?

– Разве хозяин не дал тебе указаний? – недобро промурлыкал первый голос.

«Хозяин»? Баламут приостановил свои усилия и попытался что-нибудь разглядеть сквозь смеженные ресницы. Самого мага, значит, здесь нет?

Кто-то стоял над его несчастным телом, болевшим так, словно его проволокли за ноги по всем лестницам с первого на шестой этаж заколдованного дома, и этот кто-то переступил с ноги на ногу и бесстрастно сказал:

– Хозяин велел принести его сюда и спросить, узнаешь ли ты его. Других указаний не было.

– Ну так оставь его и сходи за ними. Да поживей! Не желаю глядеть на твою дохлую рожу!

Неясный силуэт исчез из поля зрения Доркина, и наступила тишина. Отчего-то он испытал облегчение и вновь смежил ресницы, предавшись покою. Но бархатный голос замурлыкал вдруг песенку о соловье, нарочито гнусаво, затем засвистел, а затем издал несколько скрежещущих звуков, столь резких, что они отозвались нестерпимой болью в голове Баламута, и он невольно застонал. Невидимка тут же перестал скрежетать и ехидно сказал:

– Так я и знал, что ты притворяешься. Это тебе не поможет. Вставай, шут, позвени бубенчиками!

Баламут скрипнул зубами.

– Я встану, – выговорил он, с трудом разжав челюсти и еле двигая языком. – Встану, ради удовольствия свернуть тебе шею…

Руки у него оказались не связанными, ноги тоже. Доркин, благодаря за это судьбу, кое-как перевел непослушное, ноющее каждым мускулом тело в сидячее положение и разлепил наконец глаза.

Но никого не увидел. Обведя взглядом небольшое квадратное помещение с кирпичными стенами, кирпичным сводом и каменным полом, с узкими бойницами вместо окон и довольно неуместной в темнице птичьей клеткой в углу под потолком, он убедился, что оно совершенно пусто, и удивленно поднял брови.

– Показалось, что ли?

Птичья клетка вдруг разразилась таким неприятным и резким смехом, что голова у Баламута вновь отозвалась болью. Он болезненно поморщился и вперил в клетку пристальный взгляд.

Кто-то там сидел. Частые прутья мешали разглядеть как следует ее обитателя, но вроде бы это была птица. Во всяком случае, именно птичья голова приникла к просвету между прутьями и, раскрывши клюв, язвительно произнесла:

– Дурак – он и есть дурак. Где твой дурацкий колпак? Не забудь надеть его перед тем, как попытаешься свернуть мне шею!

Баламут сориентировался быстро.

– А, попугай, – пренебрежительно сказал он. – Я-то подумал…

– Сам ты попугай! – вскинулась птица, и, к великому своему изумлению, Доркин увидал две крошечные ручки, крепко обхватившие прутья.

От любопытства он даже позабыл о своем болезненном состоянии и довольно резво вскочил на ноги, от чего чуть не упал. Тело практически не гнулось, а уж ныло… Кряхтя и прихрамывая, он подошел к клетке. Обитатель ее слегка отпрянул при его приближении, но продолжал держаться ручками за прутья, и Баламут увидел его во весь рост.

У него было крохотное человечье тельце с ручками и ножками, увенчанное птичьей головкой и сплошь покрытое мелкими золотистыми перьями. Пара весьма пестрых крыльев была сложена за спиной. Круглые желтые глаза не мигая уставились на Доркина с нескрываемым вызовом.

– Кто ты? – напрочь позабыв об учтивости, восхищенно спросил Баламут.

Косточки тонких пальчиков, сжимавших металл, тут же побелели от напряжения.

– Не твое дело, – отрезало удивительное существо и лязгнуло клювом.

– Чудо какое, – продолжал Баламут, в упоении тараща на него глаза. Не странно, что его держат в клетке. Животное с таким милым нравом, должно быть, опасно выпускать на волю.

Судя по ярости, вспыхнувшей в желтых глазах, существо это, будь оно сейчас на воле, с удовольствием оставило бы Баламута без глаз. Оно прошипело сквозь сжатый клюв голосом, утратившим всякую бархатность:

– Ты тоже в клетке, человек, не забывай об этом! Послушаю я, как ты запоешь лет через двадцать, если, конечно, тебя не прикончат за ненадобностью!

– Вот именно, – сказал Доркин и утратил всякий интерес к чудному созданию. Он неторопливо отошел от клетки и принялся внимательно разглядывать место своего заточения, переходя от бойницы к бойнице и массируя на ходу мышцы рук. Они болели уже не как после избиения, а как после сильного перенапряжения.

За первою бойницей далеко внизу взору его предстал осенний лес, в золоте и багрянце, слегка почерневший от дождей. Он тянулся во все стороны до самого горизонта. Небо было укрыто иссиня-черными тучами, и в незастекленное оконце веяло холодом и сыростью. Баламут смерил взглядом ширину бойницы и вздохнул. Увы, в нее не протиснулся бы и трехлетний ребенок.

Он повернулся и направился к другой стене, делая вид, что не замечает ненавидящего взгляда, которым провожал его обитатель клетки. Когда же Баламут с разочарованным видом отошел от второй бойницы, за которой увидел тот же самый пейзаж, человечек-птица презрительно фыркнул.

– Не сбежишь, – промурлыкал он вслед Доркину, не скрывая злорадства. Никуда не денешься, дурак. И стражу обольстить тебе не удастся, как ты, возможно, надеешься. На здешних молодцов не действуют остроты, над которыми смеются короли.

– Мне и самому давно уже не до смеха, – равнодушно заметил Баламут. А ты, похоже, немало обо мне знаешь.

Он приник к следующей бойнице.

– Я знаю все! – гордо заявила невыносимая тварь.

– И поэтому ты здесь?

Баламут пытался просунуть хотя бы голову в узкую щель, ибо за ней можно было разглядеть кое-что поинтересней – кусочек крыши, над которой возвышалась башня, – но голова и та не пролезала. Должно быть, поэтому вопрос его прозвучал совсем уж безразлично.

– Да, будь ты проклят! – раздражившись, крикнул человечек-птица. Именно поэтому!

– Что ж, это должна быть весьма захватывающая история.

Доркин стряхнул пыль с ушей и направился к последней бойнице, даже не взглянув в его сторону. Тут же находилась и дверь, окованная железом, и, судя по виду из окошка, вела она непосредственно на крышу. Некоторое время Доркин обозревал этот вид – просторная крыша, с четырьмя башнями по углам, покрытая черепицей. Больше ничего. Затем он без всякой надежды потрогал дверь, вздохнул и отвернулся.

– Ни табуреточки, ни хотя бы горсточки соломы, – горестно сказал он, пристраиваясь на полу у стены. – Добрый у тебя хозяин. Щедрый и гостеприимный.

Ответом ему послужило холодное молчание.

– И кормит он своих постояльцев, похоже, желчью и ядом, – продолжал Баламут, поудобнее вытягивая ноги. – Но ты выжил, как я погляжу, на таком рационе. Может, и я выживу.

– Недолго тебе осталось жить, – злорадно сообщили из клетки. Полагаю, денька три, не больше.

– Что ж, значит, мне повезло. В иных случаях лучше быть убитым за ненадобностью. Тебе-то, как погляжу, не пошло на пользу твое всезнайство. Или, может, я не прав, и ты всем доволен? Ты состоишь в шпионах у своего хозяина или просто служишь ему источником знаний?

– Я в плену, как и ты, – оскорбленно напомнил человечек и скрестил ручки на груди.

– Да? И как же ты попал к нему в плен?

Ответом было весьма ядовитое:

– А ты?

– По глупости, – после некоторого размышления ответил Баламут. – И от чрезмерной самонадеянности.

Птицечеловечек смерил его недоверчивым взглядом.

– И ты так легко признаешься в этом?

– А что же еще остается делать? – Баламут усмехнулся. – Ужели врать, что причиной пленения послужила моя необыкновенная осмотрительность? То-то было бы странно! Нет, и на старуху бывает проруха…

– А коварство врага? – сердито осведомился его собеседник. – А сети, сплетенные с применением соблазна?..

– Конечно! – с готовностью подхватил Баламут. – Это само собой! И все же самый мудрый из мудрых и самый осторожный из осторожных может однажды зазеваться, и ничего постыдного в этом нет.

Человечек немного помолчал.

– Ты и вправду так считаешь?

– Ну… себя я, конечно, не могу назвать мудрейшим из мудрых, признал Баламут. – Но я знавал таковых. И своими глазами видел, как достойнейшие мужи клевали на приманку, потому что враг знал, как воспользоваться их слабостью.

Он не стал говорить своему озлобленному товарищу по несчастью, кто именно готовил эти приманки и кто клевал на них, и с любопытством ждал ответа. Удивительный человечек интересовал его в данный момент гораздо больше, чем все, что находилось за пределами башни, ибо выбраться отсюда он покуда не видел возможности. И чутье говорило ему, что единственный, на кого можно возложить хоть какие-то надежды, и есть этот сварливый крылатый малютка. Разговоры с ним, однако, требовали определенного искусства. Все знает, ишь ты! Похоже, одного только не знал – что попадет в клетку. «На его месте, пожалуй, я бы тоже взбесился», – подумал Доркин, бросив на птицечеловечка короткий взгляд искоса.

Малютка задумался надолго.

– Трудно поверить, что тот, кто все знает, способен с открытыми глазами войти в ловушку, – неохотно сказал он наконец. – Но так случилось… должно быть, ты прав, дурак.

Баламут поморщился. Обращение «дурак» ему совсем не нравилось. Однако препираться из-за этого не хотелось, особенно когда только-только забрезжила надежда на взаимопонимание.

– Все знать – никому не под силу, – задумчиво сказал он. – Означает ли подобное твое утверждение, что ты знаешь прошлое и будущее и можешь проникать в мысли других и видеть события, разворачивающиеся вдали от тебя?

– И это, и еще многое другое, – серьезно отвечал крылатый человечек. Я из племени чатури, вещих птиц. В нашем мире хотя бы увидеть одного из нас – и то почитается великим счастьем. А уж чести говорить с нами удостаиваются лишь избранные, те, на кого указывают боги. Да и им мы не открываем всего, что знаем, ибо происходим от райских птиц, и приказывать нам не может никто!

Доркин обдумал слышанное и сказал почтительно:

– Прости меня за дерзость, вещий чатури. Я не знал… в нашем мире о вас и не слыхивали.

В желтых глазах засветилась подозрительность, но чатури на этот раз сдержался.

– Ладно, прощаю.

– Расскажи мне о том, кто держит нас в плену. Мое невежество простирается так далеко, что я даже этого не знаю.

Баламут высказал свою просьбу так смиренно, как только мог. Но номер не удался. Крылатый человечек фыркнул и ядовито ответил:

– Мои знания стоят дорого, шут.

На сей раз сдержаться пришлось Баламуту. Он призвал на помощь все свое самообладание и мирно поинтересовался:

– Чего же ты хочешь в качестве платы за ответ на такой простой вопрос?

– Я хочу только одного – свободы, – с неожиданной яростью сказал чатури, вцепляясь ручками в прутья клетки. – Но не в твоей власти, человек, дать мне ее.

– Давно ты в плену?

– Давно. Тебя еще не было на свете, когда он ухитрился поймать меня. И с тех пор, все эти долгие годы, он дразнит меня обещаниями отпустить на свободу после того, как я отвечу на еще один, всегда еще один вопрос… и вырвав из меня ответ, смеется надо мною.

Чатури разжал ручки и отвернулся. Два крыла дивной расцветки – алой, белой, черной, золотой, синей, серебряной – взметнулись и укрыли его с головою. И столько человеческого отчаяния было в этом жесте, что сердце Баламута дрогнуло.

– Прости меня, – сказал он, на сей раз вполне искренне. – Если б я мог, то подарил бы тебе свободу прямо сейчас.

С этими словами он поднялся на ноги и, приблизившись к клетке, принялся разглядывать ее. Дверцы в ней никакой не было. А прутья, когда он попытался коснуться их, отбросили его руку, как внезапно распрямившаяся пружина.

– Клетка зачарована, – не поворачиваясь, глухо сказал чатури. Оставь.

Баламут машинально потянулся за кинжалом и обнаружил его на месте, за голенищем сапога. Это на секундочку отвлекло его.

– Что за тупица стражник! Не обыскать, оставить кинжал… Однако посмотрим, может быть, все-таки существует способ снять эти чары, пробормотал он себе под нос, обнажая лезвие и любовно поглаживая его.

– О, да! – саркастически воскликнул чатури, опуская крылья и поворачиваясь к Доркину. – Этот способ очень прост, человек. Кровь… когда она брызнет из твоего сердца на прутья, металл растворится, и я обрету свободу. Ты готов пожертвовать жизнью ради меня?

Доркин невольно отшатнулся. Птичьи глаза засветились мрачным удовлетворением.

– Отойди от греха, – горько и насмешливо сказал чатури. – Вдруг эти чары таковы, что кинжал твой оживет и сам…

Баламут поспешно отступил от клетки.

– Кстати, должен тебе заметить, – тут же ехидно заговорил чатури, что стражник не тупица. Оружие твое бесполезно, ибо ты никого здесь не сможешь убить им, кроме себя самого.

– Это еще почему?

– А потому, – охотно объяснил птицечеловечек, – что здешние стражники – не живые существа из плоти и крови. Они – порожденья нематериальной энергии и неуязвимы для материального оружия.

– Святой Паприк! – воскликнул Баламут. – Что еще за чертовщина! Какая энергия? Ты можешь говорить понятней?

– Не могу, – с удовольствием сказал чатури. – Будь рад и этому.

Баламут несколько секунд смотрел на него в упор, испытывая нестерпимое желание свернуть-таки птицечеловечку шею, потом кое-как взял себя в руки.

– Благодарю. Если все знания твои столь же неприятны, как это, то у меня, пожалуй, больше не будет к тебе вопросов.

Он резко отвернулся, отошел от клетки и вновь уселся на пол. И чтобы успокоиться, принялся полировать лезвие кинжала подолом рубахи.

Чатури некоторое время наблюдал за ним молча. Потом принялся насвистывать на разные голоса, довольно мелодично и приятно, но Доркин упорно не обращал на него внимания. Вдоволь наполировавшись, он полюбовался своей работой, затем спрятал кинжал и со вздохом растянулся во весь рост на полу. И как только он закрыл глаза, демонстрируя желание заснуть, проклятая вещая птица заговорила.

– Ты, кажется, хотел знать, у кого мы в плену? Что ж, покуда он забыл о тебе и к нам не торопится стража с дальнейшими указаниями, я, пожалуй, кое-что тебе расскажу. Не слишком много, поскольку ты не отмечен богами, зато бесплатно…

ГЛАВА 13

– Ну да, – с некоторой растерянностью произнес Овечкин. – Я так и думал… то есть…

Только сейчас он понял, что действительно так и думал все это время. Он понял, кого ему напоминала Елена Басуржицкая – своим достоинством, манерой держать себя, аристократизмом, ощущавшимся в каждом ее жесте и слове. Разумеется, Никсу Маколея! Бессознательная привычка к власти делала их обоих такими одинаково спокойными, непринужденными в любой обстановке и безупречно владеющими собой. И поняв это, в тот же миг сообразил Михаил Анатольевич, что он должен делать. Он посмотрел на обеих женщин, не без волнения ожидавших его реакции, и улыбнулся.

– Я знал это, принцесса, – сказал он. – И если мне удастся выбраться отсюда, мы обойдемся без милиции. Расскажите мне все. Как вы попали к этому негодяю?

– Меня усыпили каким-то снадобьем, – сказала Маэлиналь. – По-видимому, у меня было предчувствие… как было оно и у Баламута Доркина, любимого советника моего отца. За день до случившегося он приказал удвоить стражу у моих покоев, хотя ничто не предвещало несчастья. До свадьбы оставалось два месяца, все готовились к празднеству… я весь день примеряла наряды… но когда собиралась уже лечь спать, мне вдруг захотелось взглянуть на свой талисман. Меня как-то необычно клонило в сон, и пламя свечей казалось тусклым, а может, я почувствовала грусть при мысли, что скоро расстанусь с отчим домом, но я подумала, что Тамрот успокоит меня. Я вынула талисман из шкатулки, и в тот же миг рука моя ослабела, шкатулка упала на пол, и я едва успела зажать Тамрот в кулаке, как потеряла сознание. Больше я ничего не помню и не знаю. Очнулась уже здесь, в этом доме. Басуржицкий сказал мне, что я больна и лишь воображаю себя принцессой… в доказательство он провез меня на машине – так называется этот экипаж? – по вашему городу. Конечно, я была испугана… никогда прежде мне не приходилось бывать в других мирах. Но я поняла, в чем дело – ведь при мне, когда меня похищали, был Тамрот, который и помог похитителям уйти из Данелойна на Землю! Очнувшись, я, конечно, не нашла при себе талисмана. Басуржицкий заявил, что не знает о нем ничего, что это моя болезненная фантазия. Он стал поить меня какими-то лекарствами, от которых у меня мутилось в голове, и утверждал, что я его жена… возможно, он и вправду свел бы меня с ума. Но, на мое счастье, сиделка, которую он нанял для меня, Фируза, – она нежно прикоснулась к руке девушки, – поверила мне и встала на мою сторону. Она выбрасывала лекарства Басуржицкого и давала мне другие. Она же объяснила мне, насколько безнадежно мое положение. Но я спокойна – я уверена, что меня ищут. Без меня в Данелойне начнется война, и конечно, отец мой не станет сидеть сложа руки. Рано или поздно меня найдут.

Она доверчиво поглядела на Овечкина.

– Но я рада, Михаил Анатольевич, что и вы поверили мне. И благодарю вас за желание помочь, но, право же, это бесполезно.

У Михаила Анатольевича непривычно сжалось сердце. Бедный ребенок… может быть, она и права, может быть, ее действительно ищут. Но найдут ли? Он обменялся быстрым взглядом с Фирузой и заметил тревогу в глазах сиделки, из чего сделал вывод, что та вполне разделяет его сомнения.

– Значит, вы ничего не знаете, – задумчиво сказал он. – Ни того, кто именно вас похитил, ни того, зачем вы нужны Басуржицкому. Он ли главный распорядитель в этом темном деле или исполняет чью-то волю? Для чего вас похитили? И сколько времени продлится ваше пребывание здесь? Вы видите, сколько вопросов!

Глаза принцессы потемнели.

– Да. Я спрашивала себя об этом. Мне кажется, что единственной причиной может быть чье-то желание расстроить мою свадьбу с принцем Ковином и тем самым развязать новую войну между айрами и даморами. А в таком случае мне не причинят вреда. Меня продержат здесь ровно столько, сколько нужно… пока не начнется война. И Басуржицкий, скорей всего, только исполнитель.

– Однако он уже пытался причинить вам вред. Свести вас с ума…

– Да…

– Поэтому нельзя сидеть сложа руки.

Михаил Анатольевич поднялся со скамеечки возле фонтана, где они сидели втроем, и прошелся туда-сюда по дорожке.

– Я все-таки приложу все усилия, чтобы выйти отсюда, – сказал он, поворачиваясь к Маэлиналь. – Конечно, в милицию я не пойду… я пойду к своему другу. Если с ним все в порядке – вы будете спасены, принцесса. Он не только вытащит вас от Басуржицкого, он поможет вам и вернуться в Данелойн.

– Как?..

– У него тоже есть талисман. Никса Маколей и сам – не из этого мира и попал сюда благодаря этому… забыл, как он называется. Отражатель, кажется, и еще как-то. Так что самое главное – выйти отсюда. Очень я сомневаюсь, что Басуржицкий позволит мне просто взять и уволиться…

– А зачем он вообще нанял вас? – неожиданно спросила Фируза.

До этого она сидела молча, и временами Овечкин вовсе забывал о ее присутствии. Пока он глядел на принцессу Май, все казалось ему возможным. Трудным, но возможным. И побег отсюда, и освобождение царственной пленницы, и возвращение ее домой… Но вопрос, который задала Фируза, разом возвратил Михаила Анатольевича к реальности. Он вспомнил все, о чем думал накануне ночью, свою детективную версию и вопрос, который так и остался без ответа. Именно этот вопрос.

– Не знаю, – сказал он растерянно. – Все это очень странно…

Девушки смотрели на него и ждали объяснения. Но он ничего не мог им сказать. Что за важная персона такая этот Овечкин, если Басуржицкий затевает целую интригу, дабы нанять его на работу? Может, конечно, это его обычная манера…

– А как наняли вас, Фируза? – спросил он.

– Я увидела объявление в газете. Позвонила, встретилась с Даниилом Федоровичем, он задал мне обычные вопросы – образование, опыт работы и тому подобное. Сказал, что я подхожу. Вот и все. Назавтра мне было объявлено, что я не имею права выходить из дома, пока не уволюсь.

– Вас это удивило?

– Еще бы!

– Вы не пытались уволиться сразу?

– Нет… Честно признаться, мне очень нужны были деньги. Басуржицкий сулил много. Я подумала, что условия бывают всякие, в том числе и странные, и согласилась, тем более, что он сказал – это ненадолго. Месяца на три… Ну, а потом мы подружились с Май.

Овечкин задумался. Что ж, девушку наняли вполне обычным путем. Это с ним что-то не то… но стоит ли говорить об этом? Женщины и без того испуганы. И совершенно беспомощны. Пока не появился Овечкин какой-никакой, но все-таки мужчина – они и вовсе ничего не могли поделать в данной ситуации. Он хоть знает, к кому обратиться, если… Вот именно если! Сердце у него снова сжалось, но он постарался улыбнуться.

– Не знаю, зачем я понадобился Басуржицкому. Может, он решил, что вы заскучали?! Но как бы там ни было, я думаю, это скоро разъяснится. Пока же – давайте подумаем. Если меня не уволят, каким образом можно сбежать отсюда?

* * *

Ни до чего они не додумались. К вечеру у Михаила Анатольевича разболелась голова, и он почти рад был уединиться у себя в комнате в ожидании ужина. Ему чертовски не хотелось выглядеть перед женщинами таким же беспомощным, как и они. Но выхода и вправду не было. Все трое не могли выйти за пределы своей половины квартиры никуда, кроме как в оранжерею. Путь из окон на крышу был совершенно заказан – отсутствовал карниз, по которому можно было бы добраться до водосточной трубы, например, да и водосточных труб на их стене не наблюдалось. (Этому в глубине души Овечкин был даже рад, ибо при одной только мысли о подобном подвиге у него кружилась голова и подгибались коленки.) Так что выйти из квартиры можно было только одним способом – через входную дверь. А стало быть, нужно добиваться разговора с Басуржицким, хотя бы для того, чтобы оказаться поблизости от этой двери. А там – что Бог даст.

Овечкин не сомневался, что разговор об увольнении выйдет очень коротким. Басуржицкий скажет «нет» и отправит его восвояси. Подраться с ним Михаил Анатольевич был бы очень не прочь, да вот беда – он никогда в жизни не дрался, и в исходе боя можно было тоже не сомневаться.

Голова болела, и был Михаил Анатольевич весьма противен себе самому. Он решил плеснуть в лицо холодной водички, отправился в ванную, и там его осенило. В зеркале он разглядел начавшую пробиваться на щеках белесую щетину, всполошился, что проходил целый день небритым, и тут только вспомнил, что Басуржицкий говорил о списке необходимых вещей, который надо дать секретарю. Бритва, например, ну и там еще… Овечкин застыл перед зеркалом, сообразив вдруг открывающиеся возможности. Во-первых, бумага и карандаш – можно накидать из окна записок с просьбой позвонить Никсе Маколею и с изложением вкратце бедственного своего положения. Во-вторых, если секретарь, к примеру, отведет его к Даниилу Федоровичу составлять этот список – а можно и напроситься на это под предлогом еще одного телефонного звонка – то можно будет довольно долго просидеть в кабинете в непосредственной близости от вожделенного выхода. И вдруг за это время подвернется возможность… если быть очень смирным… если быть очень покорным Овечкиным…

Это была мысль! Это было хоть что-то. И когда хладнокровный юный секретарь появился в дверях со своим вечным подносом, Михаил Анатольевич, робея и заикаясь, напомнил ему о списке.

– Здесь нет ни бумаги, ни ручки, – сказал он и с трепетом ждал ответа.

Секретарь кивнул и удалился. Вернувшись же забрать поднос, он бесстрастно сообщил Овечкину, что списком можно будет заняться завтра с утра.

И Михаил Анатольевич провел еще одну почти бессонную ночь, холодея при мысли о третьей возможности, о которой он не подумал – секретарь придет сюда, сядет рядом и будет ждать. А потом унесет список. И начинай думать заново!

Но ему повезло. Утром после завтрака, собрав посуду, мальчик сухо пригласил его следовать за собою.

По дороге Овечкин внимательно рассматривал все, на что позавчера не обращал никакого внимания. Интересовали его, главным образом, окна. Но, судя по всему, единственной надеждой оставалась все-таки входная дверь. Все эти комнаты и комнатки, коридоры и коридорчики переплетались между собою, а квартира, как ни крути, была все на том же шестом этаже, и если где-то здесь и существовал черный ход, на глаза Михаилу Анатольевичу он не попался.

Они добрались до кабинета, и секретарь, похоже, остался ждать в приемной, как раз между кабинетом и входной дверью. В кабинете же находился Даниил Федорович.

Хозяин нынче был зол и сумрачен и не трудился скрывать это. Он небрежным кивком поздоровался с Овечкиным и буркнул:

– Садитесь за стол и пишите, только поскорее.

Сам он расхаживал взад и вперед по кабинету, заложив руки за спину, и тут же, казалось, позабыл про Михаила Анатольевича. А тот не стал садиться за стол. Взяв несколько листочков бумаги и ручку, Михаил Анатольевич тихонько пристроился на стульчике в уголке, поближе к двери, и принялся покусывать ручку, делая вид, что усиленно размышляет над списком.

Он сидел так тихо, что Басуржицкий, похоже, и вправду забыл о нем. Походка психиатра делалась все резче, он начал гримасничать и покусывать губы, ведя про себя какой-то гневный монолог. Затем Даниил Федорович начал уже вслух злобно бурчать что-то себе под нос, фыркать и делать рукою такие жесты, словно тыкал в живот невидимого собеседника. Михаил Анатольевич на всякий случай быстро написал вверху списка слово «бритва», потом отвлекся и с интересом принялся следить за Басуржицким. Страсти все разгорались.

– Да! – выкрикнул вдруг Даниил Федорович и остановился, вперившись в пространство перед собою, словно ожидая ответа.

И невидимый собеседник откликнулся.

Он появился в кабинете так незаметно и неожиданно, словно бы от книжного шкафа вдруг отделилась резная фигура и медленно выступила вперед. Михаила Анатольевича даже прошиб холодный пот, когда он увидел этого взявшегося из ниоткуда человека.

Басуржицкий тоже оторопел, но всего на мгновение. Он тут же насупился, надулся, вновь превратился в сановного барина и буркнул:

– Здравствуйте!

– В чем дело, Даниил Федорович? – спросил пришелец ровным голосом, закладывая руки в карманы и откидывая назад голову. – Вы чем-то недовольны?

Был он среднего роста, худощав и темноволос, довольно приятной внешности, и голос его звучал интеллигентно, но Овечкину этот человек ужасно не понравился. Так не понравился, что даже мурашки побежали по телу. Но Михаилу Анатольевичу некогда было анализировать свои ощущения, ибо между хозяином дома и посетителем немедленно завязался диалог, заставивший библиотекаря полностью обратиться в слух.

– И вы еще спрашиваете? – саркастически воскликнул Басуржицкий. – Где обещанное оборудование? Где деньги? Вы загружаете меня работой, а сами…

– Ну уж, – сказал незнакомец. – Так уж и загружаю. Где эта работа, хотел бы я видеть? Месяц прошел… вы привели девицу в то состояние, которое мне требуется?

– Нет! – патетически отвечал хозяин. – Не привел! Почему – вы меня спросите? А потому что попробовали бы сами!

– Я, конечно, попробую, – холодно сказал посетитель. – Только боюсь, вам это не понравится, Басуржицкий. Вам это очень не понравится. Мало того, что я заберу обратно все свои дары, я еще и возьму с вас компенсацию за напрасно потраченное время. Вы к этому готовы? Тогда мы немедленно расторгнем договор.

Даниил Федорович попятился.

– Нет, – сказал он, сразу сбавив тон, – зачем же? Я же не отказываюсь, я просто пытаюсь объяснить, как это сложно, понимаете ли…

– Ну, так объясните. И поосторожней выбирайте слова.

Даниил Федорович заосторожничал.

– У девушки исключительно крепкая психика, – медленно начал он. Средства, которые я давал до сих пор, практически не оказали воздействия, разве что вызвали легкую депрессию. Кроме того, она настолько убеждена, что рано или поздно явится помощь, что это сводит на нет даже то малое, чего я добиваюсь. Вы же поставили передо мной невероятно сложную задачу! Вы хотите, чтобы я сохранил ей рассудок и подавил волю, а девушка воспитана так, знаете ли, что рассудок и воля у нее – это почти одно и то же. Я не могу подавить одно, не разрушив при этом другого. Нет таких средств… и я ищу, вы прекрасно знаете, что я ищу их, я дни и ночи провожу в лаборатории. Я должен экспериментировать, а те экземпляры, которых вы мне поставляете, не годятся никуда. Они же не люди, когда вы поймете, у них нечеловеческие реакции!

Михаил Анатольевич сидел ни жив ни мертв. Незнакомец, судя по всему, и являлся истинным организатором похищения принцессы Май. Но что означает этот жуткий разговор?

Темноволосый гость тем временем взмахнул рукой, прервав речь Басуржицкого.

– Ладно. Времени больше нет. Ваша наука подвела меня. Я вынужден торопиться, так что ваши услуги, доктор, мне уже не понадобятся.

Даниил Федорович на секундочку опешил, но тут же и взвился.

– Как же? – возопил он. – Но я… но мой труд… я ночей не спал, в конце концов!

– Теперь выспитесь, – мрачно пошутил его посетитель. – Но успокойтесь… я оставлю вам эту квартиру и расплачусь, как обещал. Завтра я заберу у вас девушку. Придется действовать хитростью… хорошо, что я предусмотрел и такой вариант.

Он вдруг резко дернул темной головой.

– Нет, не завтра. Сегодня ночью. Будьте готовы к небольшому спектаклю. Сегодня ночью я ее у вас похищу.

– Пожалуйста, пожалуйста, – успокоенно отозвался Басуржицкий, которого, похоже, кроме вознаграждения, ничего не интересовало. – Делайте все, что вам угодно. Я готов. Один только вопрос – вы похитите ее вместе со свитой?

– С какой еще свитой?

– Ну как же – ведь у нее есть сиделка и этот… мужчина, которого вы заставили меня нанять. Я, главное, только позавчера его и разыскал…

– Мужчина? – посетитель вдруг оживился. – Где он?

– Где… – Даниил Федорович застыл с открытым ртом. – Да вот же…

Михаил Анатольевич обмер и вжался в спинку стула.

Темноволосый незнакомец повернулся к нему резко, как черт на пружинке. Приятное лицо его в течение одной секунды поочередно исказилось судорогой страстного нетерпения, недоверия и наконец радости. И смотреть на это было совсем неприятно. Ни с того ни с сего Овечкин вдруг понял, что ему так не нравится в этом человеке. Он казался каким-то ненастоящим… вот и мимика, как у резиновой игрушки…