Текст книги "Соня, бессонница, сон, или Призраки Мыльного переулка"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Как зовут ту девушку? – спросил Егор.

– Варвара Васильевна Захарьина.

– А кто она такая вообще – эта Варвара Васильевна Захарьина? – поинтересовался Морг с напором.

Психиатр ответил сдержанно:

– Ваша дочь.

И клоун впервые в жизни не нашелся что ответить.

– Егор! – сказала Алена жестко. – Что ты сделал с Ромой?

– Подарил ему охотничий нож.

– Ты?..

– Я сейчас вернусь, – Егор встал. – За мной ни шагу, я этого требую.

На ступеньке возле ниши сидел Рома в какой-то немыслимой позе, голова между коленями, руки распластаны по дубовой половице. Конец! Егор замер. «Да что же я, палач? Или надо было умыть руки и сдать друга куда подальше?» Спустившись по ступенькам, встал напротив, коснулся руками плеч, безвольное туловище откинулось назад, ударившись об угол ниши. В золотом луче из оконца блеснуло красное пятно. Кровь. Тут только заметил он кровь на ступеньке, на руках, на лице. Рома открыл глаза и сказал:

– Не смог. Крови испугался. Видишь? – Поднял левую руку: запястье перевязано носовым платком, пропитанным кровью.

– Ты… вены вскрыл?

– Ты же велел.

Егор заплакал, как не плакал с детских позабытых лет.

Господи, что за тоска! Егор поднял голову: конечно, они были здесь, стояли на верхней площадке и слушали. Раздался возглас:

– Вы убили мою жену?

И дальше с равномерной последовательностью упали беспощадные реплики:

– Мама! За что?

– Ты? Моего ребенка!

– Даже не отдали урну с прахом!

Рома поднялся перед обвинителями, твердя как заведенный: «не виноват… не виноват… не виноват…»

– Так что, органы вызывать? – спросил присмиревший клоун.

– Если у кого-то из вас есть улики и доказательства, если кто-то знает мотив преступления и как произошла подмена – возможно, потребуется эксгумация – вызывайте. В противном случае майор Пронин поднимет вас на смех.

Все смотрели на Егора. Плюнуть бы на всю эту свистопляску, взять ее за руку и уйти куда глаза глядят. Но у ног валяется полумертвое тело… друг сердечный!

– Улик нет, доказательств нет. Точнее, есть одно, вещдок, но о его местонахождении знает только Роман.

– Давайте-ка, люди добрые, – заговорила Серафима Ивановна, – отнесем человека отдохнуть, пусть поспит.

– Отнесем на место преступления, – процедил Неручев. – Нам еще из него показания выбивать… Да он в крови!

– Хотел вскрыть вены, – пояснил Егор.

Минут через десять Рома спал как убитый на кушетке психиатра, запертый на ключ. Действующие лица, стражи закона, расположились за стенкой, за столом красного дерева, где вместо сирени, ландышей и гиацинтов лежал охотничий нож с пятнами крови.

– Соня, ты можешь продолжать? – робко спросил Егор: в глазах ее сиял черный свет, обращенный к нему.

– Ну что? Научилась доить коров, получила койку в общежитии.

– А где была прописана Варвара – твой двойник?

– Нигде. В паспорте стоял штамп выписки из города Орла. Она почти на девять месяцев старше меня, внешне мы не очень похожи, судя по фотографии, но и различий резких нет. В общем, паспортистка ничего не заметила. – Соня задумалась, и опять он почувствовал, что она уходит от него – в другую жизнь, в другую боль. – Я думала так и прожить в чужой жизни… как во сне. Но однажды, накануне маминой смерти, двадцать пятого мая, Наташа – доярка, мы в одной комнате четверо живем – привезла из Москвы «Вечерку»: вы, говорит, только послушайте, прямо детектив. Она читала вслух о том, как убили маму и меня… – Соня вдруг усмехнулась «взрослой», незнакомой ему усмешкой. – Странное ощущение. На мгновение подумалось: может, так и надо – меня нет. Но последняя фраза вернула и жизнь и ужас. Я ее помню наизусть: «Остается добавить только, что суд под председательством судьи Гороховой А. М., согласно статье 102 УК РСФСР (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), приговорил преступника к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Ваш спец. корр. Евгений Гросс».

Я почувствовала, что другая жизнь не удастся, история никогда не кончится, кровь за кровь, убийство за убийство. Ужас заключался даже не в том, что меня каким-то образом убили… Антоша! Не знаю, Катерина, сможешь ли ты меня когда-нибудь простить. Ведь требовалось всего лишь объявиться вовремя и дать показания. Но мне ни разу даже в голову не пришло, что на него подумают. Не пришло – потому что я не вспоминала и не думала. Только сны, один и тот же сон: кровь, топор, мама, мой жених – любовь моя! Так пусть же ответит! Сам, добровольно. Пусть знает, что я жива и буду преследовать его до конца. Ведь ты все понял там, на кладбище, когда нашел мою ленту?

– Нет, Соня. Я видел тебя убитой в прихожей, тебя каждый опознал, а потом мы тебя похоронили.

– Ты видел меня…

– Да, да! Видел, знал, как дважды два четыре… только душа моя тебя не признала. Подсознательно я ощущал странное отчуждение, раздвоение, не мог сосредоточиться, на прощании с тобой.

– Сонечка, – заговорил психиатр, – лицо убитой опознать было невозможно; размозжено, раздроблено ударами топора – не меньше восьми-десяти ударов. Но твои рыжие волосы, намокшие в крови, белая кожа, твое платье, в котором тебя только что видели в окне… Пойми, мы все были в шоке. Могу сказать только, что я боялся вспомнить, меня что-то раздражало, пугало в тебе, то есть, не в тебе…

– И меня, – пробормотала Алена. – А я ведь покойников не боюсь.

– А ты, Морг? – спросил Егор.

– Я плакал.

– Как странно. Ты плакал над своей дочерью.

– И чужая фотография на могиле, – начал клоун и умолк.

После тяжелой паузы Егор спросил:

– Соня, ты была на кладбище двадцать шестого мая?

– Да. Поехала маму навестить и посмотрела на свою могилу.

– Сонечка, ты с нами, – опять заговорил психиатр ласково и властно. – Все будет хорошо.

– Я хотела сорвать фотографию и вдруг увидела тебя за поворотом аллеи, – она взглянула на Егора, – ты шел опустив голову. И решила подать тебе другой, более существенный знак.

– Ты хотела довести меня до самоубийства?

– Я слишком любила тебя, чтоб терпеть в тебе убийцу. Я видела в руках у тебя белые розы и чуть с ума не сошла от твоего… извращения.

– Ночью ты повесила пустую сумочку Варвары на крюк в нише?

– А зачем тебе документы? Ты-то должен был знать, кого убил.

– Сонечка, – сказал отец терпеливо, – не забывай, что Георгий ничего не знал.

– Но в конце-то концов! – закричала Соня. – Неужели ты не узнал мой голос по телефону?

– Узнал. Но, конечно, не поверил. Я все время думал, что схожу с ума.

– Так когда же ты опомнился?

– Позавчера ночью ты была в парадном, так?

– Да, я стояла в нашем тоннеле, ты опустил на углу письмо. Вошла в парадное, погасила электричество… не в силах говорить с тобой при свете, видеть, а мне нужно было сказать все напоследок: я сдалась, кончила борьбу. Но когда ты приблизился ко мне, убийца, нервы сдали…

– Как ты закричала. Боже мой!

– Я убежала, чтоб никогда сюда не возвращаться.

– Лунный луч во тьме, – пробормотал Егор, – лязг или стук двери. Вспыхнул свет. В нише пел и кружился дюк Фердинанд. Почуял хозяйку. Но еще гораздо раньше я догадался, что не кто-то из «наших дам», как выразилась Серафима Ивановна, меня преследует, все гораздо страшнее и чудеснее. Сообщница убийцы? Свидетельница? Но почему она так странно себя ведет?

– Ты пришел к выводу, что я сумасшедшая.

– Да! Я боялся, что предстоит еще одно прощание с тобой – а ты меня даже не узнаешь. Нет, это невыносимо! Детали и явления выстраивались в неизъяснимый абсурдный ряд. Алая лента, лаковая сумочка, чей-то упорный взгляд на Тверском, чей-то голос – зов к смерти, дюк Фердинанд, запах лаванды. И вдруг сон: ты живая, упрекаешь меня в чем-то и смеешься – впервые за этот год (обычный кошмар: я сижу в прихожей возле мертвой и силюсь понять, кто она). Проснулся, вышел в парадное, и началось словно продолжение сна – благословенная бессонница, – так явственно я услышал тебя и увидел в золотом луче, в бирюзовой майке, ты как будто снова взяла на руки черного кота и засмеялась. Мгновенное озарение: этот смех, этот голос по телефону – только отчаянный, далекий. Я сказал себе: этого не может быть, потому что не может быть никогда! С того света звонят пациенты Германа Петровича. В панике, в страхе бросился искать тебя. Ничего еще толком не осознав, я решил, что тебе грозит опасность. Наши улочки и переулки, кладбище: ты там? или здесь?.. Ваше заведение, Герман Петрович: безнадежно-желтые стены и женщина в белом, проходящая по двору. Вот так моя Соня?.. Картина преступления начала постепенно проясняться, меняться, обрастать новыми подробностями. Если убитая – не Соня – а вдруг меня преследует ее сестра, ведь кто-то по телефону из нашего дома сказал Герману Петровичу про смеющегося ангела, когда моя невеста сидела за столом рядом? Но если убитая – не Соня, то рушатся алиби. В первую очередь – мое. И Ромы. Фраза Морга: если верить Антоше до конца – почему же он не признался, что нашел крест в кармане собственных брюк и перепрятал в плащ, – действительно, почему? Да потому, что он его не находил и не перепрятывал. Так кто это сделал? Кто побежал за Антошей, когда Морг сообщил об их встрече на лестнице?

Я пошел к Роману. Я думал раскрыть перед ним карты, застать врасплох или услышать разумное объяснение. Этот пунктик, маниакальную идею, комплекс вины перед Антоном я заметил в нем давно, но относил за счет известной чувствительности, культа дружбы и тому подобное. Я повторил ужасные слова Катерины: Антон – горсть пыли в жестянке. Сейчас убийца – если он вправду убийца! – забьется в припадке и выложит… Ничуть не бывало! Он говорил со мной искренне и доверчиво, он действительно не считает себя виноватым. Герман Петрович, попрошу вас объяснить этот феномен.

Психиатр пожал плечами.

– Могу повторить только, что он вменяем, никаких отклонений от нормы я не Нахожу. Впрочем, говорю интуитивно – требуется более тщательное обследование. Никаких – кроме некоторой инфантильности и чрезвычайно редкостной внушаемости.

– Неужели можно внушить идею убийства?

– Все можно, как вам известно из мировой истории. И мы уже вспоминали гениальную догадку Достоевского, что преступление – в своем роде болезнь.

– Тогда как вы объясните… вот я думал, что Соне грозит опасность, недаром она скрывается. Чтобы отвести, переключить эту опасность на себя, я соврал вам всем, каждому по очереди, что знаю, кто убийца. Он, конечно, все понял, но не сделал даже попытки расправиться со мной – притом, что одержим восточной борьбой, с Детства. Почему?

– Вы же сами сказали: чувствительность, Культ дружбы. И инстинкт самосохранения. Дома соседи, окна раскрыты. Наконец – и вы мужчина, прямо скажем, не хилый. Слишком рискованно. Но вот он мог пойти за вами на службу. Там, ночью…

– Нет, нет, исключено. Он знал, что меня преследует Соня и может увидеть… – Егор улыбнулся устало. – Меня охранял мой ангел…

И она с трудом и так же устало улыбнулась в ответ, лицо вспыхнуло той, бессмертной красотою в золотом луче – и он позабыл обо всем на свете.

Но сварливый голос клоуна вернул из блаженных краев:

– Я не понимаю, как тут оказался мой ребенок.

– Не торопись, Морг. Орловская линия, в которой, очевидно, скрыт мотив преступления, почти не разработана. Герман Петрович, как вы разыскали Соню?

– Именно вы, Георгий, навели меня на ряд мыслей. Теория сновидений у нас исследована слабо, но известно, что во сне растормаживаются сдерживающие центры мозга, всплывают забытые, подавленные рассудком ощущения. Вы видели во сне убитую Соню и не верили. Что-то подобное творилось и со мной. Я ни на минуту не мог забыть жену. О Соне – не смел и думать, боялся. На опознании я был почти в невменяемом состоянии, лицо неузнаваемо, но, видимо, что-то не то, какая-то деталь, особенность в ее облике застряла, как заноза в мозгу. Вы просили меня вспомнить, возвращали к этому ужасному моменту. После нашей беседы, ночью, я вспомнил. Руки дочери – ухоженные, длинные ногти, маникюр… только что, на помолвке… ветка сирени в пальцах. И пальцы мертвой: ногти очень коротко, как говорится, почти до мяса, острижены. Как когда-то у добросовестных, настоящих сестер милосердия.

– И у машинисток, – вставила Серафима Ивановна.

– Видите, Георгий, – продолжал Неручев, – и у меня был миг озарения. Страшный, очень. Но остановиться я уже не мог. Мертвая благоухала лавандой. Надушилась перед смертью? Абсурд. Дальше – важный момент: одежда для бедных. Я восстановил тот диалог за столом. Сонечка говорила о доброте Ады преувеличенно, с пафосом, которым обычно заглушают собственные сомнения, о том, что та отдала вещи бедным, «мои платья» – ты сказала. Твоя подруга поинтересовалась: «Ты теперь бесприданница?» – «Нет, – ответила ты, – мне купили взамен». Что тебе мама купила взамен?

– Это сафари, летнее платье, джинсы и кроссовки.

– Все сходится, вещи фирменные, стандартные, легко подменяемые. А если действительно подмена? Фантастика!.. Но я не мог взять себя в руки, шел все дальше и дальше. Мы говорили с Георгием о необычайной аккуратности моей жены – ни пылинки, ни соринки, то есть ни следов, ни отпечатков… Чьи отпечатки на флаконе? Убитой. Но Соня не успела бы надушиться… Кто сказал мне по телефону: «ангел смеется»? Я сошел с ума или весь мир вокруг? Я держал в руках роман Тургенева «Дворянское гнездо» – страсти и события, разыгравшиеся в провинциальном городе, откуда Захарьины ведут свою родословную, и прадед моей Ады женился на цыганке, и женщины в этом роду имеют рыжие, редчайшего медового оттенка волосы, ослепительно белую кожу и черные очи, сводящие с ума не меня одного… Георгия, например. Может быть, Романа. А если мечты Ады возле фамильного склепа не сбылись и ребенок не умер? Допустим такую гипотезу: сиротка из индийского фильма, явившаяся мстить, как пишут в слезоточивых очерках, за поруганное детство. Мелодрама. И все же: каковы могут быть ее паспортные данные (не на диком Западе, слава богу, мы процветаем, все при документах)? Фамилию я предположил дворянскую, родовую. Про отчество также нетрудно догадаться: вот он, отец, перед нами…

– Я и не отрекаюсь, – заявил Морг.

– Про имя я уже говорил. Итак, в нашем мире, возможно, существует Варвара Васильевна Захарьина. Вероятнее всего, в Орле, если жива (дворянские, а заодно и гражданские привилегии упразднены, каждый, как правило, сидит на том шестке, где прописан). Но – вдруг? Место и год рождения известны. В обычном справочном бюро мне дали адрес: подмосковный совхоз «Заветы Ильича». Там я нашел Соню. Ваша невеста, Георгий, ночь перед убийством, как и все свои ночи, провела одна.

– А кто-нибудь в этом сомневался? – бросила Соня надменно, гордо, до боли напомнив вдруг свою мать, обольстительную гадалку.

– Соня, я же говорю: произошла подмена. Под той плитой на кладбище, рядом с матерью, лежит другая.

– Что за проклятье! – крикнул Морг. – Кто приходил к Гроссу?

– Роман, – ответил Егор. – После алой ленты на кладбище в разговоре с ним я упомянул, что надо бы уточнить у Гросса показания Антона. Он меня опередил.

– Говорю же, все подстроила ведьма… – начал Морг таинственно, как вдруг Егор крикнул:

– Рома!

– В густеющих тополиных сумерках к стеклу балконной двери прижимался полумертвый сердечный друг. Страшное зрелище: расплющенное бесформенное лицо в крови. Вурдалак! Вдруг исчез.

– Сбежал через свой балкон, – констатировал психиатр. – Как же мы забыли про балкон?

– Далеко не убежит, – отмахнулся клоун. – Его песенка спета: столько свидетелей.

– Он ни в чем не признался, – сказал Егор медленно, уговаривая себя: «Я не палач!» И все-таки добавил: – Отправился уничтожить или перепрятывать единственное вещественное доказательство. Хочет жить.

– Он хочет жить? – Катерина встала. – Ты позволишь ему жить?

– Ладно, – Егор тоже поднялся. – Все согласны с Катериной? Серафима Ивановна!

– Лучше пусть ответит здесь, – сказала старуха.

– Алена, ты передала своему жениху наш вчерашний разговор в магазине?

– Ну и что?

– А то! Поехали.

– Куда?

– В Серебряный бор.

– Я, Сорин Роман Викторович, прошу занести в протокол мое добровольное чистосердечное признание и раскаяние в содеянном.

– То есть вы признаете себя виновным в предумышленном убийстве Ады Алексеевны Неручевой и Варвары Васильевны Захарьиной? – спросил майор Пронин В. Н.

– Я раскаиваюсь, но виновным себя не признаю.

– Давайте не будем. Вас уже обследовали и признали вполне дееспособным.

– Я хочу все рассказать, а там уж решайте сами. Восемнадцатого мая 1984 года я получил срочное задание редакции, – кто-то «наверху» вдруг озаботился охраной памятников, требовалась оперативность. Перед поездкой заскочил к себе домой, вышел на балкон, там сушились носки – будь они прокляты! – и все началось, закрутилось и никак не кончится… На соседнем балконе стояла Ада и попросила у меня сигарету. Ну, такой женщине ни в чем отказать нельзя…

– Какой «такой»?

– Красавица и к тому же колдунья.

– Вы состояли с ней в интимных отношениях?

– Я на нее взглянуть-то лишний раз боялся. Итак, мы закурили, я сказал, что спешу, командировка в Орел. Куда? В Орел? Вдруг Ада схватила меня за руку и принялась умолять разыскать в этом городишке одного человека, она не может уехать, ремонт и так далее. Нет проблем! Записал под диктовку данные в записную книжку…

– Вы можете представить запись?

– Я ее впоследствии уничтожил. Узнав, что сейчас поезд, Ада быстро собрала пакет с вещами, так, что под руку попалось.

– А именно?

– Американское платье-сафари голубого цвета, белое платье из шифона, джинсы фирмы «Лэвис» и итальянские кроссовки. Сонины вещи, почти новые. И еще триста рублей. Приказала никому об этом не рассказывать.

В Орле я устроился в гостинице «Россия» в отдельном номере. И на другой день в субботу, покончив с делами, очень легко разыскал Варвару Васильевну Захарьину, 1965 года рождения. Она жила в заводском общежитии и работала секретарем-машинисткой.

– Что вы молчите?

– Она была одна в комнате, и я понял, что погиб, – с порога, с первого взгляда, я себя полностью потерял, когда в ответ на мои действия – я выложил подарки, деньги – она расхохоталась, как Настасья Филипповна у Достоевского, и вышвырнула все – не в камин – в окно. Потом я подобрал вещи там, в садике. Она велела. Чего это я разбросалась, говорит, благородные порывы оставим классическим героям, пригодятся и обноски, и купюры. Да, это не тургеневская девушка, это новый тип, я таких еще не встречал.

– Она была похожа на Софью Неручеву?

– Чертами лица не очень, но захарьинская порода ярко выражена: волосы, кожа, глаза, прекрасное тело, гибкое, удивительно изящное. В ней было столько прелести, в старинном библейском смысле – соблазна. Азарт, безрассудство, цинизм… и что-то детское, как ни странно. Вот этим, пожалуй, она напоминала сестру, а вообще… свет и тьма, день и ночь, а я люблю ночь, тайну. Про мать она сказала так: испугалась, я ее слегка шантажирую по телефону. Просто так, мне от нее ничего не нужно. Оказывается, она сумела обольстить новую заведующую детдомом (она там росла), новую – потому что старая ее адскую натуру слишком знала. И сирота выведала мамочкин адрес – только что, на днях, – ведь как все совпало, и я, дурак дураком, бросился в эти женские страсти – да еще с каким наслаждением!

– Продолжайте.

– Разбросав фирменные тряпки, она ходила взад-вперед по комнате (а какая бедность, четыре железные койки, одежда под простыней на стене, потолок в потеках). Я сказал: «Поехали со мной в Москву?» По-моему, только тут она меня заметила по-настоящему. Вдруг села ко мне на колени… не развязно, нет, в ней вообще при всей раскованности не было ничего вульгарного, – а как благовоспитанный ребенок, маленькая, легкая. Говорит: «Может, ты и пригодишься. Иди в гостиницу, мне подумать надо, я приду». Она пришла – и два дня пролетели мгновенно. Мне кажется, именно тогда она задумала преступление.

– Поконкретнее.

– Она расспрашивала про мать, Соню, Германа Петровича – так, мельком, небрежно. Задаст вопрос и как будто сразу забудет, но на самом деле помнила все до мельчайшей мелочи. Например, я рассказал про крест Ады с черным жемчугом: «Пропадет крест – быть беде». Она вроде бы не обратила внимания, но на другой день спрашивает: а где Ада держит крест? Не знаю. Надо знать.

– Вы хотите сказать, что она разрабатывала план ограбления?

– Не хочу. Она не была корыстной: Ада ей предлагала и Москву, и официальное удочерение, и драгоценности, и деньги.

– Стало быть, Ада Алексеевна не боялась разоблачения… перед мужем, например?

– Ада ничего не боялась… ну, в молодости – да. А теперь… ведь она пошла на разрыв с Германом. Ее, видимо, мучили какие-то запоздалые комплексы. Вообще с дочкой они друг друга стоили, как я теперь понимаю.

– Так что же хотела Варвара Васильевна?

– Странствовать.

– За границу, что ли?

– Просто ходить пешком и ничего не делать. Быть абсолютно свободной. И прежде всего освободиться от матери.

– Разве она не была от нее свободна?

– Нет, одержима. Это связано с каким-то детским кошмаром, Варя не рассказывала.

– Что значит «освободиться от матери»?

– Убийство.

– Она говорила вам, что готовит убийство?

– Что вы! Я и не догадывался. Но минутами, когда она задумывалась, уходила в себя, мне становилось с ней страшно.

– И вы не пытались бежать?

– Я без нее жить не мог.

– Продолжайте.

– Я просил ее уехать со мной в ночь вторника, но она отвечала, что еще не решила. Она колебалась, понимаете?

– Но ведь ей надо было уволиться, выписаться и так далее?

– Плевать она на все на это хотела… но и уволилась, и выписалась – то есть приготовилась к исчезновению, понимаете? Приехала в пятницу. Позвонила мне в редакцию, я сразу ушел, мы встретились у метро. И мне как-то тревожно стало, когда она предупредила, что ее никто не должен видеть у нас в Мыльном. Почему? Сегодня узнаешь. Аде я сказал по приезде, что вещи передал, видел Варю одну минуту.

– А у Варвары Васильевны были с собой какие-то вещи?

– Она их оставила на Курском, в автоматической камере хранения. С собой у нее была только черная лаковая сумочка, она была в том сафари и дареных кроссовках. Мы прошли через парадный ход ко мне. Тут я совсем голову потерял, она спрашивала: ты на все ради меня готов? На все! Действительно на все? Да, да, да! Я не то что странствовать – я б в преисподнюю с ней пошел. И ведь пошел! Господи, что ж это за сила такая, за мука такая! Она ходила по комнатам – шикарно живешь, – звонила матери: привет, мамуля! А на кухне – я за ней повсюду ходил – сказала, глядя в окно: а вон идет моя сестра (да, шли Соня с Егором), и одета как я, забавно! Жаль, я не догадалась носить алую ленту, оригинально, блеск… скажи, напоминает рану, череп раздроблен, кровавые подтеки… Я любил ее все больше, и все страшнее мне с ней было. Вдруг звонок в дверь. Егор. Приглашает на помолвку. Я, естественно, отказываюсь: работы много. А он вдруг говорит: о братьях-славянофилах пишешь? Значит, я ему проболтался, куда ездил, город не называл, но… Он философ, интеллектуал, сам в своем роде славянофил.

– Вы имеете в виду сторожа Елизарова?

– Историка. Словом, он догадался, потом. Обо всем догадался. Ну, Варя подслушивала, тут же приказала мне идти на разведку. Зачем? Хочу немного растрясти мамулю, не на милостыню же мы будем существовать в странствиях. Я говорю: все продам, японское стерео и видик, сберкнижку опустошу, все тебе куплю. А она: мне нужен черный крест, обрати внимание, где хранит, и присмотри инструмент, ведь у них ремонт? Радость моя, да она тебе отдаст, только попроси по-хорошему. А я сама все возьму! Или ты боишься? Нет, нет, все сделаю. Когда она посмотрит на меня черными своими глазами, без блеска, я буквально терял волю. А подспудно чувствовал, что сам на пределе, какой-то протест в душе нарастал, и во что все это выльется… На помолвке Ада нагадала мне ведьму, даму пик, я все разведал, но Варя чуть не испортила дело, позвонив. Психиатр решил, что это его пациентка, – ну разве нормальный человек такое скажет: надо мною ангел смеется. После звонка Аду словно подменили, она и до этого взвинчена была… склеп, кладбище… а тут как с цепи сорвалась, на Соню наорала. Когда я ушел, кто-то в дверь, потом по телефону долго звонил – наверняка Ада. Варя сказала не отпирать, не отвечать. Ладно, думаю, возьму я этот чертов крест: не в суд же она будет на дочь подавать? Постранствуем во время отпуска – и с повинной вернемся. Зато она – на всю жизнь моя. Мы всю ночь не спали – что это была за ночь; опасность, неизвестность, переменчивость моей невесты только обостряли наслаждение. Я надеялся, но ведь знал, что впереди – бездна. Даже если все обойдется, жизнь с нею – бездна! Какой-то психический надлом в ней был.

Утром я подслушивал в прихожей, когда у Неручевых хлопнет входная дверь. Ада собиралась в прачечную, она была одна в квартире. Наконец – стук. Я уже был готов, то есть в перчатках. Вышел на балкон, перелез на соседний – он у Ады всегда летом открыт, она много курит, – взял на кухне фомку, подошел к шкафчику, вижу, сзади надвигается тень – и Варя сюда перебралась. Я говорю: «Уходи, я сам справлюсь!» Она не послушалась и, напевая тихонько, прошла, кажется, в комнату Сони: судя по дальнейшему, она там перебрала флаконы, гребень, надушилась. Я взломал ящик, вынул мешочек с крестом, положил в карман трико. Пошли, говорю, дело сделано. Она отозвалась с насмешкой: «Пропадет крест – быть беде. Забыл?» – «Варя, пошли!» Вышел в прихожую, чтоб вытащить ее из комнаты Сони, – тут щелкнул замок, вошла Ада.

– Ну, ну, продолжайте, я вас слушаю.

– То, что произошло в дальнейшем, я могу объяснить только наваждением, колдовством. Не смейтесь! Какие-то потусторонние силы существуют – и вне нас и в нас. Я ведь не хотел, не собирался… какое-то мгновение мы с ней глядели друг на друга молча. «Ну-ка, убирайся отсюда!» – процедила Ада (она ведь видела меня в перчатках, догадалась) и прошла на кухню, где поставила сумку с бельем. Я бросился к ней, пробормотал: «Ада, это несерьезно, это розыгрыш!» – «Говорю, убирайся!» И она сняла крючок на двери черного хода. Тут на пороге кухни возникла Варя. «Это моя невеста», – сказал я поспешно. «Убирайтесь оба!» – «И не подумаем, мамуля!» Они уже были поглощены друг другом, на меня – никакого внимания, я был третий лишний, нет, орудие, игрушка в нежных женских руках. «Ладно, – сказала Ада с презрением, – грабьте что хотите, но чтоб я больше вас обоих никогда не видела». – «Мы не грабили». – «Так что тебе нужно?» – «Тебя, мамуля». – «Не посмеешь!» – «Мой жених посмеет». Она поглядела на меня пронзительно, а Ада произнесла роковые слова (она меня спровоцировала): «Этот жалкий трусишка? Этот слабак?» Я подошел к кучке инструментов в углу, взял топор, оглянулся на Варю, она смотрела выжидающе. Когда я шел к Аде, а она пятилась от меня, побледнев, но молча, я еще не верил, что смогу. Поднял топор и вдруг услышал крик шепотом (можно так сказать?): «Нет! Не смей! Мама!» Но было уже поздно – протест перешел предел, и бес вырвался наружу… их бес, не мой! Я действовал как под наркозом. Опустил топор с размаху, Ада упала, Варя закричала (все шепотом): «Я ее убила!» и бросилась к окну, чувствовалось, что сейчас раздастся крик настоящий, на весь мир: «Я ее убила!» Оттащил ее от окна, она – в прихожую, я за ней: «Ты убила! Моими руками! Ведьма!» Она прижалась к стенке в углу, я ее ударил обухом по голове, а она не падает, стоит и смотрит, чувствую в темноте, не умирает, а ведь должна умереть. Я начал бить уже как попало, а она стоит, ведьма, кровь ручьями течет… наконец начала медленно оседать на пол.

– Как вы думаете, почему Софья Неручева не увидела, по ее утверждению, тело убитой сестры в прихожей?

– Так ведь прихожая метров двадцать, не меньше, это ж не современные клетушки. Она лежала в дальнем, темном углу, а Соня была невменяема… Мать, Антон…

– Продолжайте.

– Я кинулся на кухню, топор почему-то на стол положил – и к себе. Весь в крови, быстро переоделся, умылся, одежду с черным крестом в сумку сунул, пошел в прихожую, по дороге прихватил ее сумочку (на подзеркальнике лежала) – ив парадный подъезд. Вдруг на площадке между вторым и третьим этажами на меня что-то бросилось, из тьмы, из ниши. Я совсем с ума сошел, метнулся назад к себе в квартиру… дюк Фердинанд конечно, черный кот, нет дороги! Пришлось идти по черной лестнице. Вышел во двор, ничего не вижу, подхожу к тоннелю, слышу голос Егора: «Рома!» А у меня такой финт в голове, будто всем все уже известно. И вот я иду к голубятне с повинной. Ничего подобного, разговор о жаре, что надо ехать в Серебряный бор. Я понимаю, что скрываться надо со своим жутким тряпьем, и внезапно вспоминаю: сумочку Варину не успел в свою сумку спрятать, тут кот напал – и я ее выронил. Что делать?

Как вдруг – крик, тот самый запоздавший крик на весь мир. Я их перепутал на мгновение, честное слово, решил, что не добил, что мертвая восстала… но лента на Соне! Алая – как кровь из раны. Егор хватает меня за руку и тащит в тоннель, в парадное, я думаю: на казнь, пусть, чем скорее, тем лучше. Я никого в нише не заметил, даже про сумочку забыл. Стучим, стучим, тут Морг открывает – весь в крови. Зажегся свет. Господи боже мой! Я в потемках-то не ведал, что творил! Месиво, крошево вместо лица, лужа крови. Тут начинается мистика: мой друг опускается на пол возле трупа и говорит одно слово: Соня. Этого я уже вынести не мог, забился в припадке – вот тут в первый раз на меня напало, что-то вроде падучей, головокружение, однако на ногах удержался, – да на меня никто внимания не обратил. Морг – фантастика! – плакал и вдруг как взревет: «Там, на лестнице, Антоша! Я только что видел! У него рубашка в крови!» Какой еще Антоша? Какая рубашка? У меня даже припадок кончился. Я сказал: «Иду за ним!» Я не собирался за ним идти, просто невмоготу тут было и сумочку ведь надо подобрать. Однако ее нигде не оказалось – ни в нише, ни на лестнице – разве что кот унес?

И тут из человека порядочного, хоть и поддавшегося демонскому внушению, я превратился в подонка и преступника. Как-то незаметно вкралась в голову мысль: а не навестить ли и вправду Антона? Тот сначала не открывал, потом появился полуголый и босой – неужели действительно замывает кровь? откуда она на нем? – увидел меня, бросился в ванную, заперся. Как-то само собой я расстегнул «молнию» на сумке, достал мешочек – тоже запачканный в крови, трико пропиталось, – положил его в карман старого плаща, прямо передо мной висел, руки вытер о край своей майки, ну, в сумке лежала, застегнул «молнию» и начал вышибать дверь ванной, нервная энергия требовала выхода.

Потом приехала милиция, явился Герман Петрович. Все, все без исключения опознали Соню! Я с ума сошел или весь мир? И где она? Когда явится разоблачать меня – убийцу с безукоризненным алиби? Увезли мертвых, увезли Антона. Я все время чувствовал у бедра сумку с одеждой. Как избавиться? Серебряный бор! Милый детский бор с утра застрял в голове, туда, скорее, там мне будет легче, я найду поляну, поросшую кустами, лягу в траву, прижмусь к земле… нет, сначала припрячу где-нибудь окровавленную одежду. Конечно, я не рассчитал, что суббота, толпы, но в конце концов все так и вышло: поляна, кустарник, огромный трухлявый пень, под него я и засунул вещественные доказательства. И вдруг почувствовал, что никогда уже не приду, не лягу, не прижмусь: Серебряный бор для меня загажен кровью. Как в детстве, когда я задушил голубя (клоун подговаривал), я никогда уже не смог гонять голубей, а ведь любил. И Варя – после всего этого месива и крошева ничего у меня к ней не осталось, кроме ужаса и отвращения.