Текст книги "Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

11. Доброе дело

– Слушайте! – говорит на переменке Нина Королёва. – Никаких у нас нету добрых дел. Даже обидно. Я больше без добрых дел не могу.

– И я тоже! – говорит Вика. – Мы с Ниной больше не согласны без добрых дел!

– А где же их взять? – спрашивает Лёшка.

– Ты командир, ты и придумывай, – говорит Нина.

– Да! – говорит Вика. – Вы мальчишки, вы и соображайте.

– Соображать никому не вредно, – ворчит Мишка.

– А может быть, засчитать себе тот случай с батареей? – спрашивает Митька. – Довольно доброе дело. Спасли нижних соседей от потопа.

– Тоже мне – доброе дело, – фыркает Нина, – это просто дело, а не доброе. Мы с аварией боролись.

– Всё равно что с разъярённой стихией, – говорит Вика.

– Я вчера шляпу догнал, – неуверенно говорит Мишка, – с одного очень толстого человека шляпу ветром сорвало, и она прямо по улице – колесом. По улице Маяковского. Очень толстому человеку ни за что бы её не догнать, если б не я.

– Нет. Это не годится, – решительно говорит Нина.

– А я три дня назад помогал маме книжную полку пылесосить, – говорит Митька.

– Ты бы ещё засчитал себе позавчерашнее обувание ботинок, – усмехается Вика.

– А я брата каждый день в детский сад отвожу, – говорит Лёшка.

– И это не годится. И ещё я сама видела, как ты ему шалабанов по макушке нащёлкал, – говорит Нина.

– Так ведь за дело! – кричит Лёшка. – Он мои домашние тапочки к полу приклеил! Клеем БФ. Еле отодрал.

– Всё равно маленьких бить нельзя.

– Ну, тогда я не знаю, – говорит Лёшка. – Просто не могу своего ума приложить! Давайте все вместе думать.

– Давайте, – говорят все.

И все стали думать. И оказалось, что придумать настоящее Доброе Дело очень непростая штука.

12. Про прадеда

Когда надоедало играть в пятнашки, и в прятки, и шайбу гонять, и мяч, и бадминтон, ребята говорили Митьке:

– А теперь расскажи нам про деда.

Вообще-то Митьке он прадед, это Митькиному отцу он дед. Он так его и называет – дед. И очень его любит.

И Митька так называет. И тоже очень любит, потому что дед замечательный и удивительный человек. Пожалуй, ни у кого во всей школе такого деда нету.

Он живёт на берегу Чёрного моря, в красивом городе Сухуми. Это уже кое-что значит.

Но только это маленький пустяк по сравнению со всем остальным.

Дед такой огромный, сильный и весёлый – даже не верится, что он уже совсем старый человек. Ему целых семьдесят пять лет!

Представить даже трудно!

Дед умеет делать всё на свете!

Митькин папа говорит, что дед всему его научил: и плавать, и грести, и под парусом ходить, и доски строгать, и забивать гвозди, и шашлык настоящий жарить, и… даже трудно всё перечислить.

Он и Митьку многому успел научить, да только Митька редко его видит – один месяц в году.

Митькин дед музыкант.

Он играет на самой большой трубе в оркестре, называется – геликон.

Он такая громадная, что Митька, когда был маленький, в неё забирался весь целиком. Дед говорит, что и папа Митькин тоже забирался, хоть теперь в это и очень трудно поверить.

Вообще как-то трудно поверить, что взрослые тоже были маленькие, особенно если они твои родители.

А в молодости дед был матросом и побывал на всех морях и океанах, какие только есть на свете.

Сначала Митьке это удивительно было: дед, который живёт на берегу моря, купается редко, да и то только по вечерам, а потом, когда подрос и поумнел, он понял.

Дело в том, что дед от шеи и до пяток сплошь покрыт замысловатой, разноцветной татуировкой. Чего только на нём не нарисовано! Просто ходячий музей изобразительного искусства! Тут и пальмы, и обезьяны, и корабли, и кит с фонтаном, и кочегары уголь бросают, и орёл женщину несёт, и множество всякого другого.

Его так разрисовали в тёплых морях, на острове Таити.

Там живут самые знаменитые мастера по этому делу. Прямо на берегу острой морской раковиной по живому телу. Бр-р-р!

Дед ужасно стесняется своей татуировки.

Стоит ему раздеться на пляже, народ так и сбегается.

Поэтому он на пляж не ходит.

– Совсем я был глупый дурак, – говорит дед, – просто беспросветная темнота! И за глупость всю жизнь мучаюсь. И стыдно мне, и смешно. Да только ничего уже не поделаешь.

– Митька, а ты расскажи, какой дед сильный, – просили ребята.

– Очень сильный, – говорил Митька.

…Когда ему было семь лет, произошёл такой случай. Митька с другими мальчишками гонял на набережной мяч. А дед в это время неподалёку, у лодочной пристани, что в устье мутной речки Бесследки, играл в домино, в «морского козла». Митька ударил по мячу и нечаянно попал в какого-то парня. Парень был высоченный, весь жутко расфуфыренный – в голубом костюме, красной рубашке и в жёлтых ботинках. Мячик его чуть-чуть задел, а парень рассвирепел, погнался за Митькой да ка-ак даст ему пинка ногой. Так, что Митька полетел кувырком прямо в самшитовый куст. Митька, естественно, в рёв.

Тут подходит дед.

– Ты зачем же мальчонку этак, ногой? – спрашивает. – Такой здоровый мужик? И не стыдно?

– Катись, катись, старикан, – отвечает парень нахальным голосом, – а то во мне бурлит ещё злость. А в гневе я страшен.

– Вот ты, оказывается, какой невоспитанный человек, – печально говорит дед. – Бурлит, значит, говоришь? Ну пойдём, охладишься.

И берёт парня за отвороты пиджака, легко поднимает и несёт к речке. Парень дрыгает ногами, вырывается, да не тут-то было! Дед подносит его к парапету и в речку – бултых! Вместе с голубым костюмом, красной рубашкой и жёлтыми ботинками.

А потом оборачивается к Митьке и ласково говорит:

– Иди, внучек, играй дальше.

– Слышишь, Митька, а расскажи, какой дед храбрый, – просили ребята.

– Очень храбрый, – говорил Митька.

…У деда есть Георгиевский крест за давнишнюю войну с немцами и орден Красной Звезды за войну с фашистами. И ещё всякие медали: «За отвагу», «За оборону Севастополя», «За оборону Одессы», «За оборону Кавказа». Он все эти места оборонял.

Когда Митька просит рассказать про войну, дед хмурится.

– Ну её в баню, ту войну проклятущую. Ничего в ней интересного нету. На войне страшно, там людей убивают до смерти, там грязь, кровь и мучения.

– Значит, ты на войне боялся? – спрашивает Митька.

– А как же! – говорит дед. – Ещё как боялся. Ты, внук, не верь, если кто говорит или пишет, что на войне не боялся. Все боятся. Только один боится и в бой идёт, а другой боится и от боя улепётывает, спасает свой родной организм. В этом и разница.

Но Митька-то знает, что дед бесстрашный человек.

Когда во время шторма перевернуло шлюпку с двумя мальчишками, никто не решился выйти из устья спокойной речки, где лодки стоят, в бурное море.

А дед решился.

И спас мальчишек.

У самого уже берега его лодку тоже перевернули волны, но он выбрался и мальчишек вытащил. Так и вынес их, держа под мышками.

Это всё на глазах у Митьки было. И ещё у множества любопытных людей.

Митька потом спросил у деда:

– А ты боялся там, в море?

– А как же! – говорит дед. – Конечно, боялся. Только тогда мне некогда было. Я побоялся немножко, а потом про это забыл.

Вот тогда-то Митька и разобрался кое в чём.

Он понял, что смелый человек не боится говорить про свой страх.

Это, наверное, только трусишки, да хвастуны, да дураки кричат на всех перекрёстках про свою бесстрашность и неслыханную отвагу.

– Митька, а Митька, расскажи, какой дед добрый, – просили ребята.

– Добрый, – соглашался Митька, – это все знают.

…У деда в доме живут три собаки: волкодав Чако, дворняжка Братец и белоснежный шпиц Тенор; шесть котов, которых дед называет одним именем – Мурзик; ёжик Ёжка и ворон Кирюша.

Всех, кроме Чако, который был куплен для охоты, дед подобрал ранеными или беспризорными.

Братца топить хотели, ворону Кирюше какой-то горе-охотник крыло прострелил, Ежке какие-то паршивцы иглы подстригли, и была бы ему скорая гибель, если бы не дед. А шпиц Тенор потерялся, видно хозяин на пароходе уплыл. Тенор несколько дней сидел на самом конце пристани и выл тенором. И никого не подпускал, рычал и бросался. Все решили, что он бешеный и его надо застрелить. А дед не дал. Он с Тенором сразу как-то подружился, все даже удивились.

Бабушка всякий раз ворчит, когда дед приносит очередного найдёныша, но не очень сильно, привыкла. А дед только улыбается молча. Самое забавное – глядеть на весь этот зверинец, когда дед разговаривает со своими воспитанниками. Он усядется в саду на табуретку, а они стоят перед ним полукругом и слушают. Вообще-то звери живут между собой удивительно мирно, но иногда случаются ссоры.

И зачинщиками бывают, как правило, двое: Кирюша и Братец.

– Эх вы, – говорит дед, – вовсе вы бессовестный народ! Невоспитанные вы хулиганские разбойники! Ну что мне с вами делать! Уйти от вас насовсем? Уйду, пожалуй, от вас к другим, хорошим зверухам.

Когда дед начинает стыдить зверей, такие у них становятся печальные, понурые морды, что без смеха и глядеть невозможно.

А как услышат, что дед уйти от них хочет, сразу – кто выть, кто лаять, кто мяукать, кто каркать – прощения просят.

– Ладно уж, – говорит дед, – остаюсь, если даёте слово исправить ваше плохое поведение.

А этим летом у деда появился новый житель. И какой! Медвежонок! Пушистый, ростом с валенок, медвежонок Потап. Это Митька его увидел здоровым, весёлым и пушистым. А дед принёс его полумёртвого. Думал, и не выживет. Но у Потапа оказалось медвежье здоровье, выкарабкался.

Дед его в горах подобрал, на охоте. Медведицу, мать Потапа, видно, застрелили охотники, а медвежонок остался сиротой.

Когда дед его увидел, медвежонка рвали собаки. Они б его давно прикончили – огромные, свирепые пастушьи псы, но Потап забрался в колючие кусты и оттуда лапой, лапой по носам, по носам.

Когда дед его вытащил из куста, то еле отбился от собак. Они набросились на него, прокусили ногу в двух местах, изорвали штаны и ватник. Если б не Чако, неизвестно, чем бы всё это кончилось. Но у Чако разговор короткий. Он ростом с телёнка, а зубищи, как у крокодила, – он ими волку хребет перекусывает.

Медвежонок был весь в крови и почти не дышал уже. Целый месяц отлёживался. Дед его поил из соски молоком с мёдом. Когда Митька приехал, Потап был развесёлым, хитрющим и таким забавным зверёнышем, что в него сразу же все влюбились. И папа, и мама. А Митька – тот не отходил от него, даже спали вместе, в обнимку. Потапу прощались все выходки с людьми и зверьми, он был самым маленьким и чувствовал, хитрюга, что все его обожают.

То туфлю утащит и так её отделает острыми зубами, что приходится выкидывать. То в буфет заберётся в поисках варенья, тарелки переколотит. То подберётся к спящему Тенору или Братцу да как наподдаст лапой! А она у него тяжёлая, медвежья, даром что маленький.

Дашь ему ириску, он, дуралей, в неё вцепится и склеит себе пасть – не раскрыть. Бежит к Кирюше, скулит, жалуется. Тот ему своим крепким костяным клювом принимается выковыривать коварную ириску и ворчит по-своему, по-вороньи. А Потап, нахал маленький, вместо благодарности тут же выдерет пару перьев из роскошного Кирюшкиного хвоста.

Но деда Потап слушался беспрекословно. И если дед его ругал, у медвежонка даже слёзы текли, так он расстраивался.

Вот какой у Митьки дед.

– Митька, а расскажи, какой дед умный, – просили ребята.

– Дед очень умный, – говорил Митька, – я вам потом много ещё чего расскажу. А теперь хватит, я устал.

13. Снова доброе дело

– Придумал, – кричит Лёшка, – придумал!

– Что придумал? – спрашивают у него.

– Как что?! Дело! Думаю, доброе.

– Выкладывай, – говорит Мишка.

– Ну-ка, ну-ка, – говорят Нина и Вика.

– Послушаем, – говорит Митька.

– Дело такое: видали, как тётя Поля, нянечка, мучается, в целых шести классах полы моет?

– Видали, – говорят.

– Так что ж, мы безрукие? Сами за собой вымыть не можем? Сами намусорим, натопчем, свинюшник разведём, а тётя Поля убирает.

– Что ж, мы одни? – говорит Мишка. – Весь класс мусорит, а мы за ними убирай.

– За Лисогонова, значит, убирать прикажешь? – возмущается Митька.

– Да, да, за весь класс! Да, и за Лисогонова тоже! Дело не в том, за кого, а в том, кому помогаем, – говорит Лёшка, – а потом другая звёздочка, а после третья, четвёртая. Это вроде как бы почин. Мы вроде бы, значит, починатели.

– Зачинатели, – поправляет Вика.

– Пускай зачинатели.

– А как они узнают, что мы мыли? – спрашивает Нина.

– Как это как? – удивляется Лёшка. – Сами скажем. Бросим клич!

– Эх ты! – говорит Нина. – Ничего ты не понимаешь! Какое же это доброе дело, если про него на всех углах трезвонить. Мы всё сделаем и никому не скажем!

– Здорово! – говорит Митька. – Правильно. Так ещё и лучше. Пусть она нас украсит.

– Кто?

– Наша скромность.

– Пусть, – согласились все и поглядели друг на друга с нескрываемым уважением.

Правда, Мишка Хитров немного сомневался.

– Подумаешь, – говорит, – великое дело – полы вымыть. Вот если бы придумать что-нибудь такое, чтобы ого-го! Чтобы – во! Чтобы, знаете, ах!

– Вот и придумай, – обиделся Лёшка, – что ж ты не придумываешь?

Но Мишка зря беспокоился. Уже минут через пятнадцать после того как они взяли у растроганной тёти Поли швабры, тряпки и вёдра с тёплой водой и приступили к мытью, он понял, что беспокоился абсолютно зря.

Может, это было и не совсем «ого-го!» и «ах!», но и пустяковым делом мытьё полов никак не назовёшь.

Парты двигать – раз! За горячей водой в котельную бегать – два! А этаж-то четвёртый! А воды-то уходит прорва! Выносить грязную воду – три!

Но, конечно, тяжелее всего было само мытьё.

Ребята даже представить себе не могли, сколько мусору скапливается в классе.

– Это надо же умудриться так насвинячить, – ворчал Мишка, гоняя тряпкой, намотанной на швабру, лужу.

– Будто нарочно! Никогда бы не подумал! – удивляется Митька.

– Варвары! Троглодиты! Самоеды! – ругалась Вика папиными словами.

– Теперь если увижу, кто мусорит, не знаю, что с ним сделаю, – грозился Лёшка.

– А ты под своей партой погляди, – сказала Нина.

– Да-а, все мы, оказывается, хороши!

На том и порешили.

А труднее всего было загнать воду назад в вёдра.

Тут уж швабра не помогала! И на коленки не станешь – мокро. А поясница уже через пять минут начинает трещать, просто немеет вся от напряжения.

И мыть пришлось не один раз, а три. После первого раза только грязь размазали. Вот каким непростым делом оказалось простое дело – мытьё полов.

Но до чего же приятно было сидеть потом на учительском столе, болтать ногами, вдыхать свежий запах только что вымытого пола и любоваться делом рук своих!

А на следующий день, перед началом второго урока Таисия Петровна сказала:

– От имени всего класса я хочу поблагодарить звёздочку «Светлячков» за то, что все мы сидим в чистом, опрятном классе. «Светлячки», ребята, вчера сделали доброе дело, помогли тёте Поле и позаботились о всех нас – убрали класс и даже вымыли полы. Предлагаю поставить им в таблицу соревнования десять очков.

– Кто наболтал?! – сердито шепчет Лёшка.

– Подумаешь, делов-то, пол вымыть! – говорит Лисогонов и бросает демонстративно смятую промокашку на пол.

– А ну подними! – тихо говорит Мишка и встаёт.

– Подними, хуже будет, – говорит Вика.

– Помни про аперхук, – шепчет Митька.

– Тихо, ребята. Гоша, конечно, пошутил. Ты пошутил, Гоша?

– Пошутил, – мрачно говорит Лисогонов и поднимает промокашку. – Я пошутил, а они не понимают моего чувства юмора. Даже смешно!

– Вот и хорошо, – говорит Таисия Петровна, – пошутили и хватит. Приступим к уроку.

С тех пор второй «а» убирает класс самостоятельно.

14. Варенье

Папа и мама ушли в гости. Папиному сослуживцу Бородулину стукнуло пятьдесят. Мама надела любимое серое платье, папа долго вывязывал галстук.

А Митьке было скучно и завидно.

Наконец папа укротил непокорный галстук, а мама оторвалась от зеркала.

– Чего это ты куксишься, – говорит папа, – завидуешь чёрной завистью? Нас-то небось не повёл на Викин день рождения!

– Была нужда – завидовать, – говорит Митька, а сам всё равно завидует. – А здорово его стукнуло?

– Кого? – удивляется папа.

– Бородулина вашего.

– А-а! Ты слышишь, мать, какой у нас остряк-юморист объявился?

– Слышу. Ему бы для Аркадия Райкина писать.

– Ладно уж, идите, веселитесь, – мрачно говорит Митька.

– И пойдём, – говорят папа и мама.

Они ушли. Митька послонялся без дела по квартире, попытался читать, но книжка попалась уже читанная, да и читать чего-то не хотелось.

Покрутил приёмник. Передавали что-то о коровах.

Скукота.

Тогда он пошёл в ванную и напустил в ванну немного воды.

Он туда фикус поставил. Это был тропический остров Таити.

К нему плыли корабли – мыльницы.

И тут вдруг зазвонил звонок.

Он трезвонил без перерыва. Пока Митька шёл из ванной, пока открывал, он всё звонил, не переставая.

Митька отворил дверь… и никого не увидел. А в звонке торчала спичка.

– Это ещё что? – говорит Митька и растерянно озирается по сторонам. – Хулиганство какое!

Вдруг сверху послышалось хихиканье. Митька поднял голову и увидел… кого бы вы думали? Гошку Лисогонова, своего главного врага!

– Ты?! – спрашивает Митька.

– Ага, я. Испугался?

– Ещё чего! Почему я должен пугаться?

– Да, не испугался! А кто оглядывался с испуганным выражением лица? Кто слова бормотал? – спрашивает ехидно Лисогонов.

– Ничего я не с испуганным, а просто так. Ты зачем пришёл?

– А так, – отвечает Лисогонов. – Я к тебе в гости пришёл. Скучно.

Митька, конечно, здорово удивился, но виду не подал.

– Заходи, – говорит. – Мне тоже скучно.

– А ты что, один дома?

– Ага. Папа и мама в гости пошли к Бородулину. Его стукнуло.

– Как это – стукнуло? – удивляется Лисогонов.

– Да я шучу. Просто у него день рождения. Папа говорит: стукнуло пятьдесят. Вот я и шучу по этому поводу.

– А-а, понятно, – говорит Лисогонов. – А что мы делать будем? Чем заниматься?

– Наверное, надо тебя угостить чем-нибудь, раз ты гость.

– Это правильно, надо угостить, – говорит Лисогонов. – Это ты хорошо придумал.

– А чем? – спрашивает Митька.

– Откуда же я знаю? Ты хозяин, ты и знай.

– Может быть, котлетами?

– Ещё чего! – возмущается Лисогонов. – Кто же это гостей котлетами угощает?! Котлеты сами едят. А шоколад у тебя есть?

– Нету.

– А конфеты?

– И конфет нету. Сегодня две последние «Белочки» съел.

– Эх ты! Что же это ты? Мои любимые конфеты! А варенье есть?

– Есть! Варенье есть! Целая трёхлитровая банка есть, – кричит Митька обрадованным голосом.

– Ну ладно уж, тащи варенье, – соглашается Лисогонов.

И Митька принёс варенье. Они его столовыми ложками ели.

Красота!

Ешь себе сколько влезет. Никто не мешает. Никаких тебе блюдечек, никаких розеточек.

Лисогонов ел так умело, так ловко зачерпывал, что завидно было глядеть. Зато Митька чаще лазал в банку.

– Как твоё здоровье, Гоша? – осторожно спрашивает вдруг Митька.

Лисогонов тут поперхнулся и подозрительно уставился на Митьку.

– Хорошее, – говорит. – А зачем ты вдруг спрашиваешь?

– Да это я так. Для поддержания разговора.

– А-а, для поддержания! Тогда понятно. Хорошее здоровье. Только иногда болит голова, колено, почки и ещё здесь.

Лисогонов неопределённо ткнул себя в грудь, значительно покачал головой и участливо поглядел на Митьку.

– А твоё как? – спрашивает.

Митька стал лихорадочно вспоминать, на что жаловалась его тётка Мария Григорьевна, когда приходила в гости.

– Моё тоже хорошее, – отвечает, – только ужасно мучает сердце, печень и ещё этот, как его… мочевой пузырь.

Лисогонов снова важно покивал, и они стали есть варенье дальше.

Минут через пятнадцать Лисогонов вдруг остановился и сделался красный как кирпич.

– Какое-то оно липкое, – говорит и икает.

– Потому что сладкое. Ты, Гошка, ешь его, оно малиновое.

Они ещё минут десять вяло шевелили ложками. Варенье в них больше не помещалось. Не лезло, и всё тут!

Лисогонов лизнул свою руку.

– У меня рука сладкая, – говорит.

– Испачкал, наверное, – отвечает Митька.

– Нет. Я весь сладкий. Насквозь. Руки, ноги, всё. У меня ботинки и те сладкие, к полу прилипают. Мне ходить трудно.

Митька лизнул одну руку, другую. Руки были сладкие, как варенье. Он испугался, но Лисогонову не сказал. Он побежал на кухню и куснул солёный огурец. Огурец был сладкий. Вот тут-то Митька по-настоящему перепугался.

Что же это такое делается? Значит, теперь всё будет сладкое? Ни горького, ни солёного, ни кислого – одно сладкое? Ужас какой!

Он вбежал в комнату. Лисогонов стоял пошатываясь и икал. А глаза у него были сонные и какие-то мутные.

– У меня огурец сладкий, – кричит Митька. – Пошли в ванную, помоемся, рот пополощем.

– Ага, – говорит Гошка. – Что я говорил? Насквозь! Обкормил меня своим паршивым вареньем!

– Зачем же ты его ел?

– Зачем, зачем! Как же не есть, если угощают. И теперь я сладкий на всю жизнь! Зачем только в гости к тебе пришёл!

Фикус плавал в ванной на боку, а вода всё лилась и лилась тугим жгутиком. Митька закрутил кран. Лисогонов в очередной раз икнул и плюнул в воду.

– Ты в ванну не плюй! Она океан, – говорит Митька.

– Океан, океан! Я б тебе показал океан, не будь я гостем! Нарочно обкормил меня.

– Это я бы тебе показал! Жалко, что ты гость!

– А ну покажи!

– И покажу!

Только Митька приготовился пустить в дело свой знаменитый аперхук, как вдруг снова звонок трезвонит. Митька побежал отворять и увидел маму с папой.

– Ты чего это на цепочку закрываешься? – спрашивает мама. – В дом не попасть.

– А вы уже насовсем вернулись?

– Нет, – говорит папа. – Мы подарок забыли. Сейчас уйдём.

– Слушай, папа, – шепчет Митька, – там у меня в ванной Лисогонов сидит. Мы немножко варенья съели, и теперь мы сладкие.

– Вывозились в варенье?

– Да нет же! Мы насквозь сладкие! Для меня солёный огурец и тот сладкий. И руки у меня сладкие и всё-всё!

Тут вдруг выбежала в прихожую мама с банкой в руках.

– Михаил, – кричит, – какой ужас! Они объелись! Целую трёхлитровую банку варенья почти целиком съели! У них будет заворот кишок!

Папа побежал в ванную и вынес Лисогонова. Гошка свесил голову и икал, не переставая, в очень быстром темпе.

– Я леденец, – бормочет, – нет, я лучше шоколадный. Это он, Митька, леденец.

– Тихо, – говорит папа. – И ты, мать, не плачь. Живы будут эти леденцы. Дай им английской соли побольше. Разведи в тёплой воде. А я сейчас «скорую помощь» вызову.

А Митька подумал, что, видно, очень скверная штука заворот кишок, раз мама плачет и «скорую помощь» вызывают. И наверное, у него уже начинается этот самый заворот, потому что чувство такое, будто в живот булыжник положили. Он сидел на диване рядом с Лисогоновым и старался к нему не прикасаться. Чтоб не слипнуться.

Прибежала мама, принесла две кружки английской соли.

– Пейте немедленно, – говорит, – а то помрёте.

Ого как не хотел помирать Лисогонов! Ого как вцепился в кружку, даже расплескал немножко! Митьке тоже не хотелось умирать, у него ещё всяческих дел на земле было полным-полно. И жалко губить свою молодую жизнь зазря.

Он стал пить большими глотками. И сначала было сладко, потом горьковато, а после так горько, что слёзы из глаз покатились.

Митька тогда впервые понял, как это «плакать горькими слезами».

Затем приехал доктор. Кругленький такой, быстрый.

Он как мячик катался по квартире и смеялся, будто рассыпал стеклянный горох.

Сказал, что лечат объедал-сладкоежек правильно, и всё удивлялся, разглядывая банку.

– Это надо же! – говорит. – Три литра! Это, товарищи, достижение в планетарном масштабе! Это уметь надо. До чего способные дети пошли!

Взял Лисогонова за руку, пощупал пульс.

– Беги домой, – говорит, – только маму предупреди, что английскую соль пил, чтоб не пугалась.

И всё головой качал.

И Лисогонов пошёл к двери, потом оглянулся и говорит Митьке:

– Ты, – говорит, – Огородников, приходи ко мне в гости. Завтра или лучше послезавтра. Я тебя угощать стану. Солёными грибами. Только английскую соль с собой возьми, не забудь.