Текст книги "Голова античной богини"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Настя вздрогнула от этих слов, сжалась вся.

Стас встал, с удивлением вгляделся в Оську, даже обошёл вокруг него, будто в первый раз видит.

– Вот ты, оказывается, какой… – протянул он. – Может, тебе лучше от нас подальше держаться? А то погибнет зазря твоё драгоценное здоровье. Трус ты, однако, Оська.

Оська вскочил, замахал руками.

– Сам-то кто? Тоже мне, герои. Голубей стащили! Идите вы знаете куда? Небось бросили, когда меня чуть не до смерти ранили?!

– Ты и тогда струсил, потому и получил соли в зад, – спокойно сказал Стас.

– Ну и ладно! И хорошо! Без вас обойдусь, целуйтесь с этой сухоногой. Вам ещё Генка вязы посворачивает!

И с этими словами Оська выбежал из Настиной комнаты. Володька сидел опустив голову. Он не мог глядеть на Костика и Стаса, ему было стыдно за брата. За старшего брата. А это, наверное, непереносимо стыдно!

Всем было стыдно, будто они сказали эти глупые, трусливые слова.

Долгое время все молчали. Потом Володька буркнул:

– Ну леший с ним, пусть убирается. Я этому долговязому дураку покажу сегодня. Он у меня попрыгает. Сам придёт обратно проситься, да мы ещё поглядим – принимать в компанию или нет, пусть заслужит.

Глава седьмая. Покровитель искусств

– Слушай, – сказал Андрей, когда ему показалось, что Вите надоело валяться на крыше мазанки, – айда в город. Хоть покажу тебе наш город. А то только и знаем, что толчёмся здесь – то на плоту, то на крыше.

– Айда! – весело согласилась Витя.

* * *

Город был красив. Он стоял на высоком, вдающемся далеко в море мысе и весь утопал в зелени.

Ребята шли по кривым улочкам с одноэтажными домами. Тротуары были выложены потрескавшимися желтоватыми плитами ракушечника. Из-за заборов свешивались незрелые ещё яблоки, абрикосы, груши. Вдоль тротуаров часто, почти переплетаясь кронами, стояли жёлтые акации, дрожали тонко нарезанными нежными листочками с десятикопеечную монету величиной; устрашающе огромные, острые шипы торчали на ветках.

Андрей шёл и удивлялся – получалось, что не он показывает город Вите, а она ему. Он слишком привык к своему родному городу и не замечал того, чем восхищалась Витя. Он будто впервые видел и эти тротуары, и дома, и деревья…

Они вышли на центральную улицу. И здесь Андрей почувствовал себя хозяином. Он рассказывал о каждом интересном доме, показал театр, которым гордились его земляки, он говорил, говорил – и вдруг понял, что Вите скучно.

И он впервые остро почувствовал, что она ленинградка и домами её не удивишь.

И Андрей увял, ему расхотелось говорить. Молча прошли они в городской парк. Парк был хорош – большой, с замысловатыми аллеями, редкостными деревьями.

Но на дорожках стояли гипсовые физкультурницы с отбитыми носами и неизменными вёслами в руках. Невольно ребятам вспомнилась сегодняшняя находка Олега, и гипсовые скульптуры показались им уродливыми и грубыми.

Вдруг Витя подалась вперёд. Невдалеке стоял её знакомый железнодорожный попутчик, важный и лохматый. Он о чём-то быстро говорил мрачному дядьке с неприятным одутловатым лицом, с заплывшими глазами-щёлочками. Витя хотела подойти, поздороваться, но Андрей неожиданно схватил её за руку, чуть повыше локтя и сильно сжал.

– Вот он, – сказал Андрей.

– Я знаю. Мы с ним в одном купе ехали. Он меня за мальчишку принял. Смешной такой дядька.

– Кто? – изумился Андрей.

– А вон тот лохматый, с трубкой в руке.

– Да не о нём я! Ты знаешь, с кем он разговаривает?

– Нет.

– С Геннадием Савельевичем. Ну с тем, с Генкой, я же тебе говорил, с которым наши отцы враждовали в детстве, с отцом Жекете, – почему-то шёпотом проговорил Андрей.

Собеседник «покровителя искусств» вдруг резко обернулся, будто услышал разговор или просто что-то почувствовал каким-то обострённым чутьём. Но реакция Андрюхи оказалась быстрее на доли секунды. Он резко дёрнул за руку Витю – и оба спрятались за куст.

– Ты чего? – удивилась Витя. – Ты чего прячешься?

Лицо Андрюхи стало растерянным.

– Сам не знаю, – пробормотал он.

Витя оцарапала щёку. Сидеть на корточках было неудобно, да и вообще не любила она прятаться и подслушивать. Противное и унизительное занятие. Она стала подниматься, оттолкнула Андрюхину руку.

И вдруг что-то остановило её. Она даже не поняла сразу что. Вновь вгляделась в беседующих мужчин – и наконец сообразила: лицо железнодорожного попутчика было другое – жёсткое, властное, непохожее на то знакомое, похохатывающее, добродушное, которое она знала. И она вновь опустилась на корточки.

Говорил Аркадий Витальевич – «покровитель искусств».

– Это слишком ценная вещь, чтобы держать её там долго. Значит, вскорости её увезут. Возникнут трудности. Возможно, непреодолимые. А у меня именно сейчас есть покупатели, для которых деньги почти ничего не значат, когда они встречают такой уникум.

– Ну да, не значат! – ухмыльнулся Геннадий Савельич. – Они для всех значат. Главнее денег ещё не придумали.

– Попробуй ещё раз перебить меня, жлоб! Твоя доморощенная, кулацкая философия мне не интересна, – холодно отозвался «свободный художник». – Тебе этого не понять. Слишком для тебя сложно. – Геннадий Савельич хмыкнул. Очень обидно хмыкнул. – Да, да, молодой человек! Я делаю всё это исключительно ради того, чтобы человечество познакомилось с красотой. Красоты так мало, и её надо ценить!

– И где вы только таким словечкам научились, – пробормотал Геннадий Савельич, – уж не там ли?

Витя не верила своим глазам и ушам! Перед ней вновь был её знакомый художник – увлечённый, чуточку смешной человек. Ему очень понравились слова собеседника. Он картинно отставил ногу, взъерошил волосы. Добродушие так и сочилось изо всех пор его большого лица.

– Ну, хватит волу хвоста крутить, – буркнул Геннадий Савельич. – Меня зачем позвали – байки слушать? Красота! Человечество! Будто мало я вас знаю! – Он смачно плюнул себе под ноги. – Деньги где?

И тут же «свободный художник» исчез, будто его и не было вовсе. На бывшего Генку насмешливо и твёрдо глядел совсем другой человек – ему бы дубину в руки да в тёмный переулок. Вместе с одухотворённостью исчезла и надетая на лицо маска. Даже голос изменился.

– Какими способами прибудет товар, меня не интересует, – сказал тот второй, без маски, – вот задаток.

«Покровитель искусств» вынул пухлый, туго набитый деньгами бумажник. Геннадий Савельич втянул голову в плечи, резко, как-то по-звериному оглянулся, но, очевидно, «свободный художник» имел в этих делах опыт, и немалый. Он усмехнулся, но тут же лицо его напряглось, сузились глаза.

– А ну, спокойно! Стоять! – жёстко приказал он.

«Как собаке, – подумала Витя, – как им только не стыдно – одному говорить, другому слушать».

– Отойди на три шага, – приказал Аркадий Витальевич, – мало ли что может случиться. Человек ты жадный и глупый. А по глупости, сдуру, возьмёшь и захочешь разбогатеть на малое время. Придётся ломать тебе руку.

Здоровенный мужик Геннадий Савельич как-то странно хлюпнул носом.

– Ладно. Стой, где стоишь.

– Ну и «свободный художник»! – прошептал Андрей. – Они что – все такие?

– Не говори ерунду! И вообще – помолчи! – огрызнулась Витя.

Аркадий Витальевич отсчитал довольно много денег, взвесил их на ладони, поглядел на Федькиного отца, словно раздумывая, стоит давать или не стоит, и половину снова сунул в бумажник.

Федькин отец взвыл:

– Да чего же вы! Чего ж вы, Аркадий Витальевич?! Уговор дороже денег!

«Покровитель искусств» усмехнулся.

– Малоуважаемый Геннадий Савельич. Только что на этом самом месте вы изволили утверждать, что ничего дороже денег не бывает, и вдруг такие слова! Уговор… Ты мне ещё про совесть скажи.

– Так я… так вы… – заметался Федькин отец. – Вы ж обещали.

– Правильно. Будет всё сделано – получишь остальное. И не ори, а то и без них останешься.

Он сделал вид, что собирается спрятать в бумажник остальное. Геннадий Савельич испуганно метнулся к нему.

– Ладно, ладно. Не бойся. Получи.

Брезгливо (даже ему, видно, противно было глядеть на Федькиного отца) сунул деньги в его трясущиеся руки.

Витя взглянула на Андрея и без всяких слов поняла, что тому, как и ей, охота провалиться сквозь землю. Глядеть на такое и то было стыдно.

– А теперь, голубчик, запомни: шутить со мной не надо. Повредишь драгоценное здоровье, а оно у тебя одно. Ты ведь помнишь меня, – пробормотал он и громче уже продолжал: – Но я всю жизнь мечтал быть художником. Прекрасное занятие, знаешь ли. Впрочем, что ты можешь об этом знать…

Геннадий Савельич хмыкнул и тут же проглотил свой смешок под мимолётным взглядом собеседника.

– С тобой что со столбом разговаривать. Короче: завтра, и чем раньше, тем лучше, чтоб всё было на месте… Вы меня понимаете, Геннадий Савельич? – деловито осведомился Аркадий Витальевич.

– Да чего уж там, Генка я, как прежде, – засмущался Федькин отец. – Всё будет, как договорились.

– Для Генки ты уже староват – сын вон уже какой вымахал, – а насчёт кое-чего другого не сомневаюсь. Не враг же вы себе, Геннадий Савельич, – вежливо отозвался «художник».

Но было в его голосе, в этой нарочитой вежливости что-то такое, от чего у Вити мурашки по спине пробежали. Ей было страшно. Она вцепилась в ладонь Андрюхи и не выпускала до тех пор, пока те двое не свернули в боковую аллею. Ребята выбрались из кустов, сели на скамью так, чтобы видеть спины «художника» и Федькиного отца, долго молчали.

– Что это они? Бедный Федька! Ну и папаша достался! – Витя передёрнула плечами.

– Да уж! Не позавидуешь, – буркнул Андрей.

– Тут что-то затевается! Надо сказать папе! – решительно заявила Витя.

– Ну и что ты ему скажешь?

– Как что?! Наверняка ведь они жулики и что-то затевают!

– А что?

Витя задумалась. Ей хотелось бежать, что-то делать, кого-то спасать, но всё разбивалось о спокойную правоту Андрея. И она прекрасно понимала – это не было равнодушием. Наверняка он уже перебрал в ершистой своей голове все возможные и невозможные варианты.

А впереди маячили Геннадий Савельич и «свободный художник», он же «покровитель искусств» – добродушнейший Аркадий Витальевич, так смешно похожий на сенбернара.

– Тут одно ясно, – сказал Андрей, – этот Геннадий Савельич должен что-то принести. Так?

– Так! – Витя даже притопнула от нетерпения. Её раздражало тугодумие приятеля. Тут и ежу всё ясно, а он раздумывает.

– И, судя по разговору, это что-то спрятано у него не дома, а где-то в другом месте? Так?

– Так! Так! Да шевели ты языком побыстрее.

– Значит, одному надо идти за Геннадием Савельичем, а другому…

Витино терпение истощилось.

– А второму за другим, а? Здорово! Ты – гений, Андрюха. Чтоб узнать, где он живёт, правильно? – Она вложила в голос всё ехидство, на которое была способна.

– Верно, – невозмутимо отозвался Андрей, – иногда у тебя котелок варит. – Он гулко постучал по голове.

Этого Витя простить не могла.

– Звук-то, звук какой! – изумилась она.

– Знаю, ты сейчас про пустоту скажешь, – спокойно отозвался Андрей.

Витя сверкнула глазами, хотела что-то ответить, но сдержалась.

А тем временем те двое приближались к воротам парка. А там главная улица, народ – ищи-свищи. Растворятся, как сахар в воде.

– Ладно. Один-ноль в твою пользу. Я пойду за сенбернаром, а ты за Геннадием Савельичем, – заявила она и метнулась вперёд. Витя знала, что задержись она немножко – и Андрюха будет дотошно выспрашивать про сенбернара. Надо же, чтобы человек так не походил на собственного отца!

Но в этот день новоиспечённым сыщикам не повезло.

Правда, Витя узнала, где живёт «покровитель искусств». К её удивлению, вовсе не в гостинице, а в опрятном одноэтажном домике.

Этот домик едва можно было разглядеть сквозь густые листья яблонь, груш, абрикосов и прочей южной и полуюжной растительности. Ничего похожего на приключения, которыми битком были набиты прочитанные ею детективы, не происходило.

Спрятавшись за стволом одной из акаций, которые росли на улице вдоль тротуаров, она увидела, как её «объект наблюдения» спокойно включил свет в своей комнате, перекусил и стал раздеваться.

Тут Витя деликатно отвернулась. А когда вновь приступила к обязанностям сыщика, дом был тёмен и почти тих. Витя подошла поближе к изгороди из металлических прутьев и поняла, почему «почти» тих. Даже на улице был слышен знакомый по купе могучий храп «покровителя искусств». Стало ясно – делать здесь больше нечего.

Со вторым сыщиком, с Андрюхой, произошло почти то же самое, за исключением одного: в доме Геннадия Савельича долго, привычно ругались, потом послышались две звонкие оплеухи и Федькин рёв. Не плач, а именно рёв – злой и непримиримый. Минут через пять весь красный, шмыгая носом, с хозяйственной сумкой в руке прошёл Жекете. Губы его бесшумно и зло шевелились – Фёдор яростно, шёпотом ругался.

«В магазин пошёл, – подумал Андрюха. – Ну надо же, бездельник! Даже в таком пустяковом деле – в магазин слетать – и то без скандала обойтись не смог. Доигрался до оплеух! Вообще-то папаша его тоже хорош гусь – лупить человека из-за таких пустяков. Даже если этот человек – Жекете. Тут поневоле вредным сделаешься».

Отец никогда не бил Андрея, и в душе его шевельнулась жалость к Федьке. Как ты ни относись к человеку, но когда его чуть ли не каждый день за дело и без дела лупцует собственный папаша, человека этого можно только пожалеть.

Андрей прождал час – полтора, но Геннадий Савельич не выходил. И «сыщику» надоело. Он взобрался на развесистый платан, росший перед домом, и осторожно заглянул в окошко третьего этажа, из которого недавно неслись Федькины вопли. Глазам его открылась грязнущая комната. Подметали её, наверное, полгода назад, не меньше. Пол был усеян окурками, а на столе рядом с чайником валялся дырявый носок.

Всё это так поразило Андрюху, привыкшего к корабельной чистоте у себя дома, что он не сразу разглядел раскладушку, а на ней – преспокойно спящего Геннадия Савельича.

Правда, после пяти минут, которые он потратил на изумлённое разглядывание своего «объекта», Андрей понял, что спит Геннадий Савельич вовсе не спокойно – тот вертелся, натягивал на голову одеяло, даже вскрикивал во сне. Но мало ли кто как спит? А вообще Андрею стало ясно, что следить за ним нет никакого смысла. А если Жекете застанет его за этим не больно-то благородным занятием – заглядыванием в чужие окна, – позору, не оберёшься. Уж Федька постарается раззвонить на всю улицу…

Обдирая ладони, живот и колени, Андрюха мигом соскользнул на землю, оглянулся тайком – не видел ли кто – и припустил домой.

Так окончился первый «сыщицкий» опыт Вити и Андрюхи.

И зря, что так скоро, ох, зря! Потому что назавтра…

* * *

А на следующий день ранним утром сквозь тёплую полудрёму Витя слышала, как осторожно, опасаясь её разбудить, одевался отец. Потом бесшумно, на цыпочках – ещё зацепишь чего-нибудь в потёмках – вышел из дому. А уж это – зацепить, толкнуть, бабахнуть – он умел. Мама иной раз сердилась, иной раз хохотала до икоты – уж больно смущённый, недоумевающий вид бывал у провинившегося отца.

А бабушка поражалась, как это у неё – такой маленькой, хрупкой и ловкой – сын этакий комод. «Просто не человек, а слон в посудной лавке, только дай ему волю!» – говорила она.

– Раньше ведь как лозинка был, – удивлялась бабушка.

– Суровая жизнь заставила меня стать из лозинки комодом, – мрачно отвечал отец. – Холод и голод окружали меня практически со всех сторон, закаляя ежечасно, а может, и ежесекундно.

Витя ловила лукавый взгляд, отец незаметно подмигивал ей.

– Ну вот! Понёс, понёс! Эта лозинка ещё в хрупком детстве едва голову человеку не проломила железякой, а человек был в два раза его больше, – ворчала бабушка, но в голосе её Вите слышалась гордость.

– Пострадавший был плохой человек. Это входило в программу закалки, – так же мрачно отвечал отец.

«Интересные были времена, – со вздохом подумала Витя. – А бабушки, бабушки больше никогда не будет…» Витя не открывала глаз. Воспоминания кружили в полудрёме, расплывчатые и нечёткие.

На этот раз отец ничего не задел, всё обошлось благополучно. Как он вышел из мазанки, Витя слышала сквозь сон.

Было ещё рано-рано, и Витя так не хотела просыпаться, так приятно, сладостно было лежать в полусне. Это чудесное состояние длилось довольно долго.

Наверное, археология – такая особая наука, столкнувшись с которой человек поневоле начинает задумываться о временах неправдоподобно далёких и сравнивать их с мимолётными днями своей жизни.

Витя нежилась в постели и представляла себе, как, наверное, здорово изменился этот город – город детства отца и Станислава Сергеевича.

Всё изменилось, только море было такое же, и обрыв цвета охры, и колючие акации с вечно дрожащими, ярко-зелёными листочками.

Да ещё вечное небо, да терпкий, будоражащий душу запах моря. Прокалённые солнцем лодки пахли горячей смолой; море – выброшенными на берег водорослями, ракушками; комбинезон отца – солнцем; Андрюха – чем-то солёным, живым и приятным. Экспонаты экспедиции имели неуловимый, тонкий запах древности.

Думать обо всё этом было спокойно и радостно. Витя понимала: надо вставать. Но вместо того чтобы проснуться окончательно, она неожиданно вновь уснула. Да так крепко, что громкий, испуганный, надрывный, какой-то птичий крик почти над ухом её разбудил не сразу. Ей казалось, что крик этот и причитания, в которых слышались слёзы, ей просто снятся.

Но крик повторился вновь – и она окончательно проснулась.

Испытание. От автора (продолжение)

В моём последнем отступлении я хочу рассказать о самом серьёзном, по-настоящему опасном испытании, выпавшем на долю Костика и Стаса. Я хочу, чтобы читатель понял простую и великую истину – характер человека закладывается с детства. Как сказал один очень хороший писатель: взрослый – это всего лишь повзрослевший ребёнок.

Наступили ветреные, холодные дни. На улицах всё время кружилась пыль. Иногда она завивалась столбом и неслась, покачиваясь, пока не расшибалась о дерево или дом. Пыль была везде – за окнами, на зубах, в карманах. А город стал жёлтым.

Маму Костика угнетала эта погода, и она сделалась сердитой.

Она утверждала, что из-за мерзкой погоды невозможно выйти из дому. Костик только удивлённо пожимал плечами, но не спорил – и так часто попадало за то, что допоздна носился по улице. Пыль не мешала ни ему, ни Стасу. Даже интереснее – можно представить, будто это самум, ветер жарких пустынь.

Костик и Стас возвращались из школы самым далёким путём. Делали большущий круг – проходили чеховским садом, по глинистой тропинке спускались к морю, потом пустырями, мимо консервного завода, где теперь работал заклятый враг Генка, добирались до своей улицы.

В тот день они ещё успели отмахать километра полтора по пляжу – к низкому деревянному домику, где делались бусы. Там была какая-то артель, создавала стеклянные бусы. В те скудные послевоенные времена женщины не были избалованы безделушками, и артель процветала.

Артель стояла наверху. Надо было карабкаться по глинистому склону, цепляясь за пахучие кустики полыни. Примерно с середины склона начиналась блестящая, разноцветная россыпь бракованных бус. В школе больше всего ценились бусы без дырок. Чем крупнее, тем лучше. На переменах азартно играли в шарики.

Мальчишки и девчонки во все времена чем-то менялись – в школе Костика и Стаса тоже менялись. До эры бус менялись стальными перьями, а ещё раньше – марками, а ещё раньше… Короче говоря – всегда менялись. И сейчас меняются.

На этот раз ребятам удивительно повезло: бусины попадались одна крупнее другой. Они набили полные карманы.

– Ну, завтра дадим! – говорил Стас. – Как выложу на стол, так Володька и онемеет, а Оська вообще лопнет от зависти и помрёт на месте! Тоже мне чемпион липовый!..

Костик торопился. Мать не любила, когда он опаздывал к обеду.

Они миновали пляж, поднялись наверх и шли вдоль высокого консервного завода. Стас подбросил бусину, хотел наподдать ногой, да так к застыл в нелепой и неудобной позе. Костик увидел, что он побледнел, а улыбка стала будто приклеенная.

Костик поглядел вдоль забора и успел заметить чью-то спину с горбом туго набитого рюкзака. В руке человек нёс небольшой чемодан. И тут же спина завернула за угол.

– Костик, это он, – быстро сказал Стас, – помереть мне на месте, если не он!

– Кто?

– Генка. Нагруженный, как верблюд. Видел?

– Ага!

Они одновременно добежали до угла забора и осторожно выглянули. Генка стоял у подъезда пятиэтажного дома на другой стороне улицы. Рюкзак он уже снял и держал его в руке, чемодан поставил на землю. Генка всё время воровато оглядывался, и лицо его было испуганное. Он зашёл в подъезд и сразу же снова выглянул, повертел головой, пошамкал губами, будто разговаривал сам с собой.

Улица была пустынной. Генка закурил и исчез в подъезде.

– Чего это он? – Костик недоумевал.

– Чего, чего! Тут дело нечисто. Видал, как он оглядывался? Честные люди так не оглядываются. И мешок у него тяжеленный. Да ещё чемодан.

Стас схватил друга за руку, потащил за собой.

– Пойдём посмотрим!

– Куда?

– Как это куда? За Генкой! Поглядим, куда он это всё тащит.

– Так ты и узнал! – Костик присвистнул. После треклятых голубей, после ужасной крыши не больно-то хотелось встречаться с этим типом. – Держи карман шире.

Но Стас упрямо тащил его за рукав. У самого подъезда он взглянул ему в лицо своими бесстрашными, светлыми глазами, усмехнулся.

– Боишься?

– Ага, – сказал Костик. – Пошли.

И они вошли в подъезд.

Наверху слышались грузные шаги, железные перила тихо дребезжали. Мальчишки на цыпочках взлетели на третий этаж. Остановились там. Послышался лязг замка и протяжный скрип. Потом всё стихло.

Ребята осторожно и медленно поднимались.

С площадки пятого этажа вёл ещё один пролёт лестницы, и наверху в желтоватом свете пыльной лампочки виднелась узкая дверь на чердак, обитая железом.

Дверь была наполовину отворена. В толстом стальном кольце качался здоровенный амбарный замок.

Стас решительно зашагал по лестнице. У самой двери обернулся, поджидая Костика, и скользнул в темноту чердака. Костик за ним. Под ногами было что-то мягкое – стружки или опилки.

Глаза немного привыкли к темноте, и они увидели совсем рядом основание печной трубы. Мальчишки прошли вдоль неё и выглянули. В дальнем конце чердака, в жидком свете слухового окна, копошился Генка. Он что-то вынимал из рюкзака и осторожно ставил подальше, к самой стрехе.

Вдруг он выпрямился и пошёл прямо на мальчишек. Они попятились в тень трубы, присели на корточки. Генка прошёл мимо них к двери. Резко запахло чесноком.

Затем они услышали скрип и чёткий металлический лязг защёлкнувшегося замка. Стало тихо-тихо. И жутковато.

Костик поглядел на Стаса. Тот растерянно улыбался.

– Ты чего?

– «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдёшь из сети». Очень похоже, – ответил Стас.

Костику было страшно. Показалось, что Стас выламывается.

– Брось-ка, Стас, шуточки. Давай поглядим, что он там принёс, и будем сматываться, пока не вернулся.

Стас неопределённо хмыкнул, пожал плечами.

– Давай.

Костик первым подбежал к слуховому окну, на коленках пробрался в угол и нащупал какие-то банки: четыре железные – круглые и тяжеленные, одну стеклянную, обвязанную тряпкой.

Стас стащил тряпку, сунул руку внутрь. Рука утонула в чём-то густом и вязком. Он испуганно выдернул её – рука пахла рыбой и была тёмная, будто в кожаной перчатке. Подтащил банку к свету.

– Чёрная икра, – сказал Стас.

– Да, – подтвердил Костик. Икринки лежали одна к другой, плотно, как дробь. – Он её с консервного завода украл.

– Какой ты догадливый, – ехидно ответил Стас.

Он аккуратно обвязал банку тряпкой и поставил на место.

– А вон чемодан.

Стас потащил жёлтый щегольской чемодан к свету. Замки не открывались. Стас огляделся, увидел черепицу, недолго думая сшиб замок.

– Что ты делаешь? – испугался Костик.

– Тихо. Это жулики. Надо всё узнать, раз уж такой случай подвернулся.

В чемодане лежал добротный костюм, туалетные принадлежности, здоровенные штиблеты.

В углу чемодана лежал перевязанный бечёвкой, завёрнутый в газету пакет. Стас надорвал угол пакета. Это были деньги. Красные новенькие тридцатки.

– Ого! – выдохнул Костик.

Столько денег они никогда в жизни не видели.

Стас молча вытащил брюки, приложил их к себе – он мог спрятаться в них по подбородок.

Вдруг рука его быстро скользнула в правый карман брюк, вытащила плоский воронёный пистолет.

– Дела! – сказал Стас. – Браунинг. Они не просто жулики и спекулянты. Это похуже.

И тут им стало страшно по-настоящему. Сами того не сознавая, они столкнулись со смертельно опасной тайной. Игры кончились. Друзья понимали, что Генка просто мелкая сошка. Фальшивый немой! Этот зверюга был посерьёзнее. Достаточно вспомнить его разговор с Генкой!

Стас скомкал брюки, швырнул их в чемодан, задвинул его подальше и сунул пистолет в карман.

Только сейчас Стас огляделся цепким взглядом.

– Теперь самое бы время отсюда уходить. И как можно быстрее, – сказал он. – А чемоданчик-то для «немого». Уезжать собрался.

Костик с завистью глядел на его отвисший от тяжести браунинга карман и молчал.

– Айда на крышу! – позвал Стас.

Деваться было некуда. Через слуховое окно они выбрались на крышу. Сперва старались не громыхать железом. Балансируя, наступали только на острые ребра. Потом им надоело балансировать, и ребята стали ходить как вздумается. Но от этого ничего не изменилось.

Далеко внизу торопились по домам редкие прохожие, чуть дальше виднелись бурая крыша и кусочек двора рыбоконсервного завода.

Равнодушные прохожие, равнодушная пустая крыша. Никому до них не было дела. И выхода не было. Стас потрогал водосточную трубу – она была старая, проржавевшая.

– Не выдержит, – сказал он.

– Факт, – отозвался Костик. – Может, есть пожарная лестница?

– Нет её, сам видишь. Может, и должна быть, только её нету.

Ребята вернулись на чердак, подёргали дверь – бесполезно.

Конечно, был один очень неверный шанс выбраться. Оба это знали. Можно было просто-напросто выбраться на крышу и орать, звать прохожих. И всё объяснить – громко и жалко. Может, их и вызволили бы, но уж тогда ищи-свищи: Генка со своими жуликами-бандитами тоже с ушами, за икрой и чемоданом никто бы не пришёл.

Они сидели под слуховым окном и думали.

– Надо дожидаться, – сказал Стас. – Ты как, не боишься?

– Боюсь, – сказал Костик, – давай дожидаться. Только вдруг они через неделю придут?

– Не может быть, – не очень уверенно ответил Стас.

Но даже сквозь неуверенность в голосе его слышалось упрямство.

– А икра – вкусная штука, – сказал Костик.

Стас сглотнул слюну. Они переглянулись и рассмеялись, хотя ничего смешного в их положении не было. Потом Стас притащил банку, и мальчишки руками стали есть из неё. Они припомнить не могли, когда ещё так вкусно ели, – жаль только, хлеба не было. Очень было вкусно.

Наконец Стас отвалился от банки и улёгся на опилки. Он уставился на сучковатые брёвна стропил, брезгливо, будто что-то грязное, вытащил браунинг.

– Заряженный, – сказал он. – Костик, а что будет, если Генка нас поймает здесь?

– Худо будет, – ответил Костик, – самого его поймать надо. Помнишь голубей и крышу?

– Ха! Ещё бы!

– Такой, наверное, не только ворует. Он и убьёт – не поморщится.

– Да. И отсюда не удерёшь. Если только с крыши сигать.

– Сказанул. Но во второй раз я ему в лапы не дамся.

– Понимаешь, – Стас стиснул Костику руку, и тот почувствовал, что рука его вздрагивает, – понимаешь, после света здесь ничего не видно. Он пойдёт за икрой, а мы – к двери. Выскочим – и поминай как звали.

– Хорошо бы, – ответил Костик.

– Иначе пропадём. – Голос у Стаса был необычно серьёзен. Сухой, совсем взрослый голос.

Костика знобило. Странное дело – теперь, когда он точно знал, что Стасу тоже страшно, ему почему-то стало спокойнее. Мало ли что страшно! Ничего не боятся только глупцы, но он скорее бы умер, чем сознался, что боится.

Друзья сидели не просто так, они ждали врага.

В кармане Стаса лежал пистолет, но он не прикасался к нему, и оба старались о нём не думать. Потому что пистолет – на самый-самый крайний случай, и если думать об этом крайнем случае, становилось страшно вдвойне. Они росли во время войны и знали: оружие – это серьёзная штука, оружие убивает, с оружием не шутят.

Костик встал, попрыгал на месте.

– Тебе тоже холодно? – спросил Стас.

Они подошли к трубе, сели рядом, прижавшись к её тёплому боку.

Костик старался не думать о доме, о маме. Что толку? Всё равно ничего не изменишь.

Тепло медленно разливалось по телу. Мышцы, сжатые холодом и напряжением, постепенно расслаблялись. Он обнял Стаса за плечи и неожиданно для себя уснул.

Проснулся он резко, будто в бок кулаком толкнули. Во рту пересохло, страшно хотелось пить. Костик впился напряжёнными глазами в темень чердака, но ничего не увидел – уже наступил вечер, а то и ночь.

Вдруг он вспомнил о Стасе. Пошарил руками вокруг себя – Стаса не было.

– Ты где, Стас? – шёпотом спросил он.

– Тихо ты! – прошипел откуда-то сбоку Стасов голос. – Слушай!

Костик затих и явственно услышал, что у двери кто-то возится. Долго скребли ключом по замку – видно, не могли отомкнуть. Потом кто-то выругался и хриплый бас сказал:

– Дай-ка я сам.

Замок лязгнул, заскрипела дверь, и в темноту ворвался яркий луч фонаря. Жёлтый круг, как солнечный зайчик, запрыгал по стропилам, пошарил в дальнем углу, затем упёрся в пол и стал медленно приближаться. Ясно, что вошедшим ничего не было видно без фонаря, но Костик-то со Стасом видели хорошо, глаза их успели привыкнуть к темноте. Даже глаза Костика, едва проснувшегося.

Перед ними были Генка и фальшивый немой.

– Ты бы ещё в печную трубу вещи засунул, – проворчал «немой».

– Да ведь я как лучше хотел, – пролепетал Генка. Он так юлил перед своим спутником – глядеть было тошно.

«Немой» с размаху стукнулся головой о стропило.

– Э-э, чёрт бы тебя взял! – выругался он. – Сколько банок-то приволок?

– Четыре, Аркадий Витальевич.

– Маловато, ну да ладно, времена сейчас голодные, с руками оторвут, хватит. Ладно. А то ещё не донесу, пожалуй.

Оба прошли так близко от мальчишек, что, казалось, должны услышать, как колотятся сердца Костика и Стаса.

Мальчишки подождали, пока те отойдут подальше, и бросились к двери. Через секунду они стояли на лестнице.

– Уйдут! Уйдут же! – бормотал Стас.

Его трясло от возбуждения. Он мял кепку, выкручивал, как мокрую тряпку, горячечно шептал:

– Что делать? Что же делать?

Костик вдруг поглядел на дверь и чуть не заорал от неожиданной и простой мысли.

– Стас, гляди, – прошептал он, одной рукой снял с кольца тяжёлый замок, другой изо всех сил дёрнул дверь. Она с грохотом захлопнулась.

Он быстро продел в оба кольца дужку замка и повернул ключ. Всё произошло мгновенно.

Костик обернулся к Стасу. Тот поглядел на замок, на Костика – и вдруг завопил что-то радостное и непонятное. Он вцепился Костику в плечи, тряс его, тискал, вертел и всё приговаривал: