Текст книги "Книга без переплета"

Автор книги: Инна Гарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Приснилось же Михаилу Анатольевичу, будто приходит он на работу, в библиотеку свою. Здоровается с гардеробщицей, с сослуживцами, произнося, как обычно, свое невнятное «д-драсть» вместо приветствия, причесывается и занимает свое место на приемке книг. Словом, все, как всегда.

И протягивается к нему с читательским билетом рука, какая-то очень неприятная рука – мохнатая, с крючковатыми пальцами и загнутыми книзу желтыми когтями. Не понравилась Михаилу Анатольевичу эта рука, и поднял он глаза на ее обладателя. И – батюшки-светы – стоит перед ним домовой. В черном костюме с галстуком, гладко выбритый, но сразу узнаваемый. Стоит и гаденько так ухмыляется.

– Здравствуйте, – говорит, – Михаил Анатольевич. А я за вами.

Переводит Овечкин взгляд на читательский билет и видит, что не билет это вовсе, а милицейское удостоверение. Буквально написано там «капитан Чертякин» или что-то в этом роде.

И рад бы Михаил Анатольевич немедленно удариться в бега, но не может. Отнимаются у него руки и ноги, а вокруг уже и сотрудники выстроились, удивляются – чего, мол, натворил наш тишайший? И хочет Овечкин сказать, что липа все это и никакой это не милиционер, а вовсе нечисть зашкафная, но не может и рта раскрыть. И понимает, что кончилась его жизнь человеческая. Отчетливо как-то понимает, что превратит его домовой в дверной коврик, чтобы они там на своих собраниях ноги о него вытирали.

И тут говорит домовой:

– Впрочем, есть одно спасение у вас, Михаил Анатольевич. Возвратите украденную вещь, и так и быть, отпущу я вас и помилую.

Отчаянная надежда вспыхивает в сердце у Овечкина, торопливо сует он руку в карман и… обмирает от ужаса. Потому что в кармане – дыра и кубик стеклянный потерялся безвозвратно.

И тогда забыл Михаил Анатольевич и про домового, и про осуждающие взгляды своих сотрудников, и про жизнь загубленную и заплакал горькими слезами от этой утраты. Сердце его прямо разрывалось от муки, и так и проснулся он весь в слезах, всхлипывая и вздрагивая. И первая его мысль была о кубике.

Ничего еще не соображая, вскочил он с дивана и принялся судорожно шарить по карманам, не понимая, отчего так тесны эти карманы, пока не вспомнил, что на нем – новые джинсы. Тогда он огляделся в поисках старых своих тренировочных штанов, но нигде их не увидел. Наспех обтерев мокрые глаза ладонью, прошелся Михаил Анатольевич по комнате, шаря кругом взглядом, и опять безрезультатно.

Его начала охватывать паника. Он пытался себя одернуть, искренне не понимая, почему потеря детской игрушки так его волнует, но ничего не мог с собой поделать. Руки прямо-таки затряслись.

Он вышел на кухню. Там сидели и пили чай Никса и милейшая старушка баба Вера.

– О, – сказал Маколей, – вы проснулись? Нам, кажется, уже пора…

– Чайку на дорожку, – засуетилась хозяйка.

– Одну минуточку, – силясь сдержать дрожь в голосе и чувствуя себя полным идиотом, сказал Михаил Анатольевич. – Баба Вера… вы случайно не видали моей одежды, ну, той… в которой я пришел?

Она мелко закивала.

– Как же, миленький, видела. Грязная она была, ой, будто ты в ней на полу где валялся. Я и замочила, в ванной она, в тазике лежит…

Михаил Анатольевич испытал невероятное облегчение.

– Спасибо! – воскликнул он и устремился в ванную.

Там, запершись на крючок, чтобы никто не застал его за этим занятием, он дрожащими руками не без труда выловил из мокрых скользких штанов драгоценный кубик, обмыл его теплой водой, насухо вытер полотенцем и спрятал в карман новых штанов. И застегнул молнию на этом кармане. Только после этого он вздохнул свободно, обозвал себя старым дураком и приступил к омовению собственного лица.

Разумеется, он и представить не мог, что пребывание кубика в тазу с замоченным бельем вызвало страшную бурю в душе не у него одного.

Никса Маколей посмотрел на Овечкина с некоторым подозрением, когда он вышел из ванной посвежевший, с сияющим взором, но ничего не сказал. Михаил Анатольевич с удовольствием выпил чаю, и они вышли из дому, направляясь в гости к Каверинцеву. И тут, пока Никса ловил машину, припомнил Овечкин свой сон, который совсем было вылетел у него из головы, покуда он занимался поисками кубика. Припомнил и вновь похолодел. В одно мгновение сопоставил он факты сна и действительности – кубик ведь и вправду едва не потерялся! и проникся убеждением, что сон этот был пророческим. А это значило, что не может он завтра выйти на работу. Ибо что стоит, в самом деле, пронырливому домовому, который все о нем знает, явиться и в библиотеку и осрамить Михаила Анатольевича перед всеми сослуживцами? Потому что, как понял сейчас Овечкин, ужас его перед домовым никуда не делся и все, что он сможет при виде ненавистной мохнатой рожи – это побросать книги и с воплем кинуться бежать прочь из библиотеки… кошмар!

Настроение у него снова испортилось. Придется, наверное, позвонить и сказаться больным или попросить отпуск за свой счет… на неопределенное время. На весьма неопределенное время!.. А деньги… ведь на днях должна быть зарплата…

Он машинально сел в машину, когда Никса открыл перед ним дверцу, и только необходимость назвать адрес отвлекла его от тяжелых мыслей. Машина тронулась.

– Что с вами, Миша? – участливо спросил Маколей, незаметно для Овечкина не оставлявший без внимания ни одного его душевного движения. Вас что-то тревожит?

Михаил Анатольевич вздохнул.

– Я, кажется, остался без работы. И совершенно без денег.

Он заколебался, не зная, как поведать о своей нелегкой заботе. О причинах такого положения рассказывать ему по-прежнему совсем не хотелось.

– Не печальтесь, – после некоторой паузы сказал Никса. – Пока я с вами…

Он не успел договорить. Машина в это время притормозила у светофора, и водитель, на которого никто из них не обращал доселе никакого внимания, не поворачиваясь к ним, неожиданно произнес:

– Простите, господа, что я вмешиваюсь в ваш разговор. Но, кажется мне, я могу быть полезен вам обоим…

ГЛАВА 8

Они обратили к нему удивленные взгляды. То был пожилой, седой, полноватый мужчина с гладко выбритым лицом, лучащийся благополучием и уверенностью в себе. Крепкие мясистые руки, сжимавшие баранку, были украшены массивными золотыми перстнями, взгляд пронзительных черных глаз, отражавшихся в зеркальце, цепко, по-хозяйски обшаривал пассажиров. Овечкин немедленно оробел. Что-то было в этом человеке, что приводило на ум образы виденных только в кино дореволюционных бар – уверенных хозяев жизни, привыкших к подобострастному подчинению лакеев и слуг. И голос его, вальяжный, неторопливый баритон, только усиливал это впечатление.

– Позвольте представиться, – продолжал между тем водитель. Басуржицкий Даниил Федорович. Ваших имен я не спрашиваю, ибо, по удивительному стечению обстоятельств, уже знаю их. За что должен извиниться перед вами. Видите ли, нынче днем я был вашим соседом в ресторане, сидел за столиком рядом. Вы были заняты разговором и не заметили меня, а я явился невольным слушателем и думаю, меня можно простить – предмет вашей беседы был чересчур увлекательным.

Никса Маколей нахмурился, а Овечкин растерянно заморгал.

– Возможно, я забыл бы о нашей встрече, – сказал Басуржицкий, наблюдая за ними. – Скорее всего, забыл бы. Но по удивительному, опять же, стечению обстоятельств я был сегодня с визитом у одного своего хорошего знакомого, врача-экстрасенса, и там услышал имя, которое называли вы, господин Маколей, – Хорас.

Никса вздрогнул и впился в него глазами, мгновенно приобретшими жесткое выражение.

– Я понимаю ваши чувства, – тихо сказал Басуржицкий, не отводя своего пронзительного, гипнотического взора. – Третье удивительное стечение обстоятельств – то, что вы сели именно в мою машину, после того как я пожалел, что не увижу вас больше. Ибо мой знакомый может указать вам прямую дорогу к вашему врагу. Если хотите…

– Хочу, – коротко сказал Никса.

– Я могу отвезти вас к нему прямо сейчас. К своему знакомому, я разумею.

– Везите, – сказал Никса.

– Хорошо.

Басуржицкий притормозил, соображая маршрут, и через несколько кварталов развернул машину в противоположном направлении.

Михаил Анатольевич робко покосился на Никсу. Молодой король разом подобрался, и от его сурового лица веяло таким напряжением, такая мощная концентрация жизненных сил ощущалась в нем, что бедный Овечкин почувствовал прямо-таки физическое давление этого невидимого излучения. Ясно было, что к Каверинцеву они сегодня уже не поедут. Экий неожиданный поворот событий! И вправду, удивительнейшие стечения обстоятельств… Он от всей души пожелал Никсе удачи. Может быть, тому уже начало везти? Так внезапно нашелся его враг… Михаилом Анатольевичем овладели смешанные чувства – и растерянность, и беспокойство за Никсу, и грусть от того, что они могут больше не встретиться, ибо король уйдет своей дорогой, оставив случайного знакомого с его скучной жизнью… Тут машина остановилась, и Никса повернулся и посмотрел на него несколько потеплевшим взглядом.

– Я думаю, вам ни к чему идти со мною, – сказал он. – Поезжайте по своим делам, и если что – возвращайтесь ко мне. Адрес вы помните. Баба Вера примет вас с удовольствием. На всякий случай…

Он полез в карман и протянул Михаилу Анатольевичу пачку денег.

– На какое-то время хватит. Возьмите же!

Овечкин, покраснев до ушей, попытался было протестовать, но Никса, не слушая, положил деньги на сиденье рядом с ним и выскочил из машины. Басуржицкий вышел следом.

– Подождите немного, я сейчас вернусь. Только провожу вашего друга, сказал он Овечкину. – К вам у меня тоже есть разговор.

И Михаил Анатольевич, смущенный и растерянный, остался в машине.

Странный водитель их вернулся действительно скоро, сел за руль и, ни о чем не спрашивая, тронул машину с места.

– Не волнуйтесь, все будет хорошо, – сказал он в ответ на испуганный взгляд Овечкина в зеркальце. – Ваш друг – не такой человек, чтобы с ним могло случиться несчастье. А что касается вас – к вам у меня деловое предложение. Вы, кажется, упомянули о том, что остались без работы?

Михаил Анатольевич механически кивнул. Вальяжный баритон звучал успокаивающе, чуть ли не ручейком журчал, вызывая у него неодолимое желание расслабиться.

– Я могу предложить работу. Вам когда-нибудь случалось ухаживать за больными? Нет?… Жаль. Но, впрочем, ничего страшного. Видите ли, я врач-психиатр. Довольно известный. И есть у меня пациентка, рядом с которой я хотел бы видеть именно такого человека, как вы, – мягкого, спокойного, дружески расположенного, никакой грубости… я ведь не ошибаюсь в вашей оценке?

– Наверное, нет, – пролепетал Овечкин, снова краснея.

– Вот видите! Как, кстати, ваше полное имя… Михаил Анатольевич? Очень приятно. Пациентка эта – молодая девушка, почти дитя, пережила, по-видимому, сильное потрясение, в результате чего лишилась памяти и вообразила себя совершенно другим человеком. Ее подобрали на улице, без документов, родные неизвестны. Я увидел ее в клинике для душевнобольных и, честно признаться, испытал глубокую жалость к этому ребенку. Желая спасти ее от ужасов пребывания в подобном месте, я взял ее к себе… женился на ней, чтобы быть до конца откровенным. Елена – очень трогательное существо, вы все поймете, когда увидите ее. Если, конечно, согласитесь работать у меня.

– Я… – Овечкин был в полной растерянности. – Я никогда… и потом женщина?!.. я не справлюсь, боюсь…

– Справитесь, – снисходительно сказал Басуржицкий. – Она вполне разумна, пока не вспоминает о своей мании, и с нею очень даже приятно беседовать. Спокойный, уравновешенный человек… для вас трудность, скорее, будет заключаться в том, чтобы не поддаваться обаянию образа, в котором она пребывает.

– А кем она себя считает? – с любопытством спросил Овечкин.

– Об этом после, – лицо Басуржицкого затуманилось грустью, но ненадолго. – Да… я забыл сказать об оплате.

И он назвал сумму, в два раза превышавшую библиотекарское жалованье Михаила Анатольевича.

– Это в день, – добавил он, – вернее, за несколько часов. У Леночки, собственно говоря, есть уже одна сиделка, особа женского пола, так что вам не придется проводить с моей бедной больною целый день. Подумайте…

Он опять загрустил, перестал сверлить Овечкина своим пронзительным взглядом и уставился на дорогу.

– А куда мы, собственно, едем? – опомнился вдруг Овечкин, совершенно сбитый с толку таким трудным и одновременно заманчивым предложением.

– Мы, собственно, едем ко мне. Прежде чем вы примете решение, я хотел бы показать вам Леночку. Надеюсь, вы не возражаете?

– Н-нет, – неуверенно сказал Михаил Анатольевич, окончательно впадая в панику. Если бы у него было время на спокойное размышление!

Но времени у него не было. Выглянув в окно, он едва успел опознать Петропавловскую крепость и понять, что они въезжают на Петроградскую сторону, как совсем скоро машина затерялась в путанице мелких улочек и остановилась перед солидным шестиэтажным домом серого камня.

– Пойдемте, – сказал Басуржицкий, открывая дверцу со своей стороны. Это займет всего несколько минут. А потом, если пожелаете, я отвезу вас домой.

Ничего другого не оставалось, и Михаил Анатольевич неохотно выбрался из машины.

Лифт вознес их на шестой этаж, и вскоре они уже стояли перед массивною дубовою дверью, на которой горела огнем начищенная медная табличка с надписью «Басуржицкий Даниил Федорович».

Хозяин отпер дверь и сделал приглашающий жест.

– Прошу!

Михаил Анатольевич переступил порог, испытав при этом на мгновение какое-то полуобморочное состояние. Перед глазами все поплыло, колени подогнулись, он пошатнулся… но тут же все и кончилось. Он вполне твердо стоял на темном навощенном паркете прихожей и вдыхал запахи мастики и дорогого мужского одеколона, витавшие в воздухе этого дома. Михаил Анатольевич подивился пережитому только что состоянию, но приписал его своему волнению и опять немного рассердился на себя. Сколько можно робеть! Стараясь ступать как можно тверже, он прошел вслед за Даниилом Федоровичем в небольшую, красиво обставленную комнату, судя по всему, приемную – с низеньким кожаным диванчиком, круглым столиком, на котором яркими пятнами выделялись дорогие журналы, с высокою напольной вазой, где красовался сухой осенний букет. Навстречу им из-за какой-то двери вышел совсем молоденький парнишка, худенький и черноволосый, роста едва ли не лилипутьего, и сухо кивнул головою здороваясь. Из-за спины Овечкина хозяин дома сделал малышу некий знак глазами, оставшийся незамеченным Михаилом Анатольевичем, вслух же сказал:

– Это мой секретарь. Приветствую вас, милейший. Все ли в порядке?

Мальчик снова кивнул, столь же сухо, и выражение лица его не изменилось. Он посторонился, и Басуржицкий с Овечкиным прошли в кабинет, совершенно ошеломивший Михаила Анатольевича, привыкшего думать, что подобную обстановку можно увидеть нынче только в музее.

Все здесь говорило о богатстве и солидности. Мебель темного дерева сделана была как будто на заказ, либо же являлась прекрасно отреставрированным антиквариатом, потому что выглядела одновременно и очень старой и очень новой. На письменном столе возвышались резные подсвечники из чистого серебра, тяжелый малахитовый чернильный прибор матово отблескивал в свете дня, проникавшем сюда меж бархатных портьер густого винного цвета, обрамлявших окно. Пол кабинета покрывал толстый ковер, выдержанный в темных тонах, как и вся обстановка, но с узорами поразительной красоты. Возле письменного стола стояли два кресла с подлокотниками в виде мощных львиных лап, а спинки их венчали сумрачные химерические лики, обрамленные искусно вырезанными змеями.

В одно из этих кресел и опустился по приглашению хозяина окончательно оробевший Овечкин, а Басуржицкий, встав у стола, принялся набивать табаком трубку, тоже являвшую собою шедевр резьбы по дереву.

– Еще пару минут, Михаил Анатольевич, – сказал он, раскурив трубку. Я должен предупредить сиделку о нашем визите.

И вышел из кабинета, обдав своего гостя облаком душистого голубого дыма. Михаил Анатольевич, мысли которого совершенно разбежались, успел подумать только, что вовсе не одеколоном пахнет в этом доме, как ему показалось сначала, а именно этим необыкновенным трубочным табаком, и тут дверь опять отворилась и вошел юный секретарь, неся на подносе дымящуюся чашку с чаем. Он молча переставил ее на стол возле Овечкина и удалился. Михаил Анатольевич остался один.

Чай оказался удивительно вкусным, с добавлением каких-то необычных пряностей. И после первого же глотка стало Овечкину почти по-домашнему уютно и спокойно в кабинете Басуржицкого, и обстановка перестала подавлять. В голове прояснилось, и он увидел предложение Даниила Федоровича совсем в другом свете. Это были деньги прежде всего, и деньги немалые, что позволяло жить не за счет великодушного Никсы или хоть того же Каверинцева. Это была работа, и работа как будто не сложная – несколько часов в день просто пообщаться с больною девушкой. И никто здесь не спрашивал документов и рекомендаций, что было бы неизбежно при устройстве на любое другое место. Можно было обойтись пока без паспорта и не думать о походе в брошенную на произвол домового квартиру. Так что ему просто повезло на самом деле – не успел он даже толком проникнуться безвыходностью своего положения, как уже предложили выход. Надо было соглашаться. Михаил Анатольевич отпил еще глоток, и сомнения его окончательно рассеялись. Да и что это были за сомнения? Его смутила профессия Басуржицкого… но, во-первых, никто его не просит рассказывать психиатру о своих злоключениях с домовым, а во-вторых, если этот психиатр слышал рассказ Никсы Маколея в ресторане и не счел их обоих сумасшедшими, то, стало быть, человек он вполне разумный…

Таковы были рассуждения Овечкина на протяжении нескольких минут отсутствия хозяина, и когда Басуржицкий возвратился в кабинет, Михаил Анатольевич встал ему навстречу и сказал:

– Я буду у вас работать.

Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно. Басуржицкий окинул его слегка насмешливым взором и довольно произнес:

– Вот и прекрасно. Я знал, что вы согласитесь, и очень, очень рад. А теперь пойдемте, познакомитесь с Еленой. Она нас ждет.

Они снова вернулись в приемную и вышли из нее в просторный коридор, одна стена которого была сплошь стеклянной и выходила на зеленый, веселый двор. Миновав несколько дверей в противоположной стене, очутились в гостиной, обставленной еще более роскошно, чем кабинет, но Михаил Анатольевич после хозяйского чая воспринимал уже это как должное.

Квартира оказалась на удивление велика. Пройдя гостиную насквозь, они миновали еще несколько проходных комнат непонятного Овечкину назначения, столь же богато убранных, и за очередною дверью взгляду Михаила Анатольевича неожиданно открылся сад… домашняя оранжерея со стеклянным куполом, полная тропических растений, пестрых цветов, названия которых были ему неизвестны, щебечущих птиц, перелетающих с дерева на дерево. Скамеечки таились среди кустов, фонтанчик играл, журчал и переливался, воздух был теплым, влажным и душистым… это все-таки выбило Михаила Анатольевича из его необычного равновесия. Никогда не подумал бы он, что в городской квартире можно встретить нечто подобное. Снова взволновавшись и растеряв все свои мысли, он шел за Басуржицким, вертя головою в разные стороны, пока тот не остановился еще перед одною дверью на другом конце оранжереи и не сказал грустно, со значением в голосе:

– Вот и половина моей жены.

Он вытащил связку ключей и отпер дверь. Что-то в этом показалось Овечкину странным, но в тот момент он был не слишком в состоянии соображать. Волнение его еще более усилилось.

Дверь отворилась, невидимый механизм сыграл при этом «К Элизе» Бетховена, и они вошли в еще один коридорчик со стеклянной стеною, выходящей на двор. Здесь было три двери, и к средней из них подвел Басуржицкий Михаила Анатольевича. Он распахнул ее властной рукой и вошел внутрь, а Овечкин нерешительно остановился на пороге.

Он увидел двух женщин за столом, которые при их появлении одновременно подняли головы и повернулись к дверям.

– Здравствуй, Леночка, – начал Басуржицкий и продолжал что-то говорить, но Михаил Анатольевич ничего более не слышал.

Он увидел прекрасные, глубокие светло-карие глаза, в которых промелькнул мгновенный страх, сменившийся затем спокойным вежливым интересом. Увидел царственно-небрежный наклон головы. Увидел, как солнечный закатный луч заиграл в волосах цвета бронзы, соскользнувших с ее плеча на грудь. Увидел, как шевельнулся четко очерченный розовый рот, когда она произнесла что-то. Увидел внезапно застывшее на ее лице повелительное выражение.

И тут произошло что-то странное. Уверенный, солидный, блистательный Басуржицкий как-то разом съежился, потускнел и отступил к порогу, загородив от Овечкина стол и обеих женщин. Вздрагивающим голосом, силясь придать ему ироничную интонацию, он сказал:

– Пожалуйста, пожалуйста!..

Затем сделал шаг в сторону – Овечкин смутно заметил, что и движения его стали более суетливыми, – поспешно и как-то совсем уж несолидно протиснулся в дверной проем и остановился за дверью в коридоре.

И Михаил Анатольевич снова увидел ее.

Он понимал, что ведет себя неприлично, невежливо, глазея на нее так беспардонно, но ничего не мог с собой поделать, потому что не мог вспомнить, как полагается вести себя в таких случаях. Он ожидал увидеть больную и несчастную девочку, но перед ним оказалась юная прекрасная женщина, и держалась эта женщина с достоинством и непринужденностью, живо напомнившими Овечкину безупречные манеры Никсы Маколея.

Несколько мгновений и она со спокойным любопытством изучала Овечкина, затем улыбнулась и произнесла:

– Садитесь, пожалуйста.

Михаил Анатольевич, не чувствуя своего тела, как во сне, подплыл к столу и опустился на ближайшее сиденье. И замер, ожидая дальнейших приказаний.

– Надеюсь, мы станем друзьями, – сказала Елена.

– Да, – сказал Овечкин, и она опять улыбнулась.

– Умеете ли вы играть в шахматы?

– Нет, – отвечал Овечкин, как во сне, не в силах оторвать глаз от ее нежного бледного лица с чудесными яркими глазами, розовым ртом и маленьким, но решительным подбородком.

– Жаль. Здесь, в заточении, время тянется так медленно. Играете ли вы хотя бы в карты?

– Я могу научиться шахматам, – сказал Михаил Анатольевич, свято в это веря.

Елена кивнула, и в глазах ее заиграл смех.

– Хорошо. Тогда завтра мы попробуем. Сегодня уже поздно… время близится к ночи, хотя в вашей стране это совсем незаметно.

– Белые ночи, – подтвердил Овечкин и встал, повинуясь невысказанному повелению.

Юная жена Басуржицкого милостиво кивнула, отпуская его, и проводила взглядом до дверей, после чего повернулась ко второй женщине и вполголоса заговорила с ней. О чем – Овечкин уже не слышал. Он бережно прикрыл за собою дверь, поднял глаза и увидел Басуржицкого, о котором совсем забыл.

– Я покажу вам вашу комнату, – насмешливо сказал тот, вновь приобретший свои снисходительно-барские повадки. – Кажется, я не предупредил об одном условии – проживать вы должны здесь же, чтобы быть всегда под рукой. Надеюсь, это вас не обременит?

Михаил Анатольевич машинально кивнул. Он весь еще был во власти образа Елены, ее глаза сияли перед ним, ее голос звучал в ушах… быть всегда под рукой? Конечно. От Елены Басуржицкой исходила какая-то сила, которая диктовала и слова, и поступки, и он подчинился этой силе, не испытывая ни сомнений, ни робости. Даниил Федорович распахнул перед ним еще какую-то дверь, пропустил в комнату, говорил что-то о ванной, о времени завтрака, обеда и ужина, и Овечкин слушал его краем уха, все так же машинально кивая, и не заметил, когда хозяин исчез и он остался один в своем новом жилище.

Он подошел к окну и распахнул створки. Квартира Басуржицкого находилась на последнем, шестом этаже, и клонившееся к закату солнце заливало розовым вечерним светом толпящиеся перед взором Овечкина крыши с бездействующими печными трубами и поросшими мхом коньками, создававшие картину весьма пеструю и живописную. Но Овечкин ничего этого сейчас не видел, как не чувствовал и теплого воздуха, хлынувшего в комнату и принесшего с собой аромат сирени. Он вообще не очень сознавал, где находится. И думал только об одном – он увидит эту женщину завтра и будет видеть ее каждый день. И научится играть в шахматы…