Текст книги "Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

ЧАЙНЫЙ КЛИПЕР

Рассказ

1. «Братишка»

Попал туда Женька случайно. Из-за Балаги и черешневой трубки. Про трубку будет дальше. А Балагу зовут Петькой, только никто его по имени не называет, зовут по фамилии – Балага.

Он давно уже приглашал с собой Женьку, но тот только усмехался.

Женька был человек гордый. Он воспитывал в себе мужество и суровость, ему это очень было нужно. Для будущей жизни.

– Чем же вы там занимаетесь? Вяжете? Или, может, вышиваете, как моя тётка? Она целыми днями вышивает, – ехидно спрашивал он Балагу.

Балага от возмущения наливался тугим румянцем и начинал громко заикаться:

– Т-ты ведь не зна-а-ешь, а говоришь! М-мы там к-корабли строим, понимаешь? Разные, к-какие захотим. А ты г-го-воришь – вышиваем! А сам не знаешь!

– Заладил: понимаешь, не знаешь. Я тоже могу из газеты кораблики складывать.

– Мы из д-д-дерева делаем! – выкрикивал Балага.

– Что ж вы – садитесь в кружок и строгаете по очереди чурку? – не унимался Женька.

Балага внимательно смотрел на него, понимал наконец, что Женька его поддразнивает, и махал рукой.

Балага удивлялся Женьке. Когда во Дворце пионеров открылся судомодельный кружок, он думал, что Женька первый туда побежит.

Уж кто-кто, а Женька в 5-м «а» знал о море и кораблях больше всех.

И у него была настоящая тельняшка. Женька носил её зимой и летом, сам стирал и гладил. Даже в мороз он ходил с расстёгнутым воротом, чтобы все видели его тельняшку.

Однажды Лев Григорьевич, учитель математики, назвал его в шутку «братишкой». Так во время революции звали матросов.

Слово это крепко прилепилось к Женьке и очень ему нравилось.

Тельняшку подарил Женьке дядька, бывший военный моряк. Он же заразил Женьку неистребимой, какой-то даже болезненной любовью ко всему морскому.

От города, в котором они жили, до моря – многие сотни километров, но это ни капельки не мешало Женьке считать себя будущим моряком. Это было дело решённое.

Он перечитал все книжки о море, какие были в городской библиотеке. Звонкие, яркие морские слова тревожили Женьку; он приставал к дядьке, заставлял по десять раз рассказывать о его моряцкой службе.

И дядька делал это с удовольствием. У них была такая игра: дядька задавал всякие каверзные вопросы, а Женька должен был без запинки отвечать.

– Что такое клюз?

– Отверстие в носу судна для якорь-цепи.

– А что такое тузик?

– Одноместная шлюпка.

– А кильсон?

– Это такой брус в трюме, который проходит над килем.

– А комингс?

Женька не знал. Он растерянно хлопал ресницами и морщил лоб.

А дядька хохотал, радостно потирал широченные тёмные ладони и гремел на весь дом:

– Ага! Не знаешь, братишка! Давай, давай докапывайся! Узнаешь – доложишь.

Тётя отрывалась от вышивания, качала головой и недовольно ворчала:

– Связался чёрт с младенцем. Что у старого, что у малого – одни глупости в голове.

Она не любила море. Радовалась, что оно далеко и дядька, как все люди, каждый вечер приходит домой. Женька всегда удивлялся, как она странно менялась, когда слышала о море. Обычно мягкая и добрая, тётя становилась злющей и ехидной, едва только дядька вспоминал свою службу и корабли. Обязательно вставляла такую фразочку, что дядька смущённо затихал.

Комингс… комингс… Женька начинал докапываться.

Через несколько дней, перерыв кучу книг, он узнавал, что «комингс» всего-навсего высокая ступенька перед каютой. Чтобы туда в шторм не попадала вода.

А в судомодельный кружок Женька идти не хотел. Просто он считал, что все эти кружки-кружочки – занятие для девчонок.

2. Андреич

Ко дню рождения дядьки Женька решил подарить ему трубку. Решил сам сделать и подарить. Во всех книжках морские волки курят трубку.

Он отпилил засохшую ветку с черешни и стал вырезать из неё чубук. Нож был тупой. Он снимал тоненькую прозрачную стружку с розоватой, крепкой, как железо, древесины и всё время соскальзывал.

Через час на большом пальце правой руки Женька натёр здоровенный волдырь. А кончилась эта затея тем, что нож, в очередной раз соскользнув с упрямой чурки, с силой воткнулся в Женькину ногу чуть повыше колена.

Женька заорал, выдернул нож и увидел, как из дырки в брюках потекла кровь.

На крик прибежала из кухни тётя, заохала, запричитала и съездила Женьке по затылку. Потом стащила с него штаны, перевязала ногу и отобрала нож.

– Ах ты, байбак, наказание ты моё божье, – приговаривала она. – Была бы мать жива, так хоть выпорола бы тебя. Но ты погоди, я сама до тебя доберусь. Или дядьке скажу. Он тебе задаст.

Женька усмехнулся – дядька задаст. Никогда ему дядька не задаст, не такой он человек. Да и тётя тоже только притворяется, а у самой глаза смеются.

Нога-то ладно, нога не отвалится, но с трубкой надо было что-то придумать. Голыми руками, да ещё с волдырём на пальце её не сделаешь.

И тогда Женька вспомнил о Балаге.

Балага говорил, что у них в судомодельном инструментов – завались. И тиски, и рубанки, и свёрла – всё, что надо.

Когда Женька вошёл с Балагой в большую светлую комнату, он оторопел: прямо на него, чуть откинув назад мачты с упругими парусами, летела невиданной красоты бригантина.

Вся белая, как чайка, она неслась на Женьку, целясь ему острым полированным бугшпритом в грудь.

Это было так неправдоподобно, что Женька резко шагнул, почти отпрыгнул в сторону и только тогда разглядел, что бригантина стоит на прозрачной плексигласовой подставке.

В комнате засмеялись, и Женька увидел трёх незнакомых мальчишек и небольшого роста, почти квадратного, человека с красным лицом и совершенно лысой загорелой головой. Человек прогудел густым хрипловатым басом:

– Думал, столкнётесь, а? Молодец, что посторонился. Парусникам надо уступать дорогу.

– Это бригантина? – прошептал Женька.

– Ишь ты! Знаток! Угадал. А сам кто таков будешь?

Женька сказал. Человек потёр узловатыми корявыми пальцами лысину и улыбнулся.

– Пришёл? Ну, ну! Молодец. Пётр о тебе рассказывал.

– Какой Пётр? – удивился Женька.

– Да вот этот. Дружок твой.

– Ах, Балага, – догадался Женька.

– Балага. А меня зовут Андреич. Евлампий Андреич Лигубин. Для вас, пацанов, просто Андреич. А теперь говори, что ты будешь строить.

Женька растерялся, хотел сказать про трубку, но взглянул на бригантину и раздумал. В комнате радостно пахло сухим звонким деревом. Женька потоптался на месте, оглядел верстаки, аккуратно развешанные инструменты и тихо спросил:

– А я сумею?

– Научим, – коротко ответил Андреич.

Женька умолк и задумался. Андреич и мальчишки куда-то отодвинулись и исчезли.

Остался только изящный со стремительными обводами парусник.

Он слегка покачивался на синих пологих волнах и нёсся вперёд, навстречу тяжёлому нездешнему солнцу.

У штурвала, до блеска отполированного моряцкими руками, нёс вахту он, Женька.

Чуть расставив ноги, он стоял на выскобленной добела палубе и курил черешневую трубку.

А позади маячили плоские оранжевые острова. Почему-то совсем оранжевые, наверное коралловые.

Он взглянул на компас и слегка повернул штурвал, выправил курс. Позор для моряка, если на его вахте судно начнёт рыскать.

– Так что же ты будешь строить?

Женька очнулся, посмотрел в глаза Андреичу и твёрдо сказал:

– Чайный клипер.

– Вот это да!

Андреич даже крякнул от удовольствия и весь прямо-таки засветился.

– Вот это да! И откуда только такие образованные салажата берутся!

3. Мой сладенький

До того как появились первые пароходы, да и много лет после этого, чайные клиперы были верхом корабельного искусства.

Узкий и длинный, как клинок, с тремя высокими мачтами и громадным количеством парусов, чайный клипер развивал неслыханную по тем временам скорость: пятнадцать узлов в час.

Из Индии в Европу возили эти суда чай. Чай и только чай. Чтобы никакие другие запахи не смели осквернить их трюмы.

Белоснежные, благоухающие клиперы бесшумно носились по океанам, и нипочём им были ни ревущие сороковые широты, ни Бискайский залив, названный кладбищем кораблей, ни грозный штормовой мыс Горн.

Потому что делали их с великой любовью и старанием люди с золотыми руками – голландские и английские корабельных дел мастера.

А водили эти суда самые лучшие моряки со всех стран мира.

Служить на них было очень почётно и трудно.

Только самые ловкие, сильные и смелые люди могли в любой шторм взлетать по верёвочному трапу на реи, болтаться там, стоя на скользких тросах над взбесившимися волнами, и работать страшную работу: ставить и убирать тяжёлые, мокрые паруса.

Они были настоящие моряки. Так говорил Андреич, а он знал в этом толк.

Слова Андреича терпко пахли солью и ветрами.

Андреич где-то раздобыл большущую старинную книгу с рисунком чайного клипера. И началось! Никогда ещё в своей маленькой жизни Женька ничем так не увлекался. Он просто заболел парусником.

Сразу после школы, наскоро перекусив, он бежал в мастерскую и до глубокого вечера пилил, строгал, сверлил и шлифовал.

Каждый день. Неделя за неделей.

Андреич тоже загорелся и ревниво следил за Женькой.

Иногда он не выдерживал, сам брал инструменты и ворчал:

– Умные вы больно. Всё знаете, а руки у вас дурные. Деревянные у вас руки. Ну как ты рубанок держишь? Дерёшь против шерсти, только дерево портишь.

Рубанок у Андреича становился живым и лёгким. Он послушно снимал ровную, хрусткую стружку, и брус делался как отполированный.

Теперь, когда прошло столько дней, Женька стал просто профессором – всё научился делать.

А сначала-то! Даже Балага и тот не мог удержаться – хихикал. Он бы, может быть, и не смеялся – приятель всё-таки, – но очень уж небрежно, как-то непочтительно взял у него Женька в первый раз рубанок, взвесил его на ладони, усмехнулся и… всадил со скрежетом в доску.

Женька так изумился, такое у него стало растерянное лицо, что Балага не выдержал – захохотал. Это Балага-то! Чистенький, аккуратный маменькин сыночек, которого Женька частенько называл белоручкой. Этот самый Балага только что на глазах у Женьки ловко и легко, будто бы без всяких усилий, строгал ту же доску.

Женька побагровел и снова упрямо взмахнул рубанком. И опять ничего не вышло. Такой послушный в Балагиных руках, инструмент втыкался в гладкую доску, будто на ней внезапно выросли корявые сучки.

Да что там рубанок! Самое уж простое, казалось бы, дело – выстрогать девять ровных круглых палочек разной толщины, для мачт. Мачты склеивались из трёх частей, суживающихся к вершине. Три мачты, каждая из трёх палочек, – всего девять.

И вот эти несчастные девять палочек Женька делал целую неделю. Он совсем с ними извёлся.

Делает, делает – кажется, ровные, как лучинки. Склеит, посмотрит издали – дуга и всё тут, хоть плачь.

Наконец Андреич сжалился, взял три самых кривых из забракованных Женькой, повертел их над горящей свечкой, подогрел, поколдовал и протянул Женьке – мачта была ровнёхонькая.

Такой он был – Андреич! Чего он только не знал и не умел!

Иногда он собирал вокруг себя мальчишек и рассказывал об инструментах, о краске, дереве или морских узлах.

– Вот скажи мне, Женька, какое дерево лучше всего для нашего дела годится? – спрашивал он.

Женька и остальные ребята выжидающе глядели на него.

– Для нас первое дерево липа. Её вы и строгаете. Самое мягкое дерево и самое вязкое. Лёгкое оно, не колется и шлифуется отлично. А скажем, на вёсла, на настоящие вёсла, какое дерево пускать? Только ясень. Пружинит он и не ломается. А вот уж, кажется, проще пареной репы: из какого дерева лучше всего сделать рукоятку для молотка или, допустим, для кувалды? Не знаете? Так я вам скажу: только из рябины. Дольше всего будет служить. Да что там толковать – каждая вещь, каждый материал, если его с умом приспособить, может себя так обозначить, что ахнешь. Разгадать их только надо. Казалось бы, ольха – самое бросовое дерево – ни в поделку, ни строить из него нельзя, а вот если, к примеру, надо рыбу коптить или мясо, то лучше ольховых дров нет. Дым у них особый. Так-то, салажата! Учитесь, пока жив Андреич!

И мальчишки учились.

Женька ходил с исцарапанными, порезанными руками, вечно в опилках и стружках, но такой счастливый, что тётя ругала его вполголоса.

– Женечка, чертёнок ты этакий, ты только погляди на себя! Вчера только рубашку тебе выстирала. Ты что, в стружках валялся? – всплёскивала она руками.

Женька усмехался:

– Уж ты скажешь, тётя! В стружках валялся! Я работал! Сегодня корпус закончил.

– Ну и я работала. Полы натирала. Так что возьми щётку и приведи себя в порядок. Такую чушку я в комнату не пущу.

Тётя не терпела беспорядка. Всюду у неё были разложены накрахмаленные вышитые салфеточки, скатерти, дорожки, и попробуй только что-нибудь запачкай или даже просто сдвинь с привычного места – тогда держись.

Дядьке вообще-то нравилась вся эта чистота.

– Морской порядочек, – говорил он.

Но иногда он жаловался Женьке, что устал от всех этих дорожек.

– Лишнее это. На корабле ни одной салфеточки не увидишь, а не хуже. Лучше даже. Просторнее.

Балагина мама пришла однажды в мастерскую, поговорила с Андреичем, потрогала мизинцем сверло и осталась довольна. А уходя, сказала:

– Петенька, ты работай, только эти острые штуки, мой сладенький, лучше не бери. Ты крась лучше. Кисточки – они такие мягкие.

Пухлые Балагины щёки медленно залило румянцем, он с ужасом глянул на ребят и опустил голову. А Андреич отвернулся и гулко раскашлялся.

Потом, когда мать ушла и Балага взял стамеску, Женька сделал испуганное лицо, бросился к нему и закричал:

– Положи скорее, брось её, мой сладенький! Возьми лучше кисточку.

Ребята засмеялись, но Андреич ужасно рассердился и коротко сказал:

– Прекрати. Ещё раз услышу – выгоню. Тоже мне, мастер – золотые руки.

Балага ожил, а Женьке стало как-то не по себе.

Он представил на месте Балаги себя и даже головой замотал.

Потом они шли с Балагой домой и молчали. А у Петькиного дома Женька сказал:

– Слышь-ка, Балага… Это… Хочешь, давай вместе клипер делать станем?

Балага счастливо улыбнулся и ответил:

– Не. Я эсминец делаю. С электромотором.

Они постояли ещё немного, поковыряли землю носками ботинок, потом Балага сказал:

– Вот видишь, я же тебе г-говорил, а ты не хотел. Андреич-то, а?

– Да-а, – сказал Женька и побежал домой.

4. Позвольте вам сказать, сказать…

– Как дела, братишка? – спросил дядька.

– Кончаю. Сегодня мачты установил. Завтра прилажу марсы, салинги – и можно будет красить.

– Соображаешь! Значит, паруса после окраски?

– Не имеет значения, можно и до. Палуба и рангоут полированные.

– Верно, Женечка. Верно.

Дядька каждый вечер расспрашивал Женьку о клипере. Говорил он с ним серьёзно и уважительно.

Тётя поглядела насмешливо на обоих и покачала головой.

– Эх, бездельники вы, бездельники! Мне бы ваши заботы, – сказала она. – Женьке-то хоть простительно – малец, а тебе-то уж… Всё в бирюльки играешь. Что это там за сало ты хочешь прилаживать, Женька?

Дядька промолчал, а Женька ответил нарочито спокойным голосом:

– Не сало, а салинги, тётя. Это такие площадки на мачтах. Самые высокие. Сначала идёт площадка – марс называется, потом салинг, а выше уж только конец мачты – клотик.

Дядька снова оживился.

Когда он думал или говорил о море и кораблях, лицо у него преображалось, молодело. Он даже выше ростом становился.

Но если тётя замечала это, она тут же говорила что-нибудь обидное, и дядька сникал, хмурился.

Никак Женька не мог понять тётю. Что она каждый раз взвивается, как только услышит о море?

Порой ему казалось, что тётя чуть ли не насильно привезла дядьку в этот город, спрятала, схоронила его от моря и теперь всё время боится, что он сбежит отсюда к любимым своим кораблям.

– Дядя, а помнишь, мы читали книжку писателя Грина про моряков и разные весёлые города?

– Помню, Женька, – дядька задумчиво улыбнулся.

– Там есть песенка про салинг.

– Есть. А ты её помнишь?

– Ага. Тётя, послушай:

Позвольте вам

Сказать, сказать,

Позвольте рассказать,

Как надо паруса вязать,

Да, паруса вязать!

Позвольте вас

На салинг взять,

Да, вас на салинг взять

И мокрый шкот

Вам в руки дать,

Вам мокрый шкотик дать!

А дальше я не помню.

– Славная песня, – тихо сказал дядька.

Тётка быстро вскинула на него глаза и сказала:

– Чушь какая-то. Ни понять, ни разобрать. Как только не стыдно писать такое. Я бы…

Тр-р-рах! – дядька треснул кулаком по столу так, что стаканы зазвенели в буфете. Потом медленно встал. Он посмотрел на тётку хмурым тяжёлым взглядом, и она замолчала.

Женьке стало неловко. Он поднялся из-за стола, зачем-то подошёл к окну, подышал на замёрзшее стекло и пошёл в ванную умываться перед сном.

5. Что из этого всего получилось

Клипер был готов. Андреич собственноручно выпилил лобзиком подставку из толстых пластин плексигласа.

Женькин парусник стоял теперь рядом с бригантиной.

Мальчишки окружили оба корабля и молчали.

Бригантина, такая лёгкая и подбористая раньше, рядом с клипером казалась пузатой и неуклюжей.

Они были одинаковой длины – метровые, но клипер выглядел гораздо больше. Несущийся на всех парусах, он казался таким хрупким и невесомым, что до него страшно было дотронуться.

– Мда-а… – протянул Андреич, – а ведь парень рубанка в руках держать не умел… Да ты ли это сделал, Женька?

Женька потупился, счастливый и сам немножко ошарашенный красотой сделанной им вещи.

Балага ткнул Женьку в бок и радостно засмеялся. Будто это его хвалили.

«Славный парень Балага. И Андреич славный. И все», – растроганно подумал Женька.

А Андреич всё ходил вокруг клипера, всё разглядывал.

– У тебя, Женька, руки. Были чурки, а теперь руки. Не зря, значит, Андреич небо коптит, – сказал он и поскрёб лысину. – Ну, что глаза опустил? Небось хочется перед своими похвастать? А? Ладно, забирай. Только краску возьми, дома подмажешь. Красить ты ещё не научился – на корме дерево просвечивает.

Женька торопливо схватил баночку с краской, кисти и осторожно, не дыша поднял клипер.

Он торопился: хотел принести парусник до прихода дядьки, чтобы тот вошёл в дом и сразу увидел клипер. Весь. От киля до клотика.

Тёти дома не было. Видно, ушла в магазин.

Женька поставил модель на буфет, на чёрную шёлковую дорожку с вышитыми пунцовыми розами, и стал красить.

Кипенно-белый крылатый клипер на блестящем чёрном шелку – это было красиво.

Женька последний раз провёл кистью по плавно изогнутому борту и отошёл.

Он сел в уголок дивана, затаился там и стал смотреть на парусник.

Снова закачались пологие синие волны, и стали уходить вдаль, сливаться с водой полыхающие светом ночные порты.

Снова у штурвала стоял Женька-братишка, морской волк. Только на этот раз он вёл судно, выстроенное своими руками, самое красивое на свете, на котором он знал каждый парус, каждый выступ, каждый гвоздь. Они – Женька и клипер – могли положиться друг на друга.

Дядька вошёл незаметно. Только когда резко заскрипел стул, Женька оторвался от клипера и увидел его.

Дядька как был, в пальто и шапке, опустился на стул и, не замечая Женьки, глядел на парусник.

Лицо у него было растерянное и какое-то незнакомое. Он всё глядел и что-то шептал тихонько – Женька видел, как у него шевелятся губы.

Через несколько минут пришла тётя. Она посмотрела на дядьку и нахмурилась.

А потом произошло невероятное. Тётя стремительно бросилась к буфету и закричала:

– Что же ты сделал?!

– Это… чайный клипер, – растерянно ответил Женька.

– Клипер? Это клипер, да?

И тут Женька увидел на чёрном шелку дорожки пятна белой краски. Да, видно, красить он ещё не научился. Женька хотел сказать, что он нечаянно, что он выведет пятна бензином, но… не успел. Тётя резко рванула конец дорожки, и клипер с грохотом полетел на пол.

Женька обомлел. Он стоял прижав кулаки к груди и переводил взгляд с поломанного клипера на медленно багровеющего дядьку, с дядьки – на притихшую, перепуганную тётю и снова на клипер.

Потом коротко вскрикнул и выбежал. Как пойманный зверёныш, он бился о входную дверь и никак не мог отомкнуть замок.

«Зачем она так?! Ну зачем она так?!» – горячечно думал он, и вдруг вспыхнула пронзительная мысль: «Она нарочно. Никто меня не любит. Уйду. Убегу. Буду жить один, один, один!» – уже кричал он и как слепой толкался в запертую дверь.

Здесь его и поймал дядька. Женька отбивался, царапался, но дядька сгрёб его в охапку, взял на руки и, как маленького, стал носить по квартире.

Как сквозь туман, Женька видел плачущую, ставшую некрасивой и совсем старой тётю, и ему почему-то вдруг стало жалко её. Никогда он не видел, чтобы она плакала.

Дядька что-то говорил, говорил; голос его журчал добро и покойно.

Клипер снова стоял на буфете, на той же злосчастной дорожке, и Женька заметил, что у него сломаны только две мачты – фок и бизань – и, кажется, больше ничего.

Женька ещё долго, уже без слёз, всхлипывал, содрогаясь всем телом. А потом он неожиданно уснул. Прямо на руках у дядьки.

Проснулся Женька уже ночью. Он лежал на своей раскладушке тихо-тихо и слушал голоса за перегородкой.

Слов было не разобрать, только слышались всхлипывания тёти да погромыхивание дядькиного голоса.

Дядька утешал тётю, и Женька подумал, что это правильно. Пусть утешает. Она не злая. Просто она любит свои дорожки и боится моря.

Потом он разобрал слово «Севастополь» и ещё два: «Женька обрадуется». Сказала это тётя. И за перегородкой замолчали. Заснули, наверное.

А Женька лежал и думал. Он вдруг вспомнил двух малышей. Первоклашек, наверное. Они строили во дворе город из песка. Большой город. С башнями, дорогами и тоннелями.

А он бежал в школу. И по дороге, походя, прошёлся по их городу. Просто так. Смеха ради. Напоследок он наподдал ногой самую высокую башню с зубцами.

Мальчишки горестно ахнули. А один из них, чёрный такой, с раскосыми глазами, встал и пошёл на него, сжав кулаки и что-то шепча злыми, побелевшими губами.

Женька вспомнил, как он удивился тогда и подумал, что надо бы этому чёрному дать по шее, чтоб не забывался.

Но ему было некогда, его Балага ждал, и он побежал в школу. Не оглянулся даже.

В комнате было тихо и темно. Только напротив, у входа в кинотеатр, вспыхивали красные буквы.

Свет на минуту выхватывал из темноты белые паруса клипера и снова гас.

Раненый парусник тихонько стоял на буфете, ждал осторожных, бережных Женькиных рук.

Потом мягкой, тёплой волной накатился сон.

В последнюю минуту Женька увидел чёрного раскосого мальчишку и пробормотал:

– Не сердись. Я тебе клипер подарю.

Потом он уснул.