Текст книги "Каменный пояс, 1974"

Автор книги: Илья Миксон

Соавторы: Борис Рябинин,Анатолий Рыбин,Юрий Шпаков,Нина Кондратковская,Александр Павлов,Лидия Гальцева,Рамазан Шагалеев,Михаил Шанбатуев,Василий Еловских,Виктор Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

После доклада аплодировали, всегда аплодируют, если даже и недовольны докладом, но каждый хлопал по-своему: бурно и одобрительно, равнодушно и вяло. Мухтаров нехотя ударил раза два ладошками – одна видимость, и произнес довольно громко: «Да!»

Кто-то сказал, что «да» имеет сотню оттенков. Действительно! В «да!», произнесенном Мухтаровым, было ясно выраженное отношение к докладу. Все это почувствовали, кое-кто засмеялся.

Первым попросил слова Птицын. Это удивило Утюмова, он надеялся, что Птицын выступит где-то в конце прений, чтобы отбить нападки. Конечно, важен и зачин, но только не на сегодняшнем собрании. Лицо у Максима Максимовича мрачнело, вытягивалось: Птицын говорил совсем не то – о солонцах, которые «сковывают коллектив совхоза», о «засушливой жаркой весне», о «необходимости повышать рентабельность»… Лишь одно понравилось Максиму Максимовичу: «Надо бороться с проявлениями вреднейшей партизанщины, приказы и распоряжения директора совхоза должны выполняться неукоснительно».

«И нашим, и вашим, скотина!» – мысленно обругал Утюмов оратора, поражаясь, как быстро, резко изменил тактику этот человек, и пожалел, что с месяц назад разоткровенничался; рассказал ему о своем желании уехать из Новоселово. Такое говорить нельзя, расхолаживает подчиненных, уже плюют на начальника, не боятся – все равно уйдет. Абсолютно откровенными, по мнению Утюмова, бывают только чудаки да дураки.

Он и предположить не мог, до чего скверно чувствовал себя в эти минуты сам Птицын, который, как и в прежние годы, относился к своему шефу в общем-то неплохо, но, предвидя перемены, осторожничал и даже жалел, что поначалу принял Лаптева иронично, не признавал в нем – и откуда взялось такое! – ни зоотехника, ни руководителя. Нет, он и сейчас не восторгался Лаптевым, огульно охаивающим новоселовские порядки и пытающимся открывать Америку, но уже понял, что «зам» старается работать, действительно заинтересован в том, чтобы дела в Новоселово шли получше. Но главное, – Утюмов уходит и едва ли когда-нибудь пригодится Птицыну.

«А может быть, и лучше, что стоит вопрос о рентабельности, – думал Максим Максимович. – Пусть покопошатся в тумане этой самой рентабельности, сейчас и потом».

Мухтаров говорил громко, совсем не упоминая слов «рентабельность», «прибыльность» и все с заворотом на директора.

– У меня такое впечатление, что товарищ Утюмов живет исключительно сегодняшним днем. Вы помните, что было в мае? Директор торопил: «Покончить с раскачкой», «Закончить сев». Гнал: быстрее, быстрее! Тех, кто отсеется, хвалил, остальных ругал. Говорят, в прежние годы даже выговора давал. Хватал сводку: «На каком месте совхоз? Отстаем – поднажать!» А управляющие смотрели, на каком месте их ферма. И все по привычке поднажимали и торопились. Между тем в наших условиях сеять слишком рано нельзя. Известный колхозный ученый Терентий Семенович Мальцев указывает на две причины, мешающие получать большие урожаи. Это – частые у нас весенне-летние засухи и сорняки. Я зачитаю отрывок из статьи товарища Мальцева. «На многолетнем опыте мы убедились в том, что при ранних или слишком ранних посевах пшеница, бобовые и другие культуры, особенно такие, у которых короткий период вегетации (ячмень, овес и раннеспелые сорта яровой пшеницы и гороха), у нас в редких случаях дают удовлетворительные результаты. Объясняется это тем, что, вследствие преждевременного использования растениями запасов почвенной влаги, они попадают в тяжелые условия июньской засухи, когда в почве влага отсутствует, а дождей нет. А когда начинаются июльские дожди, растения ранних сроков сева становятся уже стадийно старыми, в силу чего, повторяю, они уже не могут в полной мере воспользоваться выпадающими осадками. Кроме того, ранние сроки сева лишают возможности проводить борьбу со злейшим сорняком Сибири – овсюгом, и он, если его много, даже при благоприятных условиях погоды не позволяет получать полноценные урожаи. Мы считаем, что во многих районах Сибири, как и у нас, для получения хорошего урожая сроки весеннего сева имеют исключительно большое значение».

«Читай, читай, голубок! – мысленно поторапливал оратора Максим Максимович. – Читай все десять минут. И Мальцев не против, и я доволен».

– О тех же солонцах. Кстати, их у нас не шестьдесят процентов, как сказал Утюмов, а около сорока. У этих земель свои законы. Посмотришь: грязища, топь… Какой тут сев! Через неделю зашел на солонцы: батюшки, все затвердело, не земля, а камень, попробуй заделай семена! Тут уж все время следи и, как поспеет земля, ни минуты не упускай. Время для сева на солонцах может наступить и в начале, и в конце мая. И команды «Поднажать с севом!», «Быстрее отсеяться!» принесут только вред.

Голос у Мухтарова монотонный, тихий, фразы чаще всего какие-то книжные, народное словцо, пословицу, поговорку от него не услышишь… Но как слушают! Притихли! О, слава богу, время вышло! Еще просит три минуты.

– Дать, дать!

Это кричат рабочие.

– Земли у нас разные, и подход к ним должен быть разным. Где-то поглубже пахать, к примеру, на парах, до тридцати пяти сантиметров, а иногда и еще глубже. А для солонцов глубокая вспашка не годится. Мы же далеко не всегда это учитываем. Забываем, что хорошая вспашка способствует уничтожению овсюга, а этот сорняк засоряет все наши посевы.

– На кого вы сваливаете?! – грубо прервал Мухтарова Утюмов. – Вы же главный агроном.

– Земля в Новоселово запущена, замусорена, надо прямо сказать, и чтобы ее привести в порядок – требуются годы. И вы должны это знать. Спровоцировали сорняк и уничтожили. Все вроде бы хорошо, на посевах овсюга нет. А на другой год посмотришь, опять и тут и там взошел. Снова уничтожили. Думают, теперь уже конец проклятому овсюгу, не провоцируют, а он опять взошел. Пшеница и рожь против овсюга – все равно что овцы против волка.

«Ловко выкрутился, – подумал Утюмов с какой-то даже завистью. – И овечек с волками к чему-то приплел».

– А Макысим Макысимович дает общую команду для всех. Индивидуального подхода нет.

Точное, неукоснительное соблюдение всех агрономических правил и вообще ведение хозяйства «по науке» казалось Утюмову невыносимо трудным делом; он был убежден: люди лишь на словах ратуют за науку, говорят красивые слова, а сами – как бы попроще да побыстрее… Поведение Мухтарова, старавшегося делать все по правилам, озадачивало, удивляло Максима Максимовича, и он поначалу думал, что новый главный агроном, так же как и Лаптев, силится только выпятить себя.

Председатель собрания – старая телятница – посмотрела на часы и стукнула карандашом по графику. И снова закричали:

– Пущай говорит!

– В совхозе очень плохо выравнивают почву, особенно развальные борозды. Они получаются слишком глубокими, и от этого ломаются комбайны. Когда пшеницу косят, часть валков попадает вниз, на дно борозды, и подобрать их невозможно. Это снижает урожайность, увеличивает себестоимость зерна и, разумеется, увеличивает убыточность, Макысим Макысимович…

«Почему только я? Ведь был же главный агроном Птицын, были и другие…»

Выступление Лаптева на первый взгляд казалось нестройным, даже несколько сумбурным, о чем только не говорил человек: «Общесовхозные двух– и трехчасовые планерки только отнимают у людей время», «Много совещаний, обязательств и мало дела», «Уметь считать и экономить», «Надо хорошо наладить учет и беречь каждую копейку», «Создать постоянно действующее экономическое совещание». Но вскоре Максим Максимович понял: все это говорится затем, чтоб доказать неправильное руководство совхозом, не в лоб, а деликатно опорочить его действия.

– Каждой свинарке надо дать задание: получить за месяц столько-то привеса, при таких-то кормах. Подсчитать, сколько эти корма стоят, сколько затратится средств на текущий ремонт, на медикаменты и так далее. Определить, какова будет твердая зарплата рабочего при выполнении задания и при перевыполнении его. Прошел месяц – подсчитай, сколько израсходовано кормов, каков привес. И так не только у свинарок. На всех работах должны быть твердые нормы и твердые расценки. Установить высокую дополнительную оплату. За сверхплановую продукцию и хорошее качество. Положим, вспахал тракторист сверх сменной нормы гектар – получай дополнительно двадцать копеек. Это я к примеру говорю, – двадцать копеек. За второй гектар сверхплановый – тридцать копеек, за третий – сорок, за четвертый – полтинник. Специальная комиссия определяет, каковы всходы. У кого они густые, дружные, тому выдать дополнительную оплату. Дополнительная оплата должна быть на всех видах работ. У нас же в этом полный беспорядок. Хаос! А хаос радует только очковтирателей и лодырей.

Максим Максимович и сам подумывал, что с учетом и дополнительной оплатой в совхозе непорядок, не раз говорил об этом на планерках…

– Никто из наших рабочих не знает, что такое хозрасчет, не может толком рассказать, что такое рентабельность и себестоимость, – продолжал Лаптев. – А ведь эти понятия должны быть для них привычными.

«Слова, слова, слова, – думал с раздражением Утюмов. – Попробуй все это сделай».

Лаптеву тоже добавили времени для выступления. И он начал говорить об урожае. И говорил странное:

– Надо отказаться от горожан. Давайте рассмотрим этот вопрос со всех, так сказать, сторон, во всех аспектах. Лето, как известно, пора жаркая. Не только хлебоуборка, сенокос, вспашка зяби, но и строительство, и ремонт, и всякие сезонные работы. Причем строительство, ремонт и сезонные работы в деревне и городе. В городе летом тоже дел по горло. К тому же отпуска. Всякий хочет в теплые дни отдохнуть. Людей, в общем, везде не хватает. А мы из деревень кричим: «Помогите убрать хлеба!». И к нам, разумеется, едут. Еще бы! Ведь речь идет о хлебе… Но давайте подумаем, в каких конкретно цифрах выражается эта помощь… ведь мы, по сути, опустошаем заводы и фабрики. И потом, надеясь на горожан, мы, сельские жители, расхолаживаемся, не мобилизуем свои внутренние резервы. И, по существу, выказываем беспомощность в трудную пору. А ведь может быть и так: сегодня дали людей, а завтра – нет или дадут половину того, что прежде. И хлебушко может уйти под снег. Нет, хлебороб должен рассчитывать только на свои силы, все делать сам и вовремя. И третье… Материальные затраты. Очень уж дорого обходятся нам горожане. Мы тут долго колдовали над цифрами, подсчитывали… Что получается? Расходы на сто горожан, прибывших на уборку, составляют кругленькую сумму – почти пятнадцать тысяч рублей…

С неделю назад Лаптев нечто подобное говорил Утюмову, точнее начал было говорить, но Максим Максимович махнул рукой: зачем отказываться от людей, которые приезжают к тебе на помощь. Но об этих подсчетах он ничего не слыхал и сейчас подивился: до чего большие расходы!

– Ведь это люди приезжие. Им нужно жилье, постели, хорошее питание. Их надо отвозить на работу, привозить с работы. Нужны повара, шоферы, технички… А много ли они сделают? Я не хочу сказать, что городские работают плохо. В общем-то они трудятся добросовестно. Но ведь пятнадцать тысяч!.. Конечно, одни механизаторы с уборкой не справятся. Нужны люди. И их у нас не мало. Я считаю, что в поле должны выйти все… Один сядет за комбайн, другой поведет автомашину, третий будет разгружать зерно. Кто-то пищу станет готовить для людей, занятых на уборке, кто-то за детьми рабочих ухаживать. Словом, всякому определим место. И не в последний момент, не перед самой уборкой. А заранее. Конторы наши на декаду опустеют. Но не страшно.

После этого Лаптев запел знакомую песню: «Не надо подменять главных специалистов и управляющих фермами, не надо делать их мальчиками на побегушках… Каждому – полную самостоятельность… Слабых управляющих и специалистов заменять…»

Утюмов подметил: Лаптев бывает грубоват, запальчив, и он ждал, надеялся, что главный зоотехник распалится, начнет поносить его, это бы пошло только на пользу Максиму Максимовичу, но критика была спокойной, доброжелательной.

Все же он умел выступать.

Издали Лаптев кажется совсем старым: лысый и сутулый, рубашка топорщится, шеи не видно, до того она коротка и толста. «По внешнему виду и по манерам своим он простой деревенский мужик», – впервые подумал Утюмов, всегда почему-то считавший заместителя интеллигентным горожанином.

Чрезмерное напряжение и скованность, которые Максим Максимович почувствовал еще перед началом собрания, усиливались с каждой минутой, и он, сколь ни странно, больше боялся этого своего состояния, чем самой критики. Посматривал на секретаря обкома, с которым сидел в одном ряду, по-прежнему незаметно посматривал: косил глаза или слегка поворачивал голову, будто расправлял шею. Он обладал удивительной способностью: мог, не поворачивая головы, видеть, а точнее сказать, чувствовать выражение лица – сам этому дивился.

Секретарь обкома, слушая выступающих, одобрительно покачивал головой.

Выступило трое рабочих, один из них – лучший комбайнер, двух других Максим Максимович не знал, лица знакомы, а фамилии – убей! – не помнил, значит, средненько работают эти двое: передовики, а также лодыри и нарушители всякому директору хорошо известны. И комбайнер, и два средненьких почем зря ругали порядки в совхозе: то не так, это не так и тоже с заворотом на директора: «Товарищу Утюмову надо бы…», «Когда же, Максим Максимович, мы наведем порядок?»

Дубровская, наклонив голову с гладкими, плотно уложенными волосами, собранными сзади в пучок, торопливо и нервно записывала что-то в блокноте, и эта торопливость, а главное, нервозность, настораживали Максима Максимовича.

Утюмов еще вчера продумал, что скажет в заключительном слове. Он не мог понять, почему краткое после прений выступление докладчиков называется заключительным словом. «Заключительное слово предоставляется…» – странно звучит. Впрочем, странным оно показалось ему только сегодня, и никогда прежде такая мысль не приходила. Он ожидал, что его будут ругать, сильно или не сильно, но будут, и подготовился к отпору, имея на всякий случай два варианта «заключительного слова» – более резкий и помягче. Но дело идет к тому, что оба варианта не подойдут, его работу сводят на нет, будто он вообще никчемный человек, и все это на глазах секретаря обкома.

Максим Максимович начал заново обдумывать выступление. Он скажет спасибо тем, кто «внес ряд ценных предложений и высказал ряд критических замечаний», иначе нельзя: критика в моде, ее надо уважать или во всяком случае показывать, что уважаешь. Все критикуют директора. А разве в совхозе один Утюмов? Есть главный агроном, главный зоотехник, главный экономист и другие специалисты, есть управляющие фермами, – каждый и должен отвечать… Разве не виноват тот же Лаптев? Уже столько времени в совхозе, два месяца был за директора. Он, Максим Максимович, всю зиму болел, да и сейчас не совсем еще хорошо себя чувствует… сердце все беспокоит.

Надо будет рукой за грудь схватиться, но слегка, на мгновение, будто машинально, будто он даже боится показать, что побаливает. Без него, Утюмова, еще зимой израсходовали корма, а потом вынуждены были зарезать животных. Конечно, это ложь, но он ее скажет, хоть и неприятно… С новым замом никто не хочет работать, люди жалуются на него – создает нездоровую, нервозную обстановку. По всему видать, выживает директора… Когда-то об Утюмове Вьюшков сказал: «Максим Максимович борется за порядочность порядочностью». Ах, как бы кстати была сейчас эта фраза! Порядочных и добрых любят, им и недостатки охотно прощают. Выгодно показывать себя добрым и порядочным, ой как выгодно! Как-то бы о доброте своей намекнуть, фразу бросить: «Конечно, надо бы в свое время наказать кое-кого, да все жалеешь и, видимо, себе на голову». Помолчать. А потом добавить, будто бы между прочим: «и все-таки мы даже на монастырском поле, которое чем угодно славилось, только не хлебом, получаем сравнительно неплохие урожаи». Блудное поле! Так называлась пустошь за монастырем, где когда-то встречались ночами монашки с мужиками из соседней деревни. Забавно звучит – Блудное поле, кто не знает, не сразу поверит. А начальство знает. Упоминание о Блудном поле обычно вызывает улыбку и облегчает разговор. Слава монастырским блудницам!.. И побольше тревоги в голосе. Дать критиканам жару.

Когда вышла на трибуну Таисия и, выпятив свой мужской квадратный подбородок, мрачно оглядела зал, Максим Максимович облегченно вздохнул. Таисия выступала редко, говорила грубо, малограмотно, но всякий раз рьяно заступалась за Утюмова, Птицына, обязательно заступалась за Вьюшкова, и слушали ее охотно. Сейчас она преданно смотрела на Утюмова, как бы говоря: «Я тут».

– Я вам все начистоту буду выкладывать. По книжкам говорить не умею, извините, не обучена. А запросто, так что не обессудьте. Тут вот многие на Максим Максимыча зубы точили. И такой он, и сякой! Живут в совхозе без году неделя, а послушаешь, так вроде все уже изучили у нас и во всем, ну до капельки, разобрались.

«Шпарь, Таисия!» – заликовал Утюмов.

– Я знаю Максим Максимыча, можно сказать, с малых лет. Когда он еще необученным был. И тогда уже по-настоящему болел за дело, вникал во все. Я вот помню, сказали однажды ему: на ферме родственное разведение…

«Подь ты к черту!» – охнул Утюмов, скривившись, как от зубной боли.

Он хорошо помнил ту постыдную историю, когда поступал на заочное отделение сельхозтехникума и был назначен зоотехником. В конторе совхоза ему сказали, что на ферме «родственное разведение, а в этом таится большая опасность». Он не стал спрашивать, в чем заключается опасность, зоотехник на то и зоотехник, чтобы разбираться в таких вопросах, и, приехав на ферму, сказал управляющему:

– У вас тут родственное разведение… Это плохо.

– Не знаю, как считается. Только хряки в случку идут хорошо.

Хорошо есть всегда хорошо, и Утюмов не говорил больше о родственном разведении. Начали появляться поросята. Много народилось. Но – боже ты мой! – какие слабенькие, настоящие доходяги, к тому же не белые, как положено быть кабанчикам, а темноватые, будто их только что искупали в грязной луже. Родились и, не побегав, не похрюкав, начали дохнуть. Максим Максимович тотчас скумекал, что к чему, и начал надоедать директору совхоза и главному зоотехнику: «Давайте других хряков! Только межпородное скрещивание спасет положение. Не взявшись за топор, избы не срубишь».

Он уже тогда был большим любителем пословиц.

…«Зачем она об этом? Хочет помочь и приводит черт знает что, дура баба!» Зал как бы колыхнулся слегка, не то приглушенный смешок, не то шепот…

– Сразу понял человек, че к чему, хоть и только-только начинал свое дело, – продолжала между тем Таисия.

«Плетет, не зная чего», – злился Максим Максимович.

– Я вам еще раз прямо скажу… Товарищ Утюмов самый такой, который больше других болел за наше хозяйство и за людей тоже. Не кто-то другой, а именно он чаще всего приезжает к нам. Все, как надо, растолкует и посоветует. С раннего утра и до ноченьки человек крутится, и будто не видят.

«Дуреха, ну и дуреха!»

– Тут зря бросают камешки в его огород. А вот товарищ Лаптев, тот сказал управляющему: «Думайте и решайте сами». А ты начальство или не начальство? Заставляет управляющих…

Она замялась, и тут послышался голос секретаря парткома Весны:

– Принимать самостоятельные решения.

– Да! – подтвердила Таисия. – А ты подскажи.

Утюмов никак не думал, что Таисия такая дура.

– Надо бы пожалеть, стока работает…

Он окончательно убедился, что его заключительное слово уже ничего не изменит, как бы ни было удачно продумано.

6

Лаптеву казалось, что время отсчитывает свои минуты слишком уж торопливо, подозрительно убыстрение, не замечаешь, как и недели проходят, и он дивился, до чего же длинным казался ему день в далеком детстве… Столько месяцев прошло, а будто недавно приехал, будто только-только обживаться начал, привыкать к новому месту.

Сбылась, наконец, мечта Утюмова: получил назначение – переехал в город, стал начальником цеха ширпотреба на заводе и, как говорят, был в общем-то доволен, хотя поначалу вздыхал, на кого-то жаловался, видимо, рассчитывал на лучшую должность.

Лаптева вызвал к себе секретарь райкома партии и сказал: «Думаем утвердить вас директором совхоза».

Он ждал этих слов, но нельзя сказать, чтоб обрадовался им: условия работы в Новоселово действительно тяжелые, а со здоровьем опять стало плоховато. Туберкулез особенно его не беспокоил, но появилось другое: временами сильно кружилась голова, идешь и покачивает тебя в стороны, как пьяного, видимо, начинался или уже начался атеросклероз. Лучше бы работать зоотехником.

Когда много лет назад его утверждали директором МТС, то кто-то из работников облсельхозуправления сказал с усмешкой:

– Зоотехник, а идете в эмтээс. Конечно, с машинами легче, чем с животными. Заменил какую-нибудь детальку и снова – в ходу. А с животными – нет! Тут сама природа трудилась миллионы лет, тут посложнее.

И сейчас ему часто вспоминаются эти слова: «Тут посложнее». Так оно! Но, пожалуй, самое сложное – наука управления, а по ней даже и учебников не найдешь.

«Что ж ты раздумываешь, чего боишься? Может, тебе ларек с квасом дать?» – так сказали Лаптеву в райкоме.

И странно: реплика о ларьке подействовала на Ивана Ефимовича сильнее, чем самые умные слова «о необходимости» и «об обязанностях… гражданина».

При новой должности он чувствовал себя почти так же, как и прежде. Только!.. Только завтракать ему теперь совсем не хотелось… аппетит приходил к вечеру, и это было верным признаком того, что дела в совхозе вроде бы идут нормально.

Иван Ефимович отменил, наконец, общесовхозные планерки. Собрания должны помогать работе, учить деловитости, нескончаемая болтовня, как и лень, страшно опасна.

Создали постоянно действующее экономическое совещание. Лаптев до сей поры с удовольствием вспоминает то самое первое совещание, весь тот день.

Была объявлена тема доклада: «Об итогах работы за прошедший месяц по прямым затратам на центнер продукции».

Людей годами приучали говорить «в общем и целом», а тут – на тебе! – рентабельность, себестоимость, хозрасчет.

Лаптев говорил:

– В красном уголке Травнинской фермы после ремонта надо было протопить печь. Для этого хватило бы нескольких поленьев, а здесь списали и провели по отчету кубометр дров. Напомню, кстати, что здесь за март, когда было уже сравнительно тепло, на отопительную печь в том же красном уголке списали ни много, ни мало – сорок кубометров. На одну печку сорок кубометров! Да такого количества березовых дров для всего Травного хватило бы с избытком. Что вы скажете на это, товарищ Вьюшков?

– А какая была печка-то? – нервно выкрикнул Вьюшков. – Неисправная она была.

– На каждый полевой домик для свиней в Травном списано по четыре кубометра теса. А должны расходовать только ноль целых семь десятых кубометра. Может быть, в Травном домики более крупные и запускают в каждый из них не одну матку с поросятами, а по десять? Нет, разумеется. Снова убытки и не малые – более восьмидесяти рублей от домика. Я хочу еще раз спросить товарища Вьюшкова: почему вы подписываете документы, не проверяя?

– Надо учиться бережливости и экономии. Рабочий застеклил окна в свинарнике, проверить, хорошо ли. И сколько пошло стекла… Если три листа, так и запиши три, а не пять или десять. Работай больше головой, не суетись и не создавай нервозную обстановку.

Он говорил о многие фермах, критиковал не одного Вьюшкова, но, кажется, только Вьюшков принял так близко к сердцу последнюю фразу: «Работай больше головой…» – заподергивал неврастенично плечом, и Ивану Ефимовичу стало вдруг жаль этого человека: был хорошим шофером, а вздумалось же сделать его плохим управляющим!

Кое-кто по-старому голословно заявлял:

– Коллектив фермы примет все необходимые меры к тому, чтобы в кратчайший срок ликвидировать отставание, в котором мы находимся на сегодняшний день…

– Рабочие и специалисты полны решимости добиться новых успехов…

Слова, слова, одни пустые слова, как скорлупа от семечек.

Лаптев снова выступил и сказал уже резче:

– Это бесплодное прожектерство. Каких «новых успехов» вы хотите добиться? Никаких успехов нет. Вот цифры…

Потом – уже в разных комнатах, отдельно друг от друга, животноводы, полеводы, бухгалтера, плановики решали, как сказал Лаптев, «узкоспециальные вопросы».

Работу начинали в десять, минута в минуту. Лаптев коротко, как бы мимоходом, сказал о точности, которой отличались великие люди («по ним проверяли часы»).

Птицын отмалчивался; пришел точь-в-точь, сел и – будто бы нездешний… Изредка переспрашивал: «Как вы сказали?», «Как?».

Дешевый прием: стремление подавить собеседника, придать себе весу. И лопнуло терпение у Лаптева, грубо спросил его:

– Вы что, плохо слышите?

Но Птицын отмалчивался до тех пор, пока новый директор не издал приказа о людях, «раздувающих личные хозяйства»; суть приказа: держи животных столько, сколько разрешено законом, иначе тебе будет худо.

Приказ приказом, а надо, чтоб люди знали, сколько можно и сколько нельзя держать у себя скота и почему нельзя. И этому вопросу решено было посвятить одно из общих собраний.

Сам Лаптев и другие руководители совхоза решили не заводить скота, пусть будут только приусадебные участки. Это был не запрет, агроному или зоотехнику не запретишь иметь корову, свиней и овец, а просто так решили все, сообща. Все, кроме Птицына. Тот ни за что не хотел лишаться своего хорошо налаженного хозяйства.

– Мои коровы никому не мешают и тем более мне. И при коровах, и без коров я одинаково честно буду работать. Если люди лишатся личного хозяйства, совхоз обязан будет снабжать их мясом и овощами. Падет материальный уровень.

Только в одном он сейчас не был верен себе: говорил просто, не философствуя.

– Вам можно, вы один, – сказал он Лаптеву. – А куда люди пойдут за мясом? В магазинах его нет. Даже в райцентре одна жирная свинина. А я по состоянию здоровья могу есть только телятину.

И тут Птицын лгал: он мог покупать мясо в совхозе – и свинину, и телятину; все рабочие имели коров и свиней, речь шла лишь об «ограничении личных хозяйств до законной нормы».

– И потом, что мы будем делать вечерами? Сами вы ратуете за то, чтобы рабочий день заканчивался в четыре…

Да, Лаптев отдал такой приказ: рабочий день в конторе теперь начинался в восемь утра и заканчивался в четыре. Лишь во время уборки хлебов и сева агрономы и механики приходили немного пораньше и уходили попозже.

– Столько свободного времени. А время лечит и калечит, все зависит от того, как к нему подходить. Я привык трудиться.

Опять примитивная философия… Все знает человек, а юлит… Снова объяснять прописные истины…

Лаптев сказал:

– Дело ваше. Мы вам не мешаем. Держите скот, но столько, сколько положено по закону. Сколь-ко по-ло-же-но!

Птицын улыбался, как всегда, одной верхней губой; и было в его улыбке что-то неясное, затаенное… Впрочем, осенью Птицын уволился и, кажется, по состоянию здоровья решил пока побыть дома.

* * *

Главное – не погрязнуть в мелочах. А мелочи притягивали к себе непрестанно и сильно.

К Лаптеву зашел директор Дома культуры, молодой бойковатый человек.

– Нет духовых инструментов. Просил, не дают, черти. А что за Дом культуры без духового оркестра. Без вас ничего не решить…

Отставив поездку в Травное, Лаптев начал звонить в город, выяснять, где и каким образом можно раздобыть духовые инструменты. Человек, от которого все зависело, болел, его заместитель «куда-то вышел», пришлось звонить еще и еще, потом писать «отношение», попросту говоря, письмо, чтобы продали злополучные инструменты; глянув на часы, Иван Ефимович удивился: был уже полдень. После обеда зашел Весна и подсунул бумагу на подпись. У Лаптева, если говорить словами Утюмова, «глаза полезли на лоб»: он должен был подписать еще одно письмо о тех же духовых инструментах, составленное секретарем парткома. Оказывается, директор Дома культуры вчера был у Весны с тем же вопросом, и Весна вчера еще обо всем договорился с человеком, который сегодня заболел. Полдня пропало.

Но, бывает, не избежишь мелочей…

Это случилось вскоре после того, как Лаптев стал директором. Был уже вечер, контора опустела; люди, в общем-то, скоренько привыкли к новому распорядку и ровно в четыре поднимались из-за столов; лишь сам Иван Ефимович не выполнял свой приказ и не потому, что считал его для себя необязательным, а просто ему некуда было идти, дома – одиноко, скучновато, и он засиживался в конторе до ужина.

…В сельской тишине есть что-то ласковое, уютное… Заходящее солнце робко светило в боковое окошко, свет – неподвижный, мягкий, навевал грусть.

Человеку необходимы и тишина, и сладкая грусть…

Далекая опушка леса затушевалась, зачернилась наступающими сумерками и стала похожа на горы. Хотелось думать только о хорошем, вспоминать только приятное, доброе: наверное, в такие вот часы и рождается у человека любовь к людям, к земле, к делу.

По налившейся соком траве за открытым окном пронесся ветерок, Лаптев не почувствовал его, а услыхал… и улыбнулся.

И тут резко, надсадно стукнула входная дверь. С закрытым окном Иван Ефимович никогда не слышит стука входной двери, она далеко от его кабинета, за двумя другими дверями. Потом кто-то не то закричал, не то запел, грубо и хрипло.

Он вышел в коридор и увидел шофера Митьку Саночкина. Тот был пьян, рубаха порвана, глаза мутные, в руке – топор.

Лаптев преградил ему дорогу, холодно и остро глядя в Митькины глаза. Подумал: «Хочет устрашить. Затем и пришел. Вон как дико смотрит». Сказал:

– Идите домой, нельзя в таком виде.

Но услышал в ответ явно издевательское:

– Ннее! Ты постой!..

– Неужели не стыдно, а? Являетесь в контору в таком виде. Давайте идите. Прошу вас, идите! Приходите завтра в трезвом виде, тогда поговорим.

– А ты че меня гонишь? Ежли я простой рабочий, так гнать?..

Сегодня у Саночкина был неудачный день: в пути поломалась машина, измотался, измаялся с ней донельзя, дома, выгоняя свинью из огорода, поранил руку, потом поругался с тещей, получил оплеуху от жены и, напившись, почувствовал большую, прямо-таки непреодолимую потребность показать себя, пошуметь… дать разгон своей душе.

– Так и не человек…

– Не говорите глупости. Идите домой.

– А ты че меня гонишь?

– Совесть надо знать.

Лаптев повернулся и уже пошел было…

– Э-э, трусишь?

Это была уже провокация.

– Вон отсюда!!

Потом он жалел, что, поддавшись на эту провокацию, не сдержался.

– Ты че орешь?! Ты че орешь… мать!

Придвинулся. Лаптев не видел топора, Митькина рука, державшая топорище, была опущена. А Митька хотел показать, что топор у него в руке, что он не зря прихватил его, что он не просто Митька Саночкин, новоселовский мужичок, а самый сильный, самый страшный, самый, самый…