Текст книги "Соня, бессонница, сон, или Призраки Мыльного переулка"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– А «приговор приведен в исполнение»?

– Так ведь еще в марте приведен, всем известно. Нет, это безумие! Свидетеля не было, физически не могло быть.

– Кто-то украл ленту, – напомнила Серафима Ивановна. – И Антоша кого-то почуял в квартире.

– Натуральное привидение, – пробормотал Егор. – Ночью увидел в нише сумку – и по ассоциации вообразилось, что когда мы с Неручевым бежали, я подсознательно засек какое-то движение в нише. Сегодня попробовал там спрятаться – не помещаюсь, ниша глубокая, но узкая, и крюк мешает… Антоша почуял, я почуял… игра воображения, нервы.

– Ты высокий, – заметила старуха. – А я, должно быть, помещусь.

– Серафима Ивановна, какой сверхъестественный ловкач стоял и смотрел, как женщин убивают? Допустил казнь невинного? Не объявился на следствии, на суде? А сейчас старается запугать меня?

– Его надо найти, – твердо сказала Серафима Ивановна. – Это опасно. Все больше укрепляюсь в мысли, что Антоша не мог убить Сонечку и Аду.

– А черный крест в его плаще?

– Да не пролил бы он кровь из-за драгоценности. Возможно – вон и следователь ему подсказывал, в очерке напечатано, – преступник обронил мешочек на кухне, Антон нашел, а признаться побоялся.

– Он здравый человек, уравновешенный. Унести такую улику с места убийства, возле трупа подобрать… и спрятать почти на виду? Бред!

– Бред, – тихим эхом откликнулась старуха.

– Серафима Ивановна, кто мог ненавидеть Аду?

– Что ж, она была женщина необычная.

– Герман Петрович пришел вчера к оригинальному выводу: кто желал Аде зла – тот украл ее талисман.

– Да, помню, она говорила: пропадет крест – быть беде. Да это все слова, ведьму из себя разыгрывала.

– Вот именно. Она врала, сочинила фамильную дворянскую драгоценность, а крест ей просто муж подарил.

– Ох, в ней было всего понамешано.

– Какая же она была?

– Девочка была как девочка, только очень хороша, редкостно. Представь Сонечку, но более отчаянную, жадную к жизни. Школу окончила, в институт не прошла, ну, там-сям поработала, тут мать – жива еще была, медсестра из психиатрической больницы – ее к себе устроила. Мужчин она с ума сводила, а встречалась с Васькой…

– С Моргом?

– С Моргом. Удивляешься? Он привык шута горохового корчить, но что-то в нем есть… мужское, хищное, понимаешь? Вот если б тогда убийство произошло – я бы не удивилась.

– То есть она его бросила?

– Бросила. Васька рвал и метал, Ада сбежала, у родственников пожила, покуда он не уехал в Сибирь по распределению, училище кончил.

– Это все из-за Германа Петровича?

– Ну да. Он у себя в лечебнице царь и бог. Влюбился в красотку – так она и стала дворянкой, цыганкой, колдуньей, упокой, господь, ее душу.

– А Морг?

– Там, в Сибири, женился на своей циркачке – на Марине. Так все и кончилось.

– А может, не кончилось?

– Морг занимался голубями у нас на глазах, – ответила на это Серафима Ивановна, как всегда поняв собеседника с полуслова. – Во двор он вышел сразу после тебя по черному ходу.

Залитый солнцем двор, разноцветно-серебристые птицы в небесной вышине, комичная фигура «рыжего», майка, обтягивающая могучие мускулы, необъятные шаровары, – свистит, беснуется, подпрыгивает с шестом в руках… небеса потемнели. «Ребята, бегите через парадное!» И исчезает в подъезде. «А ведь это я его под расстрел подвел».

– Удивительно, – сказал Егор, – убийство произошло у всех у нас почти на глазах – и сколько в нем тайны. О, Морг к голубям отправился. Ну да, понедельник, в цирке выходной.

Морг, в шароварах и майке, шел по двору, посвистывая, поднялся по лесенке к клетке на невысоких столбах, раскрыл дверцу – птицы с ликующим гамом вылетели на волю – и сел на перекладину, глядя в небо.

– Пойду пообщаюсь.

Егор подошел к голубятне, клоун сразу поинтересовался:

– Слушай, про какую сумку ты у Марины спрашивал?

– Дамская сумочка, черная, лаковая. Сегодня ночью в нашем парадном нашел.

– С деньгами?

– Пустая.

– Черная, лаковая, без денег? Не наша. Хороши турманы, а?

– Я наш двор без твоей голубятни не представляю.

– Ну, я, еще когда в цирковом учился, увлекся.

– Когда с Адой встречался?

– Неужели ты помнишь? – удивился Морг.

– Смутно.

– Отчаянная девочка была, прелесть! «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Тут Герман встрял – я уступил.

– Поэтому она к родственникам до свадьбы сбежала?

– А, ты в курсе. Правильно она сбежала – я был готов на все. – Морг помолчал, потом добавил с пафосом: – Они убили моего ребенка.

– Какого… ты что!

– А я ведь собирался жениться, благородно. Я человек благородный, не замечал? Хотя и не дворянин, склепа не имею. – Клоун засмеялся тихонько. – Никогда не прощу.

– Так она аборт, что ли, сделала?

– Ну. Ради старика…

– Ты думаешь, она за Германа Петровича по расчету пошла?

– А то нет! Он же на двадцать три года старше, развалина.

– Ну, уж развалина…

– Мерзкий старик, за деньги купил, – клоун хохотнул. – Любит девочек-пионерочек.

– Положим, Ада совершеннолетней-то была.

– Девятнадцать стукнуло. Как раз в феврале они закрутили и убили моего ребенка (рожать в августе собиралась), так в июне они уже поженились, в природе не существовало ребенка, а меня сослали в Сибирь. Славно все получилось, правда? Помнишь, вечером перед смертью она сказала, что за все платить надо? Вот и заплатила.

– В каком смысле?

– Ну не в буквальном – в широком, философском. Что и справедливо в конце-то концов!

– Справедливо? Неужели тебе ее не жаль?

– Нет. Соню жалко… Но Антошка-то как озверел – бить по мертвой… Эх, жизнь-тоска!

– А как ты думаешь, Ада с Германом хорошо жили? – Сам Егор жил настолько отъединенно, что про ближайших-то своих соседей ничего не знал.

– Великолепно – потому он и ушел, а? – Клоун подмигнул. – Или его выгнали?

– Выгнали?

– Ну, не знаю, что там у них стряслось, только семейка распалась. Ку-ку!

Поднявшись к себе, Егор долго стоял у окна, рассеянно глядя на голубятника, старую даму, гроздья сирени… Может, прав психиатр и не стоит вступать в этот круг патологии и ненависти? Страшно. Прошел к стеллажам – мамино наследство, – взял словарь, нашел слово «инцест» – кровосмешение, половая связь между ближайшими родственниками… «Любит девочек-пионерочек». «Герман и Соня? Я с ума сошел! Мерзость, грязь, ангел смеется… Как я целовал ее волосы, и она сказала, что ни разу к ней не прикоснулся мужчина…»

Егор швырнул словарь на пол.

– Любимая моя! – сказал он вслух. – Какая б ты ни была, что б ты ни скрыла от меня – я все равно тебя люблю.

Ночь прошла в привычной бессоннице во дворце правосудия. Вот уже год его мучили бессонницы, но он боялся и засыпать: всегда один и тот же невыносимый сон. Впрочем, сейчас не до этого. Главная загадка (он отдавал себе отчет, что в ней ключ ко всему); почему преследуют именно его? «Я не свидетель, не преступник – почему такое внимание? Что хотят внушить мне? Просто испугать? Зачем? Угрожают? Но ведь я не представляю ни малейшей опасности ни для кого – я ничего не знаю: только то, что напечатал Евгений Гросс. А между тем чувствую, как суживаются круги – в этой тьме, на многолюдной улице, в зеленом дворике, – идет незримая охота.

Вернувшись с дежурства домой, Егор быстро осмотрел все комнаты: мамину, свою и кухню (в силу социальной справедливости после смерти мамы его полагалось уплотнить, но, по слухам, особнячок обрекался на снос). Кажется, никто не навещал его ночью, никаких знаков, намеков… оставалось только ждать, хотя нервная энергия, жизненная сила требовала выхода.

До вечера он провалялся с книжкой на диване, и Смутное время в «Истории государства Российского» не казалось таким уж смутным в нынешних «сумерках богов». В сумерках прибыл Роман – прямо из редакции, продуманно небрежно одетый (эта «небрежность» стоит недешево), столичный журналист-проныра. Так хотелось бы выглядеть Роману (американский идеал) – и так он выглядел, хотя за внешним лоском «настоящего мужчины» (занимаюсь восточной борьбой), «своего парня» (пью водку с мужиками на равных) скрываются, Егор знал, мягкость, нежность и безволие, что так пленяют женщин, уставших от мужского самоутверждения. Ромка совершенно по-детски обожал своих друзей, бился в истерике при известии о казни Антона и в целом определялся одним словом: «Счастливчик!»

– Егор, – заговорил он оживленно, опустившись в дряхлое кресло у письменного стола, – возникла сплетня, будто ты нашел какую-то таинственную сумочку в парадном.

– Открой верхний ящик стола… видишь?

– Тут и лента!.. А что в ней?

– Ничего. Знакома тебе эта сумка?

– Откуда?

– У какой-нибудь твоей дамы…

– Мои дамы фирменные, а тут ширпотреб.

– Сумка висела на крюке в нише.

– В нише? В какой нише?

– Между вторым и третьим. А внизу слышались шаги. Одновременно, понимаешь? Увидел сумку и услышал… Да, вспомни, Ромочка, когда мы бежали на Сонин крик, ты ничего в этой нише не заметил?

– В каком смысле?

– Как будто шевеление в глубине.

– Не заметил. – Рома явно затрепетал. – Ты считаешь, там убийца переждал, пока мы…

– Мужчина в нишу не поместится, ну, если очень маленький и тоненький.

– Ага, злобный карлик или нежная фея.

– Ром, ты близок к Неручевым…

– Боже упаси!

– Самый близкий сосед – через стенку. Вот на твой взгляд, что это была за семья?

– С большими странностями семейка. Все трое. Про цыганку сам знаешь, ее весь Мыльный боялся. И муж все это терпел – крупный ученый, международного класса – все терпел. Это не странно? Да и сам он… всегда появляется вдруг, бесшумно, замечал? Глаза ледяные, пустые. Ну, если всю жизнь общаться с пациентами… – Рома замолчал в раздумье.

– Ты сказал: «все трое», – напомнил Егор.

– Разве? Оговорился. Соня… впрочем, я на нее и внимания-то особого не обращал. Красавица, конечно, но не в моем вкусе, детсадом отдает, прости, слишком наивна, слишком ребенок.

Егор жадно вслушивался в его интонацию, ранодушную, даже добродушную. Друг детства, Счастливчик. Теоретически больше всех годится на роль…

– Ребенок? – переспросил он. – У нее был мужчина.

– Не знаю, что у вас с ней было…

– Того, о чем ты думаешь, не было.

– Серьезно? Так какого ж ты… а, понятно, сохранил репутацию.

– Не сохранил, как видишь. Противно. Самому на себя. Но меня это очень волнует.

– Жорка, ты – «рыцарь бедный», честное слово! Кого теперь волнует потеря девственности.

– Меня волнует убийство.

– Ты считаешь, есть какая-то связь…

– Не исключено.

– Намек понял. – Рома улыбнулся милой своей мягкой улыбкой. – Я ведь слабак, Жорка, не спорь, только тебе признаюсь. Меня волнуют женщины эмансипированные, не школьницы. А Соня – как будто сама невинность… что ж, я ошибался, она была дочерью своей матери.

– Ты помнишь ее глаза?

– Еще бы. Они черные. Говорю же – ведьма, дочь своей матери. В Аде чувствовался огонь, и очень сильный.

– Герман Петрович утверждает, что за девятнадцать лет они ни разу не поссорились.

– Не знаю, не подслушивал.

– Ну, невольно, мог что-нибудь засечь… стены у нас не капитальные.

– Скандалов не помню, мата не помню. А сейчас вообще тишина, как в склепе. Тебя интересуют отношения Германа с Адой?

– Да. А также его отношения с дочерью.

– Ну, старик и поздний ребенок… оберегал, дрожал над ней, ясно. А вот с Адой… рассуждая теоретически: где страсть, эротика, деньги – там может быть все что угодно, вплоть до преступления.

– Герман Петрович гулял по Петровскому бульвару, – сказал Егор задумчиво. – И у него ключи от квартиры.

– Он мог по-тихому войти, но никак не мог выйти, – возразил Рома. – Он отнюдь не карлик.

Стало совсем темно, лишь уличный фонарь распространял слабый рассеянный свет сквозь листву, и зеленовато мерцала первая звезда – одинокая Венера. Егор сказал глухо:

– Кто-то предупреждает меня. О чем? Если расстреляли невинного, то где-то существует убийца. Как он существует? Как он вообще может существовать? Руки в крови, ты понимаешь, кровь кричит…

– Егор! – закричал Рома. – Успокойся!

– Я спокоен. Я найду его. И не буду связываться с так называемым правосудием. Своими собственными руками…

Протяжно заскрипела дверь черного хода, шаги, силуэт на пороге. Рома грохнулся на пол. Послышался голос:

– Егор, ты дома? Что в потемках сидишь?

– Дома, – он протянул руку, включил ночник.

Серафима Ивановна стояла в дверях, журналист лежал навзничь, неподвижно возле стола.

– Что это с ним?

– Ожидал натурального призрака. Я и сам струхнул… Ром, вставай, перед дамой не позорься.

– Да он в обмороке!

– Как бы не так! – Рома сел, прислонясь к креслу. – Здорово разыграл?

– Разыграл! – проворчала старуха. – Мужчины называются. Верите, ни разу не пожалела, что замуж не пошла. Так вот, у наших подъездных дам алиби нет ни у кого.

– Чем обязан? – поинтересовался психиатр учтиво, придерживая, однако, сильной рукой входную дверь.

– Герман Петрович, можно с вами поговорить? – Хозяин поморщился, Егор добавил: – Только вам, знатоку человеческих душ, под силу разрешить загадку.

– На лесть вы меня не возьмете. Проходите.

Они сидели в холодных кожаных креслах, потягивали коньяк.

– О какой загадке вы говорите?

– Убийство. Герман Петрович, вы знали, что в юности Ада была близка с Моргом?

– Разумеется. Как бы она могла скрыть что-то от меня. К сожалению, я узнал об этом после женитьбы.

– То есть вы не женились бы, если б знали…

– Что за пустяки! – отмахнулся Герман Петрович. – Что за хилая любовь, которая не одолеет такое препятствие? Я взял бы ее любую, но не позволил бы избавиться от ребенка. Это мерзость. Это они придумали с матерью.

– Вы усыновили бы чужого ребенка?

– Не чужого, а ее. Я замечал кое-какие странности, но не до того мне было.

– Какие странности?

– Когда я увидел Аду – такой, знаете, непорочный ангел в белых одеждах – некоторым женщинам удивительно идет больничный наряд милосердия, – я сразу понял, что жизнь моя переменится. Отказа я не получил и в тот же день уволил ее из сумасшедшего дома – так она называла мою клинику. Тут бы заняться ею вплотную, но на мне висел бракоразводный процесс…

– Вы были женаты?

– Да. Ведь мне было уже сорок два. И хотя я сразу отказался от всего – имею в виду материальные дрязги, – дело требовало нервов и времени. Варвара Дмитриевна, будущая теща, – женщина ловкая, умница, я был к ней искренне привязан, – настояла, из каких-то преувеличенных приличий, не видаться с невестой до развода – как выяснилось впоследствии, Ада дожидалась отъезда клоуна, боясь скандала. Разумеется, я пошел на все, а они скрыли концы в воду. Ну, непорочного ангела я не получил, но я не мелочен. Месяца через три после женитьбы – пришлось переехать в Мыльный – я стал невольным свидетелем разговора жены с циркачом – тот приезжал на несколько дней в Москву – разговора, который подтвердил мои подозрения.

– То есть вы поняли, что она любит Морга и что…

– Ничего подобного. Вас тянет на житейские схемы: старик муж, молодой любовник, коварная красавица. Нет. По заданию тещи я вышел с мусорным ведром, начал спускаться по черной лестнице, слыша ее голос снизу, из тьмы, и переживая минуту удивительную. Это было объяснение в любви: я безумно люблю мужа, не могу без него жить, мне не нужен никто, никто и так далее. А клоун твердил как попка: ты убила моего ребенка, ты убила моего ребенка… «Да, я пошла на все, – отвечала она, – я боялась, он от меня откажется». То есть мы с ней пошли на все навстречу друг другу. Все разрешилось банально: Морг женился, а Ада прожила еще почти девятнадцать лет.

– Герман Петрович, извините, я как будто выражаю сомнение, но… вы говорили, что никогда не ссорились, – и вдруг бросили все и ушли.

– Повторяю: она меня оскорбила – и я до сих пор не понимаю, из-за чего. Может быть, ее расстроил тот телефонный звонок, не знаю.

– А помните, на помолвке, тоже кто-то позвонил, вы сказали так странно: ваша пациентка.

– Я пошутил. Нечто забавное… или зловещее. Вероятно, ошиблись номером.

– А что сказали?

– Сейчас вспомню буквально… «Надо мною ангел смеется, догадалась?»

– Ангел! – закричал Егор. – Не может быть!

– Отчего же? – возразил психиатр невозмутимо. – Так и было. Вам это о чем-нибудь говорит? Мне лично нет.

– Герман Петрович, разве следователь не говорил вам о последних словах Сони?

– Что такое? – Психиатр нахмурился. – Ну да, бессвязный набор слов, она находилась в шоковом состоянии.

– Может быть, и в шоковом, но она крикнула: «Надо мною ангел смеется… убийца!»

– Что все это значит, черт возьми, – пробормотал психиатр машинально.

– Аде звонил убийца, – зашептал Егор, – по поводу тайны, связанной с этим, который смеялся. О нем узнала Соня и тоже погибла. Они обе убиты, потому что…

– Но позвольте! – Герман Петрович вышел из оцепенения. – Какой убийца? Звонила женщина.

– Ах да, пациентка… Вы уверены?

– Знаете, я еще не совсем в маразме…

– Голос незнакомый?

– Как будто незнакомый. Вообще я был взвинчен тогда… и с Адой и с Соней – все вместе. Постараюсь сосредоточиться. – Психиатр полузакрыл глаза. – Довольно молодой, несколько пронзительный голос, никаких дефектов, характерных особенностей, а вот интонация… вопросительная, эмоционально насыщена. Если можно так выразиться, вкрадчивая ненависть: «Надо мною ангел смеется, – пауза, – догадалась?» Ненависть и насмешка. В сочетании с красивым тембром и бессмысленным текстом произвело впечатление болезненное. И еще: звонили откуда-то рядом, словно из соседней комнаты.

– То есть из нашего дома?

– Не буду этого утверждать, но – рядом. Было слышно даже дыхание, слегка прерывистое.

– Алена сидела с нами за столом, – сказал Егор. – Остаются Катерина и циркачка… Да ведь Алена выходила! Помните? За сигаретами?

– Да, помню.

– Герман Петрович, вы бы узнали голоса этих трех?

– Наверное. Впрочем, повторяю, я был взвинчен, да и с соседками почти не общаюсь.

– Давайте проверим! Пожалуйста.

Они прошли в прихожую, Герман Петрович кратко побеседовал с каждой из «подозреваемых» о подписях против сноса особняка.

– Кажется, не они. Но утверждать не могу. Не голос мне запомнился – интонация, необычный текст, а тут… приличный светский разговор, никаких таких страстей.

Вновь наступило воскресенье, всего неделя прошла, как жизнь настигла его, солнце, отцветающая сирень, дети, лавочка, белое кружево и праздные спицы на коленях; они говорили вполголоса («натуральный призрак» не давал о себе знать, но мир вокруг неуловимо изменился).

– Все началось с телефонного звонка, – говорил Егор, пытаясь восстановить связь событий. – Ада кричала: «Я на все готова! На все!» – бросила трубку, и ни с того ни с сего они поссорились – впервые за девятнадцать лет. Может быть, Герман Петрович врет…

– Они вроде хорошо жили, – вставила Серафима Ивановна.

– …но второй звонок, на помолвке. Кому предназначалась странная фраза – глагол «догадалась» женского рода – Аде или Соне? Мне кажется. Аде. Во-первых, фраза звучит как продолжение недавнего разговора, а Соня с утра была со мной. Во-вторых, Ада нервно спросила у мужа: «Кто звонил?» Вообще она страшно нервничала, особенно в конце вечера, после гаданья, и не сказала, какую карту вытянула для себя.

– Думаешь, шантаж?

– Похоже на то. Она умела держать себя в руках, но после звонков была на грани истерики и сорвалась оба раза: оскорбив мужа и поссорившись при посторонних с дочерью. Ангела упоминает Соня перед смертью, и «нечто забавное», как выразился психиатр, получает неожиданно страшный, ускользающий смысл.

– Ангелы не смеются, – пробормотала Серафима Ивановна, – они над нами плачут.

– Значит, здесь какой-то особенный. Женский голос спросил: «Догадалась?» А Соня как бы отвечает на другой день: «Убийца».

– Но если она догадалась, кто этот ангел-убийца, то почему не назвала имя?

– Я все время думал об этом. Выходит, убийца был ей незнаком, то есть она не знала его имени, а предупредила нас как смогла – этой странной фразой.

– Незнаком, – повторила Серафима Ивановна. – В дворовый подъезд никто чужой не входил: я сидела на лавке с восьми утра до момента убийства. Остается парадное.

– У Неручевых японский замок с кодом, – отозвался Егор задумчиво. – Следов взлома не обнаружено, все три ключа нашлись сразу: Сонечкин в луже крови возле убитой, второй – в хозяйственной сумке Ады с бельем, третий – у Германа Петровича. Правда, были открыты балконные двери, проветривалась квартира после ремонта.

– Ну, Егор! Поздним субботним утром на глазах у прохожих вскарабкаться на третий этаж по совершенно гладкой стене…

– Да, исключено. Дверь могли открыть только хозяева, и, по словам Германа Петровича, Ада не открыла бы постороннему. Ей, во всяком случае, преступник был знаком.

– Знаком-то знаком, – проворчала Серафима Ивановна. – Куда он потом делся – вот загадка. Или он – женщина, которая спряталась в нише, когда вы с Ромой бежали по лестнице.

– Как-то трудно представить женщину, способную на такое зверство, хотя примеры в истории имеются… и женский голос по телефону чуть не из нашего дома – ненависть, насмешка… Но женщина, которая смогла бы поместиться в нише, то есть очень тонкая и маленькая, вряд ли способна нанести такие удары.

– Не скажи. Циркачка наша мала и тонка – а мускулы? Каждый день тренируется.

– Вообще цирковой парой стоит заняться, – согласился Егор. – Но ведь у Марины алиби?

– В цирке была на репетиции.

– С сыном?

– Нет, он тут во дворе с ребятами играл. Катерина ходила на рынок, да она в нишу не поместится, очень крупная. Алена с вами у голубятни стояла.

– Разберемся с нами – с нашей четверкой у голубятни. У нас примерно одинаковые ситуации: каждый был у себя, потом вышел во двор. У троих есть алиби.

– У троих?

– Судите сами. Соня кричит в окно. Алена остается на месте. Мы с Ромой бежим, через парадное к запертой двери. То есть мы трое не имели возможности убить Соню.

– Ты намекаешь, что Морг совершил преступление в два приема?

– Малоправдоподобно – и все же реально. На нем были старые клоунские шаровары, наверняка с потайными карманами. На помолвке он видит, где Ада хранит черный крест, и на следующий день около одиннадцати поднимается к Неручевым. Или Ада действительно забыла запереть кухонную дверь, или, уже вернувшись из прачечной, открывает соседу – не столь уж важно. Он убивает ее, крадет мешочек с драгоценностью (подготовившись заранее, действует в перчатках), кладет крест и перчатки в шаровары, затем спускается во двор, может быть, рассчитывая в голубятне спрятать драгоценность. Но тут подходим мы, и его настигает Сонин крик. Он-то понимает значение ее слов. Морг направляет нас с Ромой в парадное, сам бежит по черному ходу, зная, что кухонная дверь у Неручевых открыта. Встречает перепуганного Антошу и незаметно – фокусник! – засовывает ему мешочек, скажем, в карман брюк. Антон, замывая одежду, обнаруживает опасную находку и впопыхах прячет в старый плащ. Морг врывается на кухню к Неручевым. Допустим, Соня узнала про «ангела» накануне от матери, она выдает себя, бежит от него в прихожую. Мы с Ромой колотим в дверь, слышим какие-то крики, клоун довольно долго не открывает, затем появляется перед нами весь в крови.

– А перед этим во дворе ты на нем пятен не заметил?

– Вроде нет. Но ведь Ада убита одним ударом, и кровь из раны натекла на пол позже, когда она упала. Упала навзничь, удар был нанесен спереди – так же как и Соне. Последнее, что они видели в жизни – это лицо садиста.

Егор шел по Страстному бульвару, сквозь июньские светотени, вечерний звон и гам, миновал «Россию», фонтан, Пушкина, спустился в подземелье – вокруг отпускная остервенелая толкучка, он ничего не видел – поднялся на белый свет, перешел на Тверской, побрел по пестро-желтой дорожке, остановился, оглянулся. Странное ожидание, когда чувствуешь чей-то упорный взгляд и должен убедиться… Нет, все тот же мир в древесных сумерках, ничего примечательного. Но ожидание не проходило.

Он поднялся во дворец по чудесным каменным ступеням, перебросился словами с уходящим вахтером, прошел в свою каморку-сторожку, лег на диван, закинул руки за голову на жесткий круглый валик, рассеяно глядя в окно. Как дома: диван – только обитый черной прохладной кожей; окно – только забранное стальной решеткой… что должен чувствовать смертник в настоящей камере? Скорей бы!.. Нет, нет, остановись, мгновенье, какое б ты ни было!

«Опять меня заносит, а я должен разработать версию Германа». Герман! Забавно. «Три карты, три карты, три карты», – и дама пик, и сумасшедший дом. Психологически (психически) он более подходящий претендент, чем Морг. Более глубокие, потаенные страсти. Итак, Ада узнает об отношениях мужа и дочери. «Однако я вправду с ума сошел – ведь быть не может!» Итак, она узнает, бурное объяснение, смертельное оскорбление… А мы с Сонечкой в это время стоим на лестнице в золотом луче. Муж переезжает на другую квартиру. Через три дня – нечаянный удар: дочь сообщила, что выходит замуж. Психиатр (сексуальный маньяк) задумывает убийство.

Утром в субботу по парадному ходу он поднимается на третий этаж, отпирает дверь своим ключом (Соня у сокурсницы, Ада в прачечной). Зная, разумеется, где хранится ключ от шкафчика, он имитирует кражу со взломом, чтобы отвести подозрение от себя (возможно, действует в перчатках). Приход Ады. Ужасная сцена. Он убивает жену, в это время появляется Соня, кричит в окно (ангел-убийца? дьявол! она не смогла выдать отца), он настигает ее в прихожей, наносит удары, озверев, опьянев от крови, срывает алую ленту… хочет уйти – вдруг с протяжным скрипом открывается дверь черного хода, на пороге кухни возникает Антоша. Он не видит Германа в темной прихожей, но подсознательно отмечает некое движение, шевеление в темноте – «возникло жуткое ощущение чьего-то невидимого, неслышимого присутствия».

Два момента в этой версии остаются для Егора загадкой. Как пришло в голову Антону забрать с места преступления оброненный, видимо, черный крест – страшную улику? И каким образом Герман Петрович скрылся из дома (в нише он не поместится – высокий рост)? Если поведение Антоши еще можно объяснить полной растерянностью, невменяемостью, то исчезновение Германа сверхъестественно… а значит, от этой версии придется отказаться?.. Егор вздрогнул. Открытая балконная дверь! Все произошло с молниеносной быстротой. Соня закричала в окно, была убита, Антоша в ужасе побежал к себе, встретив на дороге Морга. Убийца чувствует приближение людей и выходит на балкон. Пока мечутся и кричат в прихожей, он перемещается к Сориным (что под силу даже инвалиду: перила не выше метра, балконы почти примыкают друг к другу и скрыты в густой тополиной листве от глаз прохожих). Затем из квартиры Сориных (замок английский, дверь изнутри можно открыть без ключа и захлопнуть за собой) проникает в парадный подъезд (вопрос: куда он дел окровавленную одежду? Например, прихватил из шкафа чистую и у Сориных надел прямо на запачканную, там же умылся). Далее: Мыльный переулок, трамвай. Петровский бульвар (где его действительно видел завсегдатай-пенсионер), квартира заграничного друга (обыск там не делали, вещички сожжены… нет, хлопотно… гниют, должно быть, где-то в сырой земле), звонок клоуна: убиты жена и дочь (Морг разыскал номер телефона, записанный Соней, в блокноте на подзеркальнике).

Таким образом, остается уточнить: была ли открыта у Романа балконная дверь? Если это обстоятельство подтвердится в пользу версии Егора – поиск можно считать законченным.

Егор набрал номер телефона – длинные гудки, дома нет. Ну, конечно, «фирменные дамы»…

Могла ли им увлечься Соня?.. «Как выяснилось, я очень мало знаю о ней, да, я поверил ей сразу и навсегда». «Не в моем вкусе, – сказал Рома, – слишком ребенок». А перед этим что он сказал? «Заворожила, околдовала – не его, меня – ведьма». Дама пик на помолвке. «Женюсь!» Как будто бы тончайшая, прерывистая связь слов и событий, но где тонко, там и рвется». (Егор, с цветами и шампанским в сумке, позвонил в дверь к Сорину, они стояли, разделенные порогом. Весть о предстоящей женитьбе Роман воспринял вполне жизнерадостно: «Ты и Соня? Забавно, старик, отлично! Прелесть девочка! Когда это ты успел? – Нервное возбуждение прорывалось в голосе, глазах, жесте, тонкие пальцы сжали руку друга. – Ну, я рад!» Радостное возбуждение, возможно, в пылу творчества. «Приходи сейчас к Неручевым, будет что-то вроде помолвки». – «Эх, черт, срочная работа – к завтраму… обидно». – «О братьях-славянофилах?» – «В точку! Не обижайся, Егор, ладно?» – «Да ладно». – «Не обижаешься?» – «Да нет, нет») «Однако он пришел (дружба – дело святое), и, по-моему, они с Соней не обращали друг на друга особого внимания. И он не имел возможности убить ее – вот главное. Так с кем же она провела ночь перед смертью?..»

Наконец в двенадцатом часу журналист отозвался:

– Слушаю.

– Привет. В то утро, когда убили Аду с Соней, у тебя была открыта балконная дверь?

– Дверь? Какая дверь?

– На балконе.

– На балконе?.. Не помню. А что?

– Мне пришло в голову, что убийца мог сбежать от Неручевых через твою квартиру… Алло! Что молчишь?

– Вспоминаю.

– Ты вспомни, как Алена предложила поехать в Серебряный бор.

– При чем тут бор?

– Было жарко.

– А-а… да, да, духота. Открывал, точно, в своем кабинете, когда работал.

– Кабинет граничит с комнатой Ады?

– Ну да. Егор, поздравляю. Потрясающе! И… кто, по-твоему?

– Наверное, не дальний, так сказать, а близкий: должен знать про смежные балконы, твою квартиру, замок… может быть, увидел из окна тебя с нами во дворе и сообразил, что путь свободен.

– Герман?

– Возможно. Спокойной ночи.

Мир за оконной решеткой темнел и сгущался – без просверка, без промелька – смертный мир, в который мы заброшены бог знает зачем. Зазвонил телефон, и знакомый женский голос сказал:

– Если бы ты знал, как мне тяжело.

Такой безысходный, душераздирающий голос, что Егора буквально затрясло от страха.

– Кто это?

– Не узнаешь? Не можешь решиться?

– На что решиться?

– Умереть. Ведь Антон умер.

– Ради бога! – закричал он. – Не вешайте трубку! Кто убил Соню?

Где-то там, далеко, засмеялись, потом ударили тупые, короткие гудки.