Текст книги "Take It With Me. (Ладонь, протянутая от сердца - 2)."

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Илья не открывает глаза, он даже ещё крепче их зажмуривает, чуть улыбается, и делается вдруг очень похожим на Егорку, когда, например, тому вставать в садик надо, а он прикидывается, что спит, например… Нежность. Но теперь я знаю, что Любовь, это ещё и не только Нежность, – это ещё иногда и Ненависть к тем, кто мучил того, кого ты любишь, – но главное, всё же, это Нежность… И сладкая, давящая в груди боль, сладкая, на грани выносимости… И это ведь боль оттого, что у меня из груди, из души растут крылья, – они пока ещё… Нормально. Этих моих, маленьких пока ещё крыльев хватит для того, чтобы поднять меня… нас обоих в самое небо, – если зеленоглазый захочет… со мной если, – и мои крылья хоть и совсем ещё неопытные, – но они для того и появились у меня, для полёта… вдвоём… А то, что его там, в детском доме…

– А про детский дом твой… – но тут я замолкаю, а что я могу сказать? Что и у меня было кое-что… такое? В лагере, с Денисом? И равнять ведь нельзя, да и у меня это было… добровольно… и мне нравилось, но что-то надо говорить, раз уж начал… а раз начал, раз решился, то и говорить надо самое главное! – Илья, открой, пожалуйста, глаза… Вот. Ил, я тебя люблю. Я не знаю, можно ли такое говорить… ну, мы же пацаны… А я вот говорю. Что хочешь, можешь обо мне думать! Люблю. И не так там, как-нибудь… ну, и так, как друга… Ты же друг? Друг. Вот и говорю: люблю. И больше люблю, чем… Совсем люблю, по-настоящему…

Зачем я попросил Илью глаза открыть? Ведь я сам же сейчас лицо спрятал на его груди… и говорю это всё ему в мастерку, а сам и не слышу, что говорю, только стук Илюхиного сердца мне в лицо, и гром моего сердца у меня в ушах… Ладно. Глаза в глаза. Бл-ль… Я умру сейчас, кажется… Какие они у него, всё-таки…

– Да! Люблю! Понял? И что хочешь там, то и думай… люблю…

И я тут же снова прячу лицо от его глаз у него на груди, и… всхлипываю, и шепчу:

– А если прогонишь… меня если, то… не надо, а? Я так, если ты… если скажешь, что нельзя, что это тебе… противно, ведь такое ты пережил, то… я тогда… как скажешь, так и буде-ет… Илья-а… только не гони меня-а… пож… ж-ж…

– Интересно, – шепчет Илья мне в макушку, – а может ли любовь быть проклятьем?.. Нет. Если это Любовь, то нет, не может… Да, Гришка? А я вот когда-то думал… ну, после того, как Тишу… я думал, что проклятие это, – любовь. А тут Стас, а тут ты… Это самое-самое из всех чувств… Постой, хватит реветь, что мы сегодня с тобой… Ну, да. Такой разговор, что заревёшь, но хватит, – чего же плакать, если всё уже сказано, и всё хорошо? Не надо, перестань… Перестал? Хвалю, самурай.

– Илья, не всё сказано! Не всё, – ну, я так думаю, – я же мыслитель! – что я вот сказал, что тебя люблю… а ты? Нет, я не требую! Права я не имею у тебя что-нибудь требовать, – но ты уж скажи, пожалуйста, ты не против… ну… чтобы я… ну, хоть так, издали… Сам же говоришь, что любовь, это самое-самое на свете!

– Нахрена издали-то? Мыслитель, ты дурак. Издали… Это что же, и мне тебя, – издали? Я так не умею, я тебя рядышком хочу любить! И я тебя люблю, Гришка Тихонов, с первого дня, и тоже… по-настоящему…

– И ты что, всё это время… Ничего себе… Это вот ты дурак! Мучался ведь, наверно… И я дурак, но я-то младше… а-а, ты поэтому и молчал! Да, ясно. Бли-ин, Илька, как же так? И как теперь всё будет? Ух! Здоровски, наверное, всё будет! Только… Стас ведь… твой Станислав Сергеевич… Он меня как, не… ну-у…

– Не ну? Да ну, да ну…

– Гад ты. Самый зеленоглазый, самый-самый на свете гад. Люблю…

– Ну и всё…

* * *

Bonus track: “Russian Dance” from “The Black Raider” album ’93.

…Два мальчика на диване, – обычная, обыденная даже, картина. Ну да, всё в порядке вещей: два друга, один старше, другой помладше, и они вдвоём, одни в квартире у младшего, и они только что говорили о чём-то своём, очень важном, и что-то решили для себя, вдвоём, – что-то очень и очень важное, – а сейчас они просто лежат вместе, – что ж тут особенного...

Нет, конечно, не просто лежат, они лежат в обнимку, – но и в этом, в общем-то, ничего такого, уж совсем необычного нет. А вот насколько необычно то, что они любят друг друга?

Живая, яркая, полудетская ещё привязанность младшего к старшему, – это тоже, обычное дело. И её чувственная составляющая, – тоже обычное дело. Нежность… И нежность старшего к младшему, – ну, это не так уж часто случается, – но и запредельного в этом тоже, ничего нет.

Но эти два мальчика, – точнее юноша и мальчик, – решили… нет, поняли… Тьфу ты! Они давно уже всё поняли! А сейчас были слова, – овеществление понимания… Что они поняли? Да разве ж не ясно?! Они друг друга любят, – всё очень просто и, хотите, верьте, – хотите, нет, но и их Любовь, – и в ней тоже, ничего такого, необычного нет. И не такое бывает, – что сейчас Илья рассказывал Грише? Ну, то-то…

Лежат… Ну, да, – здорово. Им очень хорошо сейчас лежать вдвоём, – просто лежать, или не просто, это уж как вам угодно, – лежать вот так вот, прижавшись, замерев в объятиях друг у друга, – да, это объятия, и осознанные, – и в них чувство и чувственность, – и чувства и чувственность уже вполне осознаны этими двумя мальчиками, лежащими сейчас на диване, – оттого и хорошо им сейчас. И ещё ведь кое-что… Да. Это, другое, тоже вполне осознанно и осознаётся ими, – и Ильёй, и Гришей, – что будет, придёт и большее. Даже, может быть… вот прямо сейчас! Сегодня. А что, пришла пора, слова сказаны, не все конечно, но для множества других слов, без которых не бывает Любви, для них придёт своя пора, – и Илья и Гриша будут говорить друг другу множество этих, таких необходимых, и таких иногда лишних слов, – и ласковых, и сердитых, и нежных, и обидных даже, – может быть, даже и злых, – и снова нежных, – огромное множество самых важных в жизни слов скажут эти двое друг другу, – и каждое из этих слов будет чистым и ясным, – до изумрудной ясности ясным!

А сейчас сказано самое главное, то, что было необходимо сказать им в самом начале, и они лежат, тесно прижавшись друг к другу, вжимаясь друг в друга всё сильней и сильней, ведь оба они чувствуют, – и хотят, и знают, – что вот сейчас вот оно, – ОНО, – и произойдёт, случится, начнётся, и останется с ними обоими уже навсегда, – с обоими, даже придись им какое-то время, – мгновение! – побыть друг без друга, порознь, – но этого не может даже быть, чтобы порознь! – уверены эти два мальчика, задыхающиеся сейчас от нежности друг к другу в объятиях друг у друга на диване…

Нет, погодите-ка, что-то ещё…

– Илюшка… – шепчет Гриша в Илье в горячий, скульптурный, гитарный изгиб его плеча и шеи. – Что, Илюша, ну… давай, а?

– Гриша, я… но ведь… Не знаю. Эй, погоди, чего ты? Как каменный стал… Я этого… ну, ЭТОГО, больше всего хочу, – понимаешь? Но я не знаю, не знаю, – понимаешь? Это же… понимаешь, это не принято, – так ведь? Все ж считают, что это… когда два пацана, это плохо, и мерзко, и противно… Погоди, говорю! Чо ты дёргаешься, я же чо сказать хочу…

– Да хватит тебе! Сказать он хочет, – сказал ты уже. И я… Блин, Илька, я же тебя люблю… Нет, не так, вот как: – я. Тебя. ЛЮБЛЮ… И что ещё? Ну вот что ещё говорить-то? Если, конечно… если ты… тогда, конечно… Да не зажимай ты мне рот, вот ведь! И вообще, гад… По жизни гад зеленоглазый, – я ж чего хотел, – ну да, ЭТО я хочу, а ещё, чтобы ты меня… Илья, ты ведь умеешь целоваться? А я нет, – вот и учи давай, старшие ведь должны учить младших? Должны, – а ты старший? Старший, вот и… а если… то я тогда… Да не зажимай ты… Илька, у тебя ладошка такая… Илья…

– Ложка. Понял, Гриша? Зови меня так, – Ложка. Меня так Тихон звал, и раньше, Лёха в детдоме, и мне нравилось, – и ты зови… Гриш…

– Лож-жка… А что, буду. Ложка. И мне нравится, буду так тебя звать, – Ложка. А тогда знаешь, тогда ты меня… Илья, только… Ложка, только ты не думай там чего, – но пожалуйста, зови меня тогда Тихоном, и… и Тишей можно, ну, если можно, тогда зови, только ты не думай, – ладно? – что я там, мол, на Тихона хочу… Я понимаю, он был… ну, особенный, а я, – ну, что я? Но если можно, то… мне бы понравилось… Ха, интересно, а почему меня в школе так, – Тихоном, – не зовут? Всех зовут по фамилиям, – вот Игорёха Антонов, так он по жизни Антончик у нас, и Степанов тоже, – Степан, – а я нет. Интересно…

– Будем щас выяснять это? Самое время, бль… А вот если ущипнёшься ещё, – задушу на хрен! Щипается! А целоваться, кто хотел?

– А ты, Ложка?..

– А я Ложка! Гриша… То есть, Тиша. Тиша, уж как я хочу… слов нет у меня, как Стас говорит! Давай?..

– Погоди… Ну зачем вот ты о Стасе напомнил? Эх… Как же мы, а? Ведь он тебя любит, и у вас ведь, наверно… или нет?

– Или да. Всё у нас со Стасом «да», Тишка, но это… Он меня любит, и я его, и мне было бы не очень… Хуй там, «не очень»! Я бы взбесился бы, если бы у него кто появился бы! Но… я бы остыл, и не мешал бы, ведь я его люблю, и это очень хорошо, когда любишь, – а что может быть лучше, если тому, кого ты любишь, хорошо? Но это если бы он, – Стас, вместо меня кого-нибудь полюбил. А меня разлюбил. А если бы он ещё кого-нибудь… Блядь, что-то я заговариваться начал… если бы Стас любил меня, и ещё кого-нибудь, я бы посчитал, что это… Это был бы кайф, и не только для Стаса, но и для меня, – хочешь верь, хочешь не верь, самурай. Но он так не умеет, он любит лишь меня, и это тоже… кайф.

– И я тоже.

– Что ты тоже?

– Да всё я тоже! И люблю тебя, и тоже, как С.С. не умею, – ну, чтобы вот при этом и ещё кого-то.

– А я умею! И хочу, – я хочу, и люблю тебя, и люблю Стаса, и буду всю жизнь… и Тихона. И никого из вас не предам, а если я окажусь… то сдохнуть лучше. А ты…

– А я?

– А ты самый лучший. И Стас тоже. А я дурак, гад и скотина, – это потому, что думаю, как бы кончить этот разговор щас, и целоваться тебя начать учить.

– Так давай!

– Погоди, ещё одно, коль уж мы начали про Стаса… Он не будет к тебе хуже относиться, он же понимает всё, – это же Стас! – и он тоже, как и я, видит, что ты самый лучший, – но ты для него самый лучший после меня, – и это кайф…

– А ты гад, всё только о себе…

– Ага! Кайф. И знаешь… погоди… да, – “drink deep or taste not”, – это цитата, только из кого не помню, но точно не Шекспир. А теперь, – переведи!

– Ну, это… пить, да? Пить глубоко или… или что, – не пить что ли? «Тэстнот», какой-то, причём-то…

– Боги, Боги, как мы в Японии с тобой будем? Не знаю и не понимаю, – вакаримасен…

Гриша прижимает голову лежащего у него на груди Ильи к своей щеке, задумчиво улыбаясь смотрит в потолок, – ну, да, думает, – пожимает плечами, – как хорошо! – вообще, всё хорошо, и что Илюха, – Ложка! – его, Гришин, – Тишин, – Ложка горячо и прерывисто дышит ему, Тише, в щёку, здорово, что можно Тише вот так вот лежать рядом с самым лучшим на свете пацаном… парнем! – здорово, что это навсегда, и очень, наверно, здорово, что сейчас у них произойдёт… Наверно? Да ну! Какое там ещё «наверно»! Здорово, вообще, всё по теме, а ведь летом в Японию, – это тоже, такая тема! Гриша, – Тиша, – теперь уже язык потихоньку учит, Ложка его натаскивает в японском понемногу, так что… Кстати, очень простой, ясный и… правильный язык оказывается, гораздо правильней, чем английский, ну, это если есть желание научиться, конечно! Хотя и необычно всё в японском, например: Гриша первую фразу выучил, и она из первой хокку, которую сочинил Ложка, когда они с Тихоном собирались впервые в Японию, – такая фраза: – мы едем в Японию! Нормально, а по-японски? Аната ва Нихон ни икинас, – просто, а вот если «я поеду»? Два есть «я», то есть больше даже есть «я» в японском, – вот если с другом говоришь: «боку», если с незнакомыми, – «ватаси», только «с» похоже сразу и на «с» и на «ш», так что Гришка в восхищении, – вежливость даже в формах языка! Я в восхищении, – коофу дэс! Здорово, только «ф» надо как бы «х» произносить, – но это тоже, просто… В общем здорово всё, и то, что летом в Японию, и то, что у Гриши теперь есть приличный ноутбук и Интернет, и то, что маме Илья очень нравится, и что Егорка любит Илью, – да, Илью, ведь Илья является Ложкой только для Гриши, – для Тиши, – вообще, всё по теме! Но лучше всего то, что сейчас Ложка жарко, прерывисто дышит в щёку Тише, что его правая ладонь уже под Тишиной «толстовкой» горячо прижалась, обхватила мальчишкину талию, – это такой кайф, а ведь что сейчас ещё будет, – и Тиша потихоньку начинает подрагивать, и у него в груди поднимается какая-то щемящая изумрудная волна, и она, эта волна, всё за собой вымывает, и сразу пустота, и чуть больно, и сразу эта пустота заполняется огромным чувством, и у него тоже цвета изумруда и нефрита, этих сокровищ древних Богов и героев, и эти сокровища хранятся теперь в зелёных глазах у Ложки, у Тишиного теперь и навсегда Ложки, и пусть глаза Ложки сейчас крепко зажмурены, это ничего, Ложка этими сокровищами древних Богов и героев с Тишей поделится, для того и началось это всё у них, и сразу, вслед за тёплой, щемящей болью от ясной до изначальной чистоты Нежности, Тишину грудь топит уже привычная навсегда тяжкая сладость Любви…

– Лож-жка-а… Илюш-шка мой, Ложкинский…

Илья отнимает голову, лицо от Гришиной щеки, не открывая глаз, всё также накрепко зажмурившись, легонько проводит кончиком носа по Гришиным губам, и они целуются… Впервые! Как это… было ли это у вас, – ВПЕРВЫЕ, помните ли вы это? Если было, то это не забыть, это навсегда, на всю жизнь и дальше, ведь смерти нет вовсе, и эти мальчики, плавящиеся от нежности друг к другу в объятиях друг у друга, они тоже, как и многие до них, – я и вы, – эти два мальчика никогда не забудут этот первый настоящий поцелуй, первый в жизни для младшего, несчитанный для старшего, но и для Ильи этот поцелуй останется навсегда первым! Сиаваси дэс ка? – думает Илья, – я счастлив? Да, счастлив, – и счастье тоже бесконечно, ведь можно жить этим счастьем, а жизнь изменчива, но бесконечна, и только те, – есть такие! – с крохотной душонкой, или вовсе уж без души, они-то уверяют себя и нас, несчастные, что счастье есть лишь краткий миг, – пожалеем их… И позавидуем этим двум мальчикам на диване…

Они целуются! Не то, что описывать, просто смотреть на них сейчас… трудно. И хорошо, что никто и не смотрит, ведь нельзя за таким подглядывать, – но… Можно. Нам с вами можно, ведь мы с вами тоже любим этих двух мальчиков, мы душой с ними, – я точно! – если вы читаете до сих пор, то и вы тоже, – так что, нам можно. С любовью если, тогда можно, – а они целуются! Целуются с любовью, с умением, – ну, Ложка понятно, – а Тиша? У него-то откуда оно, умение? От любви. Тут и учиться, оказывается, нечему! Тиша в секунду ловит замысловатый ритм этого лучшего из танцев, танца губ и языков, – и чудо! – Тиша начинает вести, сразу! – с первой секунды! А Ложка и не думает удивляется, или там сомневаться, что это у Тиши впервые, – ведь тут нет ничего удивительного, – ведь Любовь. И Ложка лишь задыхается от чувства, от чувственности, от счастья, от неожиданного и такого уместного Тишиного умения целоваться, – ведь КАК Тиша целуется! Задохнёшься тут…

Ложка шумно и прерывисто выдыхает Тише в рот, Тиша замирает, – что не так? Ложка тихонько смеётся, снова поцелуй, ещё крепче, и Тишка увлекается снова этим лучшим во всех Мирах танцем, танцем губ и языков, и Ложка счастлив, – сильнее, ещё, и они стукаются зубами, их обоих колотит, и снова, зубами, и языки не мешают, языки этих двух мальчиков не путаются, не сбиваются с ритма, – сложного, мерно-дробного, словно ритм древних барабанов-кодо, ритма, под который танцевали  Боги и древние герои, – мальчиков сотрясает этот ритм боя и любви, и они стараются выдержать этот ритм, но это трудно…

– Фу-ух-х! – снова выдыхает Ложка. – Ну-у, самурай, это ты… здорово… Тебя и учить-то нечему! Я… блин, Тиша, я же чуть не кончил щас.

– Ну, и правильно, что не кончил! Рано… А как? Правда, что ли, понравилось?

– Правда, что ли, понравилось! Ваще… Но…

– Что?

– Рано, говоришь? А когда… Гриша, Тиша, а… погоди, а ты точно… точно хочешь до конца?

– Дурак зеленоглазый, конечно хочу! Ещё как, и я тоже кончу, я этого тоже ТАК хочу, вот, чувствуешь? – и Тиша прижимается к Ложке ещё сильнее, хотя уже, вроде бы и некуда сильнее, но Тиша вжимается своим тринадцатилетним стоячком в бедро Илье, и чуть сам не задыхается от того, как это по теме, вжиматься своим крепким стоячком в крепкое бедро своего Ложки… – Во-от, чувствуешь? Здорово, да? Только ты не думай, что он ещё маленький у меня! Ну, не здоровый, ясно, ведь я расту, но… – и тут Тиша губами прижимается счастливо улыбающемуся Ложке к шее, под ухо, и, шевеля губами пепельные волны Ложкиных кудрей, шепчет ему в эти волны: – Если хочешь знать… Ты должен знать, ты ведь всё, Ложка, про меня знать должен! Я уже с лета… ну, это, и могу, и умею, я… ну, как сказать, с лета уже… ну, дрочу. Это плохо, да? Да знаю я, что все дрочат! Но я-то, я же… – Тиша приподнимается на локте, смотрит в глаза, по-настоящему зелёные глаза своего Ложки, и уже не шёпотом, но всё же потихоньку, не отрывая своего взгляда от невероятных, самых любимых глаз, говорит: – Вот. Ложка, у меня летом такое было, я с один пацаном… то есть, он со мной… короче, мы так делали, в лагере это было. Часто! Как только получалось у нас с Дэном, – его Денис звали, – так мы и… На сончасе даже! Вот что хочешь думай, а мне нравилось! Что хочешь, то и думай себе, Лож-жка…

И Тишка снова прячет лицо, губы и глаза у Ложки на шее, под ухом, и Ложкина пепельная прядь щекочет Тише веки, – ка-айф, и больно, и хочется плакать, и очень-очень почему-то хочется, чтобы Ложка рассердился, чтобы наорал на Тишу сейчас, – мол, ах ты, дрянь! – и чтобы простил потом, – обязательно! – и чтобы сам потом попросил прощения неизвестно за что, – и чтобы дальше, чтобы целоваться, и чтобы до конца, и чтобы они вместе кончили, ведь они любят друг друга, – значит надо всё до конца, – а не так чтобы, поцеловались, и дрочи себе потом, в одиночку… Но Ложка только удивлённо смеётся, поворачивается к Тише боком, заваливает его тоже на бок, дует ему в зажмуренные веки, – Тиша смеётся, – и Ложка говорит:

– Ах, ты! Ниндзя, блин, мастер скрадывания. Ну, молодец, хвалю, только ты мне всё не рассказывай, не сейчас, потом-то обязательно расскажешь, но не сейчас. Жаль, конечно, что я не первый у тебя, и Дэну этому твоему я завидую, да только если бы он узнал, что и как у нас сейчас будет, – вот уж сто пудов бы он тогда от зависти умер! А так-то, да, – хвалю, самурай.

– И что, и ты не злишься совсем? – с некоторым лёгким разочарованием спрашивает Тиша, а у самого в его тонких трикотажных плавках, под джинсами, кажется, сейчас будет взрыв, и Тиша непроизвольно тянет туда свою руку, отдёргивает, перехватывает Ложкину ладонь со своей талии, и уже её, узкую, крепкую, надёжную и верную, ласковую и справедливую Ложкину ладонь, которую он, Тиша, не оттолкнул, когда пришла пора выбирать, Тиша тянет эту ладонь к своему стоячку! – Ну, и ладно, что не злишься… Потрогай, чувствуешь? Я взорвусь щас, Ложка…

– Да-а, колышек у тебя… Кто бы мог подумать? – я нет, – можно было лишь надеяться. Хм, даже сквозь джинсы бьётся… Тиша, так неудобно, надо диван разложить. Давай?

– Да конечно, давай! Я постелю сейчас… И разденемся, да?

– Блядь, это всё наяву, или как? Сиаваси дэс, – я испытываю счастье…

– Хай. Сиаваси дэс…

– А вставать-то как неохота, так тебя хорошо обнимать… и тут тоже, колышек твой… Вставай, самурай, раскладывай диван, я в туалет, по-быстрому.

Ложка и впрямь очень быстро, торопливо даже, срывается одним движением с дивана, и Тиша остаётся один. Он некоторое время продолжает лежать на боку, глаза его серые, стальные будто иногда, а иногда как старое серебро, – его глаза крепко зажмурены, на припухлых, – может это после поцелуев, а может это ещё детское у Гриши, – у Тиши, – на чуть припухлых губах у Тиши мечтательная улыбка, потемневшая золотистая прядка, – совсем как у его младшего братишки Егорки, – прилипла к вспотевшему высокому, чистому лбу, – очень красивый мальчик… Он одной рукой гладит Илюшкино, – Ложкино, – место, а другой… другой рукой, основанием ладони, хранящей тепло и упругость гибкой Ложкиной талии, этой своей ладонью, основанием, Тиша короткими резкими толчками несколько раз вжимает и отпускает тут же свой стоячок, – такой кайф… Ладно, сейчас всё будет, – по-полной и по-настоящему, и, наверняка, гораздо настоящей всё у них с Ложкой будет, чем даже было прошлым летом у Тиши с Дэном, – хотя, тоже было неплохо…

– Ого! Тихон, ты подобен метеору! Надо же, и диван успел разобрать, и постелил, и разделся уже… – у вернувшегося в комнату Ложки в голосе проскальзывает крохотная нотка разочарования.

– Да. А что, Ложка?

– Да так… Двинься, давай. Я просто посмотреть хотел, как ты раздеваешься.

– Да? Ну-у… Илюша, на мне только плавки остались, но… Щас, погоди, я их щас… – и Гриша одним движением, не откидывая одеяла, гибкой стремительной ящеркой выскальзывает из-под него…

…Кто мне может объяснить: как это так у мальчишек получается? – столько сразу всего в этом движении, – и детская ещё стыдливость, и вполне уже осознанная гордость рысёнка-победителя, и бездна изящества, и смущение, и вызов, и море чувственности, и позёрство, – откуда что и взялось в тринадцать с половиной лет, – и лихое бесстыдство, и понимание, что не очень это всё правильно, и непонимание, – почему, какого чёрта ЭТО может вдруг быть отчего-то неправильным?! – и тяжкий неспешный мах пушистыми ресницами, и брошенный украдкой из-под них лукавый взгляд на совершенно обалдевшего и онемевшего сразу Ложку, и румянец, и что больше в этом румянце, – счастья победителя, или детской ещё стыдливости… Ну? И кто мне, бестолковому, может объяснить, – откуда это в них, в наших мальчишках? Я не знаю, а ведь должен, ведь это я сейчас про себя пишу, ведь это я вот так вот стоял в свои тринадцать с половиной лет, нагишом, с гордо поднявшимся своим колышком, чуть подавшись вперёд подрагивающими бёдрами, правой ладонью упершись себе ниже поясницы, прямо в начало крутого изгиба попки, а левую ладонь держа на бедре, – я готов был прикрыться, сразу же, чуть только почувствовал бы я разочарование или недовольство моего старшего друга, – да, старшего! – на целых три года старшего, – а он стоял перед диваном, одетый ещё пока, и никакого, разумеется, разочарования у него в его глазах не было, он обалдел, он задыхался от Любви ко мне, – такое это счастье… Я плавился от этого счастья, от его полного любви взгляда, от его глаз в пол-лица, от того, что стоял вот так вот перед ним, моим другом и моей Любовью, нагишом, во весь рост, чуть прогнувшись, подавшись вперёд подрагивающими бёдрами, с плавками, спущенными на щиколотки, и краснел, сам не знаю от чего, – от гордости, всё же, больше, наверное, – только плавки у меня тогда были не такие, как сейчас у Гриши Тихонова, – у него они современные, узенькие, ничему не мешающие, и ничего почти не скрывающие лёгкие узенькие, светло-голубые трикотажные плавочки, – а на мне тогда были лайкровые ярко-красные, тесные, словно броня какого-нибудь героя комиксов, купальные плавки, в которых я ходил на тренировки в бассейн и на Урал летом, – я их надел тогда специально, для моего друга, для моего любимого, – я, тринадцатилетний лукавый хитрец, думал, что так я красивее, и я угадал своим чутьём рысёнка-победителя, ведь разве что только в обморок не упал тогда на ковёр перед диваном в моей комнате мой старший друг и мой любимый, – а ему тогда было шестнадцать… Да, всё так и было той ночью в моей комнате, которую я делил тогда со своим младшим братишкой…

– Вот… Ну что? Так, да, Ложка?..

Обалдевший и онемевший сразу Ложка, – а кто бы не обалдел и не онемел на его месте? – только коротко кивает, сглатывает, медлит ещё секунду, потом снова сглатывает, – надо же, Ил-2 онемел! – и вдруг одним незаметным движением оказывается перед стоящим во весь рост нагишом на краю дивана Тишей. Ложка обхватывает его обеими руками, но это не объятие, это так… Илюша, – Ложка, – обхватывает своего Тишу обеими руками, – Ложкины локти у Тиши на пояснице касаются друг друга, а руки вдоль гибкой мальчишкиной спины, и верные крепкие узкие Ложкины ладони, – какое счастье, что Тиша, тогда ещё Гриша, их не оттолкнул! – эти две ладони, в которых Ложкина душа и Тишино счастье, они у Тиши на лопатках, и Тишины лопатки сладко вздрагивают под этими любящими ладонями, а в груди у Тиши сладкая боль и тяжкая невесомость Любви… Но это не объятие, – нет. Ложка поначалу не прижимается к своему уже навсегда Тише, Ложка через ладони вбирает в себя чувство, радость, Любовь и счастье мальчика, – Ложка, запрокинув голову с пепельными волнами кудрей, смотрит немного снизу в лицо Тиши: – так теперь и будет всегда, – понимает Илья Логинов, – я всегда теперь буду смотреть на него так, снизу вверх, отныне и навсегда, – Боги, а как же иначе?

– Ил-л, Л-лож-жка, мой…

– Всё, молчи теперь, самурай, – слова, слова, – придёт им черёд, а сейчас не будем… Нет. Скажу ещё: – я тебя люблю, это навсегда у меня, я могу только так, навсегда, и ещё, – ты самый. Самый красивый, и самый лучший, и это счастье, а Стаська у меня самый настоящий, и вообще он самый-самый, – а уж какое это счастье… Ну, всё, а теперь…

И Ложка, подрагивая от чувства, прижимается к груди, к втянувшемуся тут же, с проявившимися сразу квадратиками пресса Тишиному животу, и снова, верх щекой, – зажмуренные веки обоих мальчиков, – и Ложка уже лицом на груди у Тиши, и теперь это настоящее объятие, – Тиша млеет, но ничего не делает, – он ведь и так стоит из последних сил, колени дрожат, и ватные, будто в первый раз на вышке в бассейне, и получается так, что держит Тишу Ложка, держит своим объятьем, – а Тиша плывёт, зажмурив веки, запрокинув голову, с потемневшей золотистой прядкой, прилипшей к покрывшемуся испариной лбу, – как это красиво! Да, Тиша плывёт, и пусть его руки бессильно лежат на плечах у Ложки, а вот сейчас начнётся полёт, и Тиша, уплывая, ныряя всё глубже и глубже в изумрудные волны Ложкиной любви, теряя дыхание в этой прозрачно-изумрудной глубине, и обретая вдруг уже новое, вечное дыхание Любви, понимает, что вот сейчас и будет ГЛАВНОЕ в его жизни, то, для чего он переродился в этом наиглавнейшем круге Кармы, – и они с Ложкой будут летать, ведь Ложка, это могучий самолёт, штурмовик Ил-2, и они полетят… А Ложка уже теряет ощущение реальности, он в главном из Миров, в Мире, где дано воплотиться мечтам, – Мире их любви. Ложка прерывисто, с детским всхлипом выдыхает, круговым движением проводит лицом по шёлку Тишиной груди, – тот совсем заваливается назад, и только Ложкины верные сильные руки держат Тишу, – и Ложка ловит сосок мальчика своими очень красивыми губами, втягивает его, чувствительно прикусывает, – нет! – не больно, конечно же! – просто чувствительно, и языком катает крохотное зёрнышко между зубами…

– М-м-мама… м-м-м… Ложечка, мой…

Всё, терпения больше нет у них, кончилось терпение! Это ведь словно пытка, самая сладкая и тяжкая пытка, – сладость и тяжесть Любви. Но ведь для того, чтобы продолжить, а лучше, правильнее сказать: – чтобы всё начать, – этим двум мальчикам надо лечь вместе, и надо ещё, чтобы Ложка тоже, как и Тиша, разделся… Ну, Ложка это сам получше других понимает, не надо ему советовать, что, мол, и как! Ложка осторожно валит Тишу назад, а тот и сам валится, и не боится упасть, – во-первых, не с девятого же этажа на асфальт! – а во-вторых, Ложка же его, Тишу, держит, а руки у Ложки крепкие, сильные и верные, – и так будет теперь всегда, понимает Тиша, – всегда и навсегда теперь Ложкины руки будут держать Гришу Тихонова, всегда эти верные и сильные руки будут с Тишей, – хоть лети он, хоть плыви, а хоть и сражайся даже, если доведётся! И сейчас уверенный в навсегда своём Ложке Тиша просто оседает, опускается, запрокинув голову, на Ложкиных руках на диван. А Ложка его держит. Держит, опускает, разворачивает при этом, чтобы Ложкин навсегда любимый Тиша лёг прямо, поудобнее чтобы, и вот так получается, что Тиша, вытянувшись в подрагивающую струнку, лежит поверх одеяла, головой на подушке, и склонившийся над ним Ложка выпрастывает руки из-под Тиши, и, путаясь пальцами, застревая головой, тянет с себя свою фирменную, – фиг такую купишь где попало! – мастерку с эмблемой I.P.S.C., – золотая звезда с Земным шаром, – Ложка стягивает торопливо, стоя на коленях на ковре перед диваном с себя свою фирменную мастерку с вышитой золотом эмблемой Международной Конфедерации практической стрельбы. Тянет её через свою голову так торопливо, путаясь, задыхаясь, поругиваясь сквозь зубы, что мастерка тащит следом за собой и футболку, – а вот футболка, как раз, совсем простая, – белая, белоснежная даже, но, в общем-то, совсем обычная надета на Ложку сегодня футболка. Всё. Снято, и Ложка, не глядя, отбрасывает свернувшиеся в мягкий ком мастерку и футболку… куда-то. Тиша, улыбнувшись краешком губ, отслеживает полёт Ложкиных шмоток, – да ну, потом же разорётся Ил-2, куда это, мол, шмотки его, гадские подевались, брядь и брядь?! – и тут же переводит Тиша взгляд снова на Ложку, стоящего перед диваном на ковре на коленях. И уже Тиша не улыбается, смотрит очень серьёзно на своего Ложку, на растрёпанные волны его пепельных кудрей, – в неярком свете настенного бра они кажутся стальными, – и в глаза, – в Ложкиных зелёных, реально зелёных глазах сейчас одни зрачки, и в их волнующей Тишу бездонной пропасти полным-полно Любви! Только Любовь там сейчас, и нет у неё дна, – и вовсе не страшно туда упасть, радостно и очень волнительно, но вовсе не страшно, и Тиша прерывисто, подрагивая тонкими крыльями прямого носа, вздыхает, – и серьёзно, всё также серьёзно, – только ведь так сейчас и можно, ведь происходит ГЛАВНОЕ, кладёт подрагивающую ладошку Ложке на плечо. И это тоже впервые, и Тиша снова теряет контроль над дыханием, – впервые он касается голого Ложкиного плеча! А какая кожа… И под кожей… Крепость, сталь и волны Ложкиных тренированных мышц, – оказывается, что Тиша мечтал об этом… всегда! А понял, что мечтал, лишь сейчас, коснувшись…

– Ложись. Всё, Ложка, ложись… я хочу, чтобы рядом…

– Да. Джинсы только…

И Ложка, вдруг успокоившись, одним чётким выверенным движением, как у него обычно и бывает, оказывается рядом с Тишей на диване, – а тот уже совсем привык к Илье Логинову, и Гриша успел сейчас подвинуться, словно гибкая горная ящерка, и тоже практически одним движением, – с кем поведёшься…

– Ха, Ложка Велосипедист, – улыбается Тиша, наблюдая, как Ложка, лёжа на спине, избавляется от своих дорогих, со Стасом в Милане купленных джинсов G.-F. Ferre. – А носки?.. Илюха! Блин, куда ты их, – не найдём же потом… У тебя плавки… белые-белые… Ложка, ты самый красивый, – понял? Я тебя не знаю даже как люблю, – понял? Слов у меня нет, как С.С. говорит…