Текст книги "Библиотечка журнала «Милиция» № 1 (1993)"

Автор книги: Илья Рясной

Соавторы: Валерий Привалихин,Евгений Морозов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Вскоре приехал с Саркисовым Лаврентий Павлович. Он был очень злой, с серым волчьим лицом. Губы дергались. Глаза остро сверкали через стекла пенсне. Лучше бы не попадаться ему на глаза. Он прошагал грязными сапогами и вытоптал вымытый мною пол, даже не заметив чистоту и уют в комнатах. «Где он нашел грязь и глину – на улице зима и такой мороз?» – почему-то подумала я. А подчиненные и слуги в квартире молчали, словно набрали в рот воды. Даже полковник Саркисов молчал. Один Вано угодливо и проворно суетился возле наркома:

– Лаврентий, где так испачкался? – взялся он за сапоги. – Давай помоем! Пол чистый. Девочка навела порядок.

Взгляд Берия потеплел:

– А-а, – глянул на сапоги. – В бункер товарища Сталина ходил. Ни черта не готово! – закусил он губу, даже не заметив, что выдал сверхтайну.

Полковник Саркисов, насторожившись, смотрел на него.

– Обед подавать, Лаврентий? – спросил окончательно осмелевший Вано. – У нас нынче азу.

Берия отрицательно и грустно помотал головой.

– Нет.

И посмотрел на наручные немецкие часы. Одна бровь его поднялась.

– Верховный срочно вызвал в Москву. Зачем?! – озадаченно пожал он плечами. – Самолет уже готовят на заводском аэродроме.

– А мы как? – спросил полковник Саркисов.

– Ты полетишь со мной. Команда поедет поездом.

Потом он глянул на меня.

– Куколку, Вано, оставь тут. Так надо.

Нарком опять посмотрел на часы и стал одеваться.

Вот так неожиданно прояснилась моя судьба. Я даже не знаю, кого за это благодарить. Уже через день я жила в наркомовской квартире одна, с непривычки пугаясь тишины и просторов помещения.

Женщина наркома

После отъезда наркома в дом прибыла охрана: два рослых красноармейца НКВД с нашивками на рукаве и майор Самсонов, по-видимому, из местных тыловых органов. Лицо его не имело ни малейших признаков интеллекта, поросячьи глазки широко расставлены, брови и ресницы – белые. Алея румяными с мороза щеками и сняв шапку, как бы желая похвастаться лысиной с тремя волосинками на макушке, он многозначительно произнес:

– Та-ак!..

И стал выделывать около меня петушиные круги, слегка подталкивая меня плечом:

– Хэк!

И крутил удивленно головой.

Только эти два слова и запомнились мне. Естественно, майор сразу вызвал подозрения у Вано, и тот тихо сказал ему:

– Слушай, дарагой «хэк»! Эта женщина наркома… и можна пострадать даже за адно слово. Ты понял меня?

Майор Самсонов исчез как-то моментально, словно его прошиб понос. И с тех пор я не могу разобраться, кто же по званию старше – майор НКВД или парикмахер наркома?

Во второй половине дня опять произошло событие большой важности.

Старик Вано куда-то ушел, кажется, на базарную толкучку. Ему нужны были инструменты для стрижки и бритья. Вернувшись, он принес немецкую бритву «Золинген» и запасные части для машинки, которой стригут волосы на голове. Мне он принес комнатные тапочки.

Лицо у Вано после городской проулки было очень встревоженным. Он зашел в мою комнату и прикрыл за собой дверь.

– Ты тайну беречь умеешь? – спросил он.

– Умею, – твердо сказала я.

– Я тебе верю…

Он посмотрел мне в глаза тоскливым болезненным взглядом и вынул что-то из кармана.

– Я по-русски читаю плохо. Только печатный слово, – признался он. – А ты прочитай мне вот эту записку.

И подал смятый бумажный шарик.

Я расправила его и с трудом разобрала строчки. Они прыгали и наползали одна на другую. Записка писалась, наверное, на весу или на чьей-то спине. И писавший торопился. Некоторые буквы были продавлены, слова плохо разборчивы, вероятно, от сырых пятен на листочке. «Отец, – писал кто-то. – Нарком тут, и ты, наверное, тут. Вытащи меня из подземных работ. Может, у тебя получится? Скажи Лаврентию, буду молчать до гроба. Я же понимаю, бункер – это большая тайна. Если надо, буду немой. Слово мингрела! Жить охота, а мы тут все смертники».

Подписи на записке не было. Однако старик Вано от напряжения весь затрясся, вытер кулаком слезы. И скомкав клочок бумаги, спрятал ее в брючный карман. На старом морщинистом лице отразилась боль.

– Наркому ни слова о записке! – приказал он. – Ты мне ничего не читала. Иначе обоим будет плохо.

Сеанс одновременной игры

В Куйбышеве я жила уже неделю. Однако письмо матери мне отослать не разрешили. С почты пришла пожилая женщина в форме и сказала:

– Никаких писем и никаких гостей, ты под домашним арестом, – и показала мне служебное удостоверение.

Лишь через полтора месяца старший лейтенант НКВД привез мне из Свердловска паспорт и трудовую книжку. На вопрос: «Как там мама?» ни слова не ответил. Даже взглядом не удостоил. До слез было обидно: что за высокомерие! Хотя и сам нарком, Лаврентий Павлович, который спал со мной, ни разу не спросил даже, как меня зовут.

Я попыталась поступить на оборонный завод, который был поблизости, но мне вежливо отказали, хотя рабочих рук не хватало. Больше того, на заводе нужна была медсестра. Что же это? Чей-то приказ не брать меня? Или просто случайность? Объяснить себе это я не могла. Тогда я стала тайком ездить по утрам в тыловой госпиталь, расположенный в старинном здании в центре города. Пропадала там сутками, делала перевязки, убиралась в забитых битком палатах. Надо сказать, что среди таких добровольных чернорабочих госпиталя я была не одинока. Не последнюю роль играло бесплатное питание при госпитале и крыша над головой. Многие вдовые женщины и девушки здесь жили. И в конце концов меня официально зачислили в штат. Никто никаких претензий к моему оформлению на работу не имел.

Шли месяцы. Казалось, органы НКВД обо мне забыли. Дома никто не тревожил, ко мне никого не подселяли, хотя жила я довольно просторно, в двух комнатах с отдельной кухней.

Соседки по дому судачили:

– Раньше-то жилье пустовало, опечатывалось. Теперь туда уборщицу нашли…

Такие разговоры меня устраивали.

Но однажды вдруг снова заявилась начальница почты со своим особым удостоверением:

– До меня дошли слухи, что ты работаешь?..

Однако теперь я была уже посмелей.

– Вас кто прикрепил ко мне? – сердито спросила я. – Майор Самсонов?

– Да, – призналась она.

Это мне и нужно было.

– Идите вы вместе с Самсоновым, знаете куда?! И чтобы духу вашего…

– Хорошо, я доложу! – постращала она.

– Доложите… Только назовите вашу фамилию? – Я достала из сумочки блокнот и карандаш.

Начальница почты не ответила, но поторопилась уйти. После этого я стала еще смелей, пальца в рот не клади. А в госпитале у меня появились тайные подруги, с которыми мы в свободную минуту пили морковный чай. Но о себе: кто я и зачем в Куйбышеве, конечно же, не рассказывала. Не только потому, что был устный приказ полковника Саркисова «молчать как рыба», но и потому, что стыдно было кого-то посвящать в свои интимные связи. Кто я после всего, что со мной случилось? Обыкновенная «прости господи» – хотя и не по своей вине.

Лишь через четыре с половиной месяца за мной приехала в госпиталь знакомая черная легковушка, в которой находился полковник Саркисов. Он заметно отъелся на тыловых харчах. Меня сняли с дежурства и повезли домой.

– Тебе кто разрешил работать?! – сразу же напал на меня полковник.

– Я сама.

– Но тебя предупреждали?

– Нарком не предупреждал.

– Это что же… Ты палагаешь, нарком будет табой заниматься?! – от волнения его кавказский акцент стал еще заметнее…

– Пока занимается.

– Слушай… Ты маладец! Больше сказать ничего не магу! – развел он картинно руками. Шофер от души хохотал за рулем.

На квартире Лаврентия Павловича не было. Но черноглазый кавказец-повар уже приготовил обед. На плите дымился ароматный плов, бормотал в кастрюле жирный рассольник и густо пахло компотом.

– Какой же у нас сегодня праздник? – спросила я. Мне хотелось увидеть старика Вано. Я соскучилась только по нему, доброму и, скорее всего, несчастному, как и я, человеку. Но Вано не было. И мне никто не мог сказать, где он.

В дальней комнате, за проходным залом, где я все эти месяцы спала, сидела очень красивая светловолосая девушка лет двадцати. Лицо ее было курносым, с большими зеленоватыми глазами. Она заметно нервничала, ходила из угла в угол и хрустела пальцами рук. Одежда ее была неброской, но черная юбчонка подчеркивала ее ладную фигурку, а белая блузка и розовая кофточка фабричной вязки делали лицо девушки строгим и умным. Ее большие испуганные глаза глянули на меня с надеждой.

– Ты-кто? – спросила она.

– Катя Репнева, – ответила я как можно дружелюбнее.

– Ты здесь живешь?

– Да.

Она подошла к окну, глянула вниз. Там толпились красноармейцы охраны. Девушка заметно напряглась.

– А ты кто? – спросила я.

– Я Вера Локоткова. С топливного завода. Не знаю, за что-то арестовали и привезли сюда.

– Ничего, узнаешь! – горько улыбнулась я.

Был какой-то тревожный день. Военное лето сорок второго вообще выдалось трудным. Немцы ломились на Кавказ. Над Куйбышевом постоянно появлялись ночные самолеты-разведчики. Ходили слухи, что на топливном заводе ЧП – сгорела емкость с горючим. Однако не только по этой причине прибыл сюда нарком НКВД. Приезд, вероятно, был связан с окончанием строительства бункера для товарища Сталина. Я догадывалась, что там имелась резиденция и для наркома Берия.

Однако при всей своей занятости Лаврентий Павлович не мог обойтись без женщин. У меня было нехорошее предчувствие. И мучил вопрос: зачем нас двое?

Откровенного разговора с Верой не получилось. Меня уже научили не доверять людям, и потому я осторожничала.

Лаврентий Павлович приехал вечером. Как обычно с наркомом был полковник Саркисов. Лаврентий Павлович таскал его за собой, как хвост. Одеты они были в этот приезд неряшливо, хотя Берия любил опрятную, порой щегольскую одежду. Большое московское начальство сопровождали два местных мордастых майора. В званиях я уже научилась разбираться. Мы с Верой стояли у окна и, конечно, обе нервничали.

– Ну вот, – грустно сказала я. – И для нас наступил праздник.

– Какой?! – испуганно спросила Вера, инстинктивно запахнув кофточку. – Что будет?

Я не ответила. Не хотелось говорить…

Естественно, за стол нас не пригласили. У кавказцев не принято делить трапезу с женщинами. Тем более с наложницами. А нас, арестованных ни за что ни про что девчонок, Лаврентий Павлович и не считал за людей.

На этот раз пир был не долгим и не шумным. Напряженная обстановка на фронтах не позволяла расслабляться и крупным начальникам. На окнах – светомаскировка, над заводами – аэростаты заграждения. И Лаврентий Павлович обреченным голосом протянул:

– Довоевались!

Затем разговор касался лишь работы НКВД. О нас, пленницах, никто не произнес ни слова.

– Как топливный завод? – спросил нарком.

– Шумит.

– Все арестованные подписали признание?..

– Нет, никак не выбьем, – отозвался один из майоров. – Этот начальник заводской охраны – железный старик.

– Как вы работаете! – Лаврентий Павлович зазвенел вилкой. – Нада бистрей, а вы церемонитесь…

За столом стало тихо.

– Люди-то разные, товарищ нарком, – выдавил из себя тот же майор. – Все руки отбил о черепа. Зубов только с сотню выбил.

– Ничего. Я тебя к награде представлю, – пообещал Берия. – А теперь хватит сидеть. Всем на отдых.

Первым шумно поднялся из-за стола молчаливый в этот день полковник Саркисов.

– Завтра явиться к восьми?

– Да, будем искать этого беглеца из бункера, – сказал нарком и выругался, – козлы, а не стража!

Снова стало тихо.

– Приятного отдыха, Лаврентий! – пожелал полковник Саркисов.

Нечасто он называл наркома по имени. А мы с Верой сжались в соседней комнате в два беспомощных комочка. Значит, пришло наше время…

Нарком не спешил. Накинув китель, проводил гостей и, вероятно, проверил часовых. Вернувшись, запер дверь на задвижку.

– Иди сюда! – резко позвал он.

– Вы кого, меня? – выскочила я в просторную кухню.

– Да, – сказал он. – Сними с меня сапоги.

Я, наверное, сильно потянула и чуть не стащила наркома со стула. Он недовольно выругался на своем языке. Подставил другую ногу. Прошагал в спальную комнату в тонких вязаных белых носках. На ходу снял китель, повесил привычным движением на вешалку. И бесцеремонно стал расстегивать галифе. Мы обе, Вера и я, широко раскрытыми глазами смотрели на него.

– Чего ждете? Раздевайтесь! – приказал он. – И готовьте постели.

Кроватей было две. Я как-то невольно глянула на них и спросила:

– Зачем же обоим раздеваться?!

– Значит, вас двое? – притворно удивился Лаврентий Павлович. – Ай, какая новость! Их двое!

Он вяло улыбнулся.

– Я не буду раздеваться! – сказала Вера. – Хоть убейте!..

– Убить можно, – нарком снял пенсне, протер стекла полой майки и, посадив оптику обратно на нос, нацелил взгляд на Веру.

– Кто тут не хочет раздеваться? – строго спросил он, и вдруг начал смеяться громко и как-то неестественно. Потом, все так же хохоча, начал приседать, хлопая ладонями о колени, и крутить головой.

– Ой, держите меня, я же упаду!

Мне стало страшно, и я быстро сказала:

– Раздевайся, Вера, иного пути нет.

– Она права, – показал на меня пальцем Лаврентий Павлович.

– Я не хочу! – продолжала сопротивляться Вера.

– А тебя кто спрасил?! – Лаврентий Павлович вдруг перестал смеяться. Эта перемена не предвещала ничего хорошего. – Ишь, цаца из Кутаиси!

Что означала эта фраза, мы не поняли, Вера решила не испытывать судьбу и нехотя сняла кофточку, потом блузку. Черная юбка туго шла в бедрах. И Лаврентий Павлович похлопал ее по заду. Вера машинально ударила его по руке.

– Ого! – удивился нарком. – Меня никто никогда не бил! – поднял он указательный палец. – Лишь однажды в детстве Серго Асхи расквасил мне нос. Тридцать два года спустя я нашел Серго Асхи, учителя школы. Мои люди поставили его к стенке. Я гаварю, извинись, Серго, и я отпущу тебя. Но он, падлец, так и не извинился.

Он почти ласково смотрел на Веру, полураздетую, застывшую в оцепенении:

– Слушай, снимай штанишки, не стесняйся!

Вера посмотрела на меня, уже сидевшую голой в постели, готовую ко всему и, покраснев до ушей, предстала перед маленьким наркомом в первозданном виде.

– Вот так, – довольно сказал он. – А то упрямишься. Великие балерины считали за честь переспать со мной. И я им делал «нартюрморд», как маладой.

– Они же боялись! – отозвалась Вера.

– Конечно, боялись. Все боятся, но ложатся…

И вдруг Вера бухнулась перед ним на колени.

– Пожалейте! Мне так страшно. Очень прошу вас!..

– Конечна, пожалею. Зачем стоишь? Лажись, жалеть буду…

Всхлипывая, Вера послушалась. Лаврентий Павлович стянул с себя майку и трусы.

– Ну, чем не джигит?! – похвалился он.

…Он терзал ее долго, с остервенением. Закрыв ладонями глаза, Вера стонала и кусала себе губы.

Это Лаврентию Павловичу не понравилось.

– Ты что ноешь? Тебя режут? – обиделся он. – Ей приятное делают, а она ойкает!..

Вера отвернула лицо к стенке и затихла. Будто ее не стало. А нарком, казалось, сошел с ума.

Я словно потеряла рассудок. У цинизма нет границ – это понятно. Но наблюдать подобную сцену оказалось еще трудней, чем быть наложницей. Я взмокла вся, издергалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

– Может, погасить свет? – предложила я.

– Не надо! – горячо отозвался Лаврентий Павлович. – Я хочу видеть ваши глаза, ваши слезы. Ишь, обиженные, ко-ко-ко! Для чего же вы тагда есть? Кто-то должен вас топтать.

Он еще что-то ворчал, прихватив трусы и удалившись на кухню, но слов я не разобрала. Потом он отдыхал, сидя за столом. Ел соленые греческие маслины, звонко бросая косточки в тарелку. Этих маслин, как и водки, и вина, в вагоне наркома был хороший запас. Как мужчина, он всегда быстро набирался сил.

– Боже мой… Боже мой… – стонала Вера. И каталась по постели, завернувшись в простынь. Я ей сочувствовала: и по мне когда-то проехали трактором. И слезы сопереживания бежали по моему лицу.

А потом и мне досталось «по первое число». Хотя надо признаться, было полегче, чем в поезде. Душу он мне уже развратил и, казалось, теперь все равно, что со мной происходит. И я даже пыталась ему угодить, чтобы скорее отстал. Он же понимал это по-своему.

– Вот видишь, какая ты умница, – он даже поцеловал меня. – Мы с тобой будем жить – не тужить!

И горячо, по-хмельному, дышал мне в грудь. А меня донимала шальная мысль: «Хорошо, что он маленький, не бугай и не лезет с поцелуями».

Впрочем, не обошли нас с Верой в ту ночь не только «сеансы одновременной игры», но и другие извращения, милые сердцу наркома. И оставшись утром одни, мы до сыта наплакались и плевались до рвоты. Стыдно и горько было…

На Вере не было лица. Я гладила ей, как маленькой, голову:

– Успокойся. Этим себе не поможешь.

– Что с нами будет? Разве этот упырь оставит живых свидетелей?.. – подумала вслух Вера.

Мне нечего ей было ответить.

Возвращение Вано

Вскоре прикатили с железнодорожной станции на полуторке Вано и молоденький повар-кавказец. Кажется, его звали Гиви. Привезли мешки с картошкой, крупами и коробки с консервами, приправами. И еще заклеенный прозрачной бумагой портрет Сталина. Весь груз моментально перетаскали наверх, в квартиру.

Я не сразу его узнала. Личный парикмахер наркома ужасно похудел. Живот ему будто кто обтесал, а лицо стало дряблым и серым.

– Ну как жива-здорова, девачка? – обнял он меня.

– Пока жива…

– А Вано, видишь, совсем другой стал, совсем палавина от Вано осталась.

– Жизнь не всегда мед, – согласилась я, с грустью глядя на старика.

Повар тут же принялся за дело – работы у него всегда выше головы, и разговоры разводить некогда. Его привозили, чтоб приготовить вкусный обед, потом выпроваживали. У каждого своя роль. По виду старика Вано я поняла, что он хочет мне что-то сообщить. И потому схитрила:

– У нас кончились дрова, – сказала я. – Вано, пойдемте в сарай или вы устали?..

– Зачем устал! Нада, так нада, – обрадованно поднялся он со стула и заторопился за мной вниз по лестнице.

И вот мы сидим на березовых плашках и, посматривая на распахнутую дверь сарая, из которой видны красноармейцы охраны, беседуем.

– Помнишь то письмо, бумажный шарик, – заторопился Вано.

– Конечно, – киваю я, набирая на руку колотые поленья.

– Так вот… Лаврентий мне сказал. Гаварит, если Верховный узнает, что мы нарушили государственную тайну, знаешь что будет? Как не знать! – вытер мокрые глаза Вано. – Но сын есть сын!..

Расстревоженное состояние его передалось мне. Я роняю из рук поленья и набираю их вновь.

– Хоть знаешь что о сыне?

– Недавна узнал… Вывели всех зэков еще зимой на лед. Заранее приготовили длинную прорубь. И сначала рабочих, прямо в фуфайках, в стеганых штанах – живых под лед. Потом охрану. Чтоб никаких следов, никаких разговоров про бункер. Исполнитель – какой-то майор Самсонов из НКВД. Вчера полковник Саркисов расстрелял его. Чтоб никаких следов, – повторил тихим голосом Вано.

С минуту он сидел неподвижно. Затем взял у меня из рук поленья.

– Все-таки убежал кто-то из охраны. Из памошников майора Самсонова. Теперь его ищут.

Это я уже слышала из разговоров наркома со своей командой. И потому поверила Вано, каждому его слову.

Он неторопливо нес дрова и дважды сильно покачнулся.

– Что ж, нада жить дальше, – сказал он тихо. – Увлеклись мы. Охранники вон подозрительно смотрят.

– Пусть смотрят, – равнодушно отозвалась я.

И тоже понесла поленья, забыв замкнуть на задвижку дверь сарая. Ветер уже баловался ею, и ржавые петли поскрипывали.

Жертва Минотавра

Как-то раз в течение тех трех дней, пока нарком находился в Куйбышеве, мы опять остались с Верой в квартире на какое-то время одни. Я пошла в магазин отоваривать хлебные карточки. Мне такие отлучки разрешались. Казенных продуктов, конечно, хватало, но не пропадать же трехсотграммовому иждивенческому пайку. Без московских гостей я жила не очень-то сытно. Если бы не помогал тайными подачками старик Вано, вообще, наверное, сложно было бы выжить. Военное время на Волге было страшным и голодным. Но одно ценное преимущество есть у женщин – они мало едят. Поклюют, как курочки, и ладно.

Вернувшись, я, к удивлению своему, обнаружила, что охраны нет, квартира на замке. Значит, нарком со своей свитой укатил в Москву. Но куда же делась Вера Локоткова? Я открыла квартиру личным ключом, который всегда носила при себе, походила по комнатам: ни записки, ни какого-нибудь намека на то, что тут случилось. Я подумала, что сбежать Вера не могла. Скорее всего, отдал ее Лаврентий Павлович, как многих, «по кругу». Мне сразу стало душно в квартире. Я распахнула окно и долго сидела неподвижно на стуле. Как-то очень скоро мы сумели подружиться: две подруги по несчастью. Да и что нам было делить? Издевательства наркома? На двоих их доставалось все-таки меньше. Я, грешным делом, еще надеялась, что когда команда Бария уедет в Москву, мы останемся вдвоем. Веселей будет жить в этом чужом для меня городе, в этой домашней тюрьме.

От нашего здания спускалась к реке Самарке ухоженная аллея. Вероятно, до войны она была любимым местом отдыха местных жителей. По слухам, народ собирался здесь в воскресные летние дни семьями. Под березами серели брошенные, давно не крашенные беседки и скамейки, еще не разрушенные окончательно песочные горки. Этим летом березки и клены уже успели зарасти бурьяном. Выходные дни в военном тылу давно отменили. И аллея казалась безлюдной. Лишь изредка искали там первые летние грибы одинокие голодные старухи, которые по ветхости своей не могли работать ни на заводе, ни в подсобных хозяйствах. Чего только они не ели в войну и чем не перебивались – и разные травы, и корешки сусака – из него получалась каша, из крапивы варили витаминные щи. Бабка Авдотья, что жила в тесной каморке на первом этаже, неделю назад получила похоронку на внука и не знала куда себя деть. Вернувшись с аллеи, она несдержанно шумела:

– Что творится у нас, бабы! Военные из НКВД затащили девку в черную легковушку и дерут по очереди, что кобели. Она орет, сердешная, а энтим тыловым бандюгам хоть бы хны.

Бабка поставила на крыльцо пустую плетеную кошелку, стащила с седой головы платок.

– Вот защитнички, мать их в душу! Ни креста на них ни совести.

Надо в комендатуру заявить, может, поймают кого…

Сбежался народ, в основном женщины и детвора. Мальчишки, что повзрослей, мелькая босыми ногами, помчались смотреть, что за представление там в аллее. Вернувшись вскоре, доложили:

– Уехали! И девку увезли! Она тока в кофточке, а юбки нет. На лице кровь. Губы разбиты.

Мальчонка помоложе стращал:

– Один военный с усами кричит – кышь отсюда, мелюзга! И наган достал. Тут уж давай Бог ноги…

Я не помню, как оказалась в дровяном сарае. Заперлась на крючок. Тело все тряслось, как в лихорадке. Перед глазами радужные круги. Теперь-то, конечно, я поняла, куда делась Вера Локоткова. И, упав на колени, стала креститься на дощатую дверь:

– Господи, помоги, избавь от лютого надругательства, лучше убей сразу.

Таким было мое потрясение.

Молитва не помогла. Я нашла в углу тонкую грязную веревку. Расправила ее, сделала петлю и, шаря глазами по стропилам, нашла перекладину, за которую привязала другой конец веревки.

Теперь не застанут меня врасплох, если начнут искать, успею уйти от них навсегда.

Я просидела в сарае до утра…

…Команда наркома так и не появилась. Вероятно, Лаврентий Павлович, как всегда, неожиданно укатил в Москву и забрал – всех слуг с собой. Но пропала куда-то бабка Авдотья. Никто ее с того вечера, когда она шумела во дворе, не видел. И я только пожимала плечами: кому старуха-то понадобилась? Незапертая ее каморка с неделю пустовала. Затем пришел местный участковый с начальником ЖКО, и комнатка была опечатана. А через день уже обитали в ней новые жильцы: какой-то одноногий инвалид в застиранной гимнастерке с тихой женушкой.

Я никак не могла оправиться от страха. «Как просто и бесследно уходят люди, – растерянно думала я. – И никому до этого нет дела». Все-таки меня не оставляла надежда: может, Веру подобрали и отвезли в какую-нибудь ближайшую заводскую клинику? Я обошла несколько таких лечебниц, но нигде никто не видел белокурую девушку. Одиночество и беспокойство души терзали меня. Я не могла спать, без причины плакала. И конечно же, отправилась в госпиталь. Однако на работе меня не восстановили. С наркомом НКВД связываться никто не хотел. Начальник госпиталя, пожилая женщина в полковничьем мундире и накинутом на плечи халате, почти никогда не расставалась с папироской. Поморщив лоб, она посмотрела на меня и коротко сказала:

– Не могу, голубушка!

И полюбопытствовала, сунув папиросу в пепельницу.

– Вы что, родственница Лаврентию Павловичу?

– Да, вроде этого, – отозвалась я с иронией.

Возвращалась из госпиталя униженная, разбитая, словно в полубреду. «Зачем такая жизнь! Мое позорное положение никогда не кончится, а если все-таки оборвется, то, наверное, как у Веры. И никто не узнает, куда я денусь».

Я так задумалась, что проехала до конечной остановки трамвая. Тут, у рельсового кольца собралось много людей, в основном детворы и пожилых женщин. Меня привлек их общий разговор:

– На Самарке, на отмели, женщину нашли. Полуголую. Только в кофточке. Вроде, молодая, светловолосая… Убитая выстрелом в затылок…

– Почему вы решили, что убитая, – спросил какой-то интеллигентный старичок.

– Так целый пучок волос на затылке выгорел. Я – фронтовичка. Знаю, когда это бывает… Коренастая женщина опиралась на посошок и заметно хромала.

Меня как ветром сдуло с остановки. Не помня себя, кинулась по чахлому тут лесочку к реке. На берегу еще не разошлась толпа. Люди подходили к самой воде, где торчали зеленые камыши, и на что-то смотрели. Затем отходили. Участковый, уже знакомый мне пожилой мужчина, который опечатывал квартиру бабки Авдотьи, спрашивал подходивших людей.

– Может, опознает кто погибшую?! Ни документов, ни одежды… Откуда только она тут взялась?!

Я приблизилась к мокрому распластанному телу. И едва не упала. Люди подхватили меня, усадили на выброшенную рекой лесину. Конечно же, я сразу узнала Веру, но сказать об этом значит подписать себе смертный приговор. Стиснув зубы, я молчала, не в силах ничем помочь своей случайной подружке.

Покушение

После войны началось что-то невероятное. Беспощадно снимали с должностей заслуженных людей – директоров заводов. А ведь многие из них спасли страну, создавая в тяжелейших условиях оружие победы: легендарный танк Т-34, знаменитую «Катюшу» и штурмовик Ил-2, родина которого – город Куйбышев. Дошла очередь и до директора подшипникового завода. На этом предприятии я работала последние три года. Мне было искренне жаль его. Он исчез так же тихо и бесследно, как исчезли многие в то смутное время…

Единственным гостем в квартире, где я жила как пленница, был портрет Сталина, который я то вешала на стену, как икону, то убирала в чехол. Я не знала как поступить: портрет вождя привезли еще в сорок втором Вано с поваром Гиви и оставили в углу. Я пыталась угадать, где же место великого человека теперь? В нашей стране всегда было сложно с разгадками. Сегодня человек «на коне», а завтра – «враг народа». В местных газетах и по радио склоняли имя еще одного директора – авиационного завода – Михаила Сергеевича Жезлова, Героя Соцтруда – и ему был предопределен тяжкий путь в неизвестность.

В народе бытовало мнение: у товарища Сталина вырос большой зуб на директоров-евреев. Истинных причин репрессий никто не знал. Вероятно, для того, чтобы придать репрессиям видимость законности и как-то документально подтвердить обвинение целой группе врагов народа, в Куйбышев опять прикатил Берия. О бункере уже не было никаких разговоров, словно о нем забыли. Пришла Победа. Убежище товарищу Сталину не понадобилось. И напрасными оказались средства, потраченные на подземное великолепие, напрасно были казнены сотни безвестных строителей.

С наркомом прибыл полковник Саркисов и еще какой-то довольно молодой полковник, которого я видела впервые. Новая форма с генеральскими погонами делала Лаврентия Павловича неузнаваемым. Он казался даже выше ростом и свежей лицом: исчезли мешки под глазами и желтизна щек. Усов тоже не было…

– Что-то ты постарела, – сказал он, оглядев меня с ног до головы. – Опять работаешь?!

– А чем жить? – отозвалась я.

– Я пособие назначил, – напомнил он.

– Я от него отказалась еще в сорок втором. Руки есть, ноги есть, зачем пособие?

– Ну и зря, – сказал он. И внимательно, с подозрением посмотрел на меня. – Учти, я старух не жалую…

Мне сразу стало не по себе.

«Пустит по кругу… и конец!» – подумала я.

Лицо мое, наверное, побледнело, и Лаврентий Павлович не стал добивать мои надежды на завтрашний день. Однако времени на канитель со мной у наркома тоже на оказалось. Он вскоре уехал по делам в управление области и пробыл там до позднего вечера. А ближе к ночи на него было совершено покушение.

Когда легковушка катила к Машстрою мимо заросшего лесом оврага, кто-то выстрелил в заднее стекло. Грузовик с охраной обычно следовал в некотором отдалении, этот фактор был использован. Из машины даже видели промелькнувший за кустами под мост «Харлей», но не слышали выстрела и не придали мотоциклу никакого значения. Тем более, дороги в овражек для автомобиля не было, и это покушавшиеся тоже учли. Пуля их все-таки нашла Лаврентия Павловича. Он всегда таился на заднем сиденье, и вот – касательное ранение: ему поцарапало сверху ухо и задело висок. Снайпер ошибся на сантиметр.

Окровавленный и злой Берия готов был выпрыгнуть из ботинок и, сверкая белками глаз, орал на охрану:

– За что кормлю вас, олухи! Никакой бдительности! Это должно было случиться!..

Я смазала ему царапину на виске и ухе йодом и залепила марлевые тампончики лейкопластырем. Он продолжал рвать и метать. Столкнул с подоконника горшок с цветами. Затем вышел на балкон и хищно, пригнувшись, смотрел в темень. Я молча собрала веником на поднос землю, глиняные черепки и протерла пол мокрой тряпкой. Полковник Саркисов с подозрением следил за мной.

– Кто это мог быть? – спросил Лаврентий Павлович, вернувшись с балкона. – Он знал путь следования и мое место в машине.

Полковник Саркисов лишь пожал плечами.

– Такого хамства не было, Лаврентий. Была война, но был порядок…

– Мне уйти? – спросила я. – У вас разговор.

– Нет, – отозвался нарком.

Затем Лаврентий Павлович несколько успокоился.

– Пусть стрелок думает, что промахнулся. Мы ничего не видели, не слышали, выстрела не заметили…

Однако гонял охрану:

– Искать, искать! Землю рыть, если нада!

Весь придорожный лесной массив был обшарен. Из городской комендатуры привезли несколько собак, немецких овчарок. Ни одна из них не взяла след. Ночь выдалась безлунной, темной. А потом, словно нарочно, пошел проливной дождь.

Лаврентий Павлович никак не мог утихомириться, и все боялись его.

– Французы гаварят: предают только свои, – вспомнил он чужую пословицу. – Кто решил помочь директорам?.. Я его из-под земли дастану! – рычал он. Мне было непонятно, почему он связал покушение с репрессиями против руководителей.