Текст книги "Голова античной богини"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Тут уникальный археологический участок. Если эта дрянь взорвётся, всё пойдёт прахом.

– Чёрт тебя побери с твоим участком, граната ведь проржавела, окислилась вся! – заорал Станислав Сергеевич. – А с плота можно зашвырнуть её подальше. Уж не хочешь ли ты повторить наш тот печальный опыт.

– А может быть, на берег? – спросил отец.

– Нет уж! Тут каждая минута дорога. И ты давай не гусарствуй. Плыви потихоньку сюда и, главное, не дёргай её, не тряси.

– Учи учёного, – отозвался отец.

Над водой звуки разносятся далеко и чётко. Витя и Андрей стояли, взявшись за руки, так им было легче. Они слышали каждое слово своих отцов, видели каждое их движение. Они боялись за них. Боялись так, как никогда в жизни не боялись за себя.

И в эти тягостные минуты они поняли, запомнили на всю жизнь, что нет ничего страшнее, чем видеть, как близким, родным, любимым людям угрожает смертельная опасность, и не иметь никакой возможности помочь им.

От такой же беспомощности метались на берегу Олег и Сергей, стоял понурив голову старый матрос Семёныч. А уж он-то больше всех понимал всю опасность происходящего.

Потом все увидели, как подплыл к плоту Витин отец, осторожно передал гранату Станиславу Сергеевичу и тот быстро отошёл подальше, подождал, пока нагруженный баллонами друг его вылезет из воды. Только после этого Станислав Сергеевич широко размахнулся и швырнул гранату.

Она упала далеко от того места, где велись работы, и сперва всем показалось, что взрыва не будет.

– Скисла! – облегчённо вздохнул Семёныч.

И в тот же миг над поверхностью воды взлетел столб воды и ахнул взрыв.

Витя и Андрей восторженно заорали какие-то непонятные, нелепые слова. Рядом кричали Олег с Серёгой. И один только Семёныч задумчиво, с какой-то брезгливостью в голосе сказал:

– Сколько лет прошло, а выходит, жива была, гадина.

Молчали только Станислав Сергеевич и Витин отец. Да ещё Елена Алексеевна, которая так увлеклась находкой, что выбежала из дома, когда всё уже было кончено. Она близоруко щурилась на всех и ничего не понимала. Но делала это молча в отличие от большинства других людей, которые, не понимая чего-нибудь, засыпают всех самыми нелепыми вопросами. Честь ей за это и хвала.

А уже через час, когда Витин отец тщательно обследовал дно в районе своей зловещей находки и убедился, что граната эта была случайной, невесть как попавшей туда, Витя и Андрей забрались на свою любимую крышу. Разговаривать не хотелось, им хотелось подумать.

О том, как не надо глушить рыбу гранатами, о голубях, бескорыстии, благородстве и о многих других вещах. От автора (продолжение)

Я предлагаю читателю сделать скачок во времени и вновь вернуться в тот далёкий 1946-й, вновь поглядеть на отцов героев этой книжки. Прожить вместе с мальчишками того времени несколько дней и попытаться понять Костика, Стаса и их друзей.

Война, война…

Она ведь оставила свой след не только в душах людей. Там, где прокатился огненный её вал, разбросаны были следы вполне материальные, грубые: смертоносная её накипь – взрывчатка, мины, гранаты…

И многие мальчишки и девчонки гибли из-за извечного своего любопытства в те дни, когда на земле наступил уже долгожданный мир.

А ещё мне хочется сказать о людях, которые в кровавой борьбе с фашизмом сложили свои головы, чтобы принести остальным этот мир и счастье. Светлая им память!

И о благородстве я расскажу, и о смелости тоже. Потому что нет такого мальчишки и девчонки, в думах которых не жили бы благородство и смелость. Просто одним это удаётся доказать на деле, а другим нет. Другие только мечтают об этом.

В военное время за город, в котором происходят события повести, шли тяжёлые бои.

Отступая, красноармейцы несколько дней бились насмерть. Последний опорный пункт был на окраине, у Сухой балки. Горстка наших бойцов сдерживала полчища фашистов, рвущихся к морю. И красноармейцы выполнили свой долг, дали оторваться от противника нашим частям со всеми ранеными и оружием. Герои Сухой балки погибли.

Разъярённые немцы добили раненых заслона и всех погибших бросили в эту самую Сухую балку, завалили камнями.

Потом… Потом началась война другая, тайная. Ни дня не чувствовали себя фашисты и их прихвостни хозяевами в городе, а при одном только слове партизан вздрагивали и хватались за оружие.

А было их, партизан, немало в городе. И ходили про них среди населения легенды, которые помогали жить, выстоять остальным людям во мраке оккупации.

Но, к сожалению, бескровных войн не бывает, а партизаны были такими же живыми людьми, как и все остальные. Только с бесстрашными сердцами и душами. Но даже самый смелый человек может погибнуть. И сражённых пулями партизан оккупанты тоже бросали в Сухую балку.

Потом наши вышибли фашистов из города.

И тоже многие отважные красноармейцы сложили свои головы. И похоронили их всё в той же Сухой балке.

Но теперь это было сделано торжественно. Весь город провожал погибших бойцов-освободителей.

Страшная Сухая балка стала братской могилой, и во всякое время года люди приносят сюда цветы. А в день рождения Ильича там принимают ребят в пионеры. Так стало, так есть и так будет…

…Вокруг Сухой балки бескрайняя, заросшая ковылём степь, и в сорок шестом году великое множество всяческого военного хлама валялось в этой степи.

Сразу после освобождения города трофейные команды наспех собрали что могли, и Красная Армия ушла дальше – добивать фашистов.

Но всё оружие, конечно, невозможно было собрать. Гранаты, мины противотанковые, похожие на большие зелёные тарелки, и противопехотные (особенно противные немецкие «лягушки», которые подпрыгивали в воздух, если на них наступишь, и взрывались на уровне человеческого роста, брызжа осколками), винтовки, штыки, каски – всего этого осталось ещё вдоволь.

В полузасыпанных окопах, в густых ковылях, ржавые, покорёженные, притаились остатки войны.

Притаилась смерть.

Да чего там далеко ходить – у Костика во дворе лежала неразорвавшаяся двухсотпятидесятикилограммовая немецкая бомба. Сапёры её выкопали, вынули взрыватель, а бомбу по каким-то неясным причинам так и не забрали.

И к ней привыкли, как привыкают к деревянной колоде или старому валуну.

Она лежала в углу двора. На ней сиживали вечером старухи, лузгали семечки.

Её до блеска отполировали штанами и юбками. А мальчишки прыгали с её искорёженного стабилизатора – кто дальше.

Но мальчишек интересовали гранаты, валяющиеся где-то в степи. Потому что они надумали глушить рыбу.

Время от времени в степи подрывались на минах. То лошадь взлетит на воздух, то корова, а то и человек. Ходить туда взрослые боялись. В те места, где проходила линия фронта.

Но мальчишкам всё было трын-трава. Мины? Ха! Даже интересней. Они находили орудийные снаряды, выуживали оттуда артиллерийский, похожий на коричневые макароны порох, делали шутихи.

Только Костику и его друзьям нужны были гранаты.

Каждый из них был достаточно в этом деле образованным, и потому их интересовали гранаты противотанковые.

Были они, правда, тяжелы, но зато мощь их вполне устраивала.

И счастье мальчишек, что противотанковой гранаты они не нашли и им попалась обыкновенная лимонка.

Костик решил взять руководство в свои руки.

Они отправились подальше от города, в самую пустынную часть побережья.

Тяжёлая лимонка оттягивала Костику карман штанов, болталась там, била по ноге.

Он не поспевал за дружками и оттого злился.

Бодро вышагивал своими журавлиными ногами Оська, семенил, шариком катился рядом с ним Володька, крупно шагал Стас.

Костик плёлся позади.

Мельчайший белый песок шуршал под ногами. Слева плавилось под солнцем Азовское море. Справа высился глинистый обрыв берега. Было совершенно безлюдно и тихо.

– Хватит, – сказал Костик, – дальше не пойдём. Довольно.

Они нетороплива разделись, вошли в воду.

В правой руке Костик осторожно нёс лимонку. По бесконечному мелководью мальчишки отошли от берега метров на двести, и только когда вода дошла самому маленькому из них, Володьке, до подбородка, остановились.

– Рыба ищет, где глубже, – назидательно сказал Костик. Он казался себе очень мудрым и хитроумным. Ему нравилось безропотное послушание соучастников. Он вёл их к богатой добыче, вёл уверенно, без колебаний.

Они остановились, и Костик изрёк:

– Как только брошу, сразу ныряйте. А то осколками побьёт.

И ни один из четверых, ни одна пустая башка не поняла всей чудовищной глупости его слов. Физики они ещё не проходили. Они были малограмотными малолетними авантюристами. На предложение Костика все согласно кивнули. Приготовились.

Он набрал в грудь побольше воздуха, сорвал чеку, изо всех сил швырнул гранату. И они нырнули.

Ну как далеко мог он, двенадцатилетний сопляк, бросить тяжёлую лимонку? Метров на пятнадцать, от силы на восемнадцать. Но каждый метр был важен. Очень может быть, что, швырни он её чуть поближе, случилось бы непоправимое – все так и остались бы под водой.

Что произошло дальше, каждый помнил смутно.

Как они выбрались из воды, как брели, спотыкаясь и падая, до берега, никто не помнил.

Из носа и ушей у них текла кровь, ноги были будто из картона, головы кружились, их жестоко тошнило. Они добровольно разделили участь рыб, оглушили сами себя.

Несколько часов все четверо обессиленно лежали на горячем песке, приходили в себя.

Мальчишки стонали, плакали. Им было больно и страшно, очень страшно.

Оська громко скулил, но остальным его скулёж казался тоненьким комариным писком.

Потом, вцепившись друг в друга, пошатываясь, будто пьяные, они побрели домой.

Несколько дней после этого Костик, Стас, Володька и Оська почти ничего не слышали.

Вот как глушили рыбу в Азовском море летом 1946 года.

Великая всё-таки наука физика. Но увы! Они её тогда ещё не знали. Многое, даже слишком многое для двенадцатилетних мальчишек знали они, всё сознательное детство которых пришлось на войну, а вот физику… нет, с физикой они ещё не успели познакомиться.

Через несколько дней они пришли в себя, но одна мысль не давала им покоя: зачем поповский сторож притворяется немым?

В этом была какая-то тайна, и она непрестанно мучила их.

Мальчишки извелись от любопытства. Но поповские ворота стояли закрытыми наглухо, а их дыру в живой изгороди закрывало густое переплетение колючей проволоки, туго натянутой на два вбитых в землю кола.

Поп забаррикадировался, отгородился от мира, затаился. Но ребята чуяли, что в доме этом нечисто. И оказались правы.

Но об этом позже.

Улица, где они жили, была улицей голубятников.

Почти в каждом дворе, на каждой крыше прилепились ярко раскрашенные, аккуратные домики голубятен. Голубятники жестоко конкурировали. Они поднимали стаю в воздух упругим, пронзительным свистом, размахивали шестами, улюлюкали. Голуби взлетали всё выше, плавно парили в небесах – и это было красиво.

Но красота для голубятников была не главным. Смысл их действий состоял в том, чтобы заманить к себе чужих птиц.

Чужаки садились вместе со стаей счастливчика рядом с голубятней, ворковали, охорашивались перед голубками, распускали перья и хвосты, надувались, гордо вышагивали. Им, наверное, казалось, что они красивее всех. Поэтому и не замечали, как хозяин осторожно подталкивает их шестом в домик-ловушку. Но вот, упоённые собственным курлыканьем, самовлюблённые красавцы переступали порожек голубятни, хозяин дёргал за верёвку, дверца захлопывалась – и птички оказывались в клетке.

Теперь, возбуждённый удачей, дрожа от азарта, голубятник вытаскивал пленников и совал их за пазуху.

С этого момента голуби становились товаром.

Иногда прибегал ограбленный, разъярённый хозяин. Скандалил. Иной раз доходило до драки. Но обычно неудачники безропотно приносили выкуп.

Если прежний хозяин не мог или по какой-то причине не хотел выкупать своих голубей, их продавали на барахолке.

Голубятниками были и взрослые и мальчишки.

Мальчишек все эти охоты, барахолка, возможность без труда раздобыть деньги развращали мгновенно.

Стоило парню заделаться голубятником, и он разлагался быстрее, чем рыба на солнышке.

Казалось бы, вот только недавно был парень как парень, а завёл голубей – и сразу же появились у него какие-то таинственные дела с разными подозрительными личностями. Начинались перешёптывания по углам, жадность какая-то противная появлялась, настороженность – как бы не объегорили. Видно, Оськин и Володькин отец знал всё это достаточно хорошо. Возможно, на себе испытал. Потому что, вернувшись домой из армии, он первым делом полез на крышу и дотла разорил голубятню сыновей.

Беспородным сизарям он безжалостно открутил головы и зажарил, а пару восхитительных, красивых – розовато-белых – и столь же восхитительно глупых хохлатых оставил и разрешил подарить кому-нибудь.

– Но, – он поднял палец, – подарить! Узнаю, что продали, – будет вам, барбосы, худая жизнь. Спекулянтов мне только в доме не хватало!

Зарёванные Володька и Оська, зная твёрдое отцовское слово и скорую на расправу руку, выполнили наказ безропотно и точно.

Они подарили хохлатых соседской девочке. Сухоногой, как называли её на улице.

Бледная до прозрачности, она вечно сидела у окошка и взрослыми своими, настрадавшимися глазищами глядела на буйные драки и свирепые игры сверстников.

Она перенесла полиомиелит и не могла ходить.

Девчонка – звали её Настей – так обрадовалась подарку, задохнулась, порозовела от счастья, что Оська и Володька засмущались, уставились в землю – красные, разом взмокшие – и стали долбить босыми пятками пол.

Собственное благородство потрясло их и озадачило.

Освободившись от голубятни и всех связанных с её содержанием сует и переживаний, они будто заново родились. Стали вполне приличными ребятами.

Как раз в этот момент Стас и Костик с ними подружились.

И ещё мальчишки стали замечать Настю, которую прежде просто не видели, будто её и на свете не было. И не только стали замечать её, а взяли над ней негласное покровительство. Мать её купила большую клетку, и теперь рядом с Настей у окошка жили две красивые и глупые птицы.

Она не считала их глупыми. Это были её друзья. Она кормила их, разговаривала с ними и утверждала, что они всё понимают.

Девчонка менялась на глазах. Она научилась смеяться. Она стала нормально есть.

И Володька и Оська не знали, куда деваться от благодарности её мамы. Они даже прятаться от неё стали.

Но птицам полагается летать, на то они и птицы.

И Настя огорчалась оттого, что не может позволить им этого. Она боялась их выпускать, боялась потерять.

Но вот голубка снесла три яичка, и тогда Настя решила, что теперь-то птицы обязательно вернутся, теперь можно их выпустить.

И выпустила.

Все ребята были свидетелями этого торжества. А Стас и Костик были не только свидетелями, а и активными участниками того, что произошло дальше.

Хохлатые взмыли в небо. Они наслаждались. Они купались в голубом просторе, складывали крылья, пикировали, парили.

И это было так красиво, что невозможно было не заглядеться.

Настю выкатили в её коляске с велосипедными колёсами под просторное небо.

Она смеялась и хлопала в ладоши.

Её хохлатые были самые ловкие, самые прекрасные.

И тут поднялась в воздух Генкина стая. Их было очень много – больше двух десятков.

Стая спиралью поднималась в небо всё выше и выше.

Вот она обволокла, окружила двух хохлатых, и Настины голуби затерялись в ней, их уже невозможно было различить.

Потом Генка перестал свистеть, начал сыпать пшено на деревянную площадку у входа в голубятню.

И стая стремительно пошла вниз, а с ней и хохлатые.

Голуби сели на площадку, а дальше всё пошло как по нотам. Шестом Генка стал осторожно загонять их в голубятню, загнал, дёрнул верёвку – и хохлатые оказались в плену.

Боже мой, что творилось с Настей! Костик и Стас ни разу ещё не видели, чтобы человек так убивался.

Лицо её опухло от слёз, худенькое тело дёргалось, будто в конвульсиях, и никак, никак не могло успокоиться.

Стас и Костик как могли утешали её, говорили, что придёт мама и выкупит у Генки хохлатых. Но она продолжала плакать, она боялась, что яички остынут и голубята в них погибнут.

Костик и Стас закутали эти маленькие розовые яйца в вату, накрыли сверху драным шерстяным платком, и только тогда Настя стала немного успокаиваться, а руки так вцепились в перильца коляски, что пальцы побелели и стали видны все косточки.

Со Стасом и Костиком Генка разговаривать не стал.

Обругал и пригрозил свернуть шеи, как цуцикам. В том, что он может сделать это, они ни минуты не сомневались.

Наверное, зря они пошли к нему. Слишком хорошо Генка помнил стычки с ними и затаил злобу.

Вечером пришла Настина мама. Такая же худенькая, хрупкая, как дочка, она бросилась к Генке со слезами на глазах, принялась упрашивать его отдать голубей.

Но тот только кривил насмешливо свою красную припухшую от сна морду и отрицательно качал головой.

Настина мама пыталась сунуть ему в руки деньги, говорила горячечно, торопливо:

– Геночка, милый, отдай, отдай. Насте плохо! Она их полюбила! Геночка! Верни птичек! Вот возьми деньги, не гляди, что мало, у меня два дня до получки, после ещё дам, я займу. Мы уж перебьёмся как-нибудь. Отдай, Геночка!

Но Генка прятал руки за спину и тупо бубнил одно и то же:

– Не. Товар непродажный. Не. На развод оставлю, на породу… Породистые они. Отстань, тётка Вера. Не. Товар непродажный.

Володька и Оська не видели всего этого, не было их. Родители увезли их за город – пропалывать огород.

А Костика и Стаса трясло от ненависти и бессилия.

Но вот терпение Настиной мамы иссякло. Она замолчала, изо всех сил прижала кулаки к груди, подалась вся к Генке.

Потом сказала хрипловатым, не своим голосом:

– Будь ты проклят! Будь ты проклят, кулацкое, спекулянтское отродье! Будьте вы все прокляты, нелюди!

Повернулась и пошла прочь.

Её пошатывало.

А Генка заорал вслед жеребячьим голосом:

– Во-во! Катись к своей колченогой! Ты ей курицу купи, тоже птичка! Го-го-го!

И захохотал, мерзавец.

И тогда Костик и Стас поклялись, что пусть лучше погибнут от подлой Генкиной руки, но голуби у Насти будут.

Забраться в Генкину голубятню! Ничего другого им не оставалось, не было иного пути!

Но сделать это следовало с умом, не то и голубей не выручишь и пропадёшь ни за понюшку табаку.

Это Стас так лихо выразился: ни за понюшку табаку. А Костик глубокомысленно кивнул головой.

Дело было серьёзное.

Они знали, что Генка устроился работать на консервный завод и, значит, днём его дома не будет. Но на всякий случай решили проследить за ним, убедиться своими глазами, что Генка пошёл на завод, а не куда-нибудь ещё.

Будильник поставили на семь часов, но он почему-то не зазвонил, и они чуть не проспали.

Когда неумытые, наспех натянув штаны и футболки, друзья выскочили на крыльцо, то как раз успели заметить Генку, заворачивающего за угол в конце улицы. Они бросились за ним. Но за углом никого не обнаружили.

Длинный прямой переулок вёл как раз к воротам консервного завода. Генки в переулке не было. Мальчишки заметались.

Единственный путь, по которому он мог уйти, проходил неподалёку от угла через проходной двор на пустырь, кое-где утыканный заброшенными, покосившимися сараюшками-коптильнями.

После того как вновь пустили консервный завод, коптильнями пользоваться перестали, они заросли по самые крыши густым непролазным будяком, крапивой и молочаем. От некоторых остались только остовы. Доски со стен поотдирали на свои хозяйственные нужды окрестные жители. Место было пустынное и мрачное. Зловещее какое-то место. Пахло тленом и плесенью. Поговаривали, что там ночует всяческий бездомный люд – беспризорники, воры.

Разные страсти-мордасти рассказывали об этом месте. Будто там голову недавно человечью нашли. Ходить туда опасались. Да и не только ребята. Но теперь, разозлённые сыщицкой своей неудачей, мальчишки ринулись напролом через бурьян… и чуть не попали прямо в лапы своему врагу. Не произошло этого по чистой случайности: Стас наступил на осколок бутылочного стекла. Босой ногой наступил. Он тихо ахнул и сел на землю. Из большого пальца текла кровь. Костик присел рядом, вытащил из порезанного пальца кривой, как турецкий ятаган, осколок, стал искать глазами листик подорожника – и вдруг замер, испуганный и ошеломлённый.

– Ты чего? – шёпотом спросил Стас.

– Тс-с! – зашипел Костик и приложил ко рту палец. – Тихо! Погляди.

Стас приподнялся на колени и тут же позабыл про свой палец. Они увидели нечто столь удивительное, что сперва глазам своим не поверили.

Стас толкнул Костика локтем в бок и прошелестел:

– Неужели это…

– Точно. Он, – отозвался Костик.

Прямо перед ними на трухлявом бревне сидел, прислонясь к стенке коптильни, поповский сторож – фальшивый немой. Перед ним в почтительной позе, чуть ли не по стойке «смирно» – руки по швам – стоял Генка и что-то лепетал, в чём-то оправдывался.

«Немой» сидел развалясь, небрежно кивал, и рот его кривила снисходительная усмешка.

Только сейчас мальчишки разглядели его как следует.

К их удивлению, он оказался совсем не старым. Буйная рыжеватая борода покрывала лицо до самых глаз, топорщилась на шее.

Но теперь, когда прямо в лицо ему светило солнце, стало видно, что под бородой тугие молодые щёки, широкие, чуть выступающие вперёд скулы и тяжёлый, как кирпич, квадратный подбородок. Глаза у немого были навыкате, светло-серые, холодные и равнодушные.

– Хватит болтать, – услышали они его хриплый голос. – Ты сопляк и трус. Тащи сейчас же, а там поглядим, что с тобой делать дальше.

Генка проворно метнулся в сторону, а «немой» вновь ухмыльнулся кривой ухмылочкой, покачал головой и презрительно сплюнул.

Он вытащил из засаленного старого ватника коробку дорогих папирос «Люкс», постучал мундштуком о крышку, неторопливо закурил.

Костик только успел переглянуться со Стасом, как появился Генка.

Он волок заполненный до половины большой рюкзак – весь в карманах, ремешках и пряжках – сразу видно, трофейный.

Рюкзак был тяжеленный, потому что Генка тащил его с трудом, весь перегнувшись на сторону.

«Немой» неторопливо поднялся навстречу – широкий, кряжистый, – взял рюкзак из Генкиных рук, легко забросил за спину, обеими лямками на правое плечо.

Генка стоял рядом, переступал своими сапожищами и просительно улыбался. Он был весь почтение и робость.

Он что-то тихо сказал «немому» и протянул руку.

Тот снова сплюнул.

– Заслужить надо, сопляк, – буркнул он, повернулся и, ломая бурьян, как медведь, пошёл прочь.

Генкино лицо мгновенно изменилось. Злобная гримаса перекосила его. Он стоял, сжав кулаки, глядел вслед «немому» и что-то шептал дрожащими губами. Потом он повернулся и пошёл прямо на ребят.

Они едва успели отпрянуть в сторону. Костик лежал, прижимаясь к земле. Генка протопал так близко, что можно было дотронуться до него.

Он прошёл через проходной двор, по пути злобно пнув сапогом привязанную к стволу акации козу. Та шарахнулась в сторону, закричала тонким обиженным голосом, потом упала.

Враг их шагал по переулку к заводу, а друзья, прижимаясь к стенкам домов, крались за ним.

Они видели, как он предъявил пропуск толстой тётке с громадным револьвером на боку.

Мальчишки ещё немножко постояли, поглазели на охранницу. Лицо у неё было доброе, домашнее. Ей бы носки вязать внукам, а не с оружием тут стоять. На ней и револьвер каким-то нестрашным, игрушечным выглядел, хоть и был он здоровенный, как гаубица. Генка что-то буркнул. Ребята не расслышали.

Стас задумался.

– Странно всё это. Очень странно, – сказал он, и Костик понял, что Стас про «немого». – Но это оставим на потом, разберёмся. А сейчас – быстро. Сейчас надо выручать этих дуралеев – Настькиных хохлатых.

Лестницу свою Генка запирал в сарай.

Пришлось из двух жердин и обрезков досок сколачивать новую.

Потому Костик и Стас провозились порядочно. Часов у них не было, но они и так понимали, что надо торопиться изо всех сил – вдруг Генка придёт домой в обеденный перерыв.

На крышу полезли со стороны огородов, иначе весь двор был бы в курсе дела, такие уж глазастые у них были соседи.

Кровельное железо предательски грохотало под ногами.

Они спрятались за Генкиной трубой, отдышались.

Во дворе пока было спокойно.

В двух метрах от мальчишек торчала на крыше аккуратная, выкрашенная в голубой цвет Генкина голубятня. Сквозь окошко, забранное металлической сеткой, виднелись спящие, нахохлившиеся голуби.

– Стой тихо! Замри, – приказал Стас, – гляди в оба, а я пошёл. – И он полез в голубятню.

Дверца была маленькая. Стас еле в неё протиснулся.

Голуби заметались, затрепыхали крыльями, пыль поднялась такая, что Стас начал чихать.

Костик слышал, как он чертыхался в этом голубином игрушечном домике, и думал, как же он в такой суматохе поймает этих Настькиных хохлатых.

Он прильнул к окошку, хотел дать Стасу какой-нибудь ценный совет, но Стас тут же заорал (как Костику казалось, на всю улицу):

– Отойди сейчас же! Тут и так темно. Ты глядишь по сторонам или нет?!

Костик сразу отскочил и огляделся. Он даже не обиделся на ругань. Стас был прав.

Голуби метались как сумасшедшие.

Время шло, а Стасу всё не удавалось изловить Настиных любимцев.

Костик пританцовывал от нетерпения, но ничем не мог ему помочь.

Наконец из окошка послышался сдавленный Стасов голос:

– Иди сюда! Скорей!

Костик подбежал. Стас чуть приоткрыл дверцу, сунул ему в руки одного из хохлатых.

– Держи крепко. Сейчас я второго словлю. Не даются, дьяволы…

И он вновь исчез в голубином переполохе. Птица в руке у Костика дрожала, вертела розовой пушистой головой, хохол её возмущённо трясся, а сердчишко так колотилось, что Костик испугался – как бы оно не лопнуло со страху.

– Готово, – услышал он наконец голос Стаса.

Костик обернулся и увидел, что Стас с трудом, задом выбирается из голубятни.

Несколько сизарей метнулось у него между ног, вылетели на волю.

Костик бросился вперёд, хотел помочь Стасу и вдруг услышал позади себя подозрительный шум.

Он оглянулся и окаменел от ужаса: из чердачного окошка на крышу вылезал Генка.

– Беги, Стас! – почему-то шёпотом крикнул Костик, и в тот же миг рука его разжалась и хохлатый с шумом вспорхнул в небо.

Позади гремела крыша. Это убегал Стас.

А Костик не мог пошевелиться. Он глядел в белые от бешенства Генкины глаза и стоял, будто приклеенный резиновым клеем.

Генка шёл медленно, не торопясь, и улыбался какой-то неживой, страшной улыбкой – будто лицо его было резиновое и кто-то посторонний раздвигал сейчас его рот.

– Так, – приговаривал он. – Так. За голубочками пришёл! Так. За птичками. Ма-ла-дец! Так-так!

Он подходил всё ближе, и Костик всей кожей своей чувствовал, что это идёт его смерть, что сейчас случится что-то страшное, непоправимое…

А Генка всё шёл, и было это как в удушливом, вязком сне, когда хочешь закричать и не можешь – и не можешь двинуться с места.

И только когда он подошёл вплотную, Костик вдруг опомнился, рванулся в сторону, но было уже поздно.

Длинной своей, как оглобля, ручищей Генка ударил его – и Костик с грохотом покатился по железной крыше туда, вниз, где крыша обрывалась и начиналась пустота, которая кончалась безжалостными булыжниками двора.

Костик успел ещё ярко, как при вспышке молнии, представить себя – переломанного, лежащего в неестественной позе на этих булыжниках – и тут же белый свет померк, наступила темнота. Он потерял сознание.

Очевидно, очнулся он мгновенно. Потому что Генка, белый с просинью, как извёстка, стоял на прежнем месте и перепуганным, бараньим взглядом глядел на него. А Костик, зацепившись у самого края крыши за воронку водосточной трубы, бескостно перевесился по обе её стороны, словно полотенце.

Генка увидел, что он очнулся, и испуг на его морде сменился обычной нагло-тупой ухмылкой.

Он снова медленно направился к Костику.

Неизвестно, хотел ли он его втащить на крышу и надавать ещё, хотел ли сбросить на булыги двора и изувечить. В любом случае добра Костик от него не ждал.

Он был беспомощен. Его поташнивало. Голова раскалывалась от боли, кружилась. Под боком его скрипела проржавленная водосточная воронка. Деваться было некуда.

Генка находился на полпути к нему, когда из-за трубы показался Стас. Костик ещё успел подумать, какую глупость делает его друг. Ведь теперь ему тоже не уйти от Генки, слишком тот близко, догонит. А прыгать с крыши даже на огороды нельзя. Высоко. Ноги сломаешь.

– А-а! Ещё один ворюга объявился!

Генка даже руки от радости потёр.

У Стасова подбородка из-за пазухи торчала головка второго голубя, удивлённо вертелась в разные стороны.

Генка увидел голубя, сжал кулаки, и глаза его вновь страшно побелели.

– Сейчас, гадёныш, сейчас, – забормотал он и двинулся на Стаса.

– Сам гадина! А ну стой! – тихо приказал Стас. – Пожалеешь.

– Что-о-о?! – От такой наглости у Генки челюсть отвисла.

– А то! Я тебе припомню, баран, и поповского «немого», и мешочки, разговоры ваши, – спокойно сказал Стас. – Разберёмся, кто из нас ворюга!

Было такое впечатление, будто Генку ударили дубиной по голове. Он разом остановился. Руки его загребали воздух, будто это был не воздух, а что-то вязкое. Он открывал и закрывал рот, пытаясь произнести какие-то слова, и не мог.

Рожа его, вновь налившаяся бурой краской, после того как он увидел, что Костик пришёл в себя, теперь стала какой-то даже лиловой, синюшной. Пока он стоял оглушённый, Костик поднялся на четвереньки, отбежал в сторону, потом встал, пошатываясь.

Не отрывая глаз от Генки, Стас сказал:

– Иди, Костик, не бойся, Этот тип сам сейчас со страху помрёт. Иди к лестнице.

Костик пошёл. За ним спустился Стас. А Генка всё стоял онемелый, и Костику казалось, будто он слышит, как в его толстокожей башке со скрежетом проворачиваются какие-то шестерёнки. Генка думал. Генка пытался понять, откуда стали известны тайные его и тёмные дела.

Добытую с таким риском и трудом хохлатку водворили на место, в роскошную с круглым куполом клетку (там раньше говорящий попугай жил, как сказала Настиной маме ветхая старушка, продавшая клетку), посадили на предательски брошенные яйца. И, открыв окошко, выставили клетку на подоконник. Через несколько минут к своей подружке явился второй голубок, заворковал как ни в чём не бывало.

Настя, теперь уже от радости, снова начала реветь. Еле её успокоили.

А Костик со Стасом на этих легкомысленных, безмозглых птичек просто глядеть не могли.

Явились Володька и Оська. Они в этот день ездили с матерью в степь, полоть свою бахчу.

Когда Стас рассказал по порядку все их сегодняшние приключения, Володька побагровел от гнева, сжал кулаки.

– Эх, жалко, нас не было, – сказал он, – вчетвером бы мы этому гаду дали звону, на всю жизнь зарёкся бы кулаками махать.

Оська поёжился, будто ему стало зябко.

– Да-а, дали бы, – пробормотал он, – с ним только свяжись. Он знаешь с кем водится? Я видел. Бандюги. Рожи страшные, и руки все в наколках. Он ещё вам припомнит. Из-за Настиных паршивых голубей. Поревела бы и перестала…