Текст книги "Падение Парижа"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

6

Штаб армии помещался в усадьбе богатого эльзасского фабриканта. Это был поместительный дом с зимним садом и с бильярдной, где у офицеров по вечерам происходили турниры. В библиотеке офицеры сидели над картами. Канцелярия находилась в бывшей детской; там стучали без умолку ундервуды, на стене еще висел мышонок из фильма, а под ним работала машинистка Люси, с соломенными волосами и с длинными ресницами, выкрашенными в фиолетовый цвет. За ней волочился любимец генерала, майор Леруа.

Хозяин усадьбы любил безделушки; на письменном столе, за которым работал генерал Леридо, стояли чернильница в виде Пизанской башни, пингвин из копенгагенского фарфора и часы с различными циферблатами, показывающими время Парижа, Сан-Франциско и Токио. Работая, генерал отодвигал пингвина: боялся разбить. Он не выносил ущерба; его оскорбляли чернила, пролитые на паркет, или солдатские сапоги, примявшие газон.

Казалось, человек с таким характером должен был выбрать другую карьеру; но в семье Леридо все были военными. В четырнадцатом году Леридо командовал полком; показал себя исполнительным; дошел до генеральского чина. Он умел ладить с начальниками и с подчиненными, не вылезал вперед; называл себя учеником Фоша; говорил: «В нашем деле самое главное – спокойствие, чувство меры». Неизменно любезный, гладко выбритый, пахнущий одеколоном, он всем нравился, всех успокаивал. Его несчастьем был низкий рост; он не позволял фотографам снимать его, когда кто-нибудь стоял рядом.

Успеху Леридо способствовала его тактичность. Он ненавидел депутатов, но когда штатские при нем заговаривали о политике, отвечал: «Я доверяю избранникам нации». С Леридо ладили все: Бретейль, Дюкан, Виар. Он охотно беседовал с ними о роли, сыгранной семидесятипятимиллиметровыми орудиями в Марнской победе, или о красоте классической поэзии. Он обожал литературу; покупал роскошные издания Расина и Корнеля и даже напечатал лет тридцать тому назад статью в провинциальном журнале – «О некоторых погрешностях Стендаля», посвященную разбору «Пармской обители» с точки зрения военной науки.

Свое дело Леридо любил; но война его огорчала хаотичностью – все, что на маневрах было совершенным, искажалось тысячами случайностей. И за три последних месяца он осунулся, постарел. Жаловался на боли. Врач говорил: «печень», но Леридо приписывал болезнь событиям. Все его смущало: фронт был коротким, и он не знал, что делать с частями, приговаривал: «Горе от избытка, вот что…» Люди спали под открытым небом; в ноябре начался грипп. Офицеры побаивались солдат, не проводили учений, а солдаты томились и пьянствовали. Когда Леридо говорили: «Гамелен накапливает тяжелую артиллерию для атаки против линии Зигфрида», – он вздыхал: «У командиров нет револьверов, вот что…»

Он строго следил за распорядком дня в штабе. Все вставали в шесть часов. Полковник Моро принимал рапорты. Майор Леруа читал скучные газеты, стараясь заглянуть в канцелярию, где стучала на машинке Люси. Майор Жизе распекал интендантов. Полковник Жавог изучал карты. А капитан Санже, лысый и мечтательный, вздыхая про себя о парижских кабачках, докладывал генералу: «В Цвинкере два солдата ранены… Против Шестнадцатой дивизии замечено передвижение, немцы подвезли сто восемьдесят шестой полк… Вчера действий авиации противника не замечено… В Танвилле открыли лазарет для венериков…» Генерал, отодвигая пингвина, бормотал: «Вот что!..» За стол садились ровно в двенадцать.

Сегодня подали страсбургский паштет из гусиных печенок. Полковник Моро сказал:

– Дары местных богов.

Генерал вздохнул: врач посадил его на диету. Чтобы утешить себя, он заметил:

– Самое полезное – салат. С возрастом человек становится травоядным существом. Это естественно…

Поспешно проглотив кусок паштета, капитан Санже поддержал:

– Конечно…

Поговорили о том, что Гитлер – вегетарианец. Генерала это удивило; он долго приговаривал: «Вот что… Интересная черта…» Потом майор Леруа стал излагать содержание газетных обзоров.

– В центре внимания Финляндия. Все спрашивают, что будут делать русские.

Генерал оживился:

– Очень интересно! Конечно, они могут начать обходное движение, попытаться выйти к Ботническому заливу, чтобы отрезать Хельсинки от Швеции. Могут предпринять и лобовой удар на линию Маннергейма. Посмотрим, посмотрим… (Война в Финляндии была для него стратегической задачей; она как бы возвращала его к уюту парижского кабинета, и он меланхолично вздохнул.) А что пишут о наших делах?

– Мало. В «Эпок» цензура вырезала две колонки…

– И хорошо сделала. Наверно, статья Кериллиса или Дюкана. Не понимаю, как им позволяют писать!

Полковник Моро был близким другом генерала Пикара; оба ненавидели Дюкана. И полковник сказал:

– Мне пишут из Парижа, что Дюкан собирался сюда. Только его не хватало!..

Генерал, сердясь, всегда облизывал губы. Так он поступил и теперь:

– Ни в коем случае! Даладье может нас избавить от подобных сюрпризов. Дюкан способен заразить всех своей паникой… Я сам слышал, как он кричал: «Немцы весной предпримут решительную операцию…» Что вы хотите, человек когда-то был летчиком, но в стратегии неуч, отстал, ничего не видит. Для него линия Мажино – это полевые укрепления на Эне или на Сомме… (Он тщательно выбрал грушу – долго ощупывал ее, проверяя, спелая ли, потом маленьким ножом осторожно снял кожу, вытер пальцы, залитые душистым соком.) Когда ножик входит, как в масло, груша всегда хорошая… Попробуйте, майор. (Он протянул Санже половину груши.) А в болтовне Дюкана сказывается влияние полковника де Голля. Я прочитал его записку… Гамелен прав: это фантазер. Не хочет понять, что немцы блефуют. Валит все в одно: Польшу, Испанию, где против регулярной армии сражались анархисты, наш фронт… Вообще плохо, когда люди, вместо классиков военной науки, питаются газетными сенсациями. Такой де Голль считает себя новатором. На самом деле он рутинер. Он видит перед собой Седан или наполеоновские войны. Забыл про опыт мировой войны. Думает, что танки будут носиться по Европе, как когда-то носилась кавалерия. А эпоха молниеносных войн миновала. Мы вернулись к длительным осадам стран. Это Троянская война, вот что…

Он аккуратно свернул салфетку, надел на нее кольцо и встал. Кофе подали в гостиной. Полковник Моро сказал:

– Генерал Моне запрашивал… Они хотят провести нечто вроде маневров – приучить солдат к действию пикирующих самолетов.

Слово «маневры» напомнило Леридо мирное время, но тотчас он нахмурился: этот Моне опять что-то придумал!.. Выскочка, всегда хочет опередить других!.. А полковник Моро продолжал:

– Префект против. Дело в том, что за Мюнстером население не эвакуировано, крестьяне боятся, как бы не пострадали виноградники…

Генерал кивнул головой:

– Я вполне согласен с префектом. Мы должны быть особенно внимательными к эльзасцам. Все это вздорная затея… «Пикирующие самолеты!..» Да, в Польше или в Испании, когда нет зениток… Они клюют на немецкую удочку, поддаются любому паническому слуху. Так и сообщите генералу Моне… Обычные занятия, не больше… Притом надо дать людям отдохнуть.

После завтрака генерал с капитаном Санже отправились на позиции. Шофером у Леридо состоял сын промышленника Меже, молодой спортсмен, благодаря положению отца откомандированный в штаб армии. Меже гнал машину, и Леридо приговаривал: «Тише, мой друг, вот что…»

Леридо любил поговорить с шофером: Меже знал все, что случается окрест.

– Какие новости, мой друг?

– Все спокойно, господин генерал. В Мюнстере я разговаривал с нотариусом: он приезжал из Периге за вещами. Он говорит, что на эльзасцев произвел тяжелое впечатление процесс Россе.

– Я так и думал. (Леридо обратился к Санже.) В Париже они ослеплены. Да если Россе и был связан с немецкой разведкой, теперь не время это выволакивать… Зачем углублять политические распри? (Генерал слегка повернулся к шоферу.) Вы ездили с полковником на позиции?

– Мы были, господин генерал, в Эрштейне. Майор Лесаж жаловался: солдаты там распустились.

Меже хотел рассказать, что майора Лесажа солдаты вымазали коровьим навозом, но вовремя спохватился: это выведет генерала из себя. Меже только усмехнулся, вспомнив, как визжал бедный майор. А Леридо сказал:

– Ничего не поделаешь, люди скучают. Нужно организовать разумные развлечения.

Они въехали в Страсбург. Город был пуст. В киосках за стеклом висели газеты от последних чисел августа. На террасах кафе стояли мраморные столики, соломенные стулья, как бы поджидая посетителей. Портал собора был прикрыт мешками с песком. Часы на площадях все показывали разное время. Увидев в витрине сиреневый пеньюар, генерал вздохнул: такой пеньюар у Софи… Леридо четыре года тому назад вторично женился на молоденькой дочери военного врача. Софи в двадцать шесть лет была рассудительной и заботливой. Когда Леридо работал, в доме ходили на цыпочках. Софи готовила его любимое блюдо: телячью голову в винегрете. Она душилась духами «Корсиканский жасмин»…

Наблюдательный пункт находился в беседке, прикрытой хвоей, над обрывом. Леридо в бинокль увидел людей возле блокгауза. Он машинально подумал: «Противник…» Потом он заметил большой транспарант: «Французы, наш общий враг – Англия!» Рядом красовались изображения Гитлера и Жанны д'Арк. Леридо поморщился: до чего это вульгарно! Вместо военных операций какая-то пропаганда. Как будто война – предвыборная кампания… А там, дальше, – дома с бурыми крышами, синий дымок, виноградники… Слов нет, странная война! Можно забыться, принять все за маневры: синие пытаются форсировать реку… А в шестнадцатом году было иначе… Леридо вспомнил развалины Перрона, щебень, воронки, кости. Это не повторится. Тогда мы начали войну с песнями и красными штанами «пью-пью». Теперь у нас линия Мажино.

Леридо шел по размытой дорожке. Пахло сырой землей. Показалось мутное зимнее солнце. Вдруг он услышал музыку: Шуберт. Эту вещицу играла Софи…

– Что это?

Полковой командир отрапортовал:

– Громкоговоритель: заглушаем немецкую пропаганду. А противник слушает знакомую музыку. Мы им показываем, что ничего не имеем против немцев.

Леридо одобрил:

– Прекрасно придумано.

– Нам предлагали между музыкальными номерами вставлять короткие обращения на немецком языке. Так делают в Двадцать седьмой дивизии. Но я нашел это неудобным.

– И правильно сделали: на войне нужно воевать. Предоставим политику политиканам. Что же, у вас целый день концерт?

– Сегодня с семи часов утра до семи сорока была артиллерийская перестрелка. Их батареи находятся…

– Знаю, знаю… Имеются жертвы?

– Три солдата убиты, один сержант тяжело ранен.

На минуту воцарилась тишина. И тотчас с того берега донеслось по-французски:

Так за вашими спинами

Подписали условье:

Англия платит машинами,

Франция – кровью…

Поехали дальше, в штаб Двадцать седьмой дивизии. Леридо хотел проверить – правда ли, что там занимаются политической пропагандой?.. Но он забыл про громкоговорители: его ожидало важное известие – утром возле Эрштейна разбился немецкий истребитель. Летчик погиб; на трупе нашли документы – лейтенант Карл фон Ширау.

Леридо распорядился устроить торжественные похороны.

– Вот вам настоящая пропаганда! Мы покажем, что умеем уважать противника. Я пришлю полковника Моро. (Он задумался.) Вы говорите: фон Ширау?.. фон… Наверно, из аристократической семьи… Это может произвести в Германии большое впечатление… Я постараюсь тоже приехать…

Леридо осмотрел госпиталь. Зашел в барак. Солдаты быстро прикрыли шинелью игральные карты.

– Что, дети мои, отдыхаете?

– Так точно, господин генерал.

Леридо не знал, что сказать, и вышел. В дверях он услыхал:

– Генеральчик с пальчик!..

Леридо однажды уже слышал это обидное прозвище – в Париже на улице. Но он не думал, что здесь, на фронте, кто-то посмеет над ним глумиться. Наверно, коммунист… Он облизал губы, и капитан Санже вздохнул: он собирался вечером завести разговор о трехдневном отпуске.

Поехали назад: всю дорогу Леридо переживал обиду. В вестибюле стояло большое зеркало; пройдя мимо, генерал отвернулся. Он вызвал полковника Моро:

– В Двадцать седьмой дивизии царит распущенность. Солдаты производят отвратительное впечатление, вот что… А генерал Моне, вместо того чтобы подтянуть людей, занимается пропагандой… Передают немцам какие-то политические речи, наверно эмигрантов, коммунистов… Мы сейчас составим записку главнокомандующему, копию Даладье…

Полковник вздохнул: он собирался сегодня взять реванш у майора Жизе – две партии по сто очков… А капитан сказал Леруа:

– Губы лижет… Там кто-то крикнул «с пальчик»… А я думал завтра съездить в Париж. Ну и жизнь!..

Пробило шесть часов. Канцелярия опустела. Только Люси еще работала. Наконец она отстучала: «Дюбуа Пьер, сержант», сложила копирки, покрыла машинку чехлом и, осторожно озираясь, прошла наверх – ее ждал майор Леруа.

– Деточка, давайте представим себе, что мы в Венеции, в гондоле…

7

Дождь зарядил с утра, длинный дождь гнилой зимы. Скучно было глядеть на серо-желтое пухлое небо. И Пьер разглядывал свои рыжие, промокшие насквозь ботинки. Он теперь часто глядел в одну точку, казалось, что-то высматривает; но он ничего не видел. Он и не думал ни о чем. Все происходящее вокруг было смутным, хотелось потрогать себя, крикнуть, проверить – не спит ли он. Да ничего и не происходило: солдат тридцать девятого полка мок под дождем, слушал то рапсодии Листа, то брань сержанта, изредка прерываемые грохотом снарядов. За всем было нечто страшное: об этом Пьер не смел думать.

Это началось в горячий день августа. А проснувшись на следующее утро, он радостно потянулся: Аньес варила кофе, на полу играл Дуду, и его рыжая лошадка браво гарцевала, вся залитая солнцем. Но сейчас же Пьер вспомнил…

С тех пор он жил в оцепенении, не мог выпрямиться, молчал. А он был создан для громкой жизни.

На родине Пьера сейчас тепло; цветут розовые декабрьские розы; вдали видна, вся обожженная, рыжая гора Канигу. Когда-то он на нее взбирался… А дождь будет идти весь день, завтра, послезавтра. И скоро в несвежей вате неба ангелы хрипло, как громкоговоритель, завоют: «Сла-а-а-ва в вышних».

Перед отъездом Пьер бродил, как осужденный. Аньес видела, что он погибает, искала выхода.

– Пьер, уедем куда-нибудь далеко, в Америку. Будем работать.

Он покачал головой.

– Всем плохо. Что ж я буду спасать шкуру? А того, что было, все равно не вернешь.

Говоря так, он думал о днях Народного фронта.

Прежде ему казалось, что он участвует в событиях, отвечает за них. Даже после предательства Виара он мог сказать: «Я переправляю самолеты…» А теперь он был деревом, помеченным дровосеком, колесиком, неспособным и своей гибелью замедлить ход машины.

В день отъезда они чуть не поссорились. Нахмурив лоб, Аньес сказала:

– Но вы этого хотели…

Он вскипел:

– Не этого! Это – не наша война.

Для Аньес война была войной: снаряды, грязь, кровь, смерть. Как он мог ей объяснить, что сентябрь тридцать девятого года не похож на сентябрь тридцать восьмого? Она возражала: «Софизм, политика, игра». А для него это было правдой. По-другому звенели шаги запасных. Никто не пел. Была на лицах покорность обреченных. И Пьер не видел выхода.

Он теперь понял, что отделяло его от Мишо. Давние споры не были случайными. Мишо – крепкий, его можно сломать, тогда он упадет, как упал вчера Жюль. Но Мишо нельзя согнуть: он усмехнется, скажет «и еще как!», выстоит. Где он теперь? Мокнет под дождем? Посадили? Как хотел бы Пьер с ним поговорить! Но нет, и Мишо не помог бы… Мишо ответил бы: «Надо глядеть вперед… Диалектика событий…»

Пьер был одинок. Его всунули в роту, составленную из бретонских крестьян, богомольных и пугливых; им сказали, что Пьер – анархист, безбожник, в Испании он жег церкви. Лейтенант Эстерель, уродливый гном, был одним из «латников» Бретейля; он обожал поэзию, говорил, что «нищета романтична» и что в фашизме «мистическая сущность». Лейтенант презирал своих солдат: они пахли потом, плохо говорили по-французски, верили в ладанки с изображанием святого Геноле. Пьера он боялся, предостерегал других офицеров: «Такой способен выстрелить в затылок…» Его оскорбляло, что Пьер – инженер, что он ходил в театр «Ателье» и читал стихи Элюара.

Пьер подружился с единственным парижанином Жюлем, который работал прежде на газовом заводе. Это был неисправимый балагур. Он корил Пьера: «Нельзя вешать нос на квинту. И не то бывало… Сейчас, наверно, Морис Торез думает. И придумает. А я пойду на охоту – здесь куриным пометом пахнет. Давненько я не ел хорошей яичницы». Он смешил Пьера: «Я оптимист. Посмотрим на события с точки зрения свиньи. До войны свиней кололи семь дней в неделю. А теперь по понедельникам и вторникам запрещено продавать свинину. Значит, не пройдет и ста лет, как свиньи добьются неприкосновенности личности, увидишь!..» На минуту Пьер выходил из своего полусна, смеялся. И вот Жюля убили.

Письма Пьера были короткими: он не знал, что рассказать Аньес. О дожде? О шутках Жюля? О том, как Жюль, умирая, почему-то повторял: «Брюква…»? О лейтенанте Эстереле, который читает стихи Валери и боится, проходя, задеть солдатскую шинель? Анъес заполняла письма вопросами о здоровье Пьера или рассказами о проказах Дуду. Им столько нужно было сказать друг другу, но оба онемели. Пьер часто думал об Аньес – прямая дорога в белый июльский день: слепит… Иди, и ты обязательно дойдешь… А у него тропинки… Неразбериха!.. Вот и заблудился…

А дождь никогда не перестанет! Пьер вспомнил дождливый вечер на тулузском аэродроме. Как он тогда мучился! Теперь и боли нет: умирание под хлороформом. Шинель пахнет мокрой псиной: это еще живой запах, надо им дорожить, за ним – ничего. Патефон… Говорят, это чтобы немцы не скучали… Шутники!

Его вызвал лейтенант Эстерель.

– Отнесите капитану Жемье.

– Слушаю, господин лейтенант.

Он взял книгу. Лейтенант хотел унизить Пьера: коммунист, наверно, признает только пролетарских поэтов… Пускай прогуляется! До фермы, где стояли артиллеристы, было четыре километра. Капитан Жемье тоже был эстетом, просил: «Пришлите что-нибудь почитать. Я со скуки составляю словарь рифм».

Забравшись под навес, Пьер раскрыл книгу. Стихи… Он не поглядел, кто автор.

Бывает – радости наперечет.

Не зацвести ему, но он живет…

И захлопнул. Ему показалось, что его окликнула Аньес, подошла, провела рукой по мокрой щеке. Рука горячая… А с лица падали капли дождя.

Он пошел дальше по крутой дорожке между виноградниками. Ферма была скрыта маленькой рощицей. Направо осталась церковь… Петушка на колокольне сбили… Пьер обогнул воронку; машинально подумал: «Пристрелялись…» И свернул с дороги.

Он отдал книгу близорукому застенчивому капитану, выпил с артиллеристами кувшин молодого кислого вина, пошел назад. Вот так штука – дождь перестал!… Громкоговорители смолкли на час раньше обычного. Прошумел внизу ружейный выстрел, но остался без ответа. Воцарилась тишина. Пьер смутно повторял: «Бывает – радости наперечет…» Вечером будет письмо от Аньес. Потом – сенник, душное животное тепло, уютный храп рыжего Ива…

Вдруг в тишину ворвался грохот. Это приключалось по два раза в сутки, но Пьер никак не мог привыкнуть к первому разрыву: мир сразу менялся, раздирали воздух… Сейчас ответят наши… Пьер пошел в сторону и присел на корточки; мокро… Придется просидеть час. Зато вечером будет письмо…

Он не осознал второго разрыва; только подскочил – осколок попал в пах. Полчаса спустя его подобрали артиллеристы.

Очнулся он под утро; увидел невыносимо четкий свет лампочки без абажура и сейчас же закрыл глаза. Медленно припоминал: книга, артиллеристы, вино, снаряд… Он, кажется, ранен… Может быть, умирает?.. Нет… Спит?.. Он захотел повернуться на правый бок – всегда так спал, но вскрикнул. Значит, умирает… Нужно вспомнить что-то очень важное… Напрягаясь, он вспоминал сам не знал что. Хотел увидеть Аньес, как увидел ее под навесом, и не мог – лица не было. Он только повторял, чтобы успокоить себя, имя: «Аньес!..» Подошла сиделка, поправила подушку. У сиделки лицо было длинное, как черта; он подумал: «Чужая». Потом увидел на одеяле яркую игрушку. Это была песочница, красная с едкими зелеными полосками. Он сидел на куче песка. Из песочницы выходили пирожки. Нет, рыбы… Или, может быть, карлик с длинной бородой?.. Песок был сухим, формы распадались. Он крикнул: «Почему сухой?..» Сиделка подошла с мокрым полотенцем, положила его на лоб Пьера, он не почувствовал – снова впал в забытье.

А под окном гремела музыка: третий батальон салютовал убитому немецкому летчику. Генерал Леридо произнес речь:

– Мы преклоняемся перед останками воина… Любовь к отечеству… Чувство долга…

И снова пошел дождь, еще сильнее, чем вчера, будто он хотел наверстать потерянное.

Письмо от Аньес пришло, как и думал Пьер, вечером. Оно пролежало в канцелярии три дня; его отослали с пометкой: «Адресат скончался».