Текст книги "Соня, бессонница, сон, или Призраки Мыльного переулка"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Вы хотите сказать, – Егор пытался уловить самую суть, – что драгоценность украл человек, поверивший в ее фразу: «Пропадет крест – быть беде»? То есть желающий Аде зла?

– Мы знаем, кто его украл. Подходит ваш официант-картежник под такую категорию: восторженный, мстительный, экзальтированный, верящий в чудеса и проклятия?

– Нет, не подходит. Антон был прост, уравновешен, вполне земной. А покер – так, от скуки ради.

– Так я и думал. Крест украден просто как вещица, первая попавшаяся под руку.

– А вы как будто нарисовали портрет женщины.

– Да, похоже.

– Но ведь женщине, наверное, не под силу нанести такие удары?

– Не сказал бы. Во-первых, смотря какая женщина, я имею в виду – физически. Во-вторых, при сильнейшем нервном возбуждении все жизненные силы собираются в единую силу.

– Герман Петрович, вы первый отметили, что преступление совершено с исключительной жестокостью.

– Да, да, да. Что это значит? Или убийца внезапно охвачен бешенством – безумием, или ненавидит свою жертву такой ненавистью, которая переходит также в своего рода безумие. Помните мысль Достоевского, что преступление – это болезнь? Впрочем, патология характеризует именно убийство Сонечки, он наносил удары уже по мертвой. Ада убита, если можно так выразиться, обычно, с одного удара, хотя ограблена именно она, а Соня – всего лишь свидетель. Послушайте, – психиатр проницательно посмотрел на Егора – серые, ледяные, лишенные чувства глаза, – почему именно сегодня вы заинтересовались алой лентой?

– Вдруг вспомнил Соню в окне, ее странный крик. Слишком много загадок, хотелось бы разобраться.

– Зачем?

– Не могу объяснить. Подсознательное стремление.

– Понятно: таким образом у вас постепенно пробуждается воля к жизни. Но я не советую. Решительно не советую, Георгий, вступать в этот круг. Переключитесь на что-то… жизнерадостное. Женитесь, например, и успокойтесь.

– Не могу.

– Что ж, вольному воля, а спасенному рай. Как правило, человек выбирает волю, не веря в рай.

– Герман Петрович, – начал Егор, поколебавшись, – за три дня до случившегося вы бросили жену, съехали с квартиры…

– Бросил – слишком сильно сказано, – перебил психиатр. – Таких женщин, как Ада, не бросают. Мы просто поссорились.

– Простите, я спрашиваю не из любопытства, я должен разобраться… Из-за чего?

– Не знаю. Не из-за чего. Я вернулся с работы, она разговаривала по телефону. «Я на все готова! – кричала она. – На все!»

– На все готова?

– Не удивляйтесь. Зная ее страстность… например, я на все готова ради «Шанель № 5» – вполне в ее духе. Увидела меня, бросила трубку, я поинтересовался чисто машинально из простой любезности, ради кого она на все… Вдруг начался скандал. Она набросилась на меня и оскорбила… как только женщина может оскорбить мужчину, то есть смертельно. Я собрал кое-какую одежду и ушел. К старому приятелю, он как раз уезжал за границу, жилплощадь освободилась.

– Это ведь неподалеку от Мыльного?

– Неподалеку.

– И не вернулись бы?

– Вернулся бы. Если б позвала. Вы не поверите: мы прожили с Адой девятнадцать лет, ни разу не поссорившись. Она женщина вспыльчивая, но всегда умела держать себя в руках.

Егор готовился к следующему вопросу, он сегодня уже нарушил свой запрет – и все же тошно, невыносимо, мучительно в этом копаться.

– Герман Петрович, экспертиза установила, что Соня была женщиной. Вы знали об этом?

– А вы знали? – угрюмо откликнулся отец. – Этот вопрос я должен был бы задать вам.

– Я тут ни при чем.

– Следователю вы заявили обратное.

– Заявил. Но обстоятельства переменились: мне нужна правда.

– Вы уверены в том, что утверждаете?

– Господи, да чего бы мне скрывать это теперь!

– Вы меня поразили, – признался Герман Петрович с отвращением. – Чтобы впредь не возвращаться к этой теме, скажу, что Соня была чистой девочкой, как это ни старомодно нынче звучит, доверчивой и простодушной. Больше я ничего не знаю.

– Спасибо, Герман Петрович, за вечер и за разговор. Что ж, вы так вот и живете – совсем один?

– Да. Серафима Ивановна приходит убираться. Ничего не поделаешь, – он улыбнулся угрюмо, – за все приходится платить. Ну да это теории. На самом деле, как и вам, – все скучно и неинтересно.

Егор поднялся, заждавшийся Фердинанд очнулся от дремы, пушистым комком обрушился вниз, вцепился в джинсы гостя и сладострастно зашипел.

– Милейший зверь, – заметил Егор, отдирая разъяренного кота от вожделенной добычи – своей собственной ноги, – вышел за дверь, начал спускаться вниз, остановился… всегдашний укол в сердце на лестнице перед площадкой, где она стояла, облокотясь о перила, и сверху, из слухового оконца, на ее рыжую голову падал одинокий луч с порхающими золотыми пылинками.

Это случилось год назад, двадцать второго мая, во вторник. Он сидел у Романа, только что вернувшегося из командировки в литературную провинцию. Ромка, Антоша и Егор – друзья старинные, чуть не с рождения, из одного двора, дома, класса. После школы каждый пошел своим путем, но близость осталась. Например, ребят не шокировало, что, окончив истфак, Егор валяется на казенном диване в качестве сторожа, – значит, так надо, чего приставать к человеку? Антоша из бедных, Рома из богатых (с точки зрения обывателей Мыльного переулка), Егор – ни то ни се, интеллигенция: отца нет (ранний развод), зато мама – профессор искусствовед. В качестве покорного сына своей матери он пытался пройти унылый благовоспитанный круг детства и юности: музыкалка, худкружок («Жора, заниматься!» – «Сейчас доиграем!»), медаль, институт, аспирантура, в ближайшей перспективе диссертация (церковный раскол). Смерть матери потрясла тоской и бессмыслицей, благопристойная жизнь окончилась, он сказал: «Хватит» – и зажил как хотел. Ромка делал журналистскую карьеру, Антоша зарабатывал чаевые для семьи и поигрывал в покер, Егор лежал на диване, почти притерпевшись к тоске, как вдруг из обломовского состояния его вырвала – всего на несколько дней – любовь.

Итак, они сидели у Сориных (обширная квартира находилась в полном распоряжении Ромы, чьи «старики» трудились за границей), болтали, конечно, о проблемах глобальных, о судьбах нации: братья-славянофилы, рассуждал Рома, всегда следящий за новейшими веяниями… памятники преступно разрушаются… вот напишу разгромную статью… Егор слушал вполуха, не выспался на дежурстве… Потом он пошел к себе. «Пойти к себе» – значит спуститься с третьего этажа на второй.

Дубовая парадная лестница с отполированными за столетие поручнями и резными столбиками перил, истертыми пологими ступенями, нишами (вместительными углублениями для канувших в вечность статуй и фонарей) на каждой площадке была также и лестницей социальной, иерархической. На третьем этаже, «наверху», обитали граждане счастливцы, не считавшие каждую копейку, Сорины и Неручевы. На втором – пожиже, помельче: сторож с дипломом Георгий Елизаров и Моргунковы (муж, жена, ребенок – клоун, акробатка, мальчонка уже помогал папе) – Морги, вносившие в особнячок элементы карнавала. На первом – в одной квартире ютились Демины (токарь, уборщица, Аленушка, процветающая в парфюмерном отделе универмага) и Серафима Ивановна Свечина, бывшая машинистка, и сейчас иногда подрабатывающая на монументальном «Ундервуде». И наконец – семейство Ворожейкиных: родители-пенсионеры, Антон с Катериной, двое ребятишек. Из традиционной экономии, ведущей начало из «военного коммунизма», эта прекрасная старая лестница – передний подъезд (как, впрочем, и черный кухонный) – была почти всегда темна; густую, застоявшуюся ночь чуть рассеивал зыбкий свет из восьмигранного маленького слухового оконца (единственного, еще два были заколочены фанерой).

На площадке, между вторым и третьим этажами, стояла Соня Неручева, привычно не замечаемый соседский ребенок. Егор вдруг остановился. Игра света, лучей, тьмы и теней, грозное сиянье черных глаз, милый отблеск волос, бирюзовая майка без рукавов, голые тонкие руки, поддерживающие лицо, – ослепительная картинка, бессмертные детали, вырванные из мрака. Это – Соня? Неужели? Юная, белая, рыжая, она задумчиво глядела на него снизу вверх. Егор спросил:

– Что ты тут стоишь?

– Дома скандал, – отвечала она небрежно. – Сумасшедшие все какие-то. Жду, когда кончат.

– Всегда считал брак добровольным несчастьем, – пробормотал он, и внезапно стало стыдно за эту жалкую пошлость неудачников. – Впрочем, ничего я не знаю.

– Совсем ничего? – спросила она серьезно, без улыбки.

– Совсем. – Он спустился по ступенькам, остановился рядом, уже отлично зная, что стоять вот так, ощущать едва уловимый чистый запах духов, глядеть на нее и слушать – счастье. – Соня, ты не хочешь стать моей женой?

Спросил словно против воли и сам удивился безмерно.

– Ты правду говоришь?

– Правду, – подтвердил он и действительно почувствовал, что говорит истинную правду; удивительно, но слова будто опережали чувство.

– Стало быть, ты меня любишь?

– Люблю, – опять с восторгом подтвердил он.

– И давно?

– Что давно?

– Давно любишь?

– Только что, сию минуту. Вот вышел на лестницу, увидел – и вдруг…

– Только что? – прошептала она в каком-то отчаянии. – Что же это за любовь?

– Не знаю. Я люблю тебя.

– И я. Только я по-настоящему, давно, с детства.

– Сонечка! Не придумывай.

– Я никогда не придумываю! – воскликнула она вспыльчиво. – Вот тебе доказательство: я пошла на твой истфак.

– Ну ладно, ладно, пусть так, допустим на минуточку…

– Почему на минутку? Я принимаю твое предложение.

– Какое предложение?

– Уже забыл?

– Все на свете позабыл…

В черной нише на площадке метнулась тень, они вздрогнули, раздался сладострастный шип.

– Ах, это наш дючка-злючка, дюк Фердинанд.

Она взяла кота на руки, засмеялась, прижала мохнатую мордочку к лицу, потерлась щекой о лоснящуюся шерстку; а он любил ее все больше – хотя куда уж, кажется, – весь этот год с каждым невыносимым днем, с каждой бессонной ночью он любил ее все больше, как это ни безнадежно, как это ни безумно: любовь после смерти.

Он тоже погладил кота у нее на руках, еще не смея прикоснуться к ней, Фердинанд мгновенно зарычал, наверху хлопнула дверь, Герман Петрович быстро спускался по лестнице с большой дорожной сумкой, вот миновал их, гневно бросив на ходу:

– Иди домой!

– А ты куда? – спросила Соня рассеянно.

– Куда надо. Я тебе позвоню.

Два дня, среду и четверг, они почти не расставались (у нее наступила сессия, он сторожил через ночь), неутолимо ходили по Москве куда глаза глядят (глаза глядят в глаза) и говорили. В пятницу он дождался ее утром на лестнице (ни одна душа ни о чем не догадывалась, разве что дюк Фердинанд), они сходили в загс, заполнили анкеты и пошли бродить по звонким улицам, где бензиновый чад, весна, суета и сирень. Под вечер вернулись в Мыльный переулок. Предстояло объяснение.

Дверь открыла Ада, проговорив рассеянно:

– Ну где ты ходишь, Соня?.. Привет, Егор. Все, ремонт окончен.

Переступая через какие-то тряпки и ящики, они прошли на кухню. Ада – впереди. Внезапно она обернулась, окинула взглядом их лица и спросила:

– Что случилось?

– Мама, я выхожу замуж за Егора.

– Глупости! – отмахнулась Ада. – Егор, ты-то, надеюсь, с ума не сошел?

– Сошел, Ада, прости, ради бога.

– А, делайте что хотите, не до вас!.. Нет, это невозможно. Отец знает?

– Я звонила, пригласила отпраздновать. Он так рад.

– Не ври. Что он сказал?

– Рассвирепел. Но придет.

– Куда?

– Сюда. Ведь мы устраиваем помолвку!.. Представляешь, какое счастье: Егор наконец обратил на меня внимание.

– Я тебе этого, Егорушка, никогда не прощу.

– Чем он так плох?

– А чем он хорош?

– Всем! Всем, понимаешь? Егор, я не могу без тебя жить и не буду.

– Я тоже. Ну, убей меня, Ада, ничего не могу поделать. Ну нет во мне ничего хорошего, сам знаю, – он вдруг испугался. – Сонечка, а ведь это правда. Ты еще как ребенок…

– Ты от меня отказываешься? – перебила она и заплакала.

– Господи, никогда!

– Ну и все. Кончили. Все. Я так испугалась. – Она бросилась к матери, обняла: – Ты молчи! А то Егор передумает.

– Нет, я умру! – Ада засмеялась, гнев и растроганность боролись в ней, поцеловала дочь. – Он передумает! Дожидайся. Когда вы решили… сочетаться?

– Через два месяца – так положено.

– Два месяца… – протянула Ада задумчиво и стукнула кулаком по столу; звякнули, подпрыгнув, гвозди. – Безнадежно! Егор, смотри! Она ведь серьезно, покуда ты на диване лежал и крутился со своими… ведь сколько женщин у тебя было!

– Да какие женщины!

– Всякие.

– Да я не помню ничего, никого…

– Главное, как не вовремя. – Ада потерла ладонью лоб. – На редкость не вовремя… Ладно, что надо? Шампанское у нас есть, так?

– Я сбегаю. За вином и за цветами.

– Деньги есть, жених?

– Есть!

Кто попался под руку, про кого вспомнил, тех он пригласил по дороге – Морга, Антошу, Алену, Романа. Собрались в комнате Ады за овальным столом драгоценного красного дерева. Ада в чем-то прозрачно-лимонном («Женщина моей мечты!» – высказался Морг) собирала на стол, профессионал Антоша и Алена помогали. Незаметно появился Герман Петрович (значит, открыл замок с японским кодом своим ключом), наконец, сели, Ада воскликнула:

– Мой крест!

Вскочила, подошла к резному шкафчику в углу, поколдовала над замочком, выдвинула верхний ящик (крошечный ключ обычно хранился в тумбочке, как выяснилось впоследствии; преступник же воспользовался гвоздодером – фомкой из инструментов, сложенных на кухне в связи с окончанием ремонта; там же дожидался своего часа топор).

– Ненавижу беспорядок, – сообщила хозяйка, – не выношу. Ты завтра с утра заниматься?

Соня кивнула.

– Ну а на мне уборка, прачечная… – Черный крест замерцал на белоснежной коже, она пояснила с едва заметной усмешкой: – Фамильная драгоценность. Черный крест – чувствуете символику? Черный. Пропадет крест – быть беде.

– Внимание! – объявил Антоша, виртуозно открывающий шампанское. – Залп!

Раздался тихий выстрел, бокалы наполнились, клоун – лысый, маленький, но с мощной мускулатурой, с хищным обаянием, душа компании – провозгласил:

– За любовь! Жизнь есть любовь!

Нежно зазвенел хрусталь, Ада заметила с иронией:

– Это у них в цирке так условились. А в сумасшедшем доме, а, Гера? Что там думают про любовь?

– А ты что думаешь?

– Мы живем на кладбище. Хороним и сами ждем. Кажется, чем скорее, тем…

– Нет, нет! – перебила Соня испуганно. – Ты же так не думаешь, ты очень добрая и любишь людей.

– Каких людей? – поинтересовался Герман Петрович в пространство.

– Людей. Она отдала столько вещей бедным, мои платья и…

– Ты теперь бесприданница, что ль? – вставила Алена.

– Да нет, купили взамен, не в этом дело! Вы никто ее не знаете по-настоящему.

– Сонечка, что за чушь! – Ада засмеялась. – Не разрушай образ колдуньи, а то и вправду подумают, что я добрая.

– Терпеть не могу кладбищ, – заявила Алена и закурила. – Тоска.

– Нет, я люблю. – Ада тоже закурила. – В юности одно время я постоянно ходила на кладбище…

– В свой склеп, – пояснил Герман Петрович и отпил из бокала. – В свое дворянское гнездо.

– Не иронизируй. – Ада задумалась, пробормотав рассеянно: – Дворянское гнездо – это бывшая усадьба. – Вдруг оживилась; она то оживлялась, то сникала. – Господи, если б можно было все вернуть.

– Усадьбу вернуть?

– Молодость.

– Ада Алексеевна, расскажите про склеп, – попросила Алена.

– Этим скептикам рассказывать… Ну ладно. Представь, весна, деревья распускаются – и так тихо, так хорошо. От дворянского гнезда надо пройти по старой улице, свернуть налево – видны липы за оградой, – войти в узкую калитку, справа церковь, слева звонница, маленькие колокола к обедне звонят. А прямо возле церкви похоронен герой Отечественной войны… ну, этот…

– Василий Теркин? – подсказал психиатр.

– Нет, дорогой мой, – ответила Ада с ледяным терпением. – Знакомый Пушкина, к нему Пушкин заезжал… в общем, неважно. Дальше липовые аллеи, темные, влажные. Однажды иду, вижу – склеп…

Муж вздохнул и выпил из бокала.

– …навес, весь заржавленный, из кованого железа с узорами, – продолжала Ада, не обратив внимания на вздох; говорила она с глубокой грустью, а лицо действительно помолодело. – Вошла. Под ногами на плите наша фамилия: Захарьины. Представляете? Я даже не знаю, почему это меня так поразило. Мой прадед женился на цыганке, оттого у нас у всех глаза и брови черные, а волосы рыжие, гадать умеем. – Она помолчала и заключила неожиданно: – Именно там мне хотелось бы лежать. А что, сигареты кончились?

– Я сбегаю, Ада Алексеевна, у меня дома есть, – вызвалась Алена и выскочила из комнаты.

– Замок на предохранителе, – пояснила Ада вслед, а Морг проворчал:

– Косточкам все равно, где лежать.

– Твоим все равно, а моим…

В прихожей зазвонил телефон, она осеклась, Герман Петрович вышел, проговорил что-то невнятное, вернулся, сел на свое место.

– Кто звонил? – спросила Ада.

– Похоже, кто-то из моих пациенток… или из твоих клиенток. Нечто бредовое.

Вошла Алена с сигаретами.

– Наши ряды редеют, – констатировал Рома весело. – Мне, что ль, жениться? – Красавец Ромка и официально и неофициально женат бывал.

– Есть кандидатура? – поинтересовалась Алена.

– А как же! Егор меня восхищает, настоящий мужчина, Георгий победоносный: пришел, увидел, победил. Ада, Герман Петрович, поздравляю с зятем!

– Да, нам чертовски повезло, – кратко подтвердил Неручев.

Соня улыбнулась жениху так нежно, смягчая сарказм отца, так пылко, что он тотчас забыл обо всем и на какое-то время из общего круга выпал. Хороша она была невыразимо в будущем своем смертном наряде, в американском платье чистейшего небесного цвета с кармашками, погончиками, нашивками; тяжелые длинные волосы распущены и повязаны низко у лба алой атласной лентой; тонкие пальцы с продолговатыми розовыми ногтями теребят ветку сирени; черные глаза сияют ярче материнского жемчуга. «Господи, за что?» – в который раз со счастливым страхом подумал Егор, к нему потянулись чокаться, он очнулся.

– …счастья и радости!

– А я и не сомневаюсь, – заговорил Морг. – Это Герман Петрович почему-то хмур и сер… О доктор, что это у вас торчит из кармашка?.. Вон, из пиджачного! Никак черный крест? Глядите, ха-ха!

– Ты эти штучки брось, – хмуро заметила Ада, застегивая на шее цепочку. – Фокусник несчастный.

– Это он сейчас к балкону подходил. Ада Алексеевна, а вы нагнулись.

– Продолжаю, – клоун поднял бокал, – и уверен, что молодые наши будут редкостно счастливы…

– Не надо, – перебил Егор, а Алена воскликнула:

– Ой, это легко узнать! Ада Алексеевна, разложите карты.

– Ну, ну, это не шутки, это дело серьезное, требует определенной атмосферы.

– Ада Алексеевна, покажите им класс. Все сбудется!

– Ладно, вы этого хотели. – Ада достала из тумбочки колоду карт – пестрые роковые фигурки, разноцветные пятна на черном фоне – перетасовала. – Антон. Крестовый туз.

– Крестовый туз, – повторил Антоша с тревожным недоумением в голубых глазах; голубоглазый, светло-русый добрый молодец. – Казенный дом.

– Тюрьма, что ли? – поинтересовался клоун.

– Любой казенный дом, – пояснила гадалка. – Например, Антош, у тебя хлопоты в твоем ресторане. Кто следующий?

– Я! – вызвалась Алена нетерпеливо.

– Предстоит нечаянный интерес.

– Как интересно!

– Гера…

Герман Петрович вздрогнул.

– У тебя пиковый валет – пустота.

– В каком плане?

– Во всех. Пусто. Роман… дама пик.

– Ведьма! – закричал Рома в упоении. – Ну, спасибо, Ада, женюсь!

– На этой не советую – злоба. Ну, Морг, не веришь – держись… Странно, семерка – к слезам. Не подозревала, что ты такой чувствительный.

– Говорю же, вранье. По роду профессии я рыжий, лысый, добрый и веселый человек.

– Да ну? Однако гнусная карта идет – сплошь пики. Молодым не буду.

– Ну мам! – воскликнула Соня в азарте.

– Сонечка, не надо, – быстро сказал Егор.

– Давай рискнем, а? – Она беспечно улыбнулась, готовая к счастью.

– Хорошо, рискнем.

– Напрасно потакаешь, – заметила Ада недовольно. – Вот видишь, я на нее загадала: девятка пик – больная постель. Будем надеяться: простуда… Ну, Егор, ты единственный из всех счастливец – червонная любовь. – Ада вытянула еще одну карту, взглянула, пробормотав: «Я сегодня в ударе», – и резким движением прекрасных белых рук сгребла разбросанные по столешнице картонки. – Все правильно.

– Мама, что у тебя?

– Что положено.

– А что?

– Счастье, – пояснил клоун. – Дочь пристроена удачно, ремонт окончен. Где только люди таких мастеров находят! Потолок, взгляните, идеальной райской белизны.

Все поглядели вверх.

– Правда, у вас лепнины немного. У меня, к примеру, нимфа смеется и маленькие такие дьяволята за нею, за нею…

Ада вдруг рассмеялась:

– Антон, налей шампанского. Все ужасно, мне все не нравится.

– Да что ты, в самом деле! – воскликнула Соня.

– Не нравится! – Ада залпом осушила бокал. – Не хочу пить за счастье, потому что его нет и не будет.

– Будет!

Соня тоже вспыхнула гневным румянцем; какие у обеих черные очи – глубокие, цыганские… «Она не ребенок!» – подумал Егор с восторгом и страхом; все молчали.

– Не смей так говорить!

– Счастье бывает только на минутку, ты не понимаешь, за все надо платить.

– Заплачу! Пусть минутка – но моя.

– Как вы мне все надоели. Не позволю.

– Ада, что с тобой? – холодно заговорил Герман Петрович. – Что ты не позволишь?

– Ничего не позволю, пока я жива.

Муж пожал плечами, все переглянулись, и тут, к своему собственному изумлению, Егор пошутил (идиотская шуточка эта потом вспоминалась и мучила):

– Что ж, Ада, тогда мне придется тебя убить.

А что касается гаданья, прав оказался Морг. Ничего толком не сбылось, так, незначительные мелочи, вполне согласующиеся с теорией вероятности: у Аленушки нечаянных интересов было более чем достаточно; психиатр заглушил семейную пустоту обширной практикой; однако ведьма не потревожила жизнь журналиста, и никто как будто не видел даже скаредной мужской слезы у клоуна; Антошу и Соню ожидала смерть, а любовь… любовь не ушла – но разве золотоносной, медовой, червонной оказалась она? Свою же карту цыганка никому не показала.

Ночью после помолвки (попросив накануне напарника подежурить за него до двенадцати) Егор сторожил маленький дворец в центре Москвы, в котором вальяжно располагался научно-исследовательский институт уголовного профиля (дворец правосудия, как называл его сам сторож). Ночь полубессонная, в полудреме мелькали красно-черные карточные пятна, стояло ее лицо, беспорядочные голоса звенели, мешались в ушах… Он вернулся домой утром, не лежалось, не сиделось, так не хватало Сони. «Что же это? – спрашивал он себя. – Наверное, я любил ее всегда, но не осознавал». Он знал, что она отправилась к сокурснице заниматься – в понедельник экзамен; Ада приводила в порядок квартиру после ремонта; несчастный муж продолжал пребывать в бегах, может быть, он и рассчитывал, что Ада предложит остаться, но она не предложила.

Егор послонялся по комнатам, сел на диван – и вдруг провалился в сон, как в яму. Так же внезапно проснулся – без двадцати одиннадцать, – бесцельно спустился во двор, он ждал. На лавке под сиренью вязала Серафима Ивановна. Вскоре появился Морг в оранжевой майке и широченных клоунских шароварах в голубую клетку, за ним – Алена в сарафане, собравшаяся позагорать. Они подошли к голубятне, Егор оглянулся, увидел входящего под арку гулкого тоннельчика Рому со всегдашней фирменной сумкой – ремешок через плечо, окликнул, и вчетвером, запрокидывая головы, они встретили стремительный взлет освобожденных из клетки белосизых, лазоревых, розоватых птиц.

– Жара, – Рома вытер ладонью мокрый лоб. – Сил нет.

– Ой, ребята, давайте в Серебряный бор махнем, я уже в купальнике. Соня когда придет?

– Жду.

– Ну, ты вчера выдал. – Морг гикнул, ухнул, свистнул по-разбойничьи. – «Придется убить!» С Адой такие штучки не пройдут. Эта баба, пардон, дама…

Пышное позлащенное облако (единственное в нежнейшем, прозрачнейшем эфире) вдруг покрыло солнце, потемнело, и страшный крик раздался откуда-то сверху, с неба, нет, словно сразу отовсюду, отражаясь от каменных стен. Соня в оконном проеме во вчерашнем платье, лента в волосах, лицо искажено нестерпимой мукой. Всплеснула руками. Кричит: «Надо мною ангел смеется…» Глаза их встречаются, пауза в доли секунды, она кричит: «Убийца!» – и исчезает.

Во всем этом есть нечто противоестественное: в тот миг ни отчаяния не почувствовал он, ни опасности, которая ей угрожала… один ужас, непостижимый – от ее взгляда, от ее последнего слова, звучавшего как обвинение… но почему она не назвала имя? Побоялась Антона, который находился где-то там, за ее спиной?.. Это сейчас можно вспоминать (да и то невозможно!), анализировать, а тогда… Какое-то время они, все четверо, стояли как камни.

Наконец Морг взревел:

– Ребята, бегите через парадное! – и понесся к черному ходу.

Они с Ромой пробежали затхлый тоннельчик на улицу (необходимо отметить что улица в обозримом пространстве была абсолютно пуста, спрятаться негде, и главное – нет времени!), пять шагов – прыжков – за угол (и переулок пуст), мрак парадной лестницы, один пролет, второй, третий… вот ниша (почему-то я обратил на нее внимание, так, скользнул взглядом – та самая ниша, из которой зашипел на нас дюк Фердинанд, когда луч падал на рыжую голову)… истертые ступени, дверь с медной табличкой, стук, крик, рев, свет, кровь…

Официальная версия действительно стройна и логична (даже слишком, арифметически логична – кажется мне теперь, в свете новых фактов… факт? лента на могиле – факт? безумие! Неужели кто-то на Антоше затянул удавку?). Во двор, небольшой, тенистый и уединенный, выходит только один подъезд, черный ход из нашего особнячка; два других дома окружают двор глухими стенами. Маляры, накануне закончившие ремонт у Неручевых, обладают стопроцентным алиби. Соседи. Пошли снизу. Ворожейкины: старики на даче (в этом году уже не снимают – не на что), детей Катерина привезла искупать, они играли в песочнице, а сама отправилась на рынок. Серафима Ивановна сидела во дворе. Демины: Николай Михайлович на заводе – «черная» суббота, Настасья Никитична мыла полы в школе. Именно она по дороге на работу встретила Аду с бельем, та пожаловалась, что прачечная закрыта. Марина Моргункова была на репетиции в цирке, психиатр прогуливался по бульвару. И наконец, мы четверо – те, что стояли возле голубятни. Четверка с совершенным алиби.

Итак, рано утром Соня уходит заниматься; одержимая порядком и энергией, Ада моет, чистит, прибирает (остаются отпечатки пальцев самой хозяйки – повсюду; Сони – в ее комнате на личных вещах, гребень, склянка с духами и т. д.; Антоши и Морга – на кухне и в прихожей; в прихожей, кроме того, «наследили» и мы с Ромой; взломанный ящик резного шкафчика, шкатулка и брошенная тут же фомка тщательно протерты, или преступник действовал в перчатках; мешочек с драгоценностью запачкан в крови, но на ткани идентифицировать отпечатки пальцев невозможно; на самом кресте установлены отпечатки, так сказать, вчерашние: Ады, Германа Петровича и Морга, проделавшего фокус; наконец, главная улика – на топорище след большого пальца Антона; в общем, эти данные работают на ту же логичную, стройную версию).

Ада собирает белье и идет в прачечную. Последняя суббота месяца – санитарный день. Возвращается, поднимается по парадной лестнице, открывает дверь своим ключом и сталкивается с Антошей, проникшим через кухонную дверь, которую хозяйка вроде бы забыла запереть. Убийство. Неожиданное появление Сони. Бросается к окну, кричит в невменяемом состоянии; очевидно, Антон преграждает ей выход из кухни в дворовый подъезд, она бежит в прихожую, где он и настигает ее. Вытирает топор полотенцем, спускается к себе (встретив Морга), прячет в плащ мешочек с драгоценностью, замывает следы.

Единственная версия, единственный мотив, единственный преступник. После казни (крики из зала: «Смерть! Смерть убийце!»), после очерка с претенциозным названием «Черный крест» – в реальный, застывший мир врывается, нет, осторожно проникает нечто… «Ну да, нечто сверхъестественное! – Егор усмехнулся во тьме, выйдя от Германа Петровича. – Натуральный призрак, что чудился Антоше на месте преступления… и труп шевельнулся…» Егор начал спускаться к площадке, где давным-давно золотой луч… вдруг показалось, будто в нише метнулась тень. Тогда был дюк Фердинанд, и Соня взяла его на руки. Егор остановился как вкопанный. Воображение разыгралось или действительно вспомнилось: когда они бежали с Ромой навстречу убийству, какое-то движение, шевеление почувствовалось в нише, уловилось боковым зрением?.. Да ну, это сейчас, задним числом, нагнетаются страсти. Егор подошел к нише – удивительное ощущение, будто он входит в тайну. На крюке – последняя деталь, оставшаяся от старинного фонаря, – висело, покачиваясь, поблескивая, что-то… и слышались осторожные шаги… ниже, ниже… негромко хлопнула парадная дверь. Он протянул руку, прикоснулся – что это? Как будто сумка? – сдернул с крюка и помчался вниз по лестнице, выскочил в Мыльный переулок. Тихо, пустынно, полная луна. Никого. Померещилось? Но вот же в руке – лаковая дамская сумочка. Пустая.

Егор одним духом взлетел на третий этаж, позвонил, хозяин возник на пороге мгновенно, словно стоял за дверью.

– Герман Петрович, взгляните, это не ваших сумка – Ады или Сони?

Психиатр взял сумочку, отступил в разноцветный круг венецианского фонаря, вгляделся.

– Совершенно не в их стиле. Нет, нет, исключено. Что внутри?

– Ничего. Пустая.

– Откуда она у вас?

– Сейчас в подъезде нашел.

– В подъезде?.. А почему, собственно, вы решили, что она могла принадлежать моей жене или дочери?

– Не знаю. Так… одно к одному.

– Молодой человек, – заключил психиатр, возвращая сумочку, – вы можете плохо кончить.

– То, что ты рассказываешь, Егор, совершенно неправдоподобно.

Они сидели с Серафимой Ивановной на дворовой лавочке, отгороженной от остального мира сквозной шелестящей сиреневой массой, томительным горчайшим духом. Худые руки со спицами праздно лежали на коленях, рядом на лавке черная сумочка.

– Неправдоподобно, – подтвердил он. – И все-таки это правда.

– Выходит, во всем этом мы не понимаем главного.

– Может быть, нам трудно понять логику сумасшедшего?

– Может быть. Только учти: по твоим словам, лента на могиле очутилась через год, день в день, когда, по обычаю, навещают покойных.

– Но какое извращенное воображение, предельный цинизм – трогать покой мертвых.

– Кто-то хотел, чтоб ленту увидели, подал знак.

– Какой знак? О чем? – воскликнул Егор в тоске. – Все умерли. Все!

– Значит, не все.

– Но почему через год? Почему целый год молчания?

– Газета… – произнесла Серафима Ивановна, словно ловя ускользающую мысль. – Сразу после газеты, на другой день.

– Я уже думал об этом. Но в очерке нет ни одного нового факта. Все, о чем пишет Гросс, выяснилось на ранней стадии следствия.