Текст книги "Избранное"

Автор книги: Илья Эренбург

68. НАТЮРМОРТ

 
От этой законченной осени
Душа наконец ослабла.
На ярком подносе
Спелые, красные яблоки.
Тяготейте вы над душой ослабшей,
Круглые боги, веские духи,
Чую средь ровного лака
Вашу унылую сущность.
Всё равно, обрастая плотью,
Душа моя вам не изменит.
Зреет она на тяжелом подносе
В эти тихие дни завершений.
 

Март 1918

69. В ВАГОНЕ

 
В купе господин качался, дремал, качаясь
Направо, налево, еще немножко.
Качался один, неприкаянный,
От жизни качался от прожитой.
Милый, и ты в пути,
Куда же нам завтра идти?
Но верю: ватные лица,
Темнота, чемоданы, тюки,
И рассвет, что тихо дымится
Среди обгорелых изб,
Под белым небом, в бесцельном беге,
Отряхая и снова вбирая
Сон, полусон, —
Всё томится, никнет и бредит
Одним концом.
 

Апрель 1915

70. «Слышишь, как воет волчиха…»

Марии Моравской

 
Слышишь, как воет волчиха,
Собирая отсталых волчат?
В поле просторно и тихо.
Куда ты ушел наугад?
Ясный паненок,
Маленький пан,
Отчего твой зеленый
Алеет жупан?..
 

Май 1915

71. НАПУТСТВИЕ

 
О летящая мимо,
Ты падешь на скаты голые,
На ржавую глину,
Разогретую солнцем.
Станешь снова таять и париться,
Ноги свои удивленно тронешь,
Малой тварью
Затрусишь полегоньку.
 
 
Помяни и того, кто был создан
Из той же глины хрупкой,
Кто остался слишком поздно
Сидеть на приступочке,
Распевая: «Барышни хорошие,
Благолепные барышники,
Подайте один только грошик
Спившемуся,
Развалившемуся!..»
 

Май 1915

72. НА ВОЙНУ

 
Уходили маленькие дети —
Ванечки и Петеньки,
Уходили на войну.
Ну! Ну!
Пейте! Бейте!
Бейтесь! Смейтесь!
На вокзальной скамейке!
 
 
Какой пухлый профиль,
И заботливо прицеплена фляжка.
Он сегодня утром еще пил кофе
С мамашей.
Пили и забыли.
Уходили.
Не глядели, не скорбели.
Пили, пели.
 
 
Чад ли? Жар ли?
Солнце в лужи тычется.
Скоро снег последней марли
Скроет личико.
Вечер светится.
Отдыхают усталые люди.
А нового Петеньки
Больше не будет.
 

Май 1915

73. «Ни к богатым, ни к косматым…»

 
Ни к богатым, ни к косматым,
Ни к мохнатым медвежатам,
Ни к арапам косолапым,
Ни к собакам, ни к чертякам, —
Шла смерть в мою клетушку,
За мой стол, до моих детушек.
Я просил: «Не тронь детенышей!»
А она взяла и тронула.
«Ты не гладь» – она погладила,
Всем дала по виноградине,
Увела и след приметила,
Замела хвостами песьими,
А к себе пришла, проклятая,
Завизжала и заплакала,
Плача, пеленала трупики,
Пестовала и баюкала:
«Я-га-га! У-лю-лю!
На-по-ю! На-кор-млю!»
 

Май 1915

74. ПОСЛЕ СМЕРТИ ШАРЛЯ ПЕГИ

 
В дни Марны на горячей пашне
Лежал ты, семени подобен,
Следя светил, спокойно протекавших,
Далекие дороги.
А жирные пласты земли
Свои упрашивали, угощали снедью жаркой,
Свои упрашивали и враги.
В дни сентября мы все прочли:
На Марне
Убит Пеги.
О господи, все виноградники Шампани,
Все отягченные сердца
Налились темным соком брани
И гнут бойца.
А там, при медленном разливе Рейна,
Ты, лоза злобы, зацвела.
Вы, собутыльники, скорее пейте
У одного стола!
Над этой бедной бездыханной плотью,
О, чокнитесь!
 

Май 1915

75. НА ЗАКАТЕ

 
На закате
Было особенно душно.
Приходили оловянные солдатики
И стреляли из маленьких пушек.
Старший цедил какую-то шутку.
Дымила трубка.
Дрогнули тела, повалились рядами,
Сокрушенные зорким огнем.
И видел и плакал Каменщик
Над гиблым трудом.
К ночи пришли влюбленные девы,
Грудью прильнули к вспаханному полю,
К полю, сытому от цельного хлеба
И от соли.
(О, как нежные губы жжет
Смертный пот!)
А в деревне выла собака,
Вспоминая жилье,
Выла, что что-то было
И что иссякло
Всё.
 

Май 1915

76. В АВГУСТЕ 1914 ГОДА

 
Издыхая и ноя,
Пролетал за поездом поезд,
И вдоль рельс на сбегающих склонах
Подвывали закланные жены.
А в вагоне каждый зуав
Пел высокие гимны.
(И нимфы
Стенали среди дубрав.)
«Ах, люблю я Мариетту, Мариетту
Эту.
Всё за ней хожу.
Где мы? Где мы? Где мы?
Я на штык мой десять немцев
Насажу!»
Дамы на штыки надели
Чужеземные цветы – хризантемы.
А рельсы всё пели и пели:
«Где же мы? Где мы?»
И кто-то, тая печаль свою,
Им ответил: «В раю».
 

Май 1915

77. P. S.[1]1
  Постскриптум (лат). – Ред.


[Закрыть]

 
Я знал, что утро накличет
Этот томительный вечер;
Что малая птичка
Будет клевать мою печень;
Что, на четыре части переломанный,
Я буду делать то, что надо
И чего не надо:
Прыгать на короткой веревочке
Мелким шагом,
Говорить голоском заученным
Про свою тоску,
Перечитывать житье какого-нибудь мученика
Или кричать: а-а! ку-ку!
Глуп-глуп! мал-мал!
Я это знал,
И всё же, когда любовь пришла, я не понял —
Где это? что это? то или это?
Заплакал и отдал картонной мадонне
Ключи погибающей крепости…
 

Май 1915

78. В ПИВНОЙ

 
Приходили четыре безногих солдата.
Пили горькое пиво.
О лихих, о далеких атаках
Говорили лениво.
Говорили, смотрели
На женские прелести.
 
 
«Пушка ты, пушечка,
Как тебя не назвать?
Душечка!
Семьдесят пять!
Рушь ты немчиков,
Розовых младенчиков!
Всё разрушишь —
Тихо будет к вечеру.
Дай, моя пушечка,
Я поцелую твое плечико!..»
Девки целовали солдат,
Какая кого, наугад.
«Пригожие мои, видные,
Румяные.
Ножки у вас не какие-нибудь —
Деревянные!»
Целуйте, какая кого! Не спорьте!
Горько! Горько!
Солдат вынул образок,
Лег на скамью, как в гроб.
Плакал Никола-чудотворец,
Застилал одинокую душу.
А золотое, прошлое горе
Всё еще пенилось в кружках.
 

Июнь 1915

79. ARS[2]2
  Искусство (лат) – Ред.


[Закрыть]

 
Я бродил, я любил здесь когда-то,
А теперь, разлюбив, позабыв,
Я касаюсь мрамора статуй
Среди тощих низких олив.
Я дрожу, – ни тоска, ни трепет
Эту белую плоть не пронзит.
Только изредка летний ветер
По глянцу листвы скользит.
Не хочу! Не хочу вашей правды!
Вы всего мудрей и ясней,
Но даже малая травка
Не взойдет из этих камней.
Облаками большими, тяжелыми
Скрыты синие очи Отца.
Но в душе не осталось золота,
Чтоб отлить иного тельца.
 

Июнь 1915

80. ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ

 
Я приду к родимой, кинусь в ноги,
Заору:
«Бабы плачут в огороде
Не к добру.
Ты мне волосы обрезала,
В соли омывала,
Нежная! Любезная!
Ты меня поймала!
Пред тобой, перед барыней,
Я дорожки мету.
Как комарик я
Всё звеню на лету —
Я влюблен! Влюблен!
Тлею! Млею!
Повздыхаю! Полетаю!
Околею!»
 

Июль 1915

81. ПРОГУЛКА

 
В колбасной дремали головы свиньи,
Бледные, как дамы.
Из недвижных глаз сочилось уныние
На плачущий мрамор.
Если хотите, я подарю вам фаршированного
                борова
Или бонбоньерку с видами Реймского
                собора.
«Ох вы родные, хорошие!
Подсобите мне!..
Очень уж тошно
Без Митеньки!»
И на мокрых досках
Колыхался мертвый солдат,
Торчала горькая соска
В ярко-лиловых губах.
Нет, я поднесу вам паштеты,
А эти туши
Мы прикажем убрать астрами, только
                фиолетовыми,
И вечером скушаем.
«Мальчик мой перебитый!..
Всё переменится…»
Только ветер один причитывал:
«И презревши все прегрешения…»
 

Сентябрь 1915

82. ОТХОДНОЕ

 
Ночью тихие грехи,
Один… и ни слова…
Нельзя же вечно: «Апчхи!»
– «Будьте здоровы!»
– «Вы какие? Турецкие?»
– «А я Кри-Кри, а я Фру-Фру…»
 
 
Знаешь, это звучит по-детски,
Но теперь я скоро умру!
Это знает мой сосед,
И лекарь грек,
И барышни в «Ротонде»,
И колокольчик конки.
Это знает тот плюгавый,
Что в моем ведре плавает,
Кричит: «Не сливай, а то залаю!»
Это все знают, только ты не знаешь.
 
 
Но ты знаешь, как я жил раньше,
И «Я живу», и «Одуванчики»,
И то, как я лаял малость,
И то, как лай мой ты слушать устала,
И сказки, и ласки, и ночи, и очи,
И прочее, прочее, прочее…
 
 
«Знаете, этот поэт-то помер!..»
– «Да что вы? Ну, комик!»
– «Все умрем». – «Попробуй – умри!»
– «Умру».
– «Кри-Кри!»
– «Фру-Фру!»
 
 
Где же ты? Уж кричит петух.
Пот сотри! Облегчи тоску!
Дай мне разрешенье!
 
 
«Послушайте, одно из двух:
Или кричите кукареку,
Или пойте хорошенько,
Вот как я пою:
„И раба твоего Илию…“
Послушайте, вы снова?..»
– «Будьте здоровы!»
 

Ноябрь 1915

83-88

 
Утром не было письма.
Тело было бело – белей бельма.
Качал стул.
До обеда три раза зевнул.
Сколько? Четыре? Четверть пятого —
Как рано!
(И мухи, и патока.)
Я глазами прощупал сквозь блузку – ага!
                что-то новое…
Со скуки разве попробовать?
На диван присели.
…Как мухи засидели Боттичелли!..
Ку-ку, Венера,
Нашла кавалера?
Знаешь, милый, нет дня —
Поцелуй меня!
Знаешь, так лучше, не надо огня —
Поцелуй меня!
Я люблю его! Господи, неужели как всех?
Господи, грех?
Знаешь, это дудки!
Не затем диван.
Грудки твои, грудки,
Точно марципан.
 
 
Цепляемся за руки, за волосы, за плечи!
                О владыко!
Выплыть хочется! Выплыть!
Не надо! Слышишь! Не надо!
И падаем!..
Так птица с дробинкой в груди падает в землю,
                упершись крылами,
Так падает в воду камень,
Так падает старый бродяга, прикончив четверть,
                в последний раз
Так падает час!
 
 
От тел горячих этот запах терпкий.
Господи! Трупы простертые, смотрим мы в око
                смерти
И, как плиты, чужие плечи.
А сказать друг другу нечего!
 
 
«Милый, где мы?»
– «У меня». – «Отвернись, я оденусь!»
Не глядел ей в глаза. Страшно!
Я знаю всё, и какая на ней рубашка.
Выпил три кружки пива.
 
 
Господи, прости меня – блудливого!
За то, что я спал в детской кровати
(С сеткой). Касался плоти матери.
За то, что в тринадцать лет я плакал.
Не в силах понять твоего знака.
За то, что я ночью бегал – лицо мокрое —
И щипал свою грудь, щипал до крови,
За то, что делать – просто делать нечего,
И с четырех так долго еще до вечера,
За то, что я пил пиво,
За то, что я блудливый,
Прости, прости меня, Господи!
 

 
Тик-так.
Вот так так.
Сосед где-то прыснул, фыркнул, харкнул.
И сладкий запах лекарства.
Глупости! Просто
Сосчитаю до ста.
Двадцать, двадцать пять…
Страшно помирать.
Двадцать шесть…
А если что-нибудь есть?..
Помирает сыночек.
(Ночью, всё ночью!)
Тридцать девять и восемь.
Доктор, просим! Просим.
Господи, вот его повозка,
Шапка матросская.
«Адмирал».
Он в «Адмирале» только «А» знал.
 
 
Ну-ну!
Видно, сегодня не усну.
 
 
Помрешь – будет скверный дух,
Вырастет из тебя лопух.
А в гробу жить хочется,
Волосы растут и ноготочки.
Уж кричит петух.
 
 
Хорошо бы угостить конфетами дюжину старух,
Показать им, на прощанье,
Как приятно баловаться в бане.
 
 
Я не плачу —
Я визжу по-поросячьи,
Так визжал Петр: «И! и! и!
Твои и мои и твои!»
Так визжит мать в ногах у профессора. «Лучше?»
– «Сударыня, надейтесь, бывают случаи…»
Так визжит кошка: «Ой-я, ой-я!
На помойке, на помойке!»
Кончено.
Лучше хлебнуть коньячку, а потом лимончиком…
Эта икона какого письма? Какого века?
Экземпляр! И триста – недорого это…
Какая наивность!
Простите, перебил вас, – вы коньячку или пива?
 
 
Озирис. Будда. Христос.
Позвольте, один вопрос —
Будет или не будет
Хотя бы сковородка?
Господи, за что ты?
И сил больше нет…
Что сегодня на обед?
Хе! Еще поживем на этом свете.
Скажу вам – паштетик!
В раю и на стуле.
 
 
Господи, прости меня-богохульника.
За то, что я, похоронив в саду Жучку,
Оглянулся, сказал: «Ничего нет и скучно».
За то, что ты любишь загадки
И с нами играешь в прятки.
За то, что я кричал «ау! ау!»,
За то, что я еще живу,
Не оставив записки: «Засим довольно,
Погуляли, никого не нашли и уходим по доброй
                воле!»
 
 
За то, что ночью уговаривает маятник:
Так всё начинается, так всё и кончается.
За то, что я, как в раю, на стуле,
За то, что я богохульник,
Прости, прости меня, Господи!
 

 
Заберусь в уголок,
Напишу стишок.
Размечтаюсь, покаюсь,
Затоскую.
Но «Христа» и «креста»
Обязательно срифмую.
 
 
Дай мне тот платок вязаный!
Знаешь, это покойной… Сегодня что-то
                вспомнилось разное.
Посиди со мной! Так здесь невесело…
Помню, у нас дома была под лестницей…
 
 
Обожди – платок! платочек!
Очень хорошо! очень!
Тише! тише!
Два четверостишия.
Тебе лучше не жить,
А то, а то я теряю нить.
 
 
Я его хлестал, по щекам хлестал,
И он закрыл свои щеки руками:
«Довольно!»
Но я писал.
Она умрет.
Посвящу мою книгу великой печали,
Отшедшей музе и так далее.
 
 
Я мерзость чиню пристойно.
Так делили твои ризы воины,
Так за рубль продают серебряный крестик,
Так воют шакалы, на мокром месте
Так плакальщицы идут за покойником
И стыдливо смотрят вниз.
 
 
Эй, дай мне клок его риз!
Вечерние тернии,
И гвозди, и грозди!..
Вам нравится это?
Господи, прости меня – поэта
За то, что я прежде не знал, с чем рифмуется
                «бог»,
И глумиться еще не мог.
За то, что я первый стишок написал почти плача,
Тайком, от любви неудачной.
За то, что я признан «избранными», потом буду
                признан всеми,
За то, что у меня к себе только отвращенье!
За то, что теперь я строчу эффектный куплет,
За то, что я «милостью божьей» – поэт,
Прости, прости меня, Господи!
 

 
Вдалеке
Кто-то прыгает.
А я в гамаке
И не двигаюсь.
Дай мне спичку
И чаю, только с клубничным.
 
 
«Жив-здоров, пришли еще деньжат».
Пальцы дрожат.
И как носила, и как рожала,
И как простилась, и как не стало…
 
 
Ни любви! Ни ненависти!
Но вполне беспристрастно!
Вы любите хризантемы?
А я астры.
Впрочем, и хризантемы прекрасны!
 
 
Она ждет ребенка —
Женка! Женка! Женка!
Отрицаю бога!
Мне мила свобода!
Я поеду поразвлечься
И за ширмами
Поглядеть на бабьи плечи
Очень жирные.
Как поле в год засухи,
Как чрево монахини,
Как в бюро – «Вы за пособьем?
Вот месячные, а вот еще три на гробик».
Запомните это —
Гробик с глазетом!
Как молитва поэта! Как в блудилище семя.
Так велико мое нераденье.
 
 
«Папа, хочу тебя скушать!»
Нет, я дам тебе горбушку
В моем ведении
Недоеденную.
 
 
Я безгрешен,
Никого не вешаю!
Застрелил бы я утку —
Не заряжено ружье.
Я растлил бы Анютку —
Да в тюрьме какое житье!
 
 
Лучше чистеньким
Заниматься мистикой!
Помянуть тебя всуе —
И то пригодится.
Вы хотите крови? Не торгую,
Вот в графине чистая водица.
Лежу в гамаке под ивой.
 
 
Господи, прости меня – нерадивого!
За то, что я плакал, прыгал и бегал,
За то, что в первый раз, не доев ломтя хлеба,
Я удивился – не понял!
За то, что пусто в твоем доме!
За то, что, как камень, ложится на сердце
                каждая книга,
За то, что никто не прощает обиды,
Прости за то, что меня не прощали,
За то, что я нынче зубы скалю
За чашкой чая, под ивой,
За то, что я нерадивый,
Прости, прости меня, Господи!
 

 
На подоконнике приятен мушиный лазарет.
У этой крылышка, у этой ножки нет.
С платком на окошке.
Ножки вы, ножки!
 
 
Снег скучный, снег белый.
Ты меня рассмешила!
Хорошо бы, если б на снегу задымилась…
«Что ты делаешь?..»
– «Ах, родимая,
Кровь задымилась бы.
 
 
Не твоя – а мушиная».
 
 
– «Милый, отчего ты заходишь так редко?»
– «Занят».
– «Страшно мне вспомнить про это!..»
– «А ты сходи в баню».
И я не кричу.
Я молчу.
Так молчат дрессированные грешники.
Так молчат на пожаре головешки.
Так молчат коты, облизываясь.
 
 
Так молчат, развернув бонбоньерку «с сюрпризом».
Так молчат после травли усталые гончие.
Так молчат, когда всё, когда всё уже кончено!
 
 
Я сегодня выгляжу немного лучше.
Ночью было малость —
Щипал деткины ручки.
Утешался.
Знаете, это от бога…
Господи, прости меня – злобного!
 
 
За то, что я грудь мамки зубами кусал,
Но не знал!
За то, что, увидев впервые битую бабу,
Я спросил тебя: «И это надо?»
За то, что без крови и мухе скучно,
А с кровью, а с кровью не лучше.
За то, что сладко пахнут моченые розги,
За то, что ты, а не он меня создал,
За то, что всё ведь от бога,
За то, что я злобный,
Прости, прости меня, Господи!
 

 
Ты простил змее ее страшный яд!
Ты простил земле ее чад и смрад!
Ты простил того, кто тебя бичевал!
И того, кто тебя целовал,
Ты простил!
 
 
За всё, что я совершил,
И за всё, что свершить каждый миг я готов,
За ветром взрытое пламя,
За скуку грехов
И за тайный восторг покаянья
Прости меня, господи!
 
 
Труден полдень, и страшен вечер.
Длится бой.
За страх мой, за страх человечий,
За страх пред тобой
Прости меня, Господи!
 
 
Я лязг мечей различаю.
Длится бой. Я кричу: «Победи!»
Я кричу, но кому – не знаю.
За то, что смерть еще впереди, —
Прости, прости меня, Господи!
 

Ноябрь 1915

89. ПУГАЧЬЯ КРОВЬ

 
На Болоте стоит Москва, терпит:
Приобщиться хочет лютой смерти.
Надо, как в чистый четверг, выстоять.
Уж кричат петухи голосистые.
Желтый снег от мочи лошадиной.
Вкруг костров тяжело и дымно.
От церквей идет темный гуд.
Бабы всё ждут и ждут.
Крестился палач, пил водку,
Управился, кончил работу,
Да за волосы как схватит Пугача.
Но Пугачья кровь горяча.
Задымился снег под тяжелой кровью,
Начал парень чихать, сквернословить:
«Уж пойдем, пойдем, твою мать!..
По Пугачьей крови плясать!»
Посадили голову на кол высокий,
Тело раскидали, и лежит оно на Болоте,
И стоит, стоит Москва.
Над Москвой Пугачья голова.
Разделась баба, кинулась голая
Через площадь к высокому колу:
«Ты, Пугач, на колу не плачь!
Хочешь, так побалуйся со мной, Пугач!..
Прорастут, прорастут твои рваные рученьки,
И покроется земля злаками горючими,
И начнет народ трясти и слабить,
И потонут детушки в темной хляби,
И пойдут парни семечки грызть, тешиться,
И станет тесно, как в лесу, от повешенных,
И кого за шею, а кого за ноги,
И разверзнется Москва смрадными ямами,
И начнут лечить народ скверной мазью,
И будут бабушки на колокольни лазить,
И мужья пойдут в церковь брюхатые
И родят, и помрут от пакости,
И от мира божьего останется икра рачья
Да на высоком колу голова Пугачья!»
И стоит, и стоит Москва.
Над Москвой Пугачья голова.
Желтый снег от мочи лошадиной.
Вкруг костров тяжело и дымно.
 

1916

91. У ОКНА

 
Темно.
Стреляют.
Мы? Они? Не всё ли равно!
Это день или месяц? Не знаю!
Может, снится? Отчего ж так долго?
Пуля пролетела. Отчего же мимо?
А снег лежит сухой, тяжелый —
Его не сдвинуть.
Пьяный солдат поет:
«Вставай! Подымайся!..»
Кричит вороньё,
Да в сторожке баба завывает:
«На кого ты меня оставил?.. Боренька!
                Родненький!
И пойду я по миру…»
Если б злоба – стрелять в этих хмурых солдат!..
Если б слезы были – заплакать…
«Товарищи! Час настал!..»
Бегут куда-то…
Снег на них, на земле, на сердце,
Не сойдет… И зачем весна?
«Ура!» Это кто-то бредит пред смертью,
А может, и так, спьяна…
Что же! Прыгай да пой по-новому,
И шуми, и грозись, и стреляй!..
Лихая ты! Непутевая!
Родная моя! Прощай!
«Всем! Всем! Воззвание.
Спасайте! Стреляйте! Вперед!»
Закроют глаза пятаками,
И ветер один пропоет:
«Вечная память!»
Придут другие, чужие,
Над твоей посмеются судьбой.
Нет, не могу! Россия!
Умереть бы только с тобой!..
 

Декабрь 1917

Москва

91. В ПЕРЕУЛКЕ

 
Переулок. Снег скрипит. Идут обнявшись.
Стреляют. А им всё равно.
Целуются, и два облачка у губ дрожащих
Сливаются в одно.
Смерть ходит разгневанная,
Вот она! За углом! Близко! Рядом!
А бедный человек обнимает любимую девушку
И говорит ей такие старые слова:
«Милая! Ненаглядная!»
Стреляют. Прижимаются друг к другу еще
                теснее.
 
 
Что для Смерти наши преграды?
Но даже она не сумеет
Разнять эти руки слабые!
Боже! Зимой цветов не найти,
Малой былинки не встретить —
А вот люди могут так любить
На глазах у Смерти!
 
 
Может, через минуту они закачаются,
Будто поскользнувшись на льду,
Но, так же друг друга нежно обнимая,
Они к тебе придут.
Может, в эти дни надо только молиться,
Только плакать тихо…
Но, Господи, что не простится
Любившим?
 

Декабрь 1917

Москва

92. «Утром в Иванов день…»

 
Утром в Иванов день
К озеру приехал граф Арнальдос.
Он увидел большой корабль.
На нем были паруса из шелка,
На нем были мачты из серебра,
На нем были мачты из золота.
На палубе стоял моряк,
И пел он чудесную песню.
И, слыша, как поет моряк,
Затихали бурные волны,
И, слыша, как поет моряк,
Опускались птицы на мачты,
И, слыша, как поет моряк,
Выскакивали из озера рыбы.
Граф Арнальдос спросил моряка:
«О чем твоя чудная песня?»
И ответил моряк ему,
И слышал ответ граф Арнальдос:
«Я скажу это только тому,
Кто со мною вместе отчалит».
 

(1918)

93. «Нет, я не поэт, я или пророк…»

 
Нет, я не поэт, я или пророк,
Или только жалкий юродивый,
Что, задрав рубашку, на брюхе ползет
И орет: «Это будет! Это будет сегодня!»
Это будет! И сердце полно предчувствий.
Что будет? Вечный живот? Или смерть?
Не знаю, но знаю, что будет, и вьюсь я,
Как раздавленный червь.
Не поэт я! Вы слушаете:
Вот раздадутся звуки плавные,
И наши истомленные души
Заночуют в тихой гавани.
А мои стихи выползают – голые птенчики,
Розовые, пискливые, еще не обсохшие.
И вы кричите: «Оденьте их!
Мы не можем! Стыдно, тошно нам!»
Во что одену их? У поэтов пышные облачения,
А я не поэт – я нищий.
У меня нет даже дерева,
Чтоб сорвать хоть один фиговый листик.
Я могу визжать про свою муку,
Прыгать с перешибленной лапой,
Как старый развратник, сюсюкать
И по-ребячески плакать.
Вы кричите: «Уберите его!
Довольно он здесь кривлялся!»
А я мог бы так любить вас,
Такая у меня ко всем жалость…
Но вот встаю, кричу – опомнитесь!
Я не могу – вы легли! Вы уснули!
Он придет, а вы заперлись в ваших комнатах,
Вы не успеете выбежать на улицу!
Прочтете стихи, мой скулящий голос послушаете,
На миг раздражитесь и уйдете безответные,
Чтоб упасть, как на мягкие подушки,
На стройные строфы – не мои – поэтовы.
И забудете того, кому тоже было стыдно
                и горько,
Кто, как вы, хотел любви, радости тихой,
Но не мог, ибо прыгал и корчился,
Слыша то, что вы не расслышали.
Лишь когда запоет труба архангела
И ослиные копыта прозвенят на площади
                каменной —
Вы скажете: «Ведь и тот кривляка
Кричал: „Осанна! Осанна!“»
 

Январь 1918

94. ПРОСЛАВЛЕНИЕ ЗЕМНОЙ ЛЮБВИ

 
Ночью такие звезды!
 
 
Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие
На синей площади руками ловят воздух,
Шарят в комнате, на подушке теплой ищут.
Кого? Его ль? Себя? Или только второго
                человека?
Так ищут! Так плачут! Так просят!
И от стоустого жаркого ветра
Колышутся звездные рощи.
Звезды опустились, под рукой зашелестели
И вновь цветут – не здесь, а там!.. Прости!
                Не мучай!
 
 
Только всё еще от смятых постелей
Подымаются молящие руки.
 
 
Верная жена отрывает руки от шитья.
Щеки застилает сухая белизна.
Стали глаза, не сойдут, стоят.
Шепчет она:
«Что же, радуйся моей верной верности!
Я ль согрешу? А сердце горит,
Бедное, неумное сердце.
Ну, бери! Бери! Бери!»
 
 
Двое на тесной кровати.
Взбухли жилы. Смертный пот.
И таких усилий тяжкий вздох.
С кем вы тягаетесь, страшные ратники?
Нет, это не осаждают крепость,
Не барку тянут, не дробят гранит —
Это два бедных человека
Всё хотят еще стать одним.
Гм! Гм!
Всё весьма прекрасно в мире:
Раздеваться, целоваться, спать,
Вставать, одеваться, раздеться опять.
2x2=4.
5x5=25.
 
 
Господи, спасибо! Есть любовь ясная!
И куцая гимназистка шестого класса,
Вот и она подойдет, пригубит,
И бьются под узким передником девичьи груди.
«Я хотела вас просить об одном…
Только не смейтесь… это так глупо… нет,
                не выходит.
Я скажу, не теперь… потом…
Боже, что со мной сегодня?..
Не зовите меня… просто Марусей…
Ну и сказала… всё равно… пусть!..»
Легче гору поднять – так трудно!
Что это? Его глаза или море?
И жадно пьют пухлые губы
Нашу сладкую горечь.
Пей! Никогда не забыть эту боль, испуг
И щемящую грусть этих розовых губ…
 
 
Там, в моем Париже, на террасе ресторана,
Как звезда на заре, доцветает дама,
И от гаснущего газа, и от утреннего света
Еще злее губы фиолетовые.
И, облизывая ложечку – каштановый крем, —
  Ей хочется вытянуться, ногой достать спинку
                кровати,
И горько шепчет она: «Je t'aime! Je t'aime!»[3]3
  Я тебя люблю! (франц.) – Ред.


[Закрыть]
Ему? Или ложечке? Или заре, над городом
                плачущей?
И где-то в эту же ночь
Папуас под себя подбирает папуаску.
Господи, спасибо! Ведь есть любовь,
Любовь такая ясная!
 
 
Мы полем шли. Остановились оба сразу.
Глядеть – не глядели. Ждать – не ждали.
Горько пахла земля сухая.
Разве мы знали,
Чьих слез она чает?
Мы стояли. Мы не знали. Ничего не знали.
Мы друг друга искали.
Будто не стоим мы рядом, будто меж нами
Весь мир с морями, с холмами, с полями.
Губы дышали зноем земли.
«Ты здесь? Ты здесь?» —
Пальцы спрашивали
И нашли.
Господи, спасибо! Ведь есть
Любовь такая тяжкая!
Наши слезы смешались – где мои? Где твои?
Горько пахла земля, но земля ли? И где мы?
Боже, разве мало такой любви,
Чтоб напоить всю жаждущую землю?
«Ты видишь?» – «Да, землю и тебя».
Ты засмеялась, слезы всё бежали, легкие слезы.
А после спросил я:
«Ты видишь?» – «Да, тебя и звезды».
 

Январь 1918