Текст книги "Соня, бессонница, сон, или Призраки Мыльного переулка"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

ЧАСТЬ III

«Впервые за этот год она приснилась мне живая. Она что-то говорила вспыльчиво, блестя черными глазами, вдруг рассмеялась – и как только сердце не разорвалось от восторга, от нежности и жалости? Проснулся в слезах, однако надо было зачем-то жить.

После сна и связанного с ним потрясения размышлять, с кем Соня спала перед смертью, казалось противоестественным. И все же: она могла уйти с отцом (если он ждал ее в полночном переплетенье переулочков), подняться к Роману (да, он любит искушенных женщин, но может быть, он ее сделал искушенной?), встретиться в подъезде или во дворе с Моргом… нет, с Моргом, человеком семейным, не так-то просто… вот, кстати, мотив: циркачка застает мужа с соседской девочкой… Господи, как все это пошло и убого, как не соответствует бессонному свету в душе».

Он встал, натянул джинсы и футболку, бесцельно прошелся по комнатам, вышел в парадное. Свет не уходил, он сконцентрировался в золотом луче, падающем из восьмигранного оконца на площадку между вторым и третьим этажами, где она стояла (в момент убийства единственное в небе позлащенное облако затмило солнце, тьма залила парадное и поглотила кого-то в нише). Итак, давным-давно она стояла, облокотясь о перила, и бессмертные детали в золотом луче ослепили его. Удивительно, но он помнил их диалог наизусть, каждое слово, движение лица и рук. Но не вспоминал, отгонял, спасаясь от боли.

Господи, почему же так страшно? Но он уже знал почему, однако сопротивлялся этому знанию как мог и даже себе не посмел бы признаться. Внезапно обессилев в неравной борьбе, сел на ступеньку, прислонился к перилам.

Он не помнил, сколько просидел во тьме, пронзенный одиноким лучом. Человек разумный не может долго находиться в таком состоянии (это удел душевнобольных). Разум ищет лазейки, трещинки, щели в стене страха – и обычно находит. Вот вспомнилось, как они ребятишками играли здесь в шпионы и сыщики (существование в доме двух лестниц, парадной и кухонной, создавало неоценимые удобства для игры). «Должно быть, и для убийцы, – всплыла трезвая, отчетливая мысль. – Пока я тут впадаю в детство, близко рядом бродит зло, и можно догадаться, кого выберут в этот раз!»

Егор вскочил, помчался по лестнице вверх, всматриваясь в потаенные уголки детства… вниз, в тамбур, в переулок, в тоннель, во двор, опять на улицу… наконец, взял себя в руки; в душе, вопреки всему, восстановился давешний утренний свет. Не торопясь, оглядываясь, вглядываясь в лица, обошел близлежащие улицы и переулки – никогда никого он так страстно не искал! – прошелся по Тверскому, где в зеленых сумерках однажды ему померещилась слежка, миновал свой маленький дворец правосудия, вернулся в Мыльный и отправился на кладбище.

Каменная кладка сразу отрезала звон, гам, суету и жар живых. В зыбкой лиственной полупрохладе аллея, поворот, еще поворот, оградка, лавочка, никаких безумных знаков и намеков, черные глаза глядят с веселым любопытством. «Неужели я вправду отгадал твою тайну? Не отгадал, нет, всего лишь прикоснулся, вошел в твой минувший мир и вспомнил». Егор легко поднялся и ушел не оглянувшись.

Он соскочил с трамвайной подножки возле метро, выстоял очередь в Мосгорсправку, получил бумажку с адресом, нырнул под землю, вынырнул на другом конце Москвы, сориентировался… Каменная ограда, раза в два выше кладбищенской, ворота, турникет, проходная, вывеска «Психоневрологическая больница». Самого дома почти не видать из-за безнадежно-желтой ограды: от сумасшедших мы отгораживаемся еще плотнее, чем от мертвых. В стеклянной будке пожилой вахтер читал газету, за турникетом покуривали два амбала санитара, по двору медленно прошла женщина в белом. Вахтер оторвался от газеты, амбалы от беседы, все трое уставились на Егора, тот медленно двинулся вдоль стены: прочная, надежная крепость, в которой, по выражению Серафимы Ивановны, наш доктор царь и бог.

Она вязала себе бесконечное белое кружево в уютном, устоявшемся мире игр и забав, куда хотелось бы вернуться навсегда, но он уже повидал и ощутил миры иные. Сел рядом на лавку и сказал:

– Здравствуйте, Серафима Ивановна.

– Что с тобой?

– А что?

– Какой-то ты… не такой.

– Серафима Ивановна, у меня такое ощущение, что надо спешить.

– Куда?

Он неожиданно рассмеялся:

– Снимать покровы с тайн.

– Ты знаешь, кто убил Соню?

– Понятие не имею. Разве что похитить Гросса? Перед пытками он не устоит.

– Да что с тобой?

– Молчу. – И тут же заговорил: – Вы мне не поверите, я сам себе не верю. У меня ничего нет – ни мотива, ни следов, ни улик. На чем ловить? На новом убийстве? – Он наконец выговорил вслух мучившую его мысль: – Вот пока мы тут с вами сидим… Где Морг?

– Успокойся, вернулся с репетиции, сейчас к голубям выйдет. Циркачка в цирке пока. Герман Петрович в клинике, с утра отбыл, Рома сидит у себя, статью печатает. Катерина тоже печатает на моей машинке учится. Алена в своем универмаге. Доволен?

– Ну, Серафима Ивановна, вы прямо «красный следопыт»!

– Приходится… на старости лет. – По лицу ее прошла тень. – Не могу забыть ночной крик. А ты еще все козыри перед ними выложил.

– Карты на стол! – подтвердил Егор и словно наяву увидел на полированной столешнице разноцветные картонки… точнее, одну из них. Ада нагадала!

– Всех сумел напугать, и меня в том числе, – продолжала Серафима Ивановна. – А улик действительно нет. Как Рома-то кричал; везде кровь, все в крови. Убийца был залит кровью.

– Морг и был залит, когда нам открыл.

– А до этого, как к голубям спустился? Сам говорил: ни единого пятнышка. А Герман Петрович на бульвар отправился с пенсионером общаться. Что-то тут не то.

– И тот и другой успели бы переодеться. – Егор помолчал, вдруг сказал машинально: – И камень, под которым окровавленная одежда лежит… кому это я говорил?.. Ах да. Гроссу. Вот великолепная улика, а?

– Возможно, где-то и лежит, – согласилась Серафима Ивановна. – Сжигать в наших условиях слишком хлопотно.

С черного хода появился Морг и направился к голубятне.

– На ловца и зверь бежит.

– Бестолковый я ловец… и, как назло, сегодня дежурю! Ладно, попытаюсь отвести опасность. Особняк оставляю на вас, Серафима Ивановна.

Дверца клетки распахнулась, нетерпеливая воркотня и хлопанье крыльев вырвалось на свободу. Морг гикнул, свистнул, уселся на перекладину лестницы и запрокинул круглую лысую голову в небесные сферы с редкими, безобидными еще тучками. Самое время для задушевного разговора: в голубином гоне нрав клоуна несколько размягчается и можно вообразить – при наличии воображения, – что перед тобой добродушный шут.

– Здравствуй, Морг.

– Вот ты врешь, – начал Морг сварливо вместо приветствия, – будто я засунул Антоше мешочек с крестом. Ты ведь на это ночью намекал?

– На это.

– Я – профессионал высокого класса, будьте уверены! Но ты врешь.

– Докажи.

– Логика, батенька ты мой недоразвитый. Ло-ги-ка. Рассмотрим проблему с нравственной точки зрения. Если, по твоим словам, верить Антоше до конца – почему же он не признался, что нашел крест в кармане собственных брюк и перепрятал в плащ, а?

– Почему? – Вопрос Морга ударил в самую точку, как в солнечное сплетение.

Егор опустился на нижнюю перекладину лесенки; клоун нависал над ним, затмив полнеба с птицами.

– Ну, побоялся, что в такую фантастику никто не поверит, – пробормотал Егор, сам себе не веря.

– Ладно. Далее, Ты забыл, что обнаруженный в плаще мешочек был запачкан кровью. Когда я спустился к голубям, кто-нибудь видел на мне хоть пятнышко? На руках или на одежде?

Да, клоуна голыми руками не возьмешь, он как будто подслушал их разговор с Серафимой Ивановной: и камень, под которым окровавленная одежда лежит.

– Морг, а ведь ты теперь ходишь в других шароварах.

– Нет, ты не увиливай, видел кровь?

– Не видел. Я как-то не обращал внимания… у тебя были шаровары в голубую клетку, да? А эти зеленые.

– Я те выбросил. Старье.

– И майку выбросил?

– И майку, – ответил клоун с усмешкой. – И парусиновые туфли. Все пропиталось кровью, я ведь в лужу крови упал, забыл?

– Куда выбросил?

– В землю закопал и камнем придавил, чтоб скрыть следы, которые вы все видели! – огрызнулся Морг. – В мусорку – куда ж еще? Вон, полюбуйся!

По двору неторопливым шагом шел психиатр в бархатном пиджаке с пластмассовым ведром (что-то он сегодня рано покинул свой сумасшедший дом… катастрофа надвигается, дальновидные действующие лица концентрируются в Мыльном переулке, соблюдая античный принцип единства места, времени и действия, а я должен идти на дежурство), поклонился, сказал: «Георгий, зайдите ко мне, пожалуйста, когда освободитесь», – скрылся в тоннеле, где стоит бак для мусора, вновь возник и удалился в подъезд.

– Зачем он тебя зовет?

– Не знаю.

Морг размышлял, наморщил сократовский лоб.

– Будь с ним поосторожнее, жутковатый тип. Я б скорее скончался, чем доверился такому врачу. Ладно, черт с ним. Так я тебя убедил?

– В чем?

– В своей непричастности.

– То есть в причастности Антона? – уточнил Егор.

– А ты вдумайся в его прощальную фразу: «Передайте Катерине, что я умираю за кого-то другого». За кого, а?

– Ну?

– За нее.

– Морг, ты ведь не в цирке.

– Да погоди ты! Мы загипнотизированы образом вдовы в черном – моменте мори, так сказать, – а в тот день она была в голубом. Алиби у нее, в сущности, нет: какое может быть алиби на базаре? Все несообразности в поведении и показаниях Антоши объясняются тем, что он покрывал жену. Именно она отражалась в зеркале в прихожей, пряталась на лестнице, а теперь…

– Ерунда! Как она могла поместиться в нишу, она крупная, высокая…

– Женщина все может, женишься – узнаешь. Съежилась, скукожилась… не в этом суть. Главное, она до сих пор не в себе, спроси у Серафимы Ивановны, спроси! Помешалась она еще тогда, на месте преступления… лента, духи (кстати, мертвая, благоухающая лавандой, – сильный образ) – так вот, женский антураж, женский почерк – разве не ясно? Ты ее видел в тот день, как на могиле ленту нашел?

– Да, она ко мне приходила.

– До или после кладбища?

– До.

– Ну, одно к одному! И что сказала?

– «Будьте вы все прокляты!»

Клоун засипел Егору прямо на ухо:

– После этого пассажа в нервном порыве она едет на кладбище, перевязывает твой букет лентой… ты согласен, что на такие штучки способна только ненормальная?

– Не смей называть ее ненормальной! – сорвался Егор.

– Тихо, тихо, голубь, видишь, окно у Ворожейкиных открыто? После могилы она звонит тебе и намекает, что ты убийца. Может, даже искренне, поскольку, – клоун покрутил пальцами у виска, – все смешалось в доме Облонских. Все, Егор, прикрывай лавочку: не в милицию ж ее сдавать? Действовали супруги в сговоре или так уж совпало – не столь важно. Они между собой разберутся на том свете, адскими угольками поделятся. – Морг засмеялся злорадно.

Егор внимательно вглядывался в бегающие глазки. Спросил тихо:

– Так кто приходил к Евгению Гроссу?

– Это я могу сказать тебе точно. – Клоун выдержал эффектную паузу: – Герман.

– И зачем бы его туда понесло?

– Егор, у тебя неверный подход к этому моменту. Я сам сегодня ночью, когда мы под ангелом Ады сидели, тоже на него подумал. Он и приходил к журналисту, но не в качестве убийцы, а как психиатр. Если можно так выразиться, с научной точки зрения приходил. Знаешь, что его интересует? Изменение психики в экстремальных условиях. Так-то вот.

– Почему ж он не признался?

– Неудобно. Он – холодное чудовище, однако понимает: неудобно наживаться на смерти близких. Даже во имя научного прогресса. Негуманно.

– Морг, ты до сих пор его ненавидишь.

– Да, я в своих чувствах постоянен, – подтвердил клоун без гримас и кривлянья.

И Егор ему поверил, и холодок – озноб – охватил душу, как в приближении к тому пределу, к которому лучше не приближаться, за которым – зло.

– Ладно, пока. Пошел к психиатру.

Узкая черная лестница с крутыми поворотами на каждой крошечной площадке, где стоят ведра с отбросами для каких-то мифический свиней (призыв жэка: пищевые отходы – на подъем сельского хозяйства!), едва освещалась слабым рассеянным светом. Как там Гросс писал? Черная лестница, зыбкая вонючая тьма… негромкий стук, протяжный скрип… приговор приведен в исполнение!

Егор поднялся по разноголосым ступенькам, прошел к себе на кухню, постоял, вспоминая… кажется, на второй полке шкафчика… отворил дверцу, достал старый охотничий нож в потертом кожаном футляре, вынул – блеснуло хладнокровным блеском лезвие, – провел пальцем по кромке. Годится. «Неужели я решусь? («Не можешь решиться?» – «На что решиться?» – «Умереть. Ведь Антон умер». – «Ради бога! Не вешайте трубку! Кто убил Соню?») Решусь!» Вложил нож в футляр, засунул потенциально опасную безделушку за ремень джинсов, в прихожей надел солдатскую куртку – память о студенческом стройотряде, – вышел в парадное, поднялся на третий этаж, остановился на площадке. За дверью слева, с медной дощечкой, ждет психиатр. Справа от Сорина доносился еле слышный стук пишущей машинки. Сведения Серафимы Ивановны необычайно точны. Он поколебался и позвонил.

В кабинете журналиста (а ведь я год у него не был, с того дня, как он рассказывал о братьях-славянофилах) обстановка, атмосфера на должном «закордонном» уровне. Егор сел в вертящееся кресло у секретера с раскрытым бюро: телефон на кнопках, машинка с вставленным листом бумаги, кофейник, кофе в фарфоровой чашечке, пачка «Пел-Мел», стеклянная зажигалка. Одним словом, наш специальный корреспондент творит.

– Не помешал?

– Жора! Совсем меня забросил, вот уже год… – Рома исчез за дверью, вернулся с чашкой, налил Егору кофе, придвинул сигареты, сам расположился на широкой тахте, на зеленом ковре, как на лужайке. – Год не был!

– Ром, ты ведь говорил, что знаешь Евгения Гросса?

– Почти нет. Как-то в домжуре в одной компании пиво пили.

– Ах, пиво. Ну, конечно. Как ты думаешь, если на него поднажать, он выдаст ужасную тайну?

– Какую? – Рома с удивлением посмотрел на приятеля. – Ты сегодня странный. Что-то случилось?

– Да.

– Что?

– Давай не будем… пока.

– Ну хоть намекни!

– Все равно мне никто не поверит.

– Но с чем это связано?

– Червонная любовь. Помнишь, на помолвке мне выпала эта карта?

– Ничего не понимаю!

– Так как насчет Гросса?

– Черт его знает! Давай я с ним поговорю? Точно! Возьму за жабры. В общем, располагай мною во всем.

– Созрел, значит?

– Все время думаю об Антоше, – признался журналист с сильным чувством. – Смертная казнь – подлость.

– Особенно когда умираешь за кого-то другого, – заметил Егор.

– Но ведь какие улики были!

– Улики, алиби – вещь относительная, пуля – абсолютная. – Егор помолчал. – Горсть пыли в жестянке.

– Но ведь мы найдем убийцу, Егор? – спросил Рома доверчиво, как ребенок у взрослого; темно-карие глаза глядели умоляюще.

– Найдем, если он забудет про осторожность и нападет на нее.

– На кого?

– Помнишь крик в парадном?

Рома кивнул горестно, в наступившей паузе Москва отозвалась трамвайным скрежетом, детский солнечный зайчик влетел в полуоткрытую балконную дверь, заскользил по косяку, по обоям в золоченый цветочек, Егор рассеянно следил за веселым круженьем… выше, выше…

– Особняк пойдет на снос. Ведь ты у нас спец по охране памятников?

– Да ну! В прошлом году статью заказали, а так я все больше по моральным проблемам. Обличаю.

– Все на снос, – повторил Егор. – И кружевные балкончики, и лестница с нишами, и ангелы… Ангел Ада. А у Морга нимфа… смеется. Одинокая – сатир ее у меня. Наш особнячок переполнен потусторонними силами.

– Неужели после всего тебе хочется здесь жить? – спросил Рома с тоской. – Здесь мертвые и убийца. Условная кличка – Другой. – Он проницательно посмотрел на друга. – Каждый из нас должен сыграть свою роль в твоей версии.

– Нет у меня никакой версии.

– Но роли ты уже распределил. И затрудняешься насчет меня. Я знаю, о чем ты думаешь: «С кем из вас моя невеста провела свою последнюю ночь?» Тут я чист, могу поклясться своей бессмертной душой, если она есть и если она, не приведи господь, бессмертна.

– Все-таки интересно: своей ли поездкой в Орел ты навел Аду на воспоминания?

– Кажется, нет. Хоть убей, не помню.

– Но с чего бы на помолвке дочери она стала вспоминать про склеп?

– Может, вспомнила себя невестой… на кладбище… – Рома задумался. – Задание я получил внезапно: коллега заболел. Заехал в Мыльный за зубной щеткой. Аду не видел – точно. Кстати, а как ты дошел до склепа?

– Классики помогли – Тургенев и Пушкин. Ада упомянула – зашифрованно.

– Я был там. И на «дворянском гнезде», и на Троицком, но никогда бы не связал… Знаешь, милый городок, но теперь из-за этого склепа вызывает ассоциации ужасные, как будто мимо загробной тайны прошел. Ну, вернулся, Аду, конечно, видел… вот мы курили, каждый на своем балконе… – Рома старательно вспоминал. – Говорил я или нет про командировку? Может, вскользь… А впрочем, какое это имеет значение?

– Меня интересует, вызваны ли воспоминания Ады внешним толчком – твоим путешествием, например, – или на то были более глубокие причины.

– Какие причины?

– Пока не знаю. Необходимы достоверные сведения о смерти одного ребенка.

– Смерть ребенка? – изумился Рома. – Какого ребенка?

– Не расспрашивай.

– Да что же это такое, Егор? В каком мире мы живем?

– В смертном. Здесь зло.

– Да, зло. – Рома вздрогнул, провел рукой по лицу, пожаловался: – После трупов у Неручевых, а особенно как я Антошу наверх, на смерть, тащил… у меня прямо какие-то припадки, честное слово! Видал сегодня ночью? Дикое головокруженье, будто в пропасть падаю.

– Ну, тебя спасает твоя сестра милосердия. «Вспомни Серебряный бор…»

– Она помогла мне пережить тот день. Мы встретились случайно… а может быть, нет? Может, не случайно именно в тот день… судьба!

– В день убийства?

– Ну да. Ты помнишь, как все было? Я работал, сигареты кончились, иду в киоск, смотрю, вы у голубятни. Алена говорит: поехали в Серебряный бор. Ты как-то сказал о Соне, что любил ее всегда, но ты не осознавал. Похоже, у меня так же. Я не осознавал, но Серебряный бор где-то застрял в подсознании.

– И вы с ней поехали загорать?

– Какой там, к черту, загар! Что ты делал после того, как мертвых увезли на вскрытие?

– Смутно помню, как во сне. По улицам ходил, на бульваре сидел, какая-то дама вскрикнула: «Вы в крови!» Встал, пошел куда-то. Невозможно было домой вернуться.

– Именно невозможно. Необъяснимо, непостижимо. Может быть, Егор, ты и раскроешь загадку, ты сильная личность, не спорь, но я все равно не пойму никогда: как можно убить? То есть как это происходит: только что ты был одним – и вдруг становишься другим. Ты смог бы?

– Не знаю, – он все время ощущал чужеродный предмет у левого бедра за ремнем брюк.

– Покуда не подопрет, никто, наверное, не знает, – согласился Рома. – И наш Серебряный бор – наш, Егор, вспомни! – зафиксировался в душе как последняя реальность, как надежда. Вот почему я говорю – судьба.

– Ада нагадала тебе ведьму.

Рома рассмеялся:

– Я ее прошу уйти из магазина, там есть шанс стать… Ну ладно. Я находился под впечатлением: неужели наш Антоша?.. И вообще я крови боюсь. Не замечал, куда еду. Вышел из троллейбуса на конечной, пошел бродить, кругом толпы, суббота… И тут со мной случилось странное происшествие. Я оказался вдруг на совершенно безлюдной тропе, и чей-то голос позвал: «Рома!» Ну, конец света! Я чуть не упал, голова закружилась, уселся на траву, смотрю: Алена идет в своем сарафане. «Боюсь», – говорит.

– Как она туда попала?

– Именно об этом я ее и спросил. За тобой, говорит, слежу. Ну, шутит.

– Шутит?

– Егор, ты ведь понимаешь, мы все были в шоке. Напряжение разряжалось потихоньку – у каждого по-разному. Они с Мариной…

– С Мариной? – перебил Егор. – Может, там и Морг с психиатром в кустах сидели?

– Я видел только Аленушку. Они, оказывается, за мной ехали, в следующем троллейбусе, ну, она меня разыскала. Девочка, нуждается в утешении. – Он улыбнулся мягко, нежно. – Мы друг друга утешили.

– Положим, Алена не такое уж чувствительное дитя… – Егор осекся: поосторожнее, речь идет о невесте друга, нельзя чрезмерно увлекаться ролью сыщика. – Ладно, поздравляю, будьте счастливы, а я пошел на дежурство.

– Еще рано, Егор.

– Мне надо к психиатру заглянуть.

– А потом ко мне, я провожу тебя, – Рома легко вскочил с зеленой лужайки. – По-моему, ты ночью бросил вызов нашим потусторонним силам.

– Ни в коем случае. – Егор пошел в прихожую, хозяин следом, они остановились на пороге. – Я должен быть один, иначе она может не подойти.

– Та, что звонила по телефону?

– Да.

– Может подойти другой.

– Пусть попробует.

– Но я боюсь за тебя. Мы ведь имеем дело с силой сверхъестественной. Сам же говорил о показаниях Антоши.

– На меня гипноз Германа Петровича не действует.

– А на меня действует.

– Ну, ты же отличаешься особой совестливостью. Все мучаешься, как Антошу наверх, на смерть, тащил?

– Мучаюсь.

– «Дворянское гнездо» и «Путешествие в Арзрум», – повторил психиатр задумчиво, – надо перечитать. Узкая специализация – считается, чем уже, тем глубже, – приводит, в сущности, к невежеству. В чем с горечью сознаюсь. Знай я получше русскую классику, может, и сам бы докопался до Орла.

Они сидели в тех же кожаных креслах в зеленовато-золотистом сумраке тополей милейшего Мыльного переулка и пили французский коньяк. Дюк Фердинанд на кушетке то ли спал, то ли подслушивал.

– А когда-нибудь раньше Ада вспоминала свою родословную?

– Всего лишь раз, давно. После смерти Варвары Дмитриевны дочери остались деньги. «От нашего дворянского гнезда», – сказала Ада с иронией. Я поинтересовался, почем нынче гнездо? Семь тыщ? Экая дешевка! Тут и всплыло какое-то поместье, дворянский склеп… словом, прелестный женский вздор. Дворянка-цыганка. Так склеп и остался семейной шуткой. Как и фамильный черный крест.

– То есть она не захотела привести какие-то факты и доказательства?

– Не захотела. Наоборот: сама же все обратила в шутку. И как я теперь понимаю, у нее для этого были основания.

– А именно?

– Она там избавилась от ребенка. Когда вы мне сказали, что Ада скрывалась в Орле, я сразу понял: не из-за клоуна. История с клоуном вскоре стала известна, но про Орел мне не проговорились. И не аборт она поехала делать в такую даль. С этим и в Москве нет проблем, тем более если мать медик. Однако здесь они не смогли бы скрыть от меня беременность. Нашу свадьбу Варвара Дмитриевна планировала на сентябрь, а поженились мы двадцать пятого июня – очевидно, ребенок родился недоношенным. Господи, что за проклятье!

– Я ездил в Орел, кое-что удалось выяснить. Ребенок вроде бы сразу умер.

– Вроде бы?

– Могилу не нашли.

– Младенца замуровали в склеп, – Герман Петрович пожал плечами. – Индийский фильм.

– Удивительно, Герман Петрович, – заметил Егор после паузы, – в первом нашем разговоре вы упомянули про индийский фильм, про сиротку, которая непременно окажется дочерью раджи или миллионера.

– Или клоуна… – Психиатр отпил коньяк. – В нашей действительности сироток миллионы, на всех миллионеров не хватит. В общем, я не вижу связи между склепом и убийством Ады.

– Да, непонятно. Орловская история как будто обычная, житейская, отражающая наш нравственный уровень. Точнее, всеобщую безнравственность.

– Всеобщую? – переспросил психиатр с отвращением. – Вы намекаете, что ложь повторяется?

– Я не имел в виду Соню! – воскликнул Егор, и даже только звук имени – Соня, бессонница, сон, – обжег душу.

– Имеете. Аналогия напрашивается сама собой.

– Не аналогия, а… тончайшая связь событий и лиц. Надо спешить, а я могу только ждать, потому что не уверен в главном, потому что…

– В главном? – перебил Неручев. – В чем?

– Серафима Ивановна как-то сказала, что во всем этом мы не понимаем главного. И если я правильно понял его, оно настолько страшно и невероятно, что… Готовится еще одно убийство. Я не позволю – предупреждаю всех.

Ледяные глаза напротив блеснули острейшим прозрачнейшим блеском.

– Вы знаете, кто убийца?

– Знаю. Но это не столь уж важно.

– Это не столь… – Психиатр задохнулся, произнес раздельно и с сарказмом: – Что же тогда важно, позвольте узнать.

– Разве вы не знаете?

– Я?

– Вы, вы! – Егор с жадностью вглядывался в суховатое, отчужденное лицо. – Вспомните в мельчайших подробностях, как вам позвонил Морг, как вы шли в Мыльный, вспомните прихожую в крови, мертвое тело…

– Я уже говорил вам, – отчеканил Неручев, – что предпочел бы этот момент не вспоминать.

– Почему, Герман Петрович? То есть я понимаю – тяжело. Но не примешивается ли к боли другое ощущение? Ну скажите правду! Ощущение иррациональное…

– Я не боюсь мертвых, – перебил психиатр, – по роду ли профессии или по черствости сердца… выбирайте сами. Но своих, особенно Соню, боюсь – вот вам подсознательное ощущение. Предпочитаю его не анализировать.

– Давайте попробуем?

– Что вам нужно от меня? Я до сих пор не представляю даже, из-за чего их могли убить!

– «Пропадет крест – быть беде». Кто-то услышал и исполнил.

– Да говорю же вам: крест, склеп – все это обыгрывалось давным-давно в качестве семейной шутки.

– Шутка, Герман Петрович, обернулась трагической реальностью. Все шиворот-навыворот, как в метафоре: «ангел смеется». Вас не поражает двуликость Ады? Ее образ двоится. Ведьма – ангел.

– Ну, она стремилась так выглядеть.

– Она была такой. В ее сумасшедшей любви к вам в основе – обман, может быть, преступление. Страсть к деньгам уживается с щедростью. Вот она отдала какие-то вещи бедным…

– Вот уже это действительно легенда! – отрезал Неручев.

– Герман Петрович, ее легенды слишком часто подтверждаются. Помните, на помолвке Соня похвалилась, что мама…

– Я готов поверить даже в склеп, но только не в бедных!

– Господи боже мой! – пробормотал Егор. – Вы не верите в бедных?

– Не верю! Никакой сентиментальностью моя жена не страдала.

– Но ведь это значит… вы понимаете, что это может значить?.. – Головокружительная истина приближалась, голова кружилась, детали и события складывались в картину потрясающую…

– Что это значит?

– Нет, не скажу, – прошептал Егор суеверно. – Мне надо подумать… Герман Петрович, ведь Ада была необыкновенно аккуратна?

– Да, в ней как-то любопытно сочеталась широта натуры с женским вниманием к мелочам. Знаете, все на своих местах, ни пылинки, ни соринки. Ремонт ее угнетал.

– Ремонт ее угнетал, – повторил Егор машинально. – Она встала спозаранок и принялась наводить идеальный порядок. А вдруг она отдала вещи малярам? – спросил он с отчаянием, на что психиатр ответил наставительно:

– Эти бедняки зарабатывают больше меня и уж гораздо, гораздо больше, чем вы, Георгий.

– Но ведь у вас и частная практика, Герман Петрович. Надеюсь, это кое-что дает?

– Кое-что давало. Я потерял вкус к жизни, я старик. – Неручев усмехнулся едко. – Ада объявила мне об этом прямее и грубее.

– После того телефонного звонка? Когда вы поссорились?

– Да. Тогда она была несправедлива. Я любил ее… как юноша, как в первый день. Теперь – да, теперь мне все безразлично.

В уголке кожаной кушетки зашевелился дюк Фердинанд – черный комок на черном фоне, – потянулся, сверкнув изумрудным взором, поднапрягся и, описав изящную дугу, опустился на колени к хозяину.

– Герман Петрович, в жестокости к животным есть что-то патологическое?

– Безусловно, если пациент получает от этого наслаждение. Это показательный фактор.

В прихожей раздался серебряный перезвон колокольцев, хозяин и гость поднялись с кресел, дюк Фердинанд шипанул, Егор спросил:

– В вашей клинике режим тюремный или можно время от времени сбегать?

– Исключено.

Японский замок солидно щелкнул; в кабинет Неручева, отразившись в створках трельяжа, проскользнула циркачка, не взглянув на Егора; он шагнул на площадку, начал спускаться по лестнице, затылком чувствуя упорный взгляд. Не поддамся! Резко обернулся: психиатр стоял на пороге, отбрасывая гигантскую, до самого тамбура, гротескную тень.

Он шел в сиреневом сумраке от сгущающихся туч – охотник с охотничьим ножом в каменном фантастическом лесу, где знакомы каждая тропка, проулок, тупичок и перекресток, каждый фонарь и подземный лабиринт, – напрасная тревога прожгла на Тверском, и чей-то смех заставил его вздрогнуть возле «Художественного», прохожие тени обгоняли, отставали в шуме и шелесте шин, истертые ступени, проходная, каморка, прохладный диван, оконная стальная решетка. Он лег, закинув руки за голову, и принялся ждать.

«Все ли я сделал, что мог? Отвел удар или нет? Как я могу рассуждать хладнокровно (хладнокровия не было и в помине, каждый нерв обнажен в напряженье), как я могу рассуждать, когда в Мыльном переулке наступает ночь, в отдаленье гремит последний трамвай, между дверьми в тамбуре гаснет свет, и ниши для канувших в вечность статуй и фонарей темнее самой тьмы, и старые ступени слегка скрипят под осторожными шагами… наш особнячок переполнен потусторонними силами?»

Егор не выдержал, схватил телефонную трубку, набрал номер.

– Серафима Ивановна, что там у нас новенького?

– Пока все тихо, – отвечала старуха почти шепотом («Ах да, коммуналка, может услышать Алена!»). – Морги в цирке, Рома отправился в свой Дом журналистов («На поиски Гросса, что ли?»), Герман Петрович уже в халате, читает «Дворянское гнездо».

– Спасибо, Серафима Ивановна.

Неручев в кабинете на кушетке, в халате и с сигаретой, читает «Дворянское гнездо» – картинка из давно прошедших времен. В ногах дюк Фердинанд (Егор опять заволновался), черный кот, принадлежность ведьмы, свирепый сторож разгромленного очага. «Вот он, наверное, знает многое, – сказал психиатр, – наверное видел убийцу. Да ведь не скажет». «Однако дюк Фердинанд сказал – по-своему, как сумел, заменив слова шипеньем и мурлыканьем, – помог мне вспомнить. А если я ошибаюсь? Ведь ни разу я не признался в своей догадке даже самому себе. Не уверен? Или догадка эта слишком фантастична и безумна, отдает мистикой?..»

Июньская ночь – бедная, городская, искаженная электричеством и визгом моторов – прильнула к стеклам, к решеткам; дохнула грозовым сквозняком в форточку, грохнула натуральным небесным грохотом, на мгновение покрывшим убогие шумы цивилизации… Хорошо! «Нет, я не ошибаюсь, мгновенное озарение (золотой луч во тьме) подтверждается фактами – бесценными свидетельствами истины. Алая лента, запах лаванды (на склянке с духами только отпечатки пальцев Сони), «мы все были в шоке» – и страх… черный крест в плаще Антона (если верить ему до конца – почему же он не признался, что нашел крест в кармане собственных брюк и перепрятал в плащ?), невидимое, неслышимое присутствие – в глубине мелькнуло что-то голубое (не оставив, заметим, абсолютно никаких следов), одежда для бедных (психиатр не верит в бедных, это очень важно, это позволяет взглянуть на убийство под другим углом), открытый для проветривания квартиры после ремонта балкон в шелестящей тополиной листве… Кажется, в руках у меня все доказательства… нет, не доказательства, не настоящие, полноценные улики, а всего лишь мои догадки – вот почему я не могу его изобличить. Моя версия состоит из отдельных клочков (ниточек в слипшемся клубке), не связанных единой сквозной идеей – мотивом преступления. Двуликость Ады, раздвоение, двойник, подмена, ангел-ведьма. Неручев: «Я до сих пор не представляю даже, из-за чего их могли убить!» Из-за черного креста. Не из-за серебра и жемчуга, имеющих определенную денежную стоимость, то есть не из-за денег. Гросс прав: кража – мотив вульгарный, в нем отсутствует тот психологический элемент, загадка, феномен, которые делают преступление произведением искусства… в своем, конечно, дьявольском роде. «Пропадет крест – быть беде», – небрежно повторяла Ада, входя в роль обольстительной гадалки; кто-то услышал и исполнил. Отомстил? За что? Орел. Тут у меня слишком мало данных, разве что фраза Морга: «Да, я постоянен в своих чувствах» – и незабываемое ощущение, что я приближаюсь к пределу, за которым – зло.