Текст книги "Соня, бессонница, сон, или Призраки Мыльного переулка"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Итак, продолжим продвижение к истине. Герман Петрович набросал психологический портрет своей, как он удачно пошутил, пациентки: верящая в чудеса и проклятия. Морг, в свою очередь, тоже пошутил: женский почерк, женский антураж – духи, лента… Однако мне был подброшен еще один, как говорят в судебной практике, вещдок, что я постоянно упускаю из виду, не представляя, куда, в какой разряд элементов его поместить: дамская лаковая сумочка – отечественный ширпотреб, который никто в особнячке не принял за свое. А между тем эта сумка висела на крюке в нише, где в момент убийства (или сразу после него) кто-то прятался.

Сумка пустая. В такой обычно держат зеркальце, духи (нет, лавандой не пахло!), косметику, документы. Документы. Надо сосредоточиться, сделать усилие… без толку! Я не знаю даже имени того ребенка. Если сумка была украдена с места преступления… неправдоподобно, совершенно неправдоподобно. Какое ж хладнокровие надо иметь, чтоб в такую минуту, возле мертвых, остывающих тел рассчитывать на какие-то документы. Однако сумочка демонстративно пустая! Не обольщайся надеждами. Зачем красть, зачем сбегать и прятаться, допустить казнь Антона, обвинить в убийстве меня – зачем? Есть единственное объяснение – видение безнадежно-желтых стен и женщины в белом, медленно бредущей по двору.

И все-таки мне была подброшена пустая дамская сумочка, – упорствовал Егор, цепляясь за материальную реальность – вещдок. – Как же мне дожить до письма Петра Васильевича? Или рвануть в Орел? Нет, Другой живет в Мыльном переулке и, вероятно, готовится к новому убийству.

Кстати, о вещественных доказательствах. Они были украдены. Еще один непонятный ход. А почему, собственно, непонятный? Я обвинил циркачку, но куда логичнее проделать это Другому – убрать чудом доставшиеся мне улики. Хотя для настоящего следствия (если б начался пересмотр дела) эти «знаки» мало что значат – для меня, только для меня…

Три часа ночи. Гроза отбушевала и успокоилась в ровном гуле, прозрачном падении струй за окном. Скоро рассвет, молюсь и надеюсь, что в Мыльном переулке все по-прежнему, граждане спят… нет, одному, конечно, не до сна. И пора повернуться лицом к проклятой реальности и прямо ответить на прямо поставленный вопрос: что мне с ним делать?

«Я найду его, – похвастался я однажды. – И не буду связываться с так называемым правосудием. Своими собственными руками…» Я не сумел тогда окончить, не умею и теперь. Ответить на удар – да! Поддаться инстинкту «око за око, зуб за зуб» – нет. И все же: не честнее ли, не мужественнее совершить мгновенный суд самому, чем отдавать несчастного оборотня в руки правосудия на куда более медленную казнь? Господи, что за смертный мир, в котором кроткий зов Серафимы Ивановны: «Убийством на убийство отвечать нельзя. Не вы дали – не вам и отнимать» – заглушается криками из зала: «Смерть! Смерть убийце!»

– Однако! – Егор задумался. – Какое-то подсознательное ощущение возникло у меня, когда я вспомнил… да, украденные из стола лента и сумочка… я обвинил циркачку… они с Аленой ездили в Серебряный бор в день убийства. Я хожу вокруг да около, боюсь – да, боюсь! – назвать вещи, события и лица своими именами.

Итак, я пройду вокруг да около. Вокруг прудов с утиными стайками и разноцветными лодками, заблужусь в трех соснах, выйду на безлюдную тропку, найду поляну. Я бы нашел поляну меж соснами, поросшую кустарником (дурацкий Гросс с его дурацкими аналогиями!). И все же: что бы я сделал, живя в центре столицы, в каменном лесу, где из-за многолюдья нельзя приткнуться для совершения дела необычного (кровь, все в крови!) и где по пятам, возможно, идет охота? Я бы нашел настоящий лес».

Утро встало прохладное и пасмурное, вверху столпотворение разодранных в клочья туч, на земле – невыспавшихся чиновников и секретарш. Егор шел по площади, где борцы с царизмом взмывали мощные кулаки к взметенным небесам, вошел в стеклянный вестибюль, потолкался, оттягивая неизбежное, по коридорам. Евгений Гросс, как в прошлый раз, стоял задумчиво с дымящимся окурком.

– Доброе утро, Евгений Ильич. Вы меня узнаете?

– Георгий Николаевич Елизаров. Сторож-диссидент. Ну как, нашли убийцу?

– Нашел.

Гросс заволновался и прикурил от окурка новую сигарету.

– Сдали в органы?

– Нет. У меня улик нет, только подозрения.

– Детский лепет, – отрезал специальный корреспондент. – Дело закрыто, понятно? И заводить новую волынку возьмутся только в случае чистосердечнейшего признания преступника. И то если чистосердечие будет подкреплено железными уликами и вещественными доказательствами. Кто убил-то?

– Тот, кто приходил к вам за сведениями. Так тянет материал на роман, Евгений Ильич?

– Ну-ну… – разочарованно протянул Гросс. – А я было вправду поверил, что вы Георгий победоносный, так сказать, «рыцарь бедный», мстящий за свою невесту.

– Она была не моей невестой.

Гросс отличался сообразительностью и с готовностью подхватил:

– Понимаю. Понимаю: показания экспертизы. Но я думал, она с вами…

– Не со мной.

– Ага, вы полагаете: с тем, кто приходил ко мне… Стало быть, по-вашему, мотив убийства – любовь?

– Наверное. Адская любовь.

– Сильно сказано. – Журналист помолчал. – Почему же вы не называете имя того, кто приходил за сведениями? Или хотите взять меня на понт?

– У меня есть сомнения, – признался Егор. – Ну, сотые, тысячные какие-то доли… а все-таки есть. Мне кажется, я назову, произнесу вслух – и эти доли улетучатся.

– Произносите хоть сто раз – ничего не изменится. Потому что вы ошибаетесь. Элементарно, так сказать, арифметически… психоз на почве ревности. Ну, валяйте! Я подтвержу. Ведь вы за этим пришли?

– За этим. Вы уже подтвердили.

Они поглядели друг другу в глаза сквозь голубой летучий дымок, сомнения улетучивались.

– Нет! – воскликнул Гросс.

– Да, – сказал Егор угрюмо и пошел прочь по коридору между дверьми, за которыми в словах, словах, словах формировался сегодняшний газетный миф.

Надо было спешить – куда? Он сошел с трамвая – наискосок через мостовую дворовый тоннель с мусоркой, – перешел на противоположный тротуар, миновал два квартала. Приторный парфюмерный аромат проник в ноздри (даже свежий душок крови не смог заглушить то предсмертное благоухание). Подошел к прилавку, сказал рассеянно:

– А французская лаванда продается?

– Ты что, пьяный? – зашипела Алена – пышная фея в розовом, бесчисленные Алены отражались в зеркалах. – Напугал до смерти, черт бы тебя взял!

– Прости.

– Что надо?

– Расскажи, чем вы с циркачкой занимались в день убийства?

– Тише ты!

За соседним прилавком оживились, переглянулись еще две феи.

– Чем мы занимались… ничем!

– А Серебряный бор?

– Откуда тебе… Ромка, что ль, донес?

– Рома.

– Вот трепло.

– Может, выйдем покурим?

– Зой, постоишь за меня? Я сейчас.

Одна из фей кивнула, подмигнув шаловливо. Они вышли через подсобку во дворик с нагромождением коробок и ящиков, закурили, Алена заявила вполголоса, но вызывающе:

– Любовью занимались – вот чем. Подробности интересуют?

– А Марина?

– Не знаю, она сбежала.

– Как вы вообще туда попали?

– На троллейбусе.

– Почему вы поехали в Серебряный бор? – спросил Егор раздельно.

– Неужели это так срочно, что ты прибежал как угорелый?..

– Срочно. Вспомни крик в парадном.

Она умерила агрессивность и принялась рассказывать:

– Мертвых увезли. Дома было страшно одной…

– Я всегда считал тебя смелой девочкой.

– Сама удивляюсь. Я покойников ведь не боюсь, но… страшно. В общем, я сидела на лавке во дворе. Тут Марина появляется… – Она помолчала многозначительно. – В голубых джинсах и рубашке, между прочим.

– Откуда появляется?

– С черного хода. Только что из цирка вернулась, говорит: Морг невыносим, орет, трясется над каким-то узелком…

– Должно быть, с окровавленной одеждой, – вставил Егор.

– Ну, я ее просветила, она перепугалась – нервы. И мы решили смыться. Сходили переоделись… я еще, кстати, Германа Петровича встретила, сумку с вещами волок – ну, думаю, вдовец занимает свою жилплощадь, торопится. А как кот выл, слышал?

– Нет, я по улицам ходил.

– Этот ведьмин кот все понимает! Под кровать Ады Алексеевны забился – еле достали. Ладно. Почему-то мы двинулись в Серебряный бор, – Алена пожала плечами. – С утра как-то в голове застрял. Знаешь, Соня любила, мы с ней…

– Любила? – переспросил Егор.

– Там одна полянка есть, поросшая кустами, и сосны на глиняном бугорке. Если по тропинке к лодочной станции идти, стоит избушка на курьих ножках, детская… свернуть на тропинку – вот там. Но мы туда не пошли, конечно. Да! Выходим из троллейбуса – Рома впереди идет, я окликнула – не слышит. Ну, мы у лодочной станции расположились. Тоска, неуютно, солнце палит, а Сони уже нет. Я говорю: пойти, что ль, Ромку поискать?

– Я еще на помолвке заметил твои маневры.

– Не твое дело. Почти сразу нашла, прям неподалеку от нашей избушки сидит, бледный, и решает проблему. Как ты думаешь – какую? Убийца Антоша или нет, то есть правильно он у него дверь в ванной вышиб и к Неручевым притащил. Из-за каждой ерунды готов на стенку лезть! Что тут думать? – Алена осеклась и все же добавила упрямо: – Я ни в какого Другого не верю.

– Напрасно. А Марина на лодочной станции осталась?

– Представляешь, домой уехала. Я когда назад пришла – лежат мои вещички, полотенце с сумкой, никто не польстился. Я ей потом высказала, она говорит: ко второму отделению в цирк надо было ехать. – Алена вдруг замолчала, потом спросила жарким шепотом: – Ты думаешь, это она в парадном кричала?

– А ты как думаешь?

– Не знаю. Крик донесся сверху, не от входа. Я как раз по телефону в коридоре разговаривала, Серафима Ивановна может подтвердить. Прям мурашки по коже, забыть не могу.

– Ты сразу выскочила в парадное?

– Ну нет. Серафиму Ивановну дождалась, пока та халат наденет. Мои уже спали. Мы с ней вышли: все тихо, только…

– Ну, ну?

– Словно бы лязг… или стук тихий-тихий. И еще как будто свет мелькнул.

– Свет?

– Не свет, а… – Алена задумалась в поисках слова. – Луч. Лунный луч… нет, не могу назвать. Тут соседи зашуршали, на лестницу повалили, Серафима Ивановна включила электричество.

– Ты узнала голос? – спросил Егор напряженно.

– Какой голос! Жуткий вопль, так человек не кричит. Егор, что-то должно случиться.

– Не каркай!

– Я побежала.

– Пока.

Он пошел по улице куда глаза глядят. Лунный луч. Красиво. Лунный луч. Лязг или стук. Что-то мягкое, летучее касается ноги… так человек не кричит.

Он опомнился уже в троллейбусе, далеко от Мыльного переулка. «Куда меня несет?» Безрадостный, бессолнечный день летел в окне, вяло висели листы лип, круглая клумба кровавых настурций влачила борьбу за существование в бензиновом чаду на маленькой площади, на которой троллейбусы делают круг. «Однако и у меня застрял в памяти Серебряный бор, где я не бывал с детства… точнее, с отрочества, далекого, кроткого (как бы не так!) отрочества. Все не то, все переменилось, асфальт, только сосны хороши по-прежнему, но меньше их стало, и весь-то бор, необозримый, казалось, можно обойти за… Нет, таинственный – по-другому… – Егор углубился в переплетенье тропок, клочья тумана висели меж кустами. – Здесь избушка на курьих ножках (в их детстве ее не было), Сонина полянка, здесь где-то и «камень под которым окровавленная одежда лежит». Конечно, камень Раскольникова неповторим, таких совпадений не бывает, но кровь есть кровь, ее нужно спрятать. Вместе с одеждой, чтобы из вещдока она в конце концов превратилась в землю, влагу, траву».

Он сел в траву, влажную от ночной грозы, пахнувшую сырой землей. Достал из-за ремня джинсов охотничий нож (чужеродный предмет, который вот уже почти сутки ощущал физически и, если можно так выразиться, метафизически, который мешал жить). «Зачем жить, если впереди нет ничего, кроме нечаянного – отчаянного! – удара и тоски? Все. Хватит дожидаться улик и доказательств, сейчас я приду к нему и подарю охотничий нож».

Однако Серафима Ивановна, на своем посту во дворе, сообщила, что действующие лица в этот вечер (неужели уже вечер?) перестали блюсти единство места, времени и действия. Старая дева на своем старом «Ундервуде» составила трогательную петицию в защиту старого особняка (коронная фраза: «Можете «сослать» нас на далекие окраины, мы согласны, но пощадите красоту, ведь ее так мало осталось!»), но выяснилось, что подписать челобитную некому: особняк был пуст, словно вымер.

– Я час всего и провозилась-то, – оправдывалась Серафима Ивановна.

– Ничего, будем надеяться, – утешал Егор рассеянно. – Я до утра глаз не сомкну.

– Кстати, Герман Петрович до утра читал «Дворянское гнездо». Не знаю, что он там вычитал, но только утром, когда я убираться пришла, с ним творилось что-то страшное.

– Что-что? – Егор встрепенулся в предчувствии нечаянного удара.

– Я даже подумала, что он в уме тронулся. Увидел меня и говорит: «Могила вскрывается!» Вот ужас-то! Небритый, в халате, совсем, совсем старик… Правда, взял себя в руки, поздоровался, но, когда я сказала, что сегодня пятница, полы буду мыть, он заявил твердо и как будто нормально: «Благодарю вас, Серафима Ивановна, я в ваших услугах не нуждаюсь».

– Он так сказал? – пробормотал Егор ошеломленно.

– Именно так, в этих самых выражениях. Я поклонилась и ушла. В качестве «следопыта» я стала самой назойливой и несносной старухой в мире. Так вот, сведения. Алена говорила, что с женихом сегодня в театр идут. У Моргов с утра пораньше скандал разразился, так что, кажется, дубовая дверь трепетала. Они ведь за границу собираются, слыхал?

– Слыхал. Значит, Герман Петрович из лечебницы так и не возвращался?

– Не возвращался. Или не хочет открывать. Это очень серьезно, Егор?

– Наверно. Да.

– Проворные пальцы, сверканье спиц-рапир, бесконечное белое кружево.

– Серафима Ивановна, можно ли предположить, что я – убийца?

– Господь с тобой, Егор!

– На помолвке я так неудачно пошутил, так нелепо, по-идиотски!

– Шутка неудачная, правда. Но какому же здравому человеку придет в голову…

– Здравому, нездравому – где граница… Вон циркачка сказала, что из нас троих, отроков кротких, на эту роль больше всего гожусь я.

– Не понимаю, Егор, почему ты так волнуешься. Ведь совесть у тебя чиста?

– Серафима Ивановна! – взмолился он. – Ну, может, что-то в моем поведении, в словах или… не знаю в чем, со стороны виднее… есть что-то такое…

– Перестань! Я тебя знаю с детства. И если кто подумает такое, он просто ненормальный или тебя перед ним оговорили. Она болтает бог знает что, а ты с ума сходишь. – После паузы старуха спросила тихо: – Ты уверен, что это она тогда была в прихожей?

– Кто?

– Марина. Ангел в голубом.

– Ох, Серафима Ивановна, не спрашивайте ни о чем, ради бога. Я просто проверил показания Антоши и убедился, что они реальны.

Может быть, и реальны, только… Ты вот говорил, что Антону надо верить до конца либо не верить вовсе. Человеку в таком состоянии что не померещится! Вспомни: труп шевельнулся.

– Я забыл, – медленно сказал Егор. – Совсем забыл про эту деталь, настолько фантастической она кажется. Если Ада была еще жива…

– Морг застал ее уже мертвой.

– Он плакал, представляете? Слезы на лице смешались с кровью.

– Ах, Егор, ты еще молод, ты еще не можешь судить…

– Уже не молод. И мне придется судить.

– Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким и вам отмерится.

– По-вашему, проявить великодушие и забыть?

– Величие души не в забвении. Сказано: не убий. Тяжкий грех. Только не становись судьею. Ты понял меня?

– Понял. Я знаю, что сделаю. Если у меня будет время.

А время шло к ночи, беззакатной, безлунной, бесшумной, ни одно окно не зажглось в особняке. Красные следопыты разделились, Серафима Ивановна, закутавшись в шаль, мужественно осталась на лавке во дворе; Егор сел на ступеньку в парадном возле знаменитой ниши в твердой решимости дождаться психиатра. Ни скрипа, ни шороха, ни просвета, не чувствуется потустороннего присутствия, плотную тьму не прорезает лунный луч, нечеловеческий крик. Даже обаятельный дюк Фердинанд, с давних пор облюбовавший нишу с крюком в качестве засады, откуда так удобно бросаться и пугать двуногих, – даже дюк Фердинанд находился в бегах или за дверью с хитроумным японским замком. Егор тихо поднялся на третий этаж, подошел к двери, прислушался: безмолвие, как в могиле. Уместное сравнение. Спускаясь вниз, заскочил на минутку к себе, вдруг сердце прихватило. В темноте, чиркнув спичкой, нашел в маминой аптечке столетний валидол, положил под язык, прилег – на одну минуточку! – на любимый свой диван и мгновенно, как после сильнейшего снотворного, провалился в глубокую, не проницаемую для сознания кромешную яму.

Боже мой! Жаркие лучи за окном сквозь легкий тополиный шелест. «Без двадцати одиннадцать! Да что же это такое? Да как же я мог! Мама предсказывала, что кончу Обломовым!»

Егор вскочил с дивана, побежал на кухню, бросился к окну. Безмятежное субботнее утро, играют в песочнице дети Ворожейкиных и сынишка Моргов, Серафима Ивановна («красный следопыт», последний солдат в позабытом окопе – таким образом можно выразить ее преданность и чувство долга) вяжет на лавке под сиренью. Вот подняла голову.

– Никудышный я сторож, Серафима Ивановна.

– Да вроде все спокойно.

Тут из подъезда показался клоун в ярко-зеленых клетчатых шароварах; наследственная лысина его сверкала, сверкали глазки; буркнув нечто нечленораздельное, он направился к голубятне. За ним, как по команде режиссера-демона, вышла Алена в розовом сарафане. Егор застыл, завороженный зрелищем. Все это уже было! Сейчас появится Рома. Нет! Сначала мы втроем подойдем к голубятне. Так, подошли; причем его партнеры явно не чувствовали горестной иронии, абсурдности происходящего. Егор оглянулся; не удивившись, увидел Романа с фирменной сумкой, подходящего к тоннелю, окликнул; тот подошел, сказал:

– Сигареты кончились. Вот жарища, а?

– Ален, что ж ты молчишь? – подал реплику Егор. – Ты должна сказать, поехали в Серебряный бор.

– Иди-ка ты со своим бором…

Зато совершенно необычно повел себя вдруг клоун: зажмурился, подпрыгнул, как мячик, и простонал:

– Покойница! Он ее выкопал…

Стоявшие у голубятни подняли головы и увидели картину, от которой воистину кровь застыла в жилах. За двойными стеклами кухонного окна Неручевых кто-то стоял недвижно, глаза закрыты на бледном, восковой, неестественной бледности, лице, однако драгоценные пряди распущенных темно-рыжих волос горели огнем и сияло чистым голубым цветом американское платье-сафари. Сейчас она закричит: «Надо мною ангел смеется… убийца!» Закричала Алена, страшный рыдающий вопль, Серафима Ивановна медленно поднялась, сверкнули падающие оземь спицы-рапиры и белое кружево, Роман вцепился пальцами в клетку, а Морг взревел бессмысленно:

– Окружаем! Ребята, бегите через парадное! – и рванул на черный ход, за ним Серафима Ивановна, мрачно-страдальчески оглянувшись на Егора, а тот никак не мог оторвать от железных прутьев пальцы (голуби сбились в кучу, отчаянно воркуя), наконец оторвал последним усилием – и бросился вперед, они пробежали затхлый тоннельчик, тротуар, пять прыжков, прохладный мрак парадной лестницы, ступени, ниша между вторым и третьим этажами. Остановился на секунду перевести дух, а сквозь все стены и запоры несся дубовый стук, звериный крик Морга: «Открывай! Вурдалак! Дверь разнесу!»

– Я хочу подарить тебе охотничий нож, – шепотом сказал Егор и протянул, вынув из футляра, старому другу старую безделушку; блеснуло лезвие в золотом луче, падающем из восьмигранного оконца. – Помнишь, играли в детстве?

– Ты что? – прошептала Рома, отталкивая дар друга, и всхлипнул, как ребенок. – Что ты?

– Можешь использовать его по своей воле, я перед тобой безоружный. Можешь убрать себя или меня. Мне все равно.

– Жорка, друг!..

– Помнишь плащ в прихожей? Старый, поношенный?

– Только в этом! – вскрикнул Рома страстно и искренне. – Только в этом! Перед Антошей! Перед ними – нет!

– Нет? А куда ты собрался? На поляну, где избушка на курьих ножках стоит?

– Я тебе говорил… это все она – ведьма!

Егор положил нож на ступеньку и медленно пошел наверх, ожидая удара в спину, – все равно! – ведь там, за дверью с медной табличкой, его ожидал удар сильнейший. Отчаянно зазвенели серебряные колокольцы, рев Морга нарастал, подкрепленный и другими голосами, – действующие лица концентрировались в едином месте, на грязной черной лестнице с отходами, где невинный, невидимый игрок – кроткий отрок в запачканной кровью рубашке – будет вечно открывать, не попадая ключом, свой замок.

Через долгое время совсем близко за дверью раздался негромкий голос:

– Это вы, Георгий?

– Я.

– Боюсь вас впускать.

– Смотрите сами, Герман Петрович.

И опять через долгое время нежно защелкал японский замок, засияли разноцветные пятна венецианского фонаря, он шагнул через порог, уже ничего не видя, не слыша, – господи, как можно это пережить во второй раз? вторую смерть, еще более страшную? – и как-то вдруг сразу увидел ее на кухне в углу за столом, где год назад лежала Ада. Дубовая дверь сотрясалась, стук, крик, ропот только подчеркивали неестественную, запредельную тишину места преступления.

Он подошел к ней и сказал:

– Соня, я люблю тебя.

Она молчала, глядя в сторону, а в глубине глаз вспыхнул и тотчас погас блеск жизни.

– Бесполезно, Георгий, она все время молчит.

– Нет, нет! – прошептал он, вбирая душой бессмертные детали золота и лазури, вырванные из мрака (Орфей и Эвридика в маленьком кухонном аду, где замытая кровь). «Нет! – молился он про себя. – Это моя Соня, она не безумна, нет! Я знаю, почему она молчит!»

– Народ собирается вызвать милицию, – пробормотал психиатр и резким движением вздернул крючок – старинный кованый крюк.

Морг с багровым лицом ввалился первым и замер, за ним столпились остальные, созерцая и не веря в чудо. Меж чужеродных ног проскользнул дюк Фердинанд, запел, закружился, принялся тереться спинкой о ножки в стоптанных синих кроссовках. Тогда она нагнулась и взяла его на руки.

– Я знаю, почему ты молчишь, – заговорил Егор легко и свободно, никого, кроме нее, не видя и не чувствуя. – Ты считаешь меня убийцей.

Она наконец прямо взглянула ему в лицо, обожгла взглядом, в черных очах, вопреки всему, разгорался, разгорался блеск жизни.

– Если я просто скажу тебе, – продолжал он пылко, уже входя в ее жизнь, включаясь в любовный поединок, уже невольно испытывая ее, – скажу без доказательств, что я не виноват, ты мне поверишь?

Тут наконец пришел в себя, нет, напротив, – вышел за пределы здравого смысла Морг, заявив:

– Но ведь она знает, кто ее убил, черт возьми!

Легкое безумие взметнулось в кухонном аду, а ведь еще необходимо вывести ее отсюда.

– Морг, замолчи!

Клоун смотрел бессмысленно перед собой.

– Или Герман инсценировал похороны?..

Из глубины черной лестницы возникла Катерина в черном, так тень, прошла по кухне, взяла Соню за руку и спросила:

– Соня, Антон не виноват?

Губы ее дрогнули, она будто проглотила пересохший комок безмолвия и сказала первое слово:

– Нет.

– Ну слава богу! – прошептал неверующий психиатр. – Я боялся, рецидив затянется. Теперь спать, спать… господа, прошу всех вон.

– Нет, – повторила Соня, не сводя глаз с жениха. – Я не могу тебе ответить, потому что я дала слово.

– Кому? – быстро спросил Егор.

– Маме.

– Серафима Ивановна! – воскликнул он. – Труп шевельнулся, вы понимаете?

– Бедная ты моя девочка!

Дальше Егор уже ничего не помнил, кроме любимого лица, юного, страстного, измученного. Из преображенного мира его грубо вырвал один вопрос, и он увидел себя и всех остальных сидящими за овальным столом в комнате Ады, где приоткрыта дверь на балкон, колышется прозрачная занавесь, отец крепко держит дочь за руку (какие у нее красные, огрубевшие руки) и светлый ангел умиляется с потолка.

Вопрос задала Алена:

– Егор, куда ты дел Рому?

– Я выпустил его на волю.

– В каком смысле?

– Он пошел за сигаретами.

– Нашел тоже время!

Банальный бытовой диалог, но потаенным холодком повеяло вдруг, все переглянулись, со страхом обходя взглядом Соню, помня, видя ее мертвое тело в прихожей, в луже крови, в итальянских кроссовках, в американском платье, ее волосы редчайшего медового оттенка, благоухающие лавандой. И она заговорила.

– Меня мама рано разбудила и отправила заниматься.

– Ты не взяла с собой никакой сумки? – спросил Егор, с удивлением ощущая в себе охотника, идущего по следу любимой, тогда как еще вчера считал, что не посмеет и взглянуть на нее.

– Мама собиралась абсолютно все мыть и чистить. Я пошла в этом сафари, тетрадку в карман засунула и ключ, тут ведь рядом. Но ничего не лезло в голову… Около одиннадцати я вернулась, позвонила, никто не открывает, думаю: мама в прачечной. Отворила дверь, захлопнула и остановилась. В прихожей было тихо и темно, только узкий луч падал из маминой комнаты и отражался в зеркале. Я остановилась, потому что вдруг услышала скрип и увидела, как медленно открывается в кухне дверь на черный ход. Стало как-то не по себе. И тут появился Антоша. Я хотела его окликнуть, подойти, но его лицо… Господи, что это было за лицо!

– Говори все.

– Искаженное ужасом – вот какое было у него лицо. Он бросился вперед в сторону, что-то грохнуло, нагнулся, поднял топор в крови, положил на стол, схватился руками за лицо, застонал, огляделся как сумасшедший, взглянул на руки, взял полотенце и принялся вытирать топор. А лицо-то все в крови!

Она говорила, будто их не видели, будто стояла там, у зеркала, не в силах шевельнуться, осмыслить происходящее.

– Я хотела подойти, даже сделала шаг…

– Да, да, все так, – пробормотал Егор, – ты отразилась в зеркале, в створке трельяжа, и Антоша почувствовал голубого ангела.

Он говорил, но она не глядела на него, давно не глядела, она была вся там.

– Я сделала шаг, как вдруг Антоша исчез за дверью. Я побежала на кухню и увидела маму. Она лежала, на лице кровь – вдруг губы шевельнулись. Я наклонилась над ней и сказала: «Боже мой! Потерпи, я сейчас врача…» – «Не надо, я умираю, прости, и я прощаю тебя». Она говорила почти неслышно, с трудом, а глаза как будто подернуты пленкой. И она сказала… – Соня словно задумалась, опершись подбородком о ладонь, подняла голову, глядя прямо в глаза Егору. – Я не стану говорить.

– Я прошу тебя!

– Нет.

– Соня, я не виноват.

– Ах, не виноват! Так слушай. Она сказала: «Твой жених – убийца. Но никто не должен об этом знать. Поклянись!» Я поклялась, я ничего не соображала.

Егор чувствовал на себе тяжесть чужих глаз, чужих душ – соединенных отрицательных энергий, окружающих плотным охотничьим кольцом: «Ату его!» И Морг процедил злорадно: «Алиби-то, выходит, липовое!» Но она сказала, опередив Серафиму Ивановну:

– Я всегда знала, что ты убийца, но не верила.

– Знала и не верила?

«Да, да, это так, – думал он, и я знал, арифметически знал, что ты жила регулярной половой жизнью, – и не верил».

– Да, – ответила она пылко и смело. – Мама сказала: «Ты беги… далеко, чтоб никто тебя не видел». И еще – последнее: «Надо мною ангел смеется». Она умерла, я подбежала к окну, ты стоял и смотрел на меня, веселый. Я сразу нарушила клятву и крикнула: «Убийца!» Потому что, – глаза ее утратили блеск, она все время колебалась между верой и неверием, – потому что ты, убийца, стоял спокойно…

– Сонечка, ангел мой, – заговорил психиатр властно, – все будет хорошо, вот увидишь.

– Сонь, ты ведь крикнула про ангела, мы все слышали, – вставила Алена боязливо, – мы стояли рядом с Егором возле голубятни.

– Он был один… то есть я его видела одного… и еще голуби. Они так страшно летали, кругами, так низко.

– А когда ты успела надушиться лавандой? – спросила Алена шепотом, все замерли, прахом и тленом потянуло вдруг, кровь, везде кровь. – Но ведь ее отпечатки на флаконе – что вы так на меня смотрите!

– Нет, я с ума сойду! – вскрикнула циркачка истерично. – Объясните же кто-нибудь… Егор!

– Соня, ты позволишь, я буду задавать вопросы?

– Задавай.

Черные очи глядели на него с надеждой, а за спиной – смерть на парадной лестнице… «Долго ли я выдержу это раздвоение?»

– У тебя была тетрадка и ключ. Куда ты их дела?

– Кажется, бросила на пол.

– Ты не заметила в прихожей ничего необычного?

– Нет.

– Ты крикнула в окно: «Надо мною ангел смеется. – Пауза. – Убийца!»

– Разве? Я не помню.

– Очевидно, ты просто повторила слова Ады. А что они означают, не знаешь?

– Нет. Я вообще почти ничего дальше не помню. Помню себя в парадном, снизу, из тьмы, голоса, и мне надо прятаться, мама велела.

– Ты спряталась в нише между вторым и третьим этажами?

– Да. Там был дюк Фердинанд, мимо меня кто-то пробежал.

– Мы с Ромой.

– Несколько человек. Я вышла из ниши и споткнулась обо что-то, подобрала.

– Черную лаковую сумочку?

– Да, сумку. Только я ничего не осознавала. Пошла по улице, шла, шла, вечер наступил, села на лавку.

– Нервный шок, – пробормотал психиатр, – сильнейший нервный шок.

– Ко мне пристал какой-то мужчина, я вырвалась и побежала. Оказалось, я на Садовом кольце, спустилась по Каланчевке к Казанскому вокзалу, там место нашла под землей и просидела долго – почти три дня. Как вспомню скрип двери и Антошу с топором, а во дворе стоит веселый жених. Только что он ударил маму, так что кровь…

– Сонечка, – перебил психиатр, – не надо, вернемся на вокзал.

– На третий день захотелось есть. Я вспомнила про сумочку, она так и лежала у меня на коленях. Открыла: косметика, духи…

– Лаванда? – не удержалась от вопроса Алена.

– Розовое масло. Еще документы и кошелек. Я решила занять немного денег, потом отдам вместе с документами. И тут меня как ударило, я очнулась и поняла, что не будет у меня никакого «потом». Я не смогу вернуться. Никогда. И не потому, что мама велела бежать. Просто я не смогу жить в одном доме, в одном мире с убийцей, молчать и при этом… – она вдруг расхохоталась, Егор похолодел, – при этом его любить!

Я умирала. Но это не просто, нужно усилие… в общем, я оказалась трусом, не смогла. Вернулась с путей, села прямо на пол (мест не было) и услышала случайный разговор двух женщин, пожилых. Они ждали пригородную электричку и говорили, что вот на ферме работать некому, лимит дают, прописку дают, а молодые не хотят надрываться. «Вот погляди на них, – говорит одна и на меня указывает, – во всем заграничном, ручки нежные – разве она пойдет?» А вторая что-то почувствовала и спрашивает: «Что с вами?» Я говорю: «Мне плохо». Они меня спасли, электричку пропустили. Спрашивают: как тебя звать? Тут я поняла, что можно исчезнуть по-другому. Пошла в туалет, достала из сумочки паспорт, на фотографии незнакомое лицо, никогда не видела. И подумала, что эта девушка меня простила бы, кабы знала, что мне некуда пойти. Ну просто некуда!.. В общем, я поехала с ними, сказала, что скрываюсь от мужа: пьет и бьет. И если бы не очерк какого-то Гросса «Черный крест», я бы никогда…