Текст книги "Город, где стреляли дома"

Автор книги: Илья Афроимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Адская машина в противогазе

Вернувшись с Брянска-второго, Олег принялся торопливо выкладывать новости.

– Жуков не дремлет. Девять подпольных групп создал. Машинисты, кочегары, путейцы. Ребята знающие. Весь узел под свой контроль взяли. Поскорее бы взрывчатки нам подвезли.

– Валя обещала, – напомнил Серафим.

Однако Валя почему-то больше не показывалась. Вместо нее появились две девушки. Сообщили пароль и вошли в дом. Одна – рыжая, толстая и бойкая – назвалась Фаней Репниковой, другая – рослая, стройная – Клавой Елисеевой.

– В лесу, видать, неплохой харч, – пошутил Серафим, добродушно похлопывая Фаню по спине.

– Я сейчас похудею, – пообещала девушка и скрылась в спальне.

Через несколько минут Фаня вышла к хозяевам в простеньком платье, болтавшемся на худеньких плечах.

– И впрямь похудела, – удивился Серафим. – Ты, наверно, в трех пальто пришла?

– Отгадали, – хитровато прищурилась Фаня. – Одно из тола, другое из бикфордова шнура, третье – из бертолетовой соли.

– Доставили-таки! – Серафим обрадованно взглянул на брата и, похвалив партизанок за подарок, спросил: – Не боялись?

– На Брянске-первом часовой нас остановил. У меня душа в пятки, – призналась Фаня. – Думаю, висеть мне на своем бикфордовом шнуре. Часовой сразу ко мне: «Папир». Я ему: «Зачем бабе паспорт?», а сама Клавку к нему подталкиваю: «Ты – смазливая, балакай с ним».

– Про Валю вы ничего не слышали? – вступила в разговор Клава.

– А что? – братья насторожились.

– Да ничего. В городе она. А вестей не подает. Кравцов с ума сходит.

Стемнело. Связные ушли спать. Олег аккуратно уложил в мешок тол, бикфордов шнур, вынес его в сад и закопал в снегу почти у самой кромки оврага. Потом метлой заровнял снег.

Утром, когда хозяева и гости еще спали, в дом ворвались переводчик и два солдата. Те самые, что арестовывали Аверьянова.

– Здесь живет Сафронова? Сафронова – ты? – кричал переводчик, тыча пальцем в грудь Фани.

Клава уже успела спрятаться; едва раздался стук – она юркнула под кровать.

– Нихт, – смеясь, проговорила Фаня, хотя всю ее охватила дрожь. – Я – Катя Лагунова, племянница ихняя.

Немец окинул девушку недоверчивым взглядом. Вытащил из кармана шинели лист бумаги. Серафим увидел фотокарточку Вали и описание ее примет. Пробежав текст, переводчик еще раз посмотрел на Фаню и спросил у Серафима:

– Вы знаете Сафронову?

– Понятия не имею, – не дрогнув, ответил Серафим, поглаживая свою огромную рыжую бороду.

– Другая Республиканская улица есть в Брянске?

Серафим ответил, что нет другой улицы с таким названием.

– А Республиканский переулок?

Серафим пожал плечами.

Немцы зашли в комнату, где под кроватью сжалась в комочек Клава.

– Кто здесь живет? – переводчик вплотную подошел к Олегу.

Тот спокойно выдержал его взгляд.

– Эта комната брата.

Немцы вышли из спальни.

– Если сюда явится Сафронова, немедленно сообщите нам, – высокомерным тоном заявил переводчик и бросил на стол карточку с адресом.

Серафим почтительно тронул за шинель переводчика:

– Мы – Семеновы, сыновья известного в прошлом в городе купца. Мы рады хоть чем-нибудь помочь германским властям.

Переводчик понимающе улыбнулся.

Когда немцы ушли, в доме долго стояла плотная тишина. Нарушила молчание Клава. Она, как ящерица, выскользнула из-под кровати.

– Я уже чувствовала себя в гробу.

Тишина раскололась. Серафим обнял худенькие девичьи плечи:

– О гробе, Клава, не помышляй. Это непозволительная роскошь по нынешним временам. Нам жить надо, чтобы гроб сколотить для непрошеных гостей.

Связные вскоре ушли на другую конспиративную квартиру. Но покой в доме Семеновых был нарушен.

– Кто-то донес, что Валя бывает у нас, – высказал догадку Серафим. – Надо бы предупредить ее…

На следующий день на Республиканскую пришел с Брянска-второго Евгений Жуков.

– Мины нужны, – потребовал он.

– Испечем мины, – хитровато улыбнулся Олег. – Теперь есть из чего.

Ночь намела сугробы. Однако Олег хорошо приметил место тайника. Он отсчитал от куста сирени пять шагов, быстро размел снег и притащил в дом взрывчатку. Сел за стол, взял лист бумаги и долго водил по нему пальцем.

– Что ты колдуешь? – спросил Жуков.

– Прикидываю конструкцию, – объяснил Олег. – Корпусом мины будет обыкновенная консервная банка. Все это довольно просто. Сложнее другое. Как сделать ее невидимкой?..

– Я ее под пальто суну, – проговорил нетерпеливый Жуков.

Серафим ухмыльнулся. Он сразу догадался, что брата заботило другое: как на виду у всех незаметно поджечь шнур?

– Сейчас модны сумки от противогазов. Почти все железнодорожники носят в них инструмент и завтрак. Что если и нашу банку сунуть в такую же сумку? А потом приложить к концу бикфордова шнура папиросу…

Олег и Жуков долго репетировали план будущего взрыва, переставляя мину с одного места на другое, пока не на шутку встревоженный Серафим унял их страсти:

– Не знаю, как паровоз, а дом наш наверняка взлетит.

Жуков ушел.

Олег тоже порывался пойти на Брянск-второй. Ему хотелось увидеть в деле свое изобретение, но Серафим удержал брата:

– Пойми, ты там посторонний, можешь вызвать подозрение.

Вскоре Жуков опять переступил порог дома Семеновых.

– Ну как?

Жуков поднял вверх большой палец.

Потом, попивая горячий чай, заваренный сушеной вишней, он рассказал о подробностях взрыва.

Мины он передал человеку надежному, коммунисту Редину. На паровозе, кроме немецкого машиниста, его помощника, были два солдата из охраны. Редин же был за кочегара. Он небрежно бросил сумку с минами к паровозному котлу. Банки предварительно обмотал тряпками, чтобы не стучали. Выбрав момент, Редин незаметно приложил к шнуру окурок и сам ушел. Через несколько минут взорвался паровоз, и все четверо фашистов отправились на небеса.

– А Редин где сейчас? – в один голос спросили братья.

– В лесу. У партизан. Но это не все, – продолжал Жуков. – Немцы тотчас вызвали на место взрыва эксперта. И тот засвидетельствовал, что котел взорвался из-за плохой эксплуатации. Дескать, машинист не взял в расчет суровую русскую зиму.

– В таком случае надо пустить наши адские игрушки на конвейер, – предложил Серафим.

…Через день Жуков снова уносил мины. В декабре железнодорожники взорвали несколько паровозов.

Гитлеровцы спохватились – морозы здесь ни при чем! Охрана поездов была усилена. Взрывы, однако, не прекращались.

Друзья из вражеского стана

Петр Лебедев возвращался из Западного парка, где ремонтировал пути. Улица, залитая лунным светом, молчала, только снег поскрипывал под ногами. У дома остановился. Откуда-то доносились едва уловимые звуки «Интернационала». Что это? Померещилось? Напряг слух. Но знакомая мелодия не исчезала.

Петр замер. Сердце забилось в такт музыке. Бесшумно подкрался к забору, прильнул к щели. На крыльце дома Куликовых стоял немец – высокий, в черной шинели. Он увлеченно играл на губной гармошке. Петр узнал куликовского постояльца Карла Вернера, станционного диспетчера.

– Чего это он гимн наш наигрывает? – насторожился Петр. Увлекшись, налег на забор, доски затрещали. Карл поспешно сунул гармошку в карман и встревоженно спросил:

– Вер ист да?

Несколько секунд немец вслушивался в тишину, затем, пожав плечами, ушел в дом.

Петр тоже направился к себе. За столом сидел брат Иван, которого все звали почему-то только по отчеству – Васильевичем, он медленно жевал хлеб, запивая его водой. Увидев Петра, запричитал:

– Ох, истерзали меня твои дела…

– Когда же ты перестанешь бояться? – досадливо поморщился Петр.

– Ведь на бочке с порохом живем!

– Но это лучше, чем на бочке с дерьмом, – отрезал Петр. – Давай стелиться, я сегодня устал. Чертовски хочу спать.

Но уснуть Петр долго не мог. Ворочался с боку на бок и все думал о Карле Вернере. Зачем он наигрывал «Интернационал»? Может, он коммунист… Или провокация?.. На соседней койке громко посапывал Васильевич.

Братья Лебедевы – коренные железнодорожники. Васильевич в черные дни оккупации старался казаться маленьким, незаметным, хотя природа наделила его солидным ростом и могучей силой. Петр, в отличие от старшего брата, держался смело и независимо. К Петру тянулись друзья-железнодорожники: Максаков, Вильпишевский, Полехин, Белов, Потапов. Они часто собирались вместе. Замышляли на узле диверсии. Петр стащил у немецких саперов ящичек тола, динамитную шашку, две мины и спрятал все это под домом. (Поэтому Васильевич и жаловался, что живет на бочке с порохом). Для начала подпольщики решили взорвать эшелон с зенитными пушками, который почему-то застрял на запасных путях.

Если человек во вражеской форме друг, – подумал Петр, – то он может помочь. Надо прощупать его.

Утром Петр зашел к соседям. Георгий Осипович, черный как негр, оседлав табурет, чинил валенок. Возле печи хлопотала его жена Любовь Степановна, подвижная, ловкая. На полу, окружив чугун, пятеро ребятишек аппетитно расправлялись с вареной картошкой. У окна сидела дочь Куликовых шестнадцатилетняя Шура.

– Гости дома? – Петр взглядом показал на комнату, где жили немцы.

– Ушли на работу, – ответила Любовь Степановна и скомандовала ребятам: – Хватит лопать! А ну-ка, марш на улицу.

Детишки высыпали во двор.

– С чем хорошим пожаловал? – спросила Любовь Степановна.

– Да так, – замялся Петр. – От скуки. Сегодня выходной.

С минуту длилось неловкое молчание.

– Опять снег посыпал, – тоскливо проговорила Шура. – Погонят чистить пути. Не пойду.

– А куда ты денешься? – укоризненно спросил отец.

– К партизанам уйду! – с вызовом бросила она.

– Нужна ты там, – Любовь Степановна погладила голову дочери и повернулась к Петру.

– Видел, на управе объявление повесили? За мою Тамару 25 тысяч сулят. Видать, хорошо воюет, коль такие деньги обещают.

– Теперь немцев надо втройне опасаться, – вставил Георгий Осипович.

– Что за фрукт у вас живет? – спросил Петр.

– Их у нас двое, – ответила Любовь Степановна. – Старый, в очках – Отто. Законченный фашист. Другой – Карлуша. Душевный, хоть и немец. Как-то я притащила на себе мешок картошки. На тряпки выменяла. Ну и ругал же он меня. Нельзя, говорит, чтобы матка на себе мешок таскала. На другой день приволок нам муки и картошки.

– Добрый, значит, – проговорил Петр.

Любовь Степановна махнула рукой.

– Ну, да тебе-то можно сказать… Как узнал, что Тамара партизанка, открылся. Он из артистов, оказывается. В концлагерь его сослали, как коммуниста. Потом в армию взяли, диспетчером назначили. Когда Отто дома нет, Карл нам песни поет. Только немецкие, я‑то их не понимаю. А «Родимую сторонушку» чешет, как настоящий русский.

– А не прикидывается он? – заметил Петр. – Может, гестапо подослало его к партизанской семье?

Супруги переглянулись. Георгий Осипович ожесточенно пырнул в валенок шило.

– Не может этого быть, – сказал он.

С этого дня Петр стал часто навещать Куликовых. Сблизился он и с немцами. Пил с ними шнапс, спорил с Отто, все доказывая ему преимущества широкой колеи на наших железных дорогах перед европейскими. Политических вопросов не затрагивали.

В один из вечеров, когда Отто уехал в Орел, Карл подошел к Петру и, смешно коверкая русские слова, заговорил. Он, оказывается, догадывался, почему Петр вертится возле него. Коммунисты – братья по духу, они чувствуют друг друга, и он, Карл, понимал, что Петр – партизан. Больше того, Карл Вернер и четверо его друзей, два немца, мадьяр и поляк, готовы помочь русским. Надо собраться вместе. Поговорить…

Через два дня Петр с необычным волнением переступил порог куликовского дома. Хозяйка, торжественная и радостная, провела его в комнату. За столом, уставленным бутылками и закуской, сидели гости. Они поочередно представились Петру:

– Вильгельм Шумахер.

– Бруно Науман.

– Ференц Рач.

– Август Войцеховский.

Поначалу встреча мало чем отличалась от обычной пирушки. Выпили по рюмке-другой. Карл запел «Родимую сторонушку». Голос у него был сильный, звучный. Немцы хлопали в ладоши, венгр не удержался, пошел танцевать. Поляк настойчиво угощал Петра сигаретами.

Веселье угасло внезапно. Гости сели возле стола плечом к плечу и заговорили шепотом. Вперемежку звучали русские, немецкие, польские, венгерские слова. Когда их недоставало – объяснялись жестами.

– Здесь собрался маленький коммунистический интернационал, – улыбаясь, проговорил Ференц Рач. – Кого изберем секретарем?

Головы повернулись к Петру.

– Я же беспартийный, товарищи, – сказал он и густо покраснел.

– Не может быть? – удивился Карл.

Как бы оправдываясь, Петр смущенно произнес:

– Все думал, рановато мне, не готов я к вступлению в партию. А теперь вот раскаиваюсь.

Прежде чем разойтись, русский, немцы, венгр и поляк крепко взялись за руки и тихо запели «Интернационал». Карл играл на губной гармошке. Гимн звучал тихо, так тихо, что даже в соседнюю комнату вряд ли проникали звуки. Но Петру казалось, что их слышит весь Брянск.

□ □ □

Группа Петра, даже не подозревая о приказе из леса, тоже взялась подрывать эшелоны, двигавшиеся на Москву.

Ференц Рач принес несколько небольших мин, Петр их деформировал, покрыл угольной пылью и передал Августу Войцеховскому, который подбросил в топливный склад. Оттуда мины попадали в паровозные топки. Карл Вернер с удовольствием докладывал Петру.

– Су-хи-ни-чи, – он с трудом выговаривал это слово, – эшелон с пушка капут.

– Под Ка-лу-га бензин – п‑ф!

Немцы догадались о причинах взрывов: кочегар в бункере наткнулся на мину. Топливный склад окружили фельджандармы, в квартирах железнодорожников начались повальные обыски.

Опасаясь, что гестаповцы нападут на след интернациональной группы, Петр и его новые друзья перестали встречаться, но каждый самостоятельно подбирал объекты для диверсий. Действовали осторожно: на узле появились шпики и предатели.

Как-то возвращаясь с работы, Петр увидел в тени забора замершую в ожидании человеческую фигуру и торопливо свернул в проулок. Безмолвная фигура устремилась за ним. Сердце екнуло. Петр перескочил через забор и, петляя по сугробистым огородам, кое-как добрался до дому.

– Что с тобой? – спросил насмерть перепуганный Васильевич.

– Со мной все в порядке, – стараясь казаться спокойным, выговорил Петр. Но в это время в дом постучали.

Васильевич непослушной рукой открыл дверь и увидел Черненко.

Чинно поздоровавшись, гость хитровато глянул на Петра.

– Вот мы и встретились.

– Что тебе от меня надо? – Петр слышал, что Черненко прилежно работает на немцев.

– Не сердись, – губы Черненко вдруг растянулись в улыбке. – Я хотел поговорить на улице, но ты так стреканул…

– Нам не о чем говорить, – Петр с вызовом отвернулся.

– Ну, хватит разыгрывать сердитого дядю, – лицо Черненко посерьезнело. – Я пришел к тебе не лясы точить, а ругать… за самодеятельность.

– О какой самодеятельности ты болтаешь? – Петр бросил на Черненко быстрый взгляд, пытаясь уловить скрытый смысл его слов. Но в умных карих глазах нежданного гостя светилась лишь снисходительная усмешка.

– Тол из-под крыльца убери, там ему не место, – неожиданно произнес Черненко.

Братья переглянулись.

– Как же ты разузнал? – Петр вдруг почувствовал жадное любопытство.

– У подпольщиков чутье, как у борзой. Следим за вами уже две недели. Плохо конспирируетесь. – И, глядя в упор на Петра, добавил: – С самодеятельностью пора кончать, отныне будете работать под руководством партийной группы. И немцев своих проинформируй. Мы ведь и за ними следили. Парни стоящие.

Прощаясь, Черненко протянул руку Петру и шутливо сказал:

– Надеюсь, теперь не будешь убегать от меня?

– Теперь незачем, – рассмеялся Петр. – Теперь мы вышли на одну дорожку.

Глава четвертая

Среди ста огней

Аверьянов надел осеннее пальто, сверху набросил плащ. На Вале была красивая шубка, белый шерстяной платок. В руках красная коробка из-под зефира, две патефонные пластинки.

Несколько дней назад Валя помогла Аверьянову выбраться из лагеря военнопленных. Он сбрил бороду, неузнаваемо изменился. Теперь они вместе шли выполнять задание отряда.

Сразу же за городом на белом поле четко выделялись черные тела вражеских бомбардировщиков.

– Сколько ты насчитал? – тихо спросила Валя.

– Шестьдесят.

– А я почему-то больше…

Валя смеялась, слегка подбрасывала патефонную пластинку, шутила. Рядом расхаживали патрули, и ей нужно было разыгрывать роль влюбленной.

– Теперь осталось скопировать шасси нового бомбардировщика. Это сложней. К самолетам ходу нет.

– Есть ход, Валя, – подумав, сказал Аверьянов. – Снег на летном поле чистят жители города.

– Отличная идея, Аверьянов!

Но снег, как на грех, не выпадал. В ожидании «работы» на поле Валя обошла явочные квартиры. Побывала в церкви и распространила среди верующих листовки с обращением московского архиепископа.

Наконец возможность проникнуть на аэродром представилась. Вооружившись деревянными лопатами, Аверьянов и Валя присоединились к большой толпе горожан, которые в сопровождении солдат и уличных старост шли на край города. Вот и аэродром. Очищая взлетные дорожки, Валя, боясь привлечь к себе внимание, жаловалась, как и все, что негде достать соли. А сама цепким взглядом изучала аэродром. Аверьянов памяти не доверял. Он заранее пристроил в кармане кусок плотной бумаги и теперь карандашом вслепую нанес план аэродрома, срисовал шасси.

Дома подвели итоги разведки. Подсчеты сошлись. На аэродроме было шестьдесят восемь бомбардировщиков. Кроме того, узнали, что в трех ангарах производилась сборка самолетов.

– Передай летчикам, чтоб прилетали в три часа дня, – заметил Аверьянов. – В это время все самолеты на месте.

– И ты думаешь, что в это время они не прикрыты? А если прикрыты, то где зенитки?

И опять «влюбленные» отправились в сторону Бежицы. Рискуя навлечь подозрение, несколько раз проходили по одним и тем же местам, но нигде не могли обнаружить следов противовоздушной обороны. Все трудней становилось смеяться и улыбаться: мороз, усталость и нервное напряжение делали их роль неестественной, фальшивой. Вале казалось, что патрули приглядываются к ним.

Начало смеркаться. Холодный северный ветер и приближавшийся комендантский час сметали с улиц последних прохожих. Впереди, стуча по обледенелой мостовой палкой, плелся нищий старичок, закутанный в рваное одеяло. Вдруг раздался выстрел. Аверьянов и Валя прильнули к стене. Старичок упал, дернулся два раза и затих. Долговязый немецкий офицер спрятал пистолет в кобуру и зашагал дальше. Он даже не посмотрел на убитого, будто пристрелил бродячую собаку.

Аверьянов и Валя склонились над старичком. Но задерживаться нельзя было. Метрах в тридцати переговаривались солдаты. Аверьянов схватил Валю за руку, и они пустились бежать по переулку поселка Городище. И вдруг Валя замедлила шаг. Она увидела хобот пушки. В восьми домах стены с северной стороны были разобраны, из крыш выглядывали стволы зениток.

– Здорово замаскировались, – проговорила Валя и, устало улыбаясь, добавила: – А я, кажется, превратилась в ледышку.

Утром Валя ушла в лес.

– Фиксируй результаты бомбардировки, – наказала она Аверьянову.

В лунную ночь

Уже вторую ночь Кравцову не спалось. Что с Валей? На поиски ее ушли в город две связные – Фаня Репникова и Клава Елисеева. И тоже как в воду канули.

Прислонившись спиной к стене землянки, Кравцов глядел на мерцающий огонек коптилки. С нар свесилась круглая голова Дениса Щуко.

– Дмитрий Ефимович, может, Валя в старом лагере, а?

Кравцов молчал.

– Вдруг она не нашла оставленный нами знак и ушла на старую базу? – высказывал Щуко свои догадки. – Могла и заблудиться. Пройдусь-ка я в Медвежьи Печи.

– И я с тобой, – вызвалась Шура Абрамкова. До этой минуты она притворялась спящей.

Кравцову понравилось, что тревогу за товарища разделяли партизаны.

– Ладно, уговорили. Но бог троицу любит, – сказал он, – пойдем вместе.

– Вам рисковать не стоит, товарищ командир, – забеспокоился Щуко. – Вдруг Валя попалась фашистам и ее заставили показать Медвежьи Печи.

– Нет, – голос Кравцова звучал резко, – Валю не заставишь этого сделать.

Он застегнул шинель и вышел из землянки. За Кравцовым выскользнули Щуко и Абрамкова.

Шел снег. Все вокруг казалось седым. Полная добрая луна, запутавшись в верхушках сосен, светила щедро. Трудно было поверить, что в такую красивую ночь где-то совсем близко идут бои, умирают люди.

– Хороша погодка! – Кравцов полной грудью вдохнул лесной воздух. – Если не помру, после победы каждое воскресенье здесь охотиться буду.

– А летом сюда можно за грибами, – вслух помечтала Абрамкова. – Вы любите грибы, Дмитрий Ефимович?

– Еще как! Особенно боровики. Вы ели когда-нибудь грибной шашлык? Прелесть! Насажу, бывало, штук десять белых толстяков на металлический прут и обжарю. Вкуснота необыкновенная.

Показались знакомые места. Шедший впереди Кравцов внезапно остановился. На снегу отчетливо виднелись крупные следы, они вели к землянке.

– Свежие! – шепнул Щуко. – Засада там. Надо уходить…

– Обождем, – успокоил Кравцов. – Каратели такой улики не оставят. Да и вряд ли они отважатся на ночь сунуться в лес. Здесь что-то другое.

Держа пистолет наготове, Кравцов решительно распахнул дверь землянки и крикнул:

– Кто здесь?

Тьма таинственно молчала. Поколебавшись минуту, Кравцов щелкнул зажигалкой. Огонек, дрожа и извиваясь, выхватил из темноты огромный ворох соснового лапника.

– Кто здесь? – повторил Кравцов, голос его слегка дрогнул.

Лапник зашевелился, из него высунулась всклокоченная голова.

– Свои мы, – раздался слабый голос. – Из плена бежали…

Из вороха выползли еще несколько человек. Все они были похожи друг на друга: согнутые спины, бледные лица, глубоко запавшие глаза, глаза измученных людей. Тот, что был в офицерской шинели с прожженной полой, представился:

– Лейтенант Вениамин Кремянский, – и смущенно добавил, – я вас знаю, товарищ секретарь. Вы на нашем заводе не раз бывали.

– Как же вам удалось бежать?

– Подпольщик один помог, Васильев. Адрес отряда нам дал и пароль: «Дядя собирается к вам в гости».

– Давно ждем вашего дядю, – отозвался Кравцов.

– А вы девушку в лесу не встречали? – вступила в разговор Абрамкова.

– Нет, здесь, как в пустыне, – Кремянский выжидательно посмотрел на секретаря.

В полумраке Кравцов ловил на себе настороженные взгляды. Он вытащил из кармана одну-единственную имевшуюся у него самокрутку. Красноармейцы по очереди жадно припали к ней.

– Ну, пошли на наши новые квартиры, – позвал Кравцов. Кремянский по дороге рассказал, что лагерь, в который он попал, расположен в поселке Урицком, на территории завода. Туда согнали тысяч пятнадцать пленных, среди них много офицеров. При лагере организован госпиталь, в нем работают пленные врачи, среди них есть известные профессора.

– А настроение какое? – поинтересовался Кравцов.

Кремянский тяжело вздохнул.

– Дума у всех одна – как выжить. Плохо кормят. Люди – скелеты: ребра сквозь кожу просвечивают. Каждый день вывозят сто, а то и двести трупов. Положение отчаянное, товарищ Кравцов. – Кремянский поднял к лицу судорожно сцепленные руки, точно хотел закрыться от кошмарных видений.

Кравцов обхватил лейтенанта за плечи. Они пошли рядом, нарушив строжайший закон партизанского леса продвигаться только в один след.

И тут у Кравцова возникла мысль.

– А что если ты вернешься обратно? – спросил он, выжидательно глядя на лейтенанта.

Тот недоумевающе заморгал глазами:

– Не доверяете?..

– Наоборот! – мягко улыбнулся Кравцов. – Но в интересах дела… Сам же говоришь, там есть офицеры.

– Есть, – подтвердил Кремянский.

– Вернем их армии. Что ж им на этом «курорте» делать? – пошутил Кравцов.

– Но смогу ли я?..

– Сможешь, лейтенант!

Утром Кравцов беседовал с Кремянским с глазу на глаз. Лейтенант ушел в город. Проводив его, Кравцов долго стоял возле землянки, смотрел в лес, не покажется ли Валя…

Деревья, прижавшись друг к другу, угрюмо молчали.