Текст книги "Take It With Me. (Ладонь, протянутая от сердца - 2)."

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Ил, это… блин, изврат это какой-то, застольный!

– Стас! Я бы попросил! В нашем доме! Чтобы в нашем доме, ты такие выражения не использовал, – «изврат»… Ещё и при Грише Тихонове, да и меня в краску вгоняешь, – чо-то не наблюдаю я, чтобы ты в краску… это, вогнался, думаю я, а Илюха притянув к себе профитроли, продолжает: – «В моём доме»… «попросил бы», – блин, знакомое что-то, – а, да, – «Собачье сердце». Во-от, а начинать обед с самого вкусного, – какой же в этом изврат? Был же разговор уже… Кстати, в Японии тоже так принято, со сладкого начинать обед, – ну, традиционный обед, – и вообще, заглядывать в чужие тарелки, это… неэтично. М-м… Поехали на весенние каникулы в Японию? Я соскучился, – поедем, Ста-ась…

– Илюшка, сам же всё знаешь, тоже был уже разговор! Летом поедем…

Илья жуёт профитроль, – и как только он его разом, целиком умудрился? – смотрит поверх моей головы куда-то… в пространство, прожёвывается, наконец, слизывает с пальцев крем, и заявляет:

 
Мы едем в Нихон!
Умэ и сакуры цвет!
Забудется снег…
 

– Это моя самая первая хокку, неплохо для двенадцати лет, столько мне тогда было… Летом? Deal! Что ж, сакура и умэ цветут из века в век, а мы летом в Секи!.. Да и то… А если мне Барсук-сан рекомендацию даст!.. Обещал ведь он… Воще! Посмотреть бы в Секи Токэн их коллекцию!.. Там  у них Ватанабэ до хрена есть, подлинного, – последний из великих!.. Да и других тоже, – да, песня… И в Токио… храм Ясукуни… Тоже, я скажу, – коллекция!.. Интересно… у них своя такара сохранилась? Ни разу плавильню не видел, кузню видел, а плавильню… А что, – очень даже запросто… я же Барсуку тогда, с Тишей… м-м… Ладно.

С.С. задумчиво, – даже вилку отложил! – наблюдает, как Илья вперемешку сметает с тарелок всё, что оказывается в пределах его досягаемости: сыр-сулугуни, шоколадные пряники, голубцы, профитроли, ветчину, копчёные брюшки форели, – всё это запивается фантой, – и Стас, вздохнув, спрашивает меня:

– Гриша, ты хотел бы в Японию съездить?

Хотел бы! Мало ли, чего бы я хотел!..

– Да ну, Станислав Сергеич, мало ли, чего я хотел бы…

– А Илья вот утверждает, что «хотеть, значит мочь»! Ил, я ничего не путаю?

Илья смотрит на Стаса, и в его зелёных глазах столько… столько всего, потом переводит взгляд на меня, тихо говорит:

– Хотеть, – значит мочь, самурай! Я это утверждаю, и Стас ничего не путает. Я хочу, чтобы ты летом поехал с нами в Японию. Я хочу, Стас хочет, – поедем?

– Ты… вы серьёзно, что ли?! Бли-ин… а как? Ведь… А как, С.С? И мама же, и Егорыч… Ну, мама ладно, это ничего, она бы рада была, она бы отпустила, – но как? Нет, Станислав Сергеич, не получится, наверно… И вообще, дорого ведь!

– Дорого ведь! Вот я такой один магазин на Харуми-дори в Гинзе знаю, – лавка, точнее, – там старые гравюры продают, – вот это, в натуре, дорого! А репродукции ничего, не очень дорогие. Хотя, тоже, смотря какие, – довоенные, например… Бр-рядь! Деньги правят миром! Так, надо будет тебе, Стаська… Нет, я сам позвоню. Пусть дядь Боря приедет, – документы, то-сё. У Гришки день рожденья 9-го июня, надо будет всё форсировать, чтобы и российский паспорт, и иностранный сразу. Тебе же четырнадцать будет?

– Это… Мне? Да…

– Во, Стас, видал, я не перепутал! – гордо говорит Илюха. – А то вечно я забываю всё, путаю, – и с Гришкой тоже вот, – что-то мне как-то так казалось, что тебе лет где-то так… ну, девять-десять, – а ему! – четырнадцать! – летят наши годы, как птицы летят… м-м, а что, сыру больше нет? – и некогда нам оглянуться…

Певец, ёлки, исполнитель!..

– Да ну, Илья! Погоди! Ты что, не шутишь?

– Он не шутит, Гриша. Илья, я удивлён, почему ты сам этого не предложил, – странно…

– А зачема, брядь? Карма, Стаська-сан. Со дэс ка? – пришла пора, пришёл разговор, это случилось предложить тебе, у тебя же не только большое сердце, ты ещё и умный, – а я дурак и покемон! Но не безнадёжный. И я не скотина! И всё у нас будет… Всё, я наелся! А давайте так, давайте «морской закон», – кто последний, тот и посуду моет! Или за борт можно. А что, – море, море, мир бездонный…

Песенки ему!

– Илюх, ну хорош! С песенками своими, – ведь серьёзно же я тебя спрашиваю! Ты не шутишь? А деньги?

– Я не шутишь! А деньги? Деньги, как я уже отметил, правят миром, – значит, мы короли! Есть деньги, Гришка, – это мне приятно будет, – ты даже и не представляешь, как! И даже не вздумай! Не хочу даже ничего слушать! Я! Про деньги. А хочу я слушать весёлые, радостные и жизнеутверждающие песенки. М-м… sing, sing, sing a song! For the sun a rising! For the sun a shining! For a love and happiness, for a joy and tenderness! В такой, приблизительно, тональности. Не Вэйтс, конечно, – но тембровая индивидуальность в голосе присутствует. Блин, а кто именно, – не помню, разумеется…

Последнее своё замечание Илья сообщает нам, – С.С., мне, и Улану, – уже из коридора, – пошёл выяснять автора того, что он сейчас нам тут исполнил, не иначе! А посуда? Что ж, «морской закон», мыть посуду нам со Стасом, доедим мы только, – спокойно, вдумчиво, вдвоём… Да-а, Япония, это же я и мечтать не мог… Магазин гравюр? Интересно…

* * *

“House Where Nobody Lives”

– Да блядь, да сколько это может продолжаться?! Стас!

– Ну что ты орёшь? Видал, Гриша, – орёт, и орёт! Илья, это же работа, что ж я теперь…

– Что ж ты теперь?! Меняй ты её, нахуй, – теперь! Заебала твоя работа! У-у… Гришка, уши заткни! Блядь, блядь и снова, – блядь! Это же на всю ночь! Гришка, хочешь, поспорим, – на всю ночь обормот учешет! Не надо спорить, проспоришь. Блядь, Стаська…

– Илюшка…

– Пятнадцать лет уже… Стас, ну почему обязательно ты? Пусть Юрич твой, – вы же партнёры, – равноправие же! Блядь и блядь…

– Так вот именно! Равноправие! И справедливость, – Сергей в прошлое воскресенье весь день корячился.

– Он весь день, а ты всю ночь. У-у…

Я сижу тише мышки, думаю… А что? Очень даже может быть, – это бы такая тема бы была бы!..

– С.С., а вы что, и правда, на всю ночь?

– Да, Гриша, наверное, на всю.

– Наверное! У-у…

– Илюшка…

– Пятнадцать лет уже…

– Илюха, погодь! Станислав Сергеич, Илья, а может… Нет, ничего, извините.

– Этот ещё! Говори! Раз начал, то говори.

– Да ну, я так…

– Он так! И этот так! А я как? Стас, у нас дом, блядь, или я не знаю что? Половину всех выходных тебя не бывает! Блядь, пора McMillan мне…

– Илюшка…

– Пятнадцать лет… Слушай, самурай, ты мне щас лучше нервы не трепи лучше, ты лучше говори, чего хотел!

И я решаюсь! Да-а, это бы…

– Илюш, а давай так, давай ты у меня сегодня… Ну, в смысле, переночуешь, – я это имею в виду. Маме позвоним в больницу, она разрешит. А у Станислава Сергеича сейчас спросим. А так бы с Уланом вечером погуляли, и ко мне. Ну, я так вот подумал…

А Илья сейчас совсем растерялся, – вау! Первый раз я его такого… Ха, только что по комнате смерчем носился, орал, – а тут…

– Ты… Гриш… Блядь, да как же?..

– А что? – удивляюсь я.

– Стас…

– А я не знаю, Илья… Решай. Нет. Погоди, пока ты что-нибудь… Так, Ил, я не против. Понимаешь? Сердце ведь такая штука… Сам знаешь. Мы… Вот, а так я не против. Только Гришина мама…

Я ничего не понимаю из того, что сейчас С.С. говорит Илюхе. То есть, я понимаю, что он не против, – и только. И ещё я понимаю, что между С.С. и Ильёй сейчас идёт какой-то разговор, и не словами… И не хочу я вмешиваться, да всё-таки встреваю:

– А что мама? Да ну, С.С! Она же у меня… И Илья ей нравится, можно даже сказать, любит мама Илью.

– В том-то… Но… Что ж, Стас, я сегодня ночую у Гришки. Решено. И…

– И всё, – говорит Стас, с каким-то даже облегчением. – Завтра утром я после шабашки этой, гадской, домой заеду, Улана выведу, потом за вами, и в больницу, к Егорке. Гриша, одно условие…

Да хоть сто! Тема! У меня внутри будто поёт кто-то! И-лю-ха! Всю ночь! Со мной!.. Ха, условие!.. А какое, – интересно?..

– Конечно, С.С! А какое? То есть, конечно-конечно!..

– Стаська, потребуй у него луну с неба, он на всё сейчас…

– Ты заглохнешь, наконец?!

– Бу-бу-бу… ор-бор-гор…

– Боги… Так, Гриша, чтобы мне завтра вас не пришлось будить полдня! Чтобы спать легли не позже… Ну-у, чтобы не очень поздно. И не давай этому… чтобы камикадзе тебя не мучил. Илья, это во всех смыслах. Всё.

– Нет. Ещё кое-что. Самурай, ты извини, я обормоту пару слов, наедине… м-м, ладно, Гриш? Без обид?

– Да ну, Илья! Сдурел? Какие ещё… Только ты, пожалуйста, на С.С. не ори, хватит, он же не сам на всю ночь уходит, это же работа, что уж… Он же зарабатывает!

Стас потрясённо смотрит на меня, – рот открыл, – я тоже в ответ, – Илюха смотрит на меня, потом тоже, рот открывает, – эпидемия.

– Так, Илья, – медленно говорит С.С. – не надо пары слов, вообще, слов не надо. Гриша, ты, – лучший! А ты, Илья, – когда ты родился, Боги улыбались! Надо же, такие люди к тебе тянутся! Гриша вот, и Тиша…

– И ты. И для всех есть место. А слов не надо, ты прав, – слова, слова… Но всё-таки:

 
Сливу не ем.
Сочность её берегу.
Зря, – увядает…
 

– Это я после Тиши сочинил. Объяснить? Объясняю: – если не оценишь, не дашь себе труда оценить что-то или кого-то, то неоцененное может пропасть. Навсегда. Это неправильно. Во всех Мирах. Слова, слова… Гришка! Если ты рот не закроешь! У-у…

– Да. Пойду, покурю, что ли… Так, Гриша, компанию тебе составить не предлагаю, сам понимаешь!

– Ил, гад! Видал? Всё из-за тебя, из-за гада! С.С., я так просто, балуюсь…

– Стаська, да не надо в коридор, иди на кухню, а мы с тобой посидим, я решил становиться пассивным… КУРИЛЬЩИКОМ, блядь! Курильщиком… Фи-и… противные-е…

Шуточки ему всё! Ладно, пойдём на кухню, так, дымом хоть подышу…

– …Вот так. Может быть, я поэтому и имею право обидеть кого-нибудь… без причины. Ну, хотя бы иногда.

– Око за око? – грустно спрашивает С.С. Илью, а я молчу, думаю… нет, что-то здесь он не то гонит сейчас!

– Ну-у, пусть даже так. Око за око.

И всё-таки, – нет.

– Нет! – я чувствую, что нашёл, что сказать зеленоглазому. – Нет, Илюха, не выходит. Ну, ладно, вот ты меня там, например… Или даже С.С., – бывает, я видел уже. Но вот Егорка наш, например. «Рыжик» твой, как ты его зовёшь, – и его, что ли, можно? Обидеть, я имею в виду. Иногда, выходит по-твоему, можно тебе и его обидеть, ты же право имеешь! Вообще, блин… Вот, Илья, вот я тебе честно скажу, вот если ты… Егорыча просто так… Не знаю, что тогда…

А вот теперь Илья чешет в затылке! Да, эпидемия.

– Отвечай, Ил! – требует Стас. – Оставь затылок, и отвечай!

– Да пошли вы! Самурай, ты не передёргивай! Рыжик… Да я за Рыжика… Блядь, да я за вас за всех! У-у… И вообще, я уже извинился. А что это значит, когда я, – Я! – извиняюсь? Это значит… Ясно, короче, – да? Гришка, но ты! Молодец, самурай, хвалю. Так, Стаська, дай ему сигарету, он заслужил… Тихо, тихо, – просто дай, и всё. А мы с тобой в комнату пойдём, чтобы не видеть, как он курит, а то я могу ведь тогда и не просто так обидеть! Ну, Ста-ась, ну, не видишь что ли, курить хочет самурай, чуть только не пищит…

– Гад. Не пищу я… Спасибо, С.С! О-о, «Парламент»… Спасибо… Да только я не курю, Станислав Сергеич, я так просто…

– Ты так просто, балуешься, это мы слышали, Гриша. Только если твоя мама узнает, что я тебе курить разрешаю, или так просто, баловаться, это без разницы, – хана мне.

– Я могила, С.С! Не дурак же! Тайна это у нас будет, да я и не курю, я так… тьфу ты!

– Ну да, ну да… Пошли, Илюха.

Стас выходит из кухни, Ил за ним следом, но на пороге останавливается, оборачивается, и хмуро мне говорит:

– А за Рыжика ты по шее получишь. За то, что такое подумать мог…

– Так, Илья, я ж не подумал, я просто спросил! Я спросил, ты ответил, – это же… А сильно? Ну, я имею в виду, получу, – сильно? По шее, я имею в виду, сильно получу?

Илюха совсем как Стас качает головой, смеётся, и уходит из кухни. Да, похожи они, хоть и разные, вот бы тема, если бы и я, тоже потом, – да, хотя бы потом стал на них похожим… Блин, С.С. зажигалку забыл оставить, – ладно, от газа подкурю… Похожи они со Стасом, хоть и не родные, и не то, чтобы внешне похожи… А интересно, как это, – быть похожим, и оставаться другим, – я хочу быть похожим! На них, я имею в виду. Хорошо бы… А «Парламент» этот, – так себе, только что дорогой. Да-а… Вот летом, в лагере меня Денис «Собранием» угощал, – тема… Только я тогда совсем ещё салага был, совсем не курил. Блин, куда бы сплюнуть, – в раковину, куда ж ещё… И вообще я был салага, – а Дэн… да-а, не только курить он меня научил, вообще… Блин, вот если бы Ил узнал! Фу-ух, аж холодный пот прошиб! Ну-у… мы же в лагере так просто, – игрались-баловались… Просто, не просто, а мне нравилось. Да, нравилось. И жалел я, что Денис не из Магнитки, – что больше не увидимся, я имею в виду… Да нет, так ничо сигареты, в тему. Да-а, Дэн… А что Илья, – он и не такое видел, вон его как жизнь… А откуда я знаю, спрашивается, что он видел? Видел, разумеется, а что и как… И если бы он узнал про наши… про мои, я имею в виду… Не знаю. А Илья очень красивый. Он говорит, что я тоже, говорит, что я, как художник, должен понимать красоту, и свою в том числе, – ну, не знаю. Что я, – пацан, как пацан. А Ил… Да. Интересно… Вот он сегодня у меня ночует, – это тема, это я и не мечтал! О чём я не мечтал? Ну-у… ну да, хочется мне на Илюшку… на раздетого посмотреть! Очень, если честно, хочется. Я даже думал такой, – скорее бы лето, на Урале посмотрю, в Аквапарк же Илья не хочет, не нравится ему Аквапарк… Блин, мы же спать будем вместе! Бли-ин… Ну да, вместе. А где же ему спать, не на Егоркиной же кровати… Да-а, что-то я об этом не подумал, мыслитель… А что, это хорошо, очень даже, – ну, что вместе спать мы будем, я имею в виду. Хм… Да и то, они же со Стасом… А интересно… Да ну! На хуй!.. А собственно… Любят же они друг друга, – ещё как. Может и… блин… Но тогда зачем я Илюшке нужен? Стас ведь… И взрослый, и умный, и добрый, и так ничего себе, – внешне, я имею в виду… Вот же чёрт, привязалось, – «имею в виду», – хм, что имею, то и введу! Дурак. Это я дурак, это вот мне «ввести» надо, чтобы не думал о таком про Илью… Но Илье ведь я нравлюсь, я уверен! Иногда ТАК смотрит… И трогать он меня… нравится ему меня тискать, бороться со мной, всё такое… Конечно, это может ничего не значить. А может значить очень много, – у нас с Дэном тоже с этого началось, – трогали, тискались, боролись… Илья… Да нет, даже если и… Хм, я бы не против, – да только нахрена я ему такой! Ну, нравится Илюхе, как я рисую, – а что нравится, – я как с ним познакомился, так и рисовать начал по-другому! Даже в изостудии говорят, что лучше стало у меня. И рисунок, и линия смелее, и чувство пришло, – интонации появились, – сроду у меня этого не было… Да ну, какое чувство, – это я раньше думал так, – кубики, пирамидки… стаканчики-вазочки, – какие тут могут быть чувства… А это Илья рисунок мне поставил, – требует постоянно, чтобы я забыл про руку, и про линию, – думай, говорит, только о том, что видишь, – а о поверхности листа, на который переносишь увиденное, думай не как о плоскости, а… например, как об открытом окне… А интересно, почему Ил сам не рисует? Да, не рисует, – но критик он, – мама, роди меня обратно! Попробую его сегодня уломать, чтобы он попозировал, может и согласится, наконец… Нравится же ему, как я Егорыча… Или выпросить фотку у Ильи… Ту, где он в раздевалке, перед турниром, – ну, пусть не саму фотку, пусть хоть отсканит её мне, – с неё можно попробовать рисовать. Так даже лучше, – Илюха ведь на месте не усидит, он хуже Егорыча вертеться будет, – сто пудов! И комментировать ещё будет, – какое уж тогда тут рисование… А фотка суперная, такой там Илюха… И освещение, и стоит классно… Плавки такие… супер, вообще… Блин, у меня встаёт что ли? На Илью встаёт, точно, и ведь не впервой… Что там, «не впервой», я, когда… это самое, то про Илюху и думаю, вот же… Ни хрена себе, будто каменный… Да, три дня не дрочил я… нет, два…

– Ты что здесь, никотином отравился? Во! Сидит и думает. Мда, Логинов, это тебе не «перестрелка» на рубеже «аэродром»! Это процесс, Логинов, для тебя недоступный, – я про мышление… Грэг, ты чего?

– Я? Ничего…

Я продолжаю сидеть на табурете, Илья подсаживается рядом, брезгливо отодвигает подальше пепельницу, потом притягивает меня к себе за грудки, обнюхивает…

– Фи, самурай.

– Да ну, пусти… Это, Илюш, а можно, я тебя сегодня порисую? Только ты не бухти, я же сколько уже прошу! Ну, пожалуйста.

– Видно будет. Пошли в комнату, Гришка, – чего ты тут застрял, не накурился ещё?

– Ну… пошли.

Я встаю, – так встаю: – замедленно, пригибаясь к кухонному столу, – я стараюсь незаметно, без помощи рук, одними лишь движениями бёдер поправить свой, так и не проходящий, не опадающий стоячок у себя в плавках, – ладно хоть, что пока ещё у меня не очень заметно, – возраст… У Илюхи-то, наверное, побольше будет, – возраст ведь… Интересно…

* * *

“What’s He Building?”

– Это как это, – купил? Илья, ты…

– Ты что, думаешь, я шучу? Говорю, купил, значит, купил, – я продавался, меня можно было купить. На время, – так дороже выходило, если по часам, – а можно было… купить меня на ночь, – блядь, да хоть на неделю! Но Мятый Бубен любил, когда по часам, говорю же, так он больше на мне зарабатывал. Сука… Рот закрой, Гришка. Сука, котяра твой… смотри, до крови…

– Зелёнка… там… – я говорю про зелёнку только для того, чтобы хоть что-то сказать…

– Там, – где? В аптечке вашей?.. Сиди, я сам… Так, ватка… С-с-с, жжётся… Блин, не кот у вас, а берберийский лев! Гришка, это пластырь? Я возьму… Главное дело, – ни с того, ни с сего, я ж просто погладить хотел… Слушай, давно спросить хотел, – как его зовут, а то всё «кот», да «кот»…

– Да ну… Никак его не зовут, то есть, когда я его подобрал, вроде Стёпкой назвали, да только… Илюша, да ну его к чёрту, скажи, а что дальше было? Нет, погоди, не надо. И вообще, извини меня, пожалуйста, зря я тебя спрашивать начал, – всё любопытство моё, гадское! Лезу, вечно, понимаешь… Извини. А лучше, дал бы ты мне по шее, что ли, чтобы нос свой не совал, куда не надо!

– Хм, смотри, Гришка, теперь этот ваш… Стёпа, он теперь пасёт меня, в натуре! Кис-кис-кис… Блядь, рычит! Грэг, в натуре, рычит! Ни х-х… хрена себе… Подвинься. Видал, весь зелёнкой перемазался, – болят мои раны… Гриша, если бы ты меня не спросил, я бы должен был тебе всё сам рассказать. Должен, – понимаешь? Пришла пора. Ну, ладно, дальше. Тихон меня купил, – ну, это я тогда подумал, что купил, – а так-то, на самом деле, он меня ВЫКУПИЛ, – чувствуешь разницу? Я почувствовал, сразу. Меня ведь покупали для чего, как думаешь?

– Я… я не знаю, Илюш, – шепчу я, а сам знаю, всё прекрасно я знаю, зачем было покупать маленького Илью, да только боюсь я этого знания!

А Илья смотрит на меня, спокойно улыбается, – совсем по-новому, – ну да, грустно, но как ни разу до этого грустно, у меня сразу схватывает сердце, и в глазах щипет, – и говорит:

– Правильно. Для этого. Для удовольствия, – хотя, какие тут на хуй удовольствия… Хм, именно «на хуй»… Удовольствие, – это когда хорошо обоим, – и это тоже заповедь! – святая, – а там… Да нет, эти-то суки удовольствие получали по полной. Ещё бы! Да не доставь я им полного удовольствия, меня бы Мятый Бубен… как других, до меня… Так что, Гриша Тихонов, я старался. Изо всех сил. Мда… И пришлось научиться доставлять удовольствие по полной, – жить-то хотелось, – вот сам не понимаю, почему, но тогда мне очень хотелось жить, хотя, вроде, и незачем было. Вокруг меня были не люди, а… что они делали со мной, и с другими... Удовольствия, – ТАКИМИ удовольствия быть не могут. Во-от, а Тиша… Ну, короче он меня выкупил… хм, а я и не знаю, зачем! Ну, жалко, наверно, ему меня стало, – но не в этом всё-таки дело, не это главное, а главное, что нужен я ему был… Да, вот это главное, – нужен, и очень. Сначала он, по ходу, и сам он этого не осознавал, просто выкупил, так, жалко ведь пацанёнка, пропадёт, мол, пацанёнок…

Илья замолкает, – смотрит сквозь меня, – я молчу, – смотрю на Илью, – и мне не хочется плакать, мне хочется убить тех, кто делал это… я толком и не знаю, ЧТО они там делали с маленьким Ильёй, – ясно, страшное что-то, – и мне хочется их всех убить… Убить так, чтобы никогда, ни с кем, никто ТАКОГО больше… И убить… как можно страшнее. Самому убить… И какое странное чувство, – и новое! Ненависть это, наверное… И приятное какое чувство… сильное. Точно. Хм, и почти так же сильно, как Любовь… Это же Ненависть на тех, кто мучил Илью! А Илью я… Да. Люблю. Но…

– Хватит, Илья! Не надо, хватит. Мучаешь себя… Кончилось ведь всё… Кончилось ведь? Их же нету больше? Этого… как его, – Мятого? А если они ещё… то ведь их убить надо! Ил! Такие нельзя чтобы жили!

– Пусти. Гриша, пусти, говорю, больно мне!.. Хм, дежавю. Стаська тоже вот, и вцепился тогда, и убить грозился, – да, Гришка, вы оба настоящие, – и вы оба правы, – и Стас тогда, и ты сейчас, – таких как Мятый Бубен надо убивать. И Тихон… Он ведь был тоже… Самый настоящий! Он так сделал, чтобы и я… блин, да ничего он не делал! Он просто был со мной, он любил меня, а я был с ним и очень любил его, – и он был настоящим, и я захотел стать только таким, и никаким другим. Не знаю… А там всё кончилось, самурай. Этих тварей больше нет, Тихон посчитал, что в одном Мире с этим всем он существовать не может. Если Тиша чего решал, то так и становилось, он же… А Мятого Бубна Тихон мне отдал, я сам его…. Рот! Щас же рот закрыл, – да? То-то… Я сам его убил, Гришка, и ещё там одного, его Влад звали, – этот жирный Влад был хуже почти всех…

– К… ка-ак… это?

– Ну, задышал! Сам же только что… Так вот, убил, – Владу две пули в глотку посадил, третью в глаз, – control and monitoring, – а Мятого Бубна… я его ножом, Гришка. Тихон из Чечни привёз, на память, «Катран» называется, его там на войсковых испытаниях опробовали… Хороший нож. Теперь он у меня, и тоже, – это тоже такая память… Я никогда не забуду всего этого, и… Гриша… и Тихона мне… сука! Прости. Давно не плакал, сука. Прости, Гришка, как-то сами слёзы… Во-от… Чо молчишь-то?

– Я… Илюшенька, я… а что сказать? Я тоже сейчас заплачу!

– Не надо, всё ведь теперь хорошо, самурай… А вот ты знаешь, я ведь чуть не умер. Сам. Когда Тишу убили, когда я потом… ладно, это я не знаю, надо ли рассказывать. Одно скажу про Тишу, – я ведь его любил, как думал никогда и никого не полюблю. А его не стало, вот я чуть и не… Потом чо-то, как-то… Думаю… – нет, не так, не думал я, я ведь с Тишей разговаривал. Понимаешь? С ушедшим Тихоном. Ну, я не знаю, это, наверное, что-то нервное у меня было, а может быть, и нет. Я ведь… Блин, я даже слышал, как он смеялся иногда, сверху откуда-то, что ли… Нет, конечно, это он, его слова, его смех внутри у меня звучали, это у меня в душе до сих пор живёт, и не уйдёт уже от меня! Это Любовь, Гришка, понимаешь, вот Тихон и не ушёл тогда до конца, он всё время со мной, и по сейчас, и навсегда, – но внутри… А вот тогда, сразу после смерти он сто пудов рядом был, говорю же, сверху как-то так, – снаружи, – ведь он же не мог до конца уйти, пока не убедился, что со мной всё тип-топ. Он очень хотел, чтобы у меня всё было тип-топ. Он и все эти бабки, с ними всё замутил, чтобы у меня по жизни всё тип-топ было… стало. А сам…. Он не был уверен, что мне с ним будет хорошо. А мне было хорошо, – блядь, «хорошо», это не то слово, – Любовь. Но именно Любовь… Он же не мог, чтобы у нас продолжалось всё вот так, как было. Вот он и решил, – если получилось бы так, как он планировал, то мы бы вдвоём были уже в порядке, и никаких больше, на хуй… Ну, а уж если… – ну, он так думал, – то чтобы у меня… хоть и без него уже, но чтобы всё было у меня в порядке.

– Илюша…

– Так, ты лучше меня щас не перебивай, лучше! Гришка, очень всё это непросто, пойми, и решиться рассказать про это всё, и рассказать непросто. Так что, не перебивай, я тебя прошу.

Илья убирает со своей груди мою руку, – оказывается, я положил ему на грудь руку, и сам не заметил когда, – и, оказывается, так мне лучше всё это слушать, голос Ильи я слушаю ушами, и всем своим лицом, – а сердце Ильи, его верное огромное сердце, – оказывается, его можно тоже слышать, – вот так, ладонью, – и я слышу, оказывается… Но вот Илья убирает мою ладонь со своей груди, – жаль, у меня в ладони сразу как-то пусто, – встаёт с дивана, быстро проходится по кругу маминой комнаты, на ходу успевает, – на бегу, почти! – треснуть котяру по шее, и успевает погладить Малыша, который тоже лежит на диване, в ногах, потом Илья, – мой Ил-2! – мой! – снова падает на диван, рядом со мной, – мой, сука! – жалко, что меня с ним не было! Сука! – мало этому… Бубну этому! – мало… И я тесно-тесно прижимаюсь к Илье, ведь я… Блядь, блядь и блядь, – я его люблю… Нет, не так, – что значит, люблю? – я Илью ЛЮБЛЮ. Вот так. ЛЮБЛЮ! Слова, слова…

– Хорошо, Ил, как скажешь, – не буду я тебя перебивать.

– Ух, ты! Надо же, как меня все слушаются! Пойти, в «Наших» записаться, что ли… А что? Очень даже… Учитывая мою психофизическую составляющую, в специальной литературе именуемую «харизмой»… Лет так… через… Г-н Президент.

– Да ну! Илья!

– Молчать, сказал, электорат самурайский! Хотя… мда, ты прав, самурай, – ведь прошлое. Оно у меня… Что ж, дальше, про моё прошлое. Это, видишь ли, была середина моей истории, Гришка. Про Тихона, про деньги, немного я тебе про Мятого Бубна рассказал, – это, про Мятого Бубна, было очень тяжело рассказывать, а ведь, говорю же, это я тебе совсем немного ещё рассказал, и уж, конечно, не всё. Но самое трудное, это начало. Ну, про детский дом ты знаешь, и про то, что я с него сорвался, тоже знаешь. А почему? Потому что меня там ебали. Все. В смысле все старшаки, – блин, а может и не все, я не помню уже, но, думаю, что все, кто меня хотел выебать, тот выебал. Ну, там всех ебали, – старшие младших, – как только десять лет исполнится, – всё, порядок, ты уже не целка, – хм, «юный барабанщик, ты уже не мальчик», – такая у нас в детдоме шуточка была распространена. Старшие младших, – Гришка, это страшно, когда младших, в обязаловку, ебут старшие. И то страшно, что самих старших, когда они были младшими, тоже, те, предыдущие старшие, которые тоже ведь, в свой черёд, были младшими… Запутано, да? Нихуя, самурай, – то есть, может, на словах это и запутано, а в реале всё было просто и ясно до ужаса. Сначала ебут тебя, а потом ебёшь ты. И тоже в обязаловку, – ведь… ну, это ясно. Наверное, и я бы, тоже, когда стал «старшаком»… не знаю, – хм, а чем я лучше других? Но всё так обернулось… плохо очень. Для одного моего друга, – Лёшка такой там у меня был, умер он, чо-то раз старшаки увлеклись, перепили, что ли, – и Лёшка Петляков умер. А я… Я посмел… попытался сказать. И мне пообещали, что я буду следующим, – ну, я и подорвал. Всё. То есть, всё с детдомом, – потом-то дохуя ещё чего: улица, побирался я, воровать пытался, бригада таких же, как я у Трёх Вокзалов… Это в Москве. Вот, а потом Мятый Бубен…

Илья вдруг смеётся! Что? Я вскидываюсь, – уж очень как-то… смех у Ильи очень весёлый, добродушный даже, – вот я и вскидываюсь, – а ведь так мне хорошо сейчас с ним лежать было, я уже даже не под боком у него, – ведь мы вдвоём лежим на мамином неразложенном диване, – тесно, – и я головой у него на груди лежу, а рукой обнял его за талию,  другой рукой, всем кулаком мну его суперную мастерку с эмблемой “practical shooters” на плече, но я вскидываюсь, смотрю Илюшке в лицо, – близко-близко, – что?

– Ну что, Илюшка? Я что-то опять, да? Надо мной опять смеёшься? Гад, тогда. Гад зеленоглазый…

– Да ну, мнительный ты, самурай! Не, глянь! Стёпа ваш, берберийский. Блядь! То есть, Б. То есть: to fuck my bald skull! То есть, – горе моей кудрявой голове, – это в совсем уж вольном переводе. Пасёт, хищник, меня…

– Брысь! Вот же! Хищник, куда там, – вот Егорыч из больницы вернётся…

– И что? Это… ты ложись, как лежал, – мне хорошо было, Гришка…

– Да? Супер, мне тоже в тему… вот, так хорошо. А Егорыч его мухой в стойло поставит, – если ты ему новый баллончик в “Prokiller” поставишь.

– Блядь, он что, в кота вашего стрелял?

– А ты чо, против? Я нет. Тот хоть пистолета бояться стал, – как в руки возьмёшь… Ха, и название ведь! «Прокиллер», – тема.

– Гришка, я его не из-за названия купил, – хмуро отзывается Илья. – Просто… Ну, я не знаю, какого хрена японцы его так назвали! Это же просто клон Кольта M1911, а чо они его так… Он почти копия такого пистолета, Ле Байер, это американская фирма, Кольты под «практику» выпускают, и для ещё там… фирма редкая… И известная у «практиков», суперспорты делают, – в натуре супер! Качество, – песня! Я этого «японца» потому и купил, – тоже качество супер, и почти копия Ultimate Master Ле Байера.

– А где купил, у нас? Дорого?

– В Москве, четыре с половиной сотни… м-м…

– Ну-у… четыреста пятьдесят рублей, – ну, нормально…

Илюха смеётся, поворачивается ко мне лицом, – моя правая ладонь с его талии перемещается на спину Ильи, он своей левой рукой обхватывает меня за шею, и так получается, что я упираюсь ему лицом в изгиб шеи. Я кручу носом, я ввинчиваюсь им… так. Мягкий воротник мастерки сдвигается, и мне хорошо упираться носом… губами… лицом, короче, мне хорошо и удобно упираться в изгиб Илюхиного плеча и шеи, – хорошо и удобно, – но, главнее, что хорошо…

– Ну да, – шепчет Илья мне снизу в ухо, – четыреста пятьдесят. Рублей… Хм, нормально…

– А чо? – тоже шёпотом спрашиваю я в Илюшкин изгиб плеча и шеи… кожа его… под моими губами такая… хорошо…

– Гриша, я только что признался тебе, что убил двоих человек. Это как? И тут же мы с тобой про пистолет, ёб…

– Ха, «людей» нашёл, – я опять шепчу, опять Илюшкина кожа под моими губами, и жилка вот теперь бьётся, это вообще, кайф такой… но… надо… эх, зашибись мне вот так вот, губами и носом в гитарный изгиб этого, уже широченного плеча, и ещё нежной шеи, да надо… и я неохотно откидываюсь, смотрю Илье в закрытые глаза, и всё равно, даже сквозь его закрытые веки я вижу в Илюхиных глазах нефрит и изумруды древних Богов и героев, и я, млея оттого, что эти сокровища так близко от моих губ, что они совсем рядом, на нашем диване, у меня дома, они мои… почти что, я тихо, но всё же в голос, внятно говорю Илье в закрытые, чуть подрагивающие от моего дыхания веки: – Знаешь что, Илья? Мне только одно жалко, что меня с тобой не было. Я, когда ты про этого… эту суку рассказал, я Ненависть почувствовал, – ну, я так думаю, что это у меня Ненависть была. Вот. Жалко мне, что и я их не помог тебе… что с тобой меня не было. И Тихона твоего, – очень мне жалко, что я его не знал, и не узнаю, но ты мне расскажешь, – да? И я узнаю. И тоже его помнить стану… буду. И любить тоже… Если ты разрешишь. А то, что ты их… убил, – это… так и надо было. И ещё: – я тебе поверил, сразу, и тому поверил, что ты их убил, и тому, что только так и надо было. Вот что я тебе хотел сказать.