Текст книги "Take It With Me. (Ладонь, протянутая от сердца - 2)."

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Ты, Гришка, уже сейчас хороший человек, а если всем нам повезёт, то вырастешь, вообще, настоящим… – да не красней ты! – я же серьёзно так считаю… Вот, но что надо, а что не надо… Нет, не так. Вот, послушай… Чайник, только, сперва, поставь… Япония до Ияэсу, разбойники, – там же всё зашло, дальше некуда! И с пиратами в Средиземном Море при Помпее, – тоже. Они же целые города на запчасти разбирали, как угнанную «тачку»… Это вот тебе сейчас «хи-хи», а тогда… Да, гопоту всегда боялись, – но не все. Можно перешагнуть через страх, – легко! – когда есть куда шагать… или с кем. А если незачем и не с кем?.. Хм, ты же сейчас хочешь, чтобы я тебе пример привёл, – так?

– Хочу, – сознаюсь я, как честный человек.

– Будет тебе пример, если ты мне чаю нальёшь… Ну, – вот, например, одна история. Только этот пример такой… не знаю, как он тебе понравится, – но это пример. Мы же с чего разговор начали? Надо ли было удрать тебе тогда от Комара, или нет, и, – главное, – было бы это трусостью? Я тебе уже про Минамото рассказывал, я эту семью больше всех уважаю, ты в курсе. Но тогда в Японии много было достойных. Вот противники Минамото, – Тайра, был у них такой Садацуна, очень даже достойный персонаж. Ну да, он по рождению был уже в теме, но и собственной храбростью дослужился до командира Левого крыла стражи Внешнего Дворца, – «Татэхаки», Носитель меча… Неважно, короче, – это большое звание. Вот, так он в бой знаешь, как ходил? У них там войнушка очередная случилась, так когда Вада Ёсимори, его начальник, войска в бой посылал, Садацуна впереди всех скакал. Ну, в этом ничего особенного нету, – но вот если бой был днём, тогда Садацуна сражался на чёрном коне, а хоро, – это такая сумка для амуниции, её как накидку использовали, для защиты от стрел, – она ярко-красная у него была, а если в темноте драться приходилось, тогда он был на белом коне, и хоро тоже белоснежную надевал.

– Круто! Это же он для того, чтобы заметнее быть, да, Ил?.. Круто… Погоди, варенье же, Илья, вишнёвое!

– Не хочу. И сахару не надо. Так вот, он это делал не для того, чтобы повыёбываться, а чтобы самых отмороженных из врагов на себя оттянуть! И чем больше, тем лучше. Ну, вот как, – храбрый был человек Тайра-но Садацуна? Да. А однажды он с девицей кувыркался… м-м, неважно, и к нему в спальню грабители залетели. Гопота. Но тогдашняя и тамошняя, с оружием, с желанием не только пограбить, а ещё и убить, – это им в кайф было. И что? Садацуна мог их всех там положить, – да на раз! – сто пудов уверен я, – он же супер-профи, – но это риск, всё-таки. И именно как супер-профи, он посчитал, что это пустой, ненужный риск. И ноги сделал, – прикинь, Гришка, он драпанул! Отмахнулся тати от братвы, и пока те… – вот как ты щас! – в затылке чесали, в растерянности, – он девицу подмышку, и к соседу.

Я вылавливаю у себя из чая вишенки от варенья, ем их, косточки на блюдце ложечкой аккуратненько складываю… Ну, не знаю. Ну, да, не за что было тогда этому Сада… Садацуне погибать… вроде бы… Погоди-ка, а как же тогда?..

– Погоди, Илья, но ведь Достоинство! Как же? И Честь. Это же всегда с тобой? Внутри, я имею в виду, – и что с того, что риск, пусть и ненужный? Чо же это он, – не по-мужски как-то…

– Блядь! Блядь и блядь! Не мне и не тебе судить таких людей!.. Извини, Гришка…  И ни при чём здесь это, – «по-мужски», «по-женски»! Достоинство и Честь, – но для чего или для кого? Внутри это, разумеется, это же основа, а где же ещё и быть основе, как не внутри! Основа, но ведь не только для себя, а для… Наружу это всегда должно быть направлено, на других и для других. Знаешь, как Садацуна умер? Когда они ту войнушку просрали, он жив оказался, израненный, но живой, и он вызов сделал. Любому из победивших, без разницы. Тишина, на хуй! Никто не решился принять его вызов, и тогда он ушёл сам, вот так-то, самурай, и рот закрой, пожалуйста…

Я не обижаюсь, не до того!

– Илюша… Как это, – сам ушёл, – харакири, что ли, сделал?

– Что ли! Сделал, конечно, и безо всяких «что ли». Хм, кстати, первое харакири женщина совершила, – непростая, правда, а богиня. Оми её звали, а иногда её ещё Харасаки называют, – «разрывающая живот»…

– Ну, не знаю…

– Потому и рассказал… Ладно, Гришка, кончен разговор. Думай теперь. Ты это умеешь, в отличие от некоторых, к химии неспособных, а если чего надумаешь, толкового, потом как-нибудь мы с тобой к этому разговору вернёмся.

И Илюха, поджав губы, встаёт из-за стола, вытирает руки, берёт свою и мою тарелки, чайные чашки, блюдца-ложки, складывает их в раковину, и начинает мыть. Всё. Это значит, что разговор, и в самом деле, окончен, – я уже знаю, что если Ил так сказал, то лучше и не продолжать, как бы интересно мне не было. Ну, может, конечно, Ил всё в шутку перевести, а может и по шее, было уже пару раз, – ну, не так, чтобы… Но, всё ж таки, по шее. Нет, не надо, сейчас у него, как раз, самое такое настроение, чтобы я по шее схлопотал. Ладно, буду думать… Тем более что есть тут о чём мне подумать… Эх, покурить бы… Блин, вот тоже, как Илья, интересно, к этому отнесётся? Не знаю. Сам-то не курит… А С.С. курит, и Ил не против, – да, но я-то, другое дело, – а может… Интересно… Ох, ты ж! Мыслитель! Думатель, ё-моё!

– Ил! Да что ж ты с посудой! Бли-ин, помыл всё… – расстраиваюсь я. – Илюха, извини, пожалуйста, я опять задумался…

Илья замирает, потом кладёт на стол полотенце и тарелку, которую он вытирал, – да, последняя, – подсаживается ко мне рядышком на наш кухонный угловой диванчик, сидит секунду, смотрит на меня, – я чувствую, что снова краснею, – а вот теперь уж сто пудов не пойму, чего я краснею, – потом гладит меня влажной от посуды ладонью по щеке, – у меня аж мурашки по коже! – так необычно, приятно и хорошо! Илюшка проводит ладонью мне по щеке вниз, потом вверх, задерживает руку, гладит большим пальцем мне бровь, потом убирает свою ладонь, – но не совсем, а кладёт её мне на плечо, – и смотрит мне в глаза, – в душу… и мне… блин, я плавлюсь, кажется, от этого его зелёного взгляда, в глубине которого, на самом дне почти, я вижу изумруды и нефрит древних Богов и героев, и тут уж точно, перестаю соображать, – и только одно чувство, – его глаза у меня в глазах, и его рука у меня на плече! И одно желание, – чтобы он подольше не убирал у меня с плеча свою лёгкую руку, – я чуть даже пригибаюсь под её невесомой тяжестью, – а ещё лучше, чтобы Илья снова… своей узкой, крепкой, верной… да, твёрдой, и мягкой… нежной, и прохладной, и горячей ладонью… снова меня… по щеке чтобы, снова… И такая сладкая, невыносимо тяжкая, и лёгкая, – лёгкая до невесомости боль… где-то в груди, под ложечкой…

– Гриша…

И тут же телефон, – да пропади он пропадом! Да ну, что ж такое…

– Это… наш телефон, Илья…

– Да, это ваш телефон…

Я испытываю… а, ладно… Но кто же это звонит-то?

– Кто бы это, интересно? Пацаны мне на мобильник звонят обычно…

Я иду в прихожую, а сам красный как рак, и стараюсь держаться к Илюшке спиной, ведь у меня в плавках… встал, блин… так всё знакомо, как в лагере летом, с Дэном… И с ужасом понимаю, что мне хочется… ОЧЕНЬ хочется, чтобы Илья заметил мой, такой уже знакомо крепенький стоячок… Да ну, – нет, конечно, ещё чего! – не надо… Я фальшиво откашливаюсь, беру трубку, Илья следом проходит в нашу с Егоркой комнату, и, проходя мимо, зажимает себе нос двумя пальцами и гундит:

– Енто из дворца, барин, от самово осударя анпиратору, не иначе…

– Да ну, Илька, кончай!.. Да, слушаю… О, мам, ты откуда это?.. А-а… Да вот, только что поели… Ну-у, хорошо, скажу, конечно, да ты бы сама ему… Сейчас, погоди. Илья! Иди сюда, пожалуйста, тебя мама зовёт.

Илья выходит в прихожую, вопросительно поднимает на меня левую бровь.

– Она хочет, чтобы ты её обязательно дождался, – я протягиваю ему трубку.

– Да, тёть Тань… Ага… Да нет, всё в порядке, я не спешу, дождусь, конечно… Да.

Илька вешает трубку, я вопросительно смотрю на него, он пожимает плечами, задумчиво смотрит на меня, потом медленно подходит ко мне, – в глазах зелёные чёртики, – я заранее смеюсь, машу на него кулаками, безуспешно пытаюсь этих самых чёртиков разогнать, – он на это моё махание ноль эмоций, наклоняется, хватает меня поперёк туловища, замирает, – я несильно луплю его по спине, – напрягается, – и тут же я у него на плече! Кайф! И не страшно, а прикольно до обалдения, тема! И в комнату, – ну, сейчас у нас бой будет…

* * *

“Black Market Baby”

– Ну, а если… Ты чего подскакиваешь?

– Погоди, Илья! Мам, ну а что такого, – я же большой уже! Да и не всё же время ты в больнице у Егорыча будешь. Ты же будешь домой приходить, да? Ну и всё, а на обследование надо ложиться, это тут и обсуждать нечего, не подлежит это обсуждению – я, вдруг, ловлю себя на том, что говорю совсем как Илья, и не только слова, но и интонации у меня сейчас его, и это мне очень нравится, и я ещё стараюсь добавить солидности: – Во-от, а я справлюсь. Да и что тут справляться, с Малышом погулять, что ли, я не справлюсь? Борща ты мне наваришь, пельменей купишь…

– Я пельме-ни не. На. Вижу! – сообщает Егорка Илье, тот вздыхает, ловит Егоркину руку, и забирает у него огрызок груши.

– Егор, умываться!

– Perche это ещё, мам?

– Давай, давай. И водой в ванной не плещи на стены…

Егорка чешет умываться, – Малыша с собой, ясное дело, зовёт, – мы остаёмся втроём, молчим, думаем, – кто о чём, а я доволен! Это же!.. Да нет, конечно, и Егорку пора обследовать по-настоящему, хоть он почти и выздоровел, – это само собой, но ведь какие передо мной открываются перспективы!.. Не знаю я, какие именно, но открываются! Разнообразные, и все… да, заманчивые. А интересно…

– Ну, вот, мам, а мы с тобой ещё Илью попросим, чтобы он мне помог, – я стараюсь изо всех сил не смотреть на Илюху, и глаза у меня сейчас очень честные, ну, надеюсь, что честные! – И Станислава Сергеевича тоже, чтобы они за мной присматривали, ну, там, на всякий такой случай. Всё-таки, мне только тринадцать лет всего, а Илья взрослый уже, практически.

Я сейчас кажусь самому себе таким рассудительным, и взрослым, и серьёзным, – тема, в натуре, – надо не забыть это состояние, и тогда я, может, и научусь тоже, ну, вон как Илья, например. А сам Илья вдруг смеётся, отвешивает мне лёгкий подзатыльник, – да ну! – чего? – и говорит моей маме:

– Тёть Тань, он у вас не самураем растёт! Ошибочка. Ты не самурай, ты же ниндзя! Сто пудов, тёть Тань.

– Это почему это ещё я ниндзя? – удивляюсь я, да ну, привык я уже, что я самурай, а тут почему-то я теперь ниндзя, хотя, конечно, тоже ничего…

– А кто ты? Ниндзя и есть, прирождённый. Мастер перевоплощения и скрадывания, ё-моё, и именно прирождённый, а потому и неудивительно, что я этого раньше не просёк! Во, покраснел. Тёть Тань, я даже не знаю, кто из ваших сыновей лучше!

Я собираюсь, было, тут же предаться тяжким раздумьям, как мне понимать эти Илькины слова, да подошедший из ванной Егорыч орёт:

– Да я конечно!.. Гр-риша, иди на мою вон кровать, вон к маме, а я тут вон, с Ил-люш-ш-ш… Ну, лучше я. Я же меньше, меня и брать тогда везде можно! И хоть куда можно. Ну, потому что меньше я. Удобней так, и в маршр-р… рутках, тоже удобней. Да, там платить не надо за меня! А Малыша тоже в мар-ршрткх мож-жна! Ну, потому что он же ведь ещё меньше. Ну, даже меня он меньше… Илюша, а Гришка опять рот открыл. Снова. Мам! Ну чо они! Смеются! Зу-зу-зу… Зар-раз-зы… Да нет, Илюша, Гришка тоже. Тоже лучше. Он вчера мне самураев опять рисовал. Снова, я хочу сказать. А я и показать не смогу, чо он рисовал. Кр-раски, зар-р… раза, того.

– Какого, Рыжик?

– Ну-у…

– Егор, я просила тебя, перестань «нукать»! Красками они мне вчера весь палас залили. Представляешь, Илюша? Но что удивительно, всё отмылось…

– «Мы»! Это получили мы! Оба, – а вот краски «того», это Егорыч. Самостоятельно… – я стараюсь говорить, как можно угрюмей, но потом не выдерживаю и смеюсь.

Смеюсь, и не знаю, на кого мне сейчас приятней смотреть, – ну, кроме мамы, ясное дело, – на Егорыча или на Илюху. Но ведь Егорку я люблю! Что же, – получается, что и Илью… тоже?.. Двух мнений быть не может…

– Тёть Таня, конечно же, мы со Стасом… ёлки, да мы даже рады будем помочь! Правда. Эх, а ещё бы лучше было, – Ё., вот это бы было лучше всего! – если бы я смог вместе с Рыжиком в больничке поваляться! Отдохнул бы, – как никогда в жизни…

Я удивляюсь, кручу пальцем у виска, – ты совсем, что ли, Ил? Илья лишь поджимает губы, – похоже, это он серьёзно сказал, я смотрю на маму, ищу поддержки, – блин, а она, как раз, по ходу, поддерживает Илью:

– Да, Илюша, я тебя понимаю, но для меня эта больница совсем не будет отдыхом. Что ж, в общем, всё решено. Я и разговор-то этот затеяла, чтобы просить тебя, Илья, о помощи, ну, и Стаса, конечно же. Спасибо тебе.

– Да ну… – смеётся, гад зеленоглазый, и на меня смотрит!

– Я… я вот щас уйду, будете знать!

– Куда? – спокойно спрашивает меня мама.

– Да ну… – немного растерявшись, отвечаю я. – Ну-у, почитаю, пойду, например…

Бл-ль! Это я зря…

– А что ты читаешь, самурай? – тут же вскидывается Ил, этого я и опасался! – А ну-ка, давай-ка, покажи-ка!

– Щас! Я! Гр-риш-ш! Я покаж-жу, можно, где «Доз-зор» твой?

– Да успокойся ты, «телеграмма», Илья такое не читает, он фантастику и фэнтези не любит. Мам, представляешь?

– Да? – удивляется мама. – Почему, Илья?

– Не моё. Типа, как бы не цепляет. За редкими исключениями, – Толкиен, конечно, – а так…

Не цепляет его! – злюсь я, –  всех цепляет…

– А я «Незнайку» читаю. Твоего, Илюш-ш, которого ты принёс, – там такие… коротыш-шки… Молчу, Гриш-ш, молчу.

Я перевожу тяжёлый взгляд, – надеюсь, что он у меня тяжёлый, – с Егорыча на Илью.

– Но ты же смотрел кино? «Дозор»? Сам же говорил, что смотрел!.. – вот же чёрт, опять это я зря, не сдержался, ну, сейчас будет лекция…

– Смотрел… – Илюха изящно пошевеливает пальцами, – в ознакомительных целях, чтобы составить мнение. И оно составилось. Окончательное.

Вот и промолчать бы мне щас, да я уже злюсь совсем по-настоящему! Мнение у него составилось, понимаешь, окончательно, и я сердито говорю:

– Это значит, мама, что ему… то есть, Илье, не понравилось! Так я понимаю. Всем нравится, вообще всем, и в классе у нас тоже, понимаешь, а Илье не нравится, его, видите ли, «не цепляет»… ещё и смеялся ты, Илья, сто пудов вот я уверен…

Блин, а вот это я уж совсем зря ляпнул, и я остываю, но Илья… Да ну, вроде не злится…

– Да нет, смеяться там не над чем, грустно там всё. Винегрет ошибок, что же тут может быть смешного?

– Вот как? – с интересом спрашивает мама Илью. – Объясни, пожалуйста, Илюша, мне вот тоже, понравилось.

– Что именно, книга или фильм? Ну, фильм может быть, – я имею в виду, как он снят, на добротном средне-мировом уровне. А книга, – ну, я Лукьяненко не читал, но, как я понимаю, фильмы сняты точно по книгам? Чуть ли не иллюстрация…

– В общем, да.

– Угу…

Ил задумывается, я смотрю на него, и перестаю жалеть, что начал этот разговор. Илья сидит на моей кровати, Егорыч, как обычно, у него бод боком пристроился, мы с мамой напротив, на кровати Егорки. А Илья… Короче, я на него смотрю, и не жалею. Вообще, ни о чём. Ни о начавшемся разговоре, ни о том, что зря я его начал, ни о том, даже, что Егорыч к Илье липнет! Илья ведь сейчас такой… Я бы и сам, с радостью, вместо Егорки, к нему под бочок! Задумался, поджал свои губы, – да, очень красивые, – зелёные глаза потемнели… И снова, Егорке носом в макушку, и вздыхает всей грудью! По ходу, это теперь у Ильи такая привычка нарисовалась, – а Егорка хихикает, – надо будет и мне так же попробовать, что ли…

– Ну, что, Рыжик, придётся мне отвечать… Ошибки, – я сказал? Это слово не подходит, – у Лукьяненко Мир представлен не наш. Дело не в магах, вампирах, «иных» и прочей галиматье, – вообще, не наш. Борьба тёмных и светлых сил, – это не наша Вселенная, – и уж не моя, это точно. Ну да, многие так считают, что Мир разделён на светлую и тёмную стороны, и Толкиен тоже, но в силу своей гениальности, – вот уж чего у Лукьяненко и в помине нету, – эти многие опровергают сами себя, – да, и Толкиен! Что, Арагорн, – «светлый»? Уж куда там…  И правильно, что Гэндальф, – Серый. Даже и после того, как он становится как бы «светлым» как бы Белым… Нет никакой борьбы, всё смешано и перемешано при закладке, борьба идёт между силами добрыми или злыми условно, – для противников. А такие как Лукьяненко, не разобравшись, начинают проводить черту, – ну, да, так яснее, человек так мыслит: да – нет, чёрное – белое. И отсюда ошибки, – а иногда ТАК хочется какого-нибудь «светлого»… вместе с «тёмным», обоих на пару… Та изначальная Сила, которая всё создала, даже саму себя, и которая в каждой точке времени и пространства, – эту Силу обычно называют Абсолютом, – эта Сила, по ходу, и есть единение тёмного и светлого, а пропорции меняются по причинам нам неведомым. Мотивы изначальной Силы, – это такая штука… Да и как не меняются пропорции, равновесие остаётся. А Боги, – все, и живые, и те, что ушли уже, – все они не добрые и не злые. Эти категории, – Добро и Зло, – вообще к Богам не относятся, они сами и есть эти категории, и тоже меняются, – Боги капризны. То убей Исаака, то… таки уже Исаака не убивай! То возлюбите всех подряд, как себя самого, а то: «Я не мир принёс, но меч»… У языческих Богов и того хлеще, но там хоть всё по-честному, и у греков, и у германцев, и у японцев. Ну, а христианство, вообще… Вот уж точно, – не моё! Покаяние, – это же для тех, кто трусит! Есть такие, – неуверенные в содеянном, а если ты делаешь что-то, как же можно быть в этом неуверенным, – не понимаю… Царствие небесное, тоже вот, – а для кого? Для «нищих духом», – дословная цитата! Нет, спасибо, это без меня, я привык любить людей полных духом, я с ними. И конец ещё! Куда не попади по христианству, – конец, – хоть ты в Раю, хоть в Аду, – всё один чёрт, ужас вечного конца! Это правда, – и Рай, и Ад, – но это для тех, кто в это верит, а я верю в то, что знаю. Знаю. Я знаю, что люди не уходят с концом, – цепь, череда жизней, и мы встречаемся, и это… Это так… Каждый ведь раз по-новому! Кайф… Но это ладно, а «Дозор»… Светлый маг Городецкий, – бе-е, – он же даже теми правилами, что Лукьяненко ему прописал, он даже внутри этих… детских правил, чего-то всю дорогу… Хотя, может быть, именно в этих правилах… Сомнения, сопли с сахаром, – нищета духа, – по таким «царствие небесное» плачет, самое ему там место. Всё. Я сказал, что думал, но я очень вас прошу, – и вас, тёть Таня, и тебя, Гришка, – не спорьте! Не надо обсуждений, споров, возражений, – это моё, а на то, что ваше, я не… не посягаю. Знаешь, самурай, что мне нравится? Что ты думаешь. Это Амида Будда всем советовал. Медитация, это важно, – ну, техника медитации тоже важна, но сам процесс важнее. И даже если ты придёшь к выводам, которые не по Будде, – это и будут самые правильные выводы, – для тебя! Удобно? Не очень, ведь если ты встал на этот путь, если ты узнал и принял его сердцем, то надо ещё и про Карму помнить, а это не только Судьба и Выбор, это ведь и Перерождение, и Возмездие с Воздаянием. А вот теперь всё.

У-уф-ф… Вот это да! Вау… Первый раз Илья так вот… И как же это: «не спорьте»? Столько же всего! И сказать мне есть чего! Но… Нет, конечно, так вот просто, если сейчас же отвечать мне, так я такого наплету! Да и Илья ведь не хочет спорить, по ходу, на самом деле, – его спросили, он ответил… И ведь КАК ответил! Да. Не будем спорить, – не сейчас… да, интересно… Ну, теперь я знаю, как мне Илюху крутить на серьёзные разговоры, если припрёт меня тема такая.

А как на него смотреть при этом было здорово, по теме, вообще! Покраснел, две волнистые пепельные пряди по бокам ото лба, светло-зелёные глаза то разгораются, то темнеют, чуть не до черна… Эх, как же повезло-то мне… Ха, Егорыч также считает: – смотрел сначала на Ильку влюблённо, потом, – не понимает же ни шиша, мелкий же, – завалился Илье своей золотистой башкой на коленки, – дремет, по ходу, щас, – ведь Илюха задумчиво перебирает его золотистые вихры, – это я знаю, это и мне приятно, когда вот так вот, в волосах перебирают… А курить-то, – охота… Ладно, пойду когда Илюху провожать, на обратном пути покурю, – не забыть бы жевачкой зажевать, – а вообще-то, при Илье покурю! Хватит мне от него прятаться, – пусть даже и по шее схлопочу… да ну, не схлопочу…

– Да-а, Илюша, мне и сказать нечего… Я слышала, что самые большие философы в мире, это мальчишки в твоём возрасте, – теперь и я так же думаю. Илья, а можно вопрос? Личный?..

– Можно вопрос. Личный. Только, тёть Тань, если вопрос уж очень личный, то я ответ не гарантирую!

– И всё-таки я спрошу, мне очень интересно, – скажи, Илюша, как ты с девочками обходишься? Ведь отбою тебе нет от девочек, я уверена. Что там, будь я твоей ровесницей…

– МАМ!!! Так же нельзя, неправильно это спрашивать! – да ну, что за вопросы такие, в натуре, мне не нравится, и что бы Илья сейчас не ответил, мне тоже это не понравится… – Ил, не отвечай!

– А я и не знаю, что ответить, – вздыхает Илья, я вижу, что он сейчас ненастоящий, просто он не хочет быть невежливым с моей мамой, вот он и говорит: – Ну, есть у нас компания, – нас, пацанов, четверо, и две девчонки… Но это… Мы друзья. А так-то… Насчёт «отбоя», – это проблема, – поначалу это у меня проблема была, – ну, как только я в гимназию пришёл, – и записки, и слёзы… бр-р, вспоминать не хочу! Щас как-то утряслось. Гришка! Не красней, вот же…

Я, сердито глянув на Илью, ещё сердитей на маму, иду к свому столу, начинаю рыться в рисунках… А эти двое у меня за спиной продолжают говорить.

– Извини, Илюша, что я спросила, прав Гриша, это неправильно, такие вопросы задавать. А вот тебе, – спасибо. За Гришу, за то, что ты с ним теперь. За то, что он на тебя старается походить…

– Ма-ама-а! Блин, мне что, правда, – уйти, что ли?!

– Гришка, цыц… Тёть Тань, я… – голос у Ильи сейчас какой-то… даже Егорка очнулся, смотрит на него снизу вверх удивлённо. – Тихо, Рыжик, всё тип-топ, всё в порядке… Вы же толком меня и не знаете, что со мной было в жизни… всякое…

– И знать не хочу. Что бы там у тебя ни было, – а тем, что ты сейчас с нами, этим я очень довольна. И что Егорка к тебе тянется, – но он ещё маленький, а вот то, что Гриша… Очень я этому рада, и он сам тоже. Это правда, а если ты не веришь мне, спроси… Нет, у него и спрашивать нечего, просто посмотри на Гришу, сам всё увидишь.

Тьфу ты! Ёб! Пиздец, какой-то… И не захочешь, а сматеришься! Уйду, к чёрту. Я, сунув в карманы руки, подняв плечи, независимо глядя в потолок, – блин, опять покраснев! – гудя мелодию, на которую я запал, из любимого Илюхиного Тома Вэйтса, – “Russian Dance”, из “Black Raider”, – фальшиво! – sorry, uncle Tom, – цепляясь тапочками за палас, чешу в большую комнату. Да ну, воще…

* * *

“Cold Water”

– Это вот ещё почему, Стас? Не-ет, ты от ответа не уходи!

– Да я не ухожу, Ил, – С.С. не сердится, а я бы сейчас с Илюхой сцепился бы, на его месте! – И не надо спорить, всё ведь яснее ясного, Гриша младше…

– Яснее ясного, Гриша младше, – но это не повод! А потому, это не довод. Он младше, но он взрослый. Самурай, ты взрослый?

Ну, вот, – ну как тут спорить? Хоть на чьём месте, Б! Я чешу в затылке, открываю, было, рот, но Илюха не даёт мне ответить, – он смеётся, – фу-ух, спора не будет, банзай! – и говорит Стасу:

– Видал? Взрослый, и привычки у него взрослые, затылок вот, например, чешет, – совсем как у тебя привычка, а ты же взрослый, – выходит, это признак подобия… Да! Курит же у нас самурай!.. Стас! Да закрой же ты рот! Гришка, скажи ему, он мне не верит. Что ты у нас совсем взрослый, хоть и через курение…

Я чувствую, что я сейчас не просто красный, – я сейчас бордово-пунцово-багровый, – а от ушей у меня сейчас хоть прикуривай… И тогда я молча убираю у себя с колен голову Улана, – тот и ухом не ведёт, – молча встаю с ковра, молча иду в прихожую, – ах, да! – молча возвращаюсь в комнату, и, сдерживая слёзы жестокой обиды на Илью, говорю Стасу:

– Д-до свидания, Станислав С-сергеевич, – голос дрожит, гадство…

И иду обуваться-одеваться… Гад зеленоглазый! Скотина. Кончилось моё терпение, достал… Во, тоже в прихожую выперся, гад…

– Грэг, ну ты что, – обиделся? Зря, самурай.

Я продолжаю шнуровать ботинки, на гада не смотрю… шмыгаю носом, – вот же чёрт, – только бы С.С. не вышёл…

– Гри-иш…

Я поднимаюсь с корточек, тянусь к вешалке за своей курткой. Молча. Главное, сейчас мне на него не смотреть, а то разревусь… а сам жду, что он меня просто-напросто затащит в комнату, там я дальше обижаться буду, а он прощения у меня запрос…

– Ну, и вали! Но учти, это насовсем! Вали!.. Эх…

Илья резко разворачивается, и в одно движение исчезает, но не в комнату, – ну да, там же Стас! – в ванную спрятался, гад… Я стою, куртку охапкой к груди прижал, растерянно, сквозь первые слезинки смотрю в дверь, за которой спрятался Илья. Стас ко мне вышел…

– Гриша, не надо…

– А чо он… такой га-ад… – шепчу я, и слёзы уже льются вовсю!

С.С. подходит совсем близко, – медлит, – и тогда я сам тычусь носом ему в грудь, – в его колючий свитер, – Стас снова медлит, – я всхлипываю, – Стас наконец-то меня осторожно обнимает, – я прижимаюсь к свитеру лицом сильнее, – я плачу…

– Илья! – громко говорит С.С., я слышу его голос не ушами, их у меня заложило, от обиды, что ли, я слышу этот окрик из груди Стаса, из его свитера всем своим лицом, и этот окрик тоже, как и свитер, колючий… – Выйди! Ил, сейчас же выйди!

Пауза, – я затаился у С.С. на груди… вышел, гад. Это мне и слышать не надо, я зеленоглазого научился просто чувствовать, всем телом…

– Извинись, Илья, – теперь уже негромко говорит Стас, негромко, и с угрозой, и я совсем затихаю, даже всхлипывать боюсь, ведь что-то очень серьёзное сейчас у нас троих происходит… – Извинись, и по-настоящему, без шуточек. Сам, что ли, не видишь, идиот? Ну?

Да, только так! Я отнимаю заплаканное лицо от груди Стаса:

– Да! Извинись! Ты что, совсем, что ли, – охренел, что ли, совсем? Я ж просил тебя, а ты обещал, что никому… Как же так, зачем ты так со мной? Нельзя же… Я же к тебе… по-настоящему, а ты… как гад ты со мной… – я снова прячу лицо в свитере у Стаса, и глухо, накалывая губы, говорю в этот колючий свитер: – И ты по-настоящему извинись, только так…

Да, научился я его чувствовать, – вот он сейчас подходит… да, поднимает руку, сейчас он мне её… да, кладёт её мне на плечо, гладит, гад зеленоглазый… опускает свою ладонь мне на лопатки… гад… я дёргаю плечом, всхлипываю… – мне хорошо, – какая сладкая боль в груди… – а Илюха руку не убирает, и я чувствую, что она у него ласковая, – хорошо…

– Э-хе-хе… Пусти его, Стаська… Гришка, иди ко мне.

С.С. меня отпускает, я, ни на кого не глядя, поворачиваюсь к гаду, и уже ему, гаду зеленоглазому, тычусь носом в гитарный изгиб его плеча и шеи, выпустив куртку на пол, упираюсь ему, гаду, своей правой ладонью в грудь, в его крепкую, рельефную, – нравится мне, – грудь, чувствую под ладонью его камуфлированную «под город», серую в тёмных разводах футболку, чувствую, как подрагивает от ударов его верного сердца эмблема с золотой звездой и Земным шаром, с выпуклыми золотыми буквами I.P.S.C. – эмблема Международной Конфедерации практической стрельбы, – и… блядь, как же, всё-таки, я его, гада зеленоглазого, люблю… гадского, зеленоглазого гада…

– Боги! Что же мне за испытания такие всю жизнь? Почему мне всегда настоящие люди попадаются, так бы послал бы… Гришка, прости ты меня! Самурай, я скотина, но ты меня прости… Я не знаю, почему я так себя повёл, но ты прости меня, Гриша… Тихонов…

Да простил я тебя! Обидно же просто!

– Илюшка, я тебя… но ведь обидно же… Знаешь, как обидно, – зачем ты так?

– Ой, да не знаю я, зачем я так! Если бы я знал… Прости. Я же тебя… Я тебя люблю, Гриш, наверно поэтому. Стась, я люблю его, если он меня не простит, то я не знаю что. Гриш…

– Простил он тебя, скотину! А зря… Гриша, дай-ка, я куртку твою повешу.

Да, хорош, чего это я… Перед С.С. неудобно же, как плакса я, – но ведь этот, гад, достал… умыться, что ли, надо пойти…

– Иди, умойся, самурай. Ух, ты, – футболку мне заревел всю!.. М-м, Стась, а нам обедать не пора?

– Кому о чём…

Я, умывшись, осторожненько захожу на кухню, осторожненько усаживаюсь на своё место, – давно определилось у меня уже своё место на этой кухне, – стараюсь смотреть исключительно на Улана, – тот на своём месте, у мойки, караулит подходы сразу и к холодильнику, и к своей миске, – мне стыдно. Стыдно, что разревелся, стыдно, что обиделся, – ну а что на гада обижаться? – и стыдно не перед Илюхой, – да ну, – стыдно перед С.С.

– Гриш, тебе сегодня в изостудию не надо ведь?

– Н-н… – я потихоньку прокашливаюсь, и потихоньку отвечаю: – Нет, Станислав Сергеич, сегодня не надо…

С.С. смотрит на меня, я это чувствую, Илья смотрит на меня, – это мне и напрягаться не надо, чтобы почувствовать, а сам я смотрю, как Улан задумчиво обнюхивает свою миску, – ну да, рано ему ещё есть, у Улана всё по графику…

– Да… А уроки вы сделали, Илька?

– А уроки мы сделали, Стаська! Ты чего? Спросить больше нечего?

– Эх, Ил…

– Это… Вода у Улана кончилась, – встреваю я, встаю, беру Уланову поилку, наливаю в неё воду, потом решаюсь, поворачиваюсь к Стасу, и смотрю ему прямо в его тёмно-синие глаза. – Станислав Сергеевич, вы меня извините, ну, что я разревелся, что психанул такой, – вообще, такой, как дурак… Извините, пожалуйста…

Стас хочет, было, почесать в затылке, – нет, – хочет, было, что-то мне ответить, – нет, – просто мне кивает, – и говорит зеленоглазому:

– И всё-таки, Илья, ты скотина! Иногда ты такая скотина… Слов нет. Как так можно-то?

– Возраст, Стас, у меня такой… – уныло отвечает «скотина», во, расстроился!

По-настоящему, расстроился, не притворяется, – ну, и хорошо, полезно… И жалко мне Илюху, но я решаю проявить твёрдость:

– Да! Возраст! А у меня, что, – не возраст, что ли? Ни за что, ни про что, понимаешь! Я же просил тебя, – не говори никому… ну, что я там курю… иногда… С.С., я так просто, балуюсь, честное слово!.. А ты, гад, просто так, в шутку, – так нельзя. Вот.

Я решаю, что хватит. И просто подхожу к Илье, – он всё так же уныло отщипывает крошки от куска хлеба и уныло их поедает, – и щипаю его под рёбрами, – сильно, с вывертом щипаю, – получилось! Тема! Первый раз я его подловил! Он орёт от боли, – и подпрыгивает на табурете, на столе подпрыгивают тарелки, я ору от восторга, – и отпрыгиваю подальше!.. Мир, кажись, хвала всем Богам…

– Нет. Я так хочу: сначала сладкое, а потом голубцы… – Илюха капризно надувает губы, и так они у него ещё красивее делаются.