Текст книги "Соня, бессонница, сон, или Призраки Мыльного переулка"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

ЧАСТЬ II

Надо пройти под каменной аркой ворот, прямая кленовая аллея ведет к церкви, справа и слева теснятся кресты и надгробья, свернуть, поворот, еще поворот… Егор вошел в оградку, сел на лавочку, встретился взглядом с Соней – невинное, почти детское лицо, – заставил себя посмотреть на плиту: увядшие цветы, розы, нарциссы, тюльпаны, больше ничего, никаких знаков и намеков. Он пришел сюда прямо с дежурства, после ночного звонка и бессонницы.

Версии рушились, нет, усложнялись, Герман Петрович не выдумал женский голос: он был, он есть. Знакомый голос – пронзительный, искаженный полушепот, но что-то сопротивляется в душе, не дает признать… Во всяком случае, ясно одно: ему предлагают умереть. «Ведь Антон умер» – любопытная мотивировка. Что означает тогда лента на могиле – приглашение последовать за убитой? Какая-то загробная история, следы которой ведут на кладбище (или в сумасшедший дом, – может быть, меня преследует пациентка Германа Петровича… откуда она знает мой рабочий телефон… и я ее знаю, несомненно!).

И здесь, где вечный покой, покоя нет. Бедная Ада мечтала лежать в дворянском склепе – грустная и нелепая выдумка, – и с каким чувством она рассказывала об этом. Все ложь. Егор вдруг заволновался. Все не соответствовало действительности, а между тем детали убедительны и реальны. Как она говорила?.. пройти в узкую калитку (калитки нет), справа церковь (церковь прямо против ворот), слева звонница (нет звонницы), липовые аллеи (клены и дубы)… Бесцельная ложь. Или она говорила о другом кладбище? Впрочем, легко проверить: возле церкви якобы похоронен герой Отечественной войны, знакомый Пушкина. Денис Давыдов?

Егор подошел к храму, доносилось тихое пение, какой-то служитель – юноша в черном облачении – спускался по ступеням.

– Простите, – обратился к нему Егор, – вы не знаете, возле этой церкви похоронен герой войны с Наполеоном?

– Знаю, – отвечал юноша учтиво. – Не похоронен.

– Благодарю.

– Не за что.

«Историк! – упрекнул себя Егор. – Не знаешь, где могила Дениса Давыдова… Всё – обман, выдумка…»

Егор вышел за ворота как в другую действительность, с облегчением вдыхая автомобильный смрад, успел вскочить в трамвай, выскочил на своей остановке, впереди… да, Марина. Очевидно, ехала в соседнем вагоне. Откуда ехала?.. Егор пошел следом. Темноволосая женщина лет сорока, со стрижкой, под мальчика, маленькая, гибкая, очень привлекательная. Она пересекла мостовую, завернула за угол. Мыльный переулок, парадный подъезд, рассеянный мрак, легкие осторожные шаги, на площадке она вдруг обернулась (Егор прижался к стенке), скользнула на третий этаж, коротко позвонила и скрылась за дверью психиатра.

Егор перевел дух. Скорбящий вдовец и прелестная циркачка. Бедный Морг – во второй раз. А может быть, отношения у них не любовные, а деловые? Что их связывает? И почему они эту связь скрывают? Да, скрывают: Герман Петрович говорил, что с соседками не общается. Егор прождал десять минут… двадцать… потом пошел к себе, привычно заглянул во все комнаты, на кухне пожевал кильки в томате, подошел к окну. Серафимы Ивановны на лавке нет, зато Алена в сиреневом купальнике дремлет на раскладушке в кустах. Видимо, почувствовав его взгляд, открыла глаза, потянулась изнеженно и крикнула:

– Привет! Какое солнце сегодня – блеск!

Егор напряженно вслушивался в голос. Вроде не похож… Во дворе показалась Катерина в трауре (моменто мори – помни о смерти – в сияющий полдень, в цветущей молодости, в горячке поиска) и исчезла под аркой тоннеля. Егор вышел на черную лестницу, постучался к Моргам (никого – значит, Марина все еще у психиатра, суббота, в сумасшедшем доме выходной), спустился во двор, подошел, сел на край раскладушки, прошептал:

– Катерина устроилась на работу, не знаешь?

– Чего это ты шепчешь? – спросила Алена с удивлением, но тоже шепотом. – Ее Серафима Ивановна устраивает.

И шепот вроде не похож, хотя полной уверенности нет.

– Алена, ты хорошо помнишь нашу с Соней помолвку?

– Век бы ее не помнить. – Улыбка погасла, Алена села, поджав под себя ноги.

– Что так?

– Хочу забыть весь этот кошмар.

– Да как забыть?

– Все еще интересуешься, с кем Сонька крутила?

– Интересуюсь.

Нет, в роли сыщика, в этих выпытываниях и подвохах, есть нечто отвратительное.

– Она тебя любила: запомни и угомонись. Ни за что не призналась бы, но ведь заметно было. Вот сидим у нее, делаем уроки на кухне, чтоб двор видеть, тут ты появляешься. И я уже знаю, что скоро она непременно скажет: ах, надоело, пойдем пройдемся… то есть во дворе на лавке будем сидеть и на тебя глядеть. Однажды идешь ты с женщиной…

– Ладно, Алена, не мучай.

– Какие мужчины чувствительные, прям на вас дивлюсь.

– Помнишь, на помолвке сигареты кончились и ты ходила за своими?

– Я все время бегала, на стол накрывала.

– Нет, мы уже сидели, и Ада как раз про склеп рассказывала.

– Конечно, помню. В этом-то весь и ужас.

– Что ты имеешь в виду?

– Она же сказала, что там хотела бы лежать, – и наутро умерла! Просто удивляюсь, как Герман Петрович ее последнюю волю не исполнил.

– Он не мог. Склеп – выдумка.

– А ты, однако, циник. Такими вещами не шутят.

– Я все кладбище сегодня облазил – нету.

– Ты – все кладбище?.. Зачем?

– Нужно.

– Да, все кругом с ума посходили, честное слово…

– Кто – все?

– Вообще. Ну, снесли этот склеп, все сносят.

– И героя войны с Наполеоном снесли? Нет его могилы возле церкви. Она все придумала.

– Зачем?

– Ну, должно быть, ей нравилось воображать себя тургеневской женщиной из дворянского гнезда. Дворяне вновь входят в моду – сейчас их гораздо больше, чем было в Российской империи.

– Я читала, – сообщила Алена с усмешкой. – Красиво жили, красивые чувства, красивый интерьер. «Дворянское гнездо» шло по внеклассному чтению, но литераторша наша сочинение заставила писать.

– Пришлось одолеть?

– Знаешь, до сих пор помню: усадьба Калитиных в Орле – дворянское гнездо.

– Да все разрушено. Ада такая же дворянка, как мы с тобой.

– Ну и пусть. Зато гадала она здорово – все сбылось.

– Что сбылось-то?

– Все. У Антошеньки-садиста – казенный дом, тюрьма. Так? Герман Петрович в пустоте.

– Ты уверена?

«Интересно, рассталась уже циркачка с психиатром?»

– Но ведь один живет? У Сони страшная карта – больная постель, умерла в муках. У меня – нечаянный интерес. Все точно.

– Если не секрет – какой?

– Тебе скажу. Мы с Романом скоро поженимся.

– А, так ты и есть его ведьма? По картам?

– Ну, не знаю, похожа ли я на ведьму… – Алена улыбнулась польщенно и загадочно.

– Смотри, Ада сказала тогда: дама пик – злоба.

– Рома так не считает. Он называет меня сестрой милосердия.

– Странное прозвище для невесты.

– А мне нравится.

– Поздравляю, Алена, с первого этажа ты сразу махнешь на третий. Но учти: Ромку нетрудно завоевать, но трудно удержать, недаром он – Счастливчик.

– Никуда не денется. – Алена рассмеялась. – Дальше, Фома неверующий. Пиковая семерка – слезы Морга.

– Это нереально.

– Да? Когда я поднялась к Неручевым, ты сидел на полу рядом с Соней, Рома и Морг орали на Антошу, и лицо клоуна было в слезах.

– В крови.

– В крови и слезах. Настолько необычно, что я даже в такой момент запомнила. Ну, – она улыбнулась, – Роману ведьма. И наконец, тебе выпала единственная червонная карта – любовь. – Алена близко заглянула ему в глаза. – В это ты веришь?

– Верю.

– Ну вот. А какая карта досталась Аде?

– Этого никто не знает.

– А я знаю. Она взглянула на нее и пробормотала: «Я сегодня в ударе». Что это значит, по-твоему?

– Подходящий настрой для гадания?

– Нет. Пиковый туз – нечаянный удар, что и подтвердилось на другой день. Убедился?

– Ален, – Егор глядел на нее в упор, – когда ты ушла за сигаретами, раздался телефонный звонок и женский голос сказал: «Надо мною ангел смеется, догадалась?»

– О чем я должна догадаться… – пробормотала она ошеломленно. – Я не понимаю… ведь Соня это крикнула в окно, ты слышал?

– Слышал. Так чьи слова она повторила?

– Ты думаешь… это я звонила? С ума сошел!

– Тебе известен мой рабочий телефон?

– Нет! Откуда?.. А что? – Алена придвинулась вплотную, схватила его за руку. – Что, Егор?

– Мне звонили ночью.

– Тот самый женский голос?

– Да.

– И что сказали?

– Предложили умереть.

– Кошмар!.. Чей голос? Ты узнал?

– Я боюсь, – вдруг сказал он.

– Умереть?

– Нет, сойти с ума.

Он высвободил руку, встал, побрел к дому, в подъезде, обернулся – Алена глядит вслед расширенными от любопытства или от ужаса глазами, – на третьем этаже хлопнула дверь, он устремился вверх и на общей площадке рядом с помойным ведром столкнулся с циркачкой.

– Добрый день, Марина.

– Здравствуйте. – Она проскользнула к своей двери, держа наготове ключ.

– Простите, вы случайно не от Германа Петровича? Он дома?

– Почему вы решили, что я от психиатра?

– Наверху хлопнула дверь, и я просто подумал…

– Странное любопытство. У кого я была – это мое дело.

– Прошу прощения.

Она вдруг рассмеялась:

– Нет, это я прошу. На меня иногда находит. Он дома. Я поднималась на минутку по поводу сноса нашего особняка. Надо же собирать подписи.

– Это было бы ужасно, – подхватил Егор, но Марина уже скрылась за дверью.

Он лежал на диване и думал. «Помолвка кончилась на истеричной ноте («Ничего не позволю, пока я жива». – «Что ж, Ада, тогда мне придется тебя убить», – чертовски остроумно пошутил я), гости начали расходиться. Первым ушел Роман кончать статью о братьях-славянофилах (об Аксаковых, что ли?). Затем Морг, Алена и Антоша – шумно переговариваясь. Герман Петрович докурил сигару, медлил чего-то ждал, пока мы втроем (Ада, Соня и я) убирали со стола. Нет, Ада не обижалась на мою кретинскую шуточку, она вообще ни на кого не обращала внимания – ни на нас, ни на мужа. «Егор, – сказала Соня на кухне, – пойдем бродить всю ночь?» – «Обязательно. Только не сегодня. Я напарника до двенадцати попросил за меня подежурить. Завтра, ладно?» – «А мне сегодня хочется. Я вообще не буду спать». – «Что ж ты будешь делать, девочка моя?» – «Думать». И она засмеялась, вероятно, над доверчивым дурачком, который действительно не будет спать, а ночь напролет думать о ней.

Мы вышли втроем, спустились по парадной лестнице, остановились на ступеньках подъезда. Соня привычным, детским каким-то, движением обняла отца, поцеловала в щеку со словами: «Папа, как хорошо!» Он погладил ее по голове, пробормотав: «Не задерживайся, мать беспокоится», – и ушел. Шаги его долго и гулко раздавались в ночи. А мы никак не могли расстаться. Она порывалась проводить меня, я не позволял, было невыносимо хорошо. Господи, как хорошо мне было с этой девочкой, в такие минуты ощущаешь, что смерти нет, не может быть. Наконец я оторвался от нее и побежал к метро на последнюю электричку. А куда пошла она? Непостижимое соединение (раздвоение) ребенка и шлюхи – вот соблазн, который я не разгадал в ней. Никто не разгадал. Даже подружка, ловко устраивающая свою судьбу (Алена – сестра милосердия! – видать Роман такой же лопух, как и я). Так куда же она пошла той ночью – к отцу? Герман Петрович подозрителен во всех отношениях, но зачем он рассказал мне про женский голос по телефону? «Надо мною ангел смеется, догадалась?» Если звонила его сообщница (Марина?), он должен был это скрыть. Или они сообща хотят запугать меня и довести…

Я боюсь, поэтому лучше отдохнуть душой, отдаться созерцанию простодушному, прелестному: две школьницы делают уроки, например, пишут сочинение по внеклассному «Дворянскому гнезду». Красивые чувства, красивый интерьер (этим словечком можно убить любого классика… впрочем, они-то бессмертны) – «интерьер», который, видимо, завораживал и Аду. «Дворянское гнездо – это бывшая усадьба, – сказала она. – Господи, если б можно было все вернуть». Дальше про склеп. Бедные фантазии. Погоди… она как-то интересно употребила этот поэтический оборот: от дворянского гнезда надо пройти по улице и свернуть к кладбищу, где похоронен… А почему, собственно, Денис Давыдов? Разве не было других знакомых у Пушкина, к которым поэт заезжал… Куда заезжал?» Егор включил ночник, бросился к книжной полке. Третий том. «Путешествие в Арзрум». Начало: «… Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел и сделал таким образом двести верст лишних; зато увидела Ермолова. Он живет в Орле, подле коего находится его деревня». Совершенно верно: Ермолов был сослан в Орел, кажется, там и умер. Егор снял с полки старинный фолиант – биографии полководцев войны 1812 года. Ермолов… да, Троицкое кладбище в Орле.

Ну и что? При чем тут Ада с ее фантазиями? Но зачем она вплела в них такие реальные детали?

На троллейбусной остановке в переулке возле привокзальной площади первый же орловец с позабытой в Москве готовностью, охотно и подробно объяснил, как проехать на «дворянку» – «дворянское гнездо» – место, оказывается, в городе знаменитое. Разумеется, никакого «гнезда», остатков, останков усадьбы в природе уже не существовало, но название осталось. Егор постоял, покурил, облокотясь о перила, в самом сердце русской классики, потом пошел по улице Октябрьской мимо дома Лескова («от дворянского гнезда» надо пройти по улице, свернуть налево – видны липы за оградой»), дошел до угла, огляделся (ничего похожего!), дошел до следующего (ничего! эх, Ада, Ада!), прошел еще квартал – и глазам своим не поверил. Улица, перпендикулярная Октябрьской, одним концом упиралась в каменную ограду, над которой зеленели пышные вековые «бунинские» липы.

Егор ускорил шаг, почти побежал – пятиэтажки, кафе, какой-то сад, – пересек шоссе: узкая, старинной кладки калитка, ряд могил со старыми оградами, справа церковь, слева звонница…. Ему казалось, будто он вспоминает давно прошедшее, будто он уже был здесь, настолько все сбывалось, сбывались слова Ады… Обошел кругом церковь – так и есть! В церковной стене ниша, сверху выбито «1812», под датой доска: лепные атрибуты воинской славы – лавровая ветвь, стволы орудий, знамя окружают барельеф – лицо в профиль. На каменной доске строки: «Герой Отечественной войны 1812 г. Генерал от артиллерии Ермолов 1777–1861». Чуть ниже цифр – черный чугунный венок. К нише примыкает ограда с могилой, отделанной белым камнем.

«В юности одно время я постоянно ходила на кладбище…» – «В свой склеп», – пояснил Герман Петрович с усмешкой. Егор огляделся: в тенистом влажном сумраке, в зеленоватой сквозной древесной глубине ощущается тайна, беспорядочно теснятся стародавние кресты и памятники, несколько уцелевших каменных и железных сводов… один – совсем недалеко от храма – покореженный навес на витых столбах из кованого железа. Егор пробрался меж могилами к склепу, дверцы нет, поднялся по трем ступенькам, ржавое кружево, пыль и паутина тления, высохшие листья, птичий помет… нагнулся, смахнул рукой сор забвения, Захарiины – явственно проступили выбитые на центральной плите буквы. А прямо посередине возвышается маленькая ребристая колонна с летящим грязно-белым ангелом из мрамора. Ангел не смеется, нет, детское лицо его кротко и печально, а два крыла за спиной устремлены ввысь – оттого и кажется, будто он летит.

Неподалеку белоголовый старичок поливал цветы за аккуратной оградкой. Егор попросил у него веник – «голик», как выразился старичок, – тщательно вымел, выскреб плиты жесткими березовыми прутьями, погребальный текст проступил в полном объеме: здесь, в подполе, покоилось пятеро Захарьиных, последний – «отрок Савелий» – похоронен в 1918 году. «Приими, Господи, раба Твоего». Давно заброшенное место (таких тысячи тысяч на Руси); и какое все это – летящий ангел, отрок Савелий, старинный шрифт на плите – какое все это имеет отношение к зверскому убийству в Мыльном переулке?

Егор пошел отдавать голик, старичок спросил с интересом:

– Родственников нашли? Смотрю, прибираетесь.

– Не родственников, а… – Егор замялся. – Знакомых. То есть их предков. Не слыхали о таких – Захарьины?

– Нет, не слыхал. На Троицком давно не хоронят.

– Тут, я вижу, генерал Ермолов.

– Тут, тут. Это его уже в советское время к церкви перенесли. Кампания патриотизма. Вы не находите, – старичок смотрел на Егора выцветшими от старости, но очень живыми глазами, – что никак покойникам не дают покоя? Только и слышишь: прах такого-то перенесли туда-то. Правда, домик его уцелел.

– Чей домик?

– Ермолова. Сносят и сносят. Да я бы вам мог назвать… например, братьев Киреевских – за что?

– Снесли братьев?

– Особнячок ихний. А Грановский уцелел. Он какой-то прогрессивный был, да?

– Западник. Скажите, пожалуйста, а с какого времени на Троицком не хоронят?

– Хоронят – по знакомству. А официально… в начале семидесятых уже не разрешали, точно. А насчет склепа… затрудняюсь сказать. По логике вещей, при социализме дворянские усыпальницы должны были быть упразднены.

– Значит, Захарьины не могли уже пользоваться своим склепом?

– Мне кажется, нет. Потому как и для покойников требовалось равенство. Вот вы говорите: предок ваших знакомых похоронен в восемнадцатом, так? Что ж, с восемнадцатого никто из них не умирал?

– Но может быть, они просто уехали из Орла?

– Может быть? – удивился старичок. – Так вы спросите у своих знакомых, что сталось с их родственниками.

– Не у кого спросить: мои знакомые убиты, – ляпнул в задумчивости Егор.

– Убиты? – повторил как-то обреченно старичок.

Жуткая история, произошедшая в Мыльном переулке, потрясла старичка.

– Вы рассказываете кошмарные вещи… Кажется, в мои годы меня трудно удивить, и все равно каждый раз удивляюсь… Давайте-ка я осмотрю склеп. – Старичок отворил дверцу в ограде, вышел. – Позвольте вам заметить, что юная девица вряд ли будет прогуливаться в столь скорбном месте просто так, без причины. Значит, юность ее прошла в Орле?

– Нет! В том-то и дело. – Егор пропустил старичка под ржавый навес, сам остался на ступеньках.

– И про ангела она говорила? – Старичок вынул из кармана тряпочку и осторожно протер фигурку – мраморное лицо словно засветилось. – Надо же уцелел.

– Нет. Про ангела крикнула моя невеста – за секунды до смерти.

– Невероятная история. Ангел-убийца – здесь подмена понятий, образ древний, потаенный. Но этот ангел не смеется, он печалится. – Смотрите-ка! – Старичок указал на что-то за склепом. – Кажется, написано: Захарьина… ну-ка, у вас глаза молодые.

Егор быстро обогнул ржавое сооружение, осевший, заброшенный (да нет, анютины глазки высажены чьей-то заботливой рукой) холмик в розовых кустах, простой железный крест, на поперечной планке надпись посеревшей «серебрянкой»: «Екатерина Николаевна Захарьина. 1882–1965 гг.».

– 65-й! – воскликнул Егор. – Двадцать лет назад!

– Вот видите, как все просто объяснилось, – проговорил старичок, впрочем, с сомнением. – В юности Ада приезжала на похороны своей родственницы, может быть, бабушки. И наше кладбище, а уж тем более фамильный склеп, навсегда поразило ее воображение.

– Похоже, что так, – сказал Егор медленно. – Одно непонятно: почему она все это скрывала?

– Знаете что, – ответил на это старичок решительно, – дайте мне свой адрес. Попытаюсь что-нибудь раскопать про Захарьиных. Судя по всему, род богатый, именитый – не мог же он исчезнуть бесследно. Меня зовут Петр Васильевич.

Возвращаясь в Москву, ночью в поезде Егор вдруг проснулся, как от толчка, и не сразу сообразил, где он и что с ним. Интересный материал для психиатра – как работает подсознание. Разговор со старичком. Какой-то факт насторожил меня и сейчас всплыл во сне… надо немедленно уловить, покуда не заспалось, не перебилось сном еженощным. Домик Ермолова не уцелел… нет, не то. Дальше, дословно: «…например, братьев Киреевских – за что?» – «Снесли братьев?» – «Особнячок ихний. А Грановский уцелел. Он какой-то прогрессивный был, да?» – «Западник».

В восьмом часу утра Егор появился в родном Мыльном переулке, вошел в парадный подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил.

– Здравствуй, Рома.

Этим утром Егор имел три многозначительных, чреватых последствиями разговора: с Романом, психиатром и циркачом.

– Здравствуй, Рома.

– А, проходи. Кофе будешь?

– Ничего не надо. Тебе же на работу.

– Есть еще время.

– У меня нет. Рома, вспомни: в прошлом году перед гибелью Ады и Сони ты писал статью о братьях-славянофилах – о Киреевских?

– И о них тоже. Вообще о разрушенных мемориальных памятниках. Тебе интересно?

– Очень.

– Так у меня сохранился экземпляр журнала. Проходи, я сейчас…

– Некогда. Перед этим ты ездил в Орел?

– Конечно. Я ж тебе рассказывал, когда вернулся. Забыл?

– Забыл. Тут меня закрутило. Ада знала о твоей поездке?

– С какой стати!

– Может, в разговоре упомянул?

– По-моему, нет. А что?

– На Троицком кладбище был?

– Где Ермолов похоронен? Да. А откуда тебе про Троицкое…

– Я сейчас оттуда.

– Ты? Что происходит?

– И на «дворянское гнездо» ходил?

– Ходил… А при чем тут Ада? Егор!

– Я нашел ее склеп.

– Какой склеп?.. А! – Роман, как всегда в минуту волнения (привычка балованного ребенка), схватил друга за руку. – Так она не врала?

– Нет.

– И ты его вскрыл?

– Это склеп, Ромочка, а не сейф, не путай.

– Доброе утро, Герман Петрович. Вы на работу?

– Меня машина ждет. А вы неважно выглядите, типичное нервное истощение. Бессонница мучает?

– Да. Но еще больше один и тот же сон.

– Сейчас мне некогда, советую…

– Герман Петрович, скажите, пожалуйста, у каких родственников скрывалась Ада перед вашей свадьбой?

– Понятия не имею. Ни с какими родственниками, кроме ее матери, я не общался.

– А вы не помните, они не ездили на похороны в Орел?

– Куда?

– Вы когда-нибудь слышали от жены про этот город?

– Никогда.

– Там находится склеп Захарьиных. Вы, кажется, не удивлены?

– Нет. В ходе нашей последней беседы, Георгий, я убедился, что у моей жены была тайна.

– Она не врала, я проверил. В какое время она жила у родственников?

– Апрель-май.

– Все сходится. Помните, она говорила: весна, деревья распускаются…

– Да, да, я не верил. Про какие похороны вы упомянули?

– Какая-то Екатерина Николаевна Захарьина, скончалась в 65-м году. Я видел могилу на кладбище.

– В том самом году. Надеюсь, вы не подозреваете Аду в убийстве ее родственницы?

– Екатерина Николаевна умерла в восемьдесят три года.

– Так. Что ж, по-вашему, делала моя жена в этом самом Орле? Догадываюсь, в каком направлении работают ваши мысли. Так вот: аборт делать было уже поздно, рожать рано.

– Она гуляла возле склепа.

– Оригинально. Но самое оригинальное, что она все это скрыла от меня.

– Со стороны мне трудно судить о ваших взаимоотношениях, Герман Петрович.

– Вы как будто на что-то намекаете.

– В какое время вас видел пенсионер на Петровском бульваре?

– Георгий, вы идете по ложному пути. Моя, так сказать, версия тщательно проработана следователем.

– У меня есть другая, версия, Герман Петрович.

– В которой мне отводится главная роль?

– Да.

– Морг, привет. У меня к тебе несколько вопросов.

– На репетицию опаздываю.

– Я тебя до метро провожу. Когда именно Ада убила твоего ребенка?

– Но, но… шуточки!

– Прости. Я только повторил тебя. Так когда же?

– В феврале. Сразу как с Германом познакомилась.

– А не позже – в апреле или мае?

– Мне ль не знать!

– Чем ты ее так напугал, что она скрывалась в Орле?

– В каком Орле? – Клоун резко остановился. – Ты что-то раскопал?

– Не стал копать. Но склеп Захарьиных нашел.

– Тебе по ночам кошмары не снятся, Егорушка?

– А тебе, Васенька? Так чем ты ее запугал?

– Натурально, смертоубийством, – Морг засмеялся. – Молодой был, горячий.

– А про Орел знал?

– Кабы знал – убил бы! – Морг захохотал. – Ты считаешь меня графом Монте-Кристо? Даже лестно, отомстить через девятнадцать лет. И рад бы тебе услужить – так ведь у меня алиби. Стопроцентное! Ты же и подтвердишь.

– Не подтвержу. Потому, что алиби у тебя, Морг, нету.

– И ты не решился трогать захоронение, – заключила Серафима Ивановна, выслушав целый рассказ о событиях последних двух суток.

– Зачем? Жертву замуровывают в склеп только в романах ужасов. А Ада любила там гулять, ей было там хорошо. Тут что-то другое.

– Другое? Я этих романов не читала, – заметила старуха, – но что касается ужасов, то у нас…

– Да, да, все запуталось, перепуталось безнадежно. Меня поразило, что накануне убийства Рома ездил в Орел. Что за совпадение!

– А как он туда попал?

– Самым естественным образом: командировка от редакции. Пробыл три дня. Он мне рассказывал тогда же, как вернулся. Я запомнил что-то о братьях-славянофилах.

– Он был в Троицком?

– Был.

– Видел склеп с ангелом?

– Нет. Очень удивился, когда узнал от меня, что это не выдумка.

– А вдруг он упомянул при Аде об Орле и тем самым вызвал ее на воспоминания?

– Утверждает, что не говорил. Они с Аленой собираются пожениться.

– Я знаю, – Серафима Ивановна помолчала. – Странная пара.

– А циркачка с Германом – не странная? У меня голова кругом идет.

– У меня тоже. Надо идти от голоса, Егор. Женский голос – вот главная загадка. Если б ты мог вспомнить!

– Не могу, боюсь. Не угрозы, не опасности, а… сам не знаю чего. Бессознательный, инстинктивный какой-то страх. И Герман Петрович не смог вспомнить.

– Может, не захотел? Если звонила его сообщница… нет, – перебила сама себя старуха. – Тогда б он тебе вообще об этом не рассказал. Ну, давай рассуждать логически. Он говорит, что звонили из нашего дома – раз. Голос молодой – два. Только три женщины у нас…

– Их голоса не вызывают во мне ни малейшего волнения. Зато стоит вспомнить этот ночной полушепот…

– Ты был соответственно настроен, Егор.

– Наверное. Этот голос вызывает ассоциации ужасные… нет, не то слово… чудесные, сверхъестественные. А вот факты. Эта женщина звонила Аде, потом во время помолвки, продолжая прерванный разговор про ангела. «Догадалась?» Вы представляете? Она преследовала Аду, Антон чувствовал чье-то присутствие на месте преступления. Я – какое-то движение в нише. И теперь она занялась мною: лента, сумка… иду на работу – мерещится чей-то упорный взгляд. И наконец – мне предлагают умереть.

– Повтори дословно.

– «Если б ты знал, как мне тяжело», – сказала она. Я спросил: «Кто это?» – «Не узнаешь? Не можешь решиться?» – «На что решиться?» – «Умереть. Ведь Антон умер».

– Боже мой, – прошептала Серафима Ивановна. – Сонечку и Аду убила сумасшедшая.

– Не знаю я никаких сумасшедших! – закричал Егор. – А голос мне знаком, знаком!

– Но ведь она засмеялась, когда ты спросил, кто убил Соню. Засмеялась!

– Серафима Ивановна, – взмолился Егор, – давайте о чем-нибудь другом, что-то мне нехорошо. – И добавил после паузы: – Сегодня я объявил Герману Петровичу и Моргу, что у меня есть основания подозревать их в убийстве.

– И как они это восприняли?

– Клоун посмеялся; психиатр заявил, что готов принять меня без очереди, на дому.

– Все это не так забавно, как кажется, Егор. Ты раскрылся – и теперь должен ожидать всего.

На другой день, после дежурства во дворце правосудия, Егор с часок погулял по утреннему центру, наблюдая, как целеустремленные граждане спешат к своим местам под солнцем. Потом он спустился в метро, уже полупустой электрический вагон помчал его сквозь подземную тьму. Обширная площадь со скульптурной группой борцов против царизма, стеклянный вестибюль, оживленный коридор. Егор потолкался среди газетчиков и жалобщиков, наконец ему указали на упитанного человека неопределенного возраста, задумчиво стоявшего с дымящейся сигаретой возле урны.

– Здравствуйте. Вы – Евгений Гросс?

– Здравствуйте. Он самый.

– Вы не могли бы уделить мне немного времени?

– По какому вопросу?

– Убийство в Мыльном переулке.

Гросс вздрогнул и уронил сигарету в урну.

– Ага! – и тотчас закурил новую. – Узнаю, видел на суде. Вы – жених.

– Да. Вас удивило мое появление?

– Не очень. Не вы первый – не вы, может быть, и последний.

– А что, к вам уже обращались по поводу прошлогодних событий?

– Обращались.

– Простите, кто?

– Некто.

– Евгений Ильич, если вы сейчас постараетесь и назовете имя этого человека, разговор наш станет образцом содержательности и законченности.

Гросс улыбнулся снисходительно.

– Потому что, – настойчиво продолжал Егор, – это имя, возможно, наведет нас на след убийцы.

Гросс перестал улыбаться, заметив меланхолично:

– Убийца уже в мирах иных.

– У меня другое мнение. А этот таинственный человек объяснил вам, почему через год интересуется подробностями преступления?

– Объяснил – и вполне удовлетворительно.

– Что ж, тогда поговорим о вашем творчестве? После опубликования очерка «Черный крест» в этом мире стали происходить интересные события.

– О моем творчестве – с удовольствием. Всегда. Но не сейчас. На выходе в шесть.

Евгений Гросс имел вкус к жизни, и уже около семи они сидели в полутемном, мрачно-уютном подвальчике, о существовании которого Егор до сих пор не подозревал.

– Итак. С кем пью пиво?

– Георгий Николаевич Елизаров. Сторож.

– Понятно. Вы – диссидент.

– О господи!.. Просто работаю сторожем. Евгений Ильич, ваша аналогия с «Преступлением и наказанием»…

– Чисто внешняя, – перебил Гросс. – Я подчеркнул. Некоторые детали совпадают. Процентщица – гадалка. Лизавета – Соня: убиты как свидетельницы. Топором. Украденная драгоценность в мешочке. Даже фигурировали невинные маляры, делавшие ремонт. Как у Достоевского.

– И камень, под которым, может быть, окровавленная одежда лежит, – процедил Егор.

– Ваш Антоша одежду замыл. Я не ошибся, сказав «ваш»? Он был вашим другом?

– Да.

– Но ваш Антоша не годится в Раскольниковы. Данный случай на роман не тянет. Так, на очерк. Хотите пари на ящик пива?

– Да я не собираюсь ничего писать!

– Тогда зачем вы собираете материал? Сторожа-интеллигенты все пишут.

Егор с любопытством вгляделся в поблескивающие в полутьме глазки.

– Вы считаете нормальным заработать на гибели близких?

– А да, вы жених. Забыл. И что вы хотите?

– В показаниях Антона, приведенных в очерке, есть неясный момент. Как я понял, вы с ним разговаривали лично?

– И до и после вынесения приговора. Знали б вы, чего мне стоило этого добиться! Использовал все связи, надеялся расколоть убийцу, выслушать исповедь.

– Исповеди не было?

– Не было.

– Евгений Ильич, отвлекитесь от официальной версии. Вот перед вами человек. Вы знаете, что его ожидает скорая смерть. Как он вел себя? Что говорил?

– Знаете, – после некоторого раздумья сказал Гросс, – если отвлечься от пошлого мотива преступления – карточный должок… пожалуй, я готов признать, что ваш Антоша – личность незаурядная.

– В чем это выражалось?

– В упрямстве. До самого конца не сломался, не признал себя виновным, что при таких уликах нелепо, безрассудно… но нельзя отказать в своеобразном мужестве.

– Евгений Ильич, вы не могли бы повторить то, что вам рассказывал Антон?

– Я все могу, я профессионал. Но – все изложено в очерке. – Он помолчал. – Разве что одна деталь… слишком сюрреалистическая для газетного жанра.