Текст книги "Избранное"

Автор книги: Илья Эренбург

Ей

 
Зимой уедем мы в вагоне розовом и скромном
     Среди подушек голубых,
Нам будет хорошо, и в каждом уголке укромном
     Гнездо для наших ласк шальных.
 
 
Ты глаз закроешь, чтоб не видеть в этот час
                   вечерний
     За окнами больших теней,
Чудовищных кривляний их и всей противной черни,
     Больших и маленьких чертей.
 
 
Ты станешь, может быть, еще смущенней и краснее,
Когда, твою щеку ужалив, побежит по шее
     Мой поцелуй, как паучок.
 
 
Ты скажешь: «Поищи его», – склонив свою головку,
И мы начнем искать того, кто так умно и ловко
     Ужалил лучшую из щек.
 

 
Когда ребенок, полный красной муки,
Оплакивает сказок белый дым,
Две старшие сестры, закинув руки,
К кровати маленькой идут за ним.
 
 
Ведут к окну, раскрытому широко,
Где листья моет вечер голубой,
И с нежностью, особенно жестокой,
Скользят в кудрях, обрызганных росой.
 
 
Он слушает, как сестры дышат ровно,
В дыханье их сокрыт цветочный мед.
И иногда одна из них любовно
Его тем ароматом обдает.
 
 
И в тишине трепещут их ресницы,
Исходит свист из их прилежных уст.
Когда ж их взор добычей насладится,
Под острыми ногтями слышен хруст.
 
 
Он чувствует вино сладчайшей лени,
Под ласками сестер не плачет он,
Обвеян негой медленных движений
И словно погружаясь в тихий сон.
 

 
В марте (знак Овена) начинают сеять
Каротель, капусту и пахучий клевер.
Боронить кончают и в садах навозом
Удобряют землю, подстригают лозы.
Для животных зимний корм окончен, в селах
Матери прилежно лижут пухлых телок.
День на час и пятьдесят минут длиннее,
И, когда по вечерам едва темнеет,
Козьи пастухи, отставши на опушке,
Надувая щеки, что-то трубят в дудки,
И овчарка, стадо коз оберегая,
Машет поднятым хвостом и громко лает.
 
 
В марте вербное выходит воскресенье.
В детстве мне давали в этот день печенье.
Я к вечерне шел послушный, молчаливый…
Перед службой мать мне говорила:
«У меня на родине цветут оливы…
Под оливами Христос тогда молился…
И за ним пришла толпа. В Иерусалиме
Люди, плача, повторяли божье имя,
И его осленок семенил ногами
По дороге, густо устланной ветвями.
Злые нищие кричали от восторга,
Потому что веровали в бога,
Женщины дурные делались другими,
Оттого лишь, что он ехал перед ними…
И его за солнце люди принимали…
Он умерших воскрешал… Его распяли…»
Тихо плачу я, сжимая зубы,
Вспоминая о вечерней службе,
Как держал кадильницу я в сельском храме
В крестном ходе, меж хоругвями, крестами,
И как тихо слушал я кюре седого,
Говорившего нам о страстях Христовых.
 
 
Будет хорошо тебе с подругой в марте.
На лугу, где вы найдете темные фиалки,
Вы в тени увидите барвинок, раньше
Цвет его любил Руссо, и одуванчик…
Курослепы, лютики, густые кашки,
Золотые или белые ромашки.
Анемон, жонкильи, снежные нарциссы
Вас заставят думать о швейцарских высях!
Плющ, полезный для страдавших астмой…
 
 
Если у подруги тонкие колени,
Для твоей любви прекрасен свет весенний.
Плечи нежные покажутся светлее,
С головы до ног ее простое тело
Будет как ручей, разлитый в бедрах, белый.
 
 
От любви уставши, можно на охоте
Несколько бекасов подстрелить в болоте.
 
 
Друг, от городской работы утомленный,
Я зову тебя в приют мой скромный.
Мы не будем спорить об искусстве, жизни,
Но, взглянув в окно на черный сад, на горы
И на стадо коз, идущих мимо,
Ты прочтешь хорошие стихи, в которых
Мне расскажешь о своей любимой.
 

 
Кто-то тащит на убой телят,
И они на улице мычат.
 
 
Пробуют, веревку теребя,
На стене лизать струю дождя.
 
 
Боже праведный, скажи сейчас,
Что прощенье будет и для нас.
 
 
Что когда-нибудь у райских врат
Мы не станем убивать телят.
 
 
А напротив, изменившись там,
Мы цветы привесим к их рогам.
 
 
Боже, сделай, чтоб они, дрожа,
Меньше б чуяли удар ножа.
 

 
Я читал романы, сборники стихов,
Писанные умными людьми в Париже.
Ах, они не жили у моих ручьев,
Где бекас, купаясь, шелестит и брызжет.
Пусть они приедут поглядеть дроздов,
На пруду опавшие сухие листья,
Маленькие двери брошенных домов,
Ласковых крестьян и уток серебристых,
И тогда, с улыбкой трубку закурив,
От тоски своей излечатся, наверно.
Слушая глухой пронзительный призыв
Ястреба, повисшего над ближней фермой.
 

 
Боже, дай мне одну золотую звезду,
Может, в ней для души я спасенье найду.
Если ты не захочешь отдать ее мне,
Без обиды, без жалобы всё я снесу.
Если гибель в звезде – подари ее мне,
Как дают бедняку золоченое су.
Я плетусь, как осел… Вспоминаешь ли ты,
Как ребенком я клал остролистов кусты
Перед яслями в храме, где мать моя встарь
Убирала розетками нищий алтарь?
Если в этой звезде я спасенье найду,
Подари мне одну золотую звезду,
Потому что мне надо сегодня ее
Положить на замерзшее сердце мое.
 

 
Когда ты, господи, прикажешь мне идти,
Позволь мне выбрать самому пути;
Я выйду вечером в воскресный день
Дорогой пыльной, мимо деревень,
И, встретивши ослов, скажу: «Я Жамм,
И в рай иду. – И я скажу ослам: —
Пойдемте вместе, нежные друзья,
Что, длинными ушами шевеля,
Отмахивались от ударов, мух,
Назойливо кружившихся вокруг».
 
 
Позволь к тебе прийти среди ослов —
Средь тех, что возят фуры паяцов,
Средь тех, что тащат на спине тюки
Иль в маленьких повозочках горшки.
Среди ослиц, что ноги ставят так,
Что трогает вас их разбитый шаг,
Что, пчелами ужалены, должны
На ножках раненых носить штаны.
Позволь прийти мне с ними в райский сад,
Где над ручьями яблони дрожат,
И сделай, господи, чтоб я в него вошел,
Как много поработавший осел,
Который бедность кроткую несет
К прозрачной чистоте небесных вод.
 

Из испанской поэзии

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

 
Близ Толедо жил священник, верил в бога,
Божьи заповеди соблюдал он строго.
По ночам молился деве пресвятой,
Звал Христа он солнцем, мать его – звездой.
Но один порок имел священник рьяный:
Он вино любил и часто шлялся пьяный,
Потеряв рассудок, в кабаках лежал,
Речи безрассудные пастве держал.
Раз зашел священник в кабачок соседний,
И кувшин вина он выпил пред обедней.
На ногах едва стоял, услышав звон,
Тщетно в божий дом идти пытался он.
Черт решил прикончить пастыря дурного,
Стал быком – рогатый и весьма здоровый,
Кинулся на пьяницу издалека,
И священник вскрикнул, увидав быка:
«Матерь божия, всех грешников жалея,
Пожалей меня, плохого иерея!»
Богородица сошла на этот крик,
Как ягненок, замер перед нею бык.
Дьявол, обозлившись, гордый и унылый,
Обратился в пса с клыками страшной силы,
На священника он прянул, разъярен.
«Матерь божия, ты панцирь наш от века!
Пожалей меня, дурного человека!»
Богородица сошла, и пес пред ней
Лег смущенный, малого щенка смирней.
Дьявол обратился в льва, ревя, как трубы,
На священника пошел, оскалив зубы.
И, когда приблизился ужасный лев,
Завопил священник, чудище узрев:
«Матерь божия, звезда и луч единый,
Пожалей, жалея всех, дурного сына!»
Богородица сошла, и грозный лев
Кроток, точно кот, забыл вражду и гнев.
Богоматерь иерею путь казала,
Увела его, свое накинув покрывало,
Пьяного покрыла, уложила спать,
Как ребенка всепрощающая мать.
Молвила ему, исполнена любови:
«Помни – мать печалит каждый грех сыновий,
Не покину я вовек твоей души,
Ради матери опомнись, не греши!»
Плакал иерей: «О свет, из тьмы влекущий!
Дева! Искупленье всякой твари сущей!
Нестыдящая наставница сердец!
О, не знающая, где любви конец!»
 

 
«О госпожа, – старуха ей сказала, —
Таких красавцев в наше время мало:
Высокий, крепкий, ходит он степенно,
Ступает важно, как павлин надменный,
Большая голова на низкой шее,
Крутые волосы угля чернее,
Нос маленький, а рот большой и алый,
Две алые губы, как два коралла.
Но грудь навыкат, ноги молодые,
Широкоплечий, крепконогий, статный,
Всегда любезный и всегда приятный,
Играет на гитаре, знает песни,
Он шутками всех шутников известней.
Кругом мужчин видала я немало,
Но равного ему я не видала.
Люби ж, люби скорей протоиерея!»
Гароса слушала ее, краснея,
И после молвила неосторожно:
«Но где ж его самой увидеть можно?»
Старуха засмеялась: «Как я рада!
Бегу! Ему всё передать мне надо!
Любовь не терпит долгих ожиданий,
Он будет завтра здесь на мессе ранней».
Гароса молвила: «Но, ради бога,
Пусть будет скромен он, я буду строгой.
О господи! Спаси от хитрой лести!
Я буду завтра здесь, на этом месте».
………………………………
Во имя господа, как подобало,
Я был на мессе ранней, и она стояла!
Монахиня молилась, розовея.
О, цвет граната! Дикой серны шея!
О, в грубой рясе нежная черница!
На белой розе эта власяница!
Увы, неотразимо искушенье —
Я согрешил и каялся в смущенье.
Она взглянула, очи – точно свечи.
А сердце плакало от жданной встречи.
Я говорил, она мне говорила,
Я уж любил, она уже любила.
Любовь ее была чиста пред богом,
Она меня вела и помогла во многом.
Своим постом она меня спасала,
Меня своей молитвой ограждала.
Два месяца спустя моя подруга
Скончалась от тяжелого недуга.
Но слаще смерть сей суеты постылой,
О боже, душу грешную помилуй!
 

1

 
Годы проходят, годы уходят,
Меняется высь, колеблется твердь.
Зри кругом,
Как жизнь проходит,
Как приходит смерть
Тайком,
Как мало мы радости знаем,
Как быстро приходит расплата,
Гляди —
Как мнится нам раем
Всё, что было когда-то
Позади.
 

2

 
Наша жизнь – лишь реки,
А смерть берет, точно море,
Столько рек,
Туда уходят навеки
Наша радость и горе —
Чем жил человек.
Туда уходит богатый,
И нищий уходит тоже.
Средь этих вод
Они, что были иными когда-то,
Как капли друг с другом схожи,
И кто разберет?
 

3

 
Сей мир – лишь дорога
К иному, где нет тревоги
И нет забав.
Тщись же пройти его мудро и строго,
Не спутав дороги
И не упав.
Рождаясь, мы путь начинаем,
Мы идем в годы жизни,
Мы кончаем путь
Лишь тогда, когда умираем,
Умирая, приходим к некой отчизне,
Чтоб уснуть.
 

4

 
Всё, что мы жаждем, всё, что мы ищем,
Мгновенно и тленно,
Всё это прах.
И мы подобны безумным нищим,
Которые ищут струи сокровенной
В песках.
Вот старец! Где его гибкость стана,
Легкий смех и забавы,
Юные года?
Они увяли слишком рано,
Как вянут малые травы
В холода.
 

5

 
Все утехи и радости плоти,
Всё, что нам надо
Для сердец, —
Что это, если не стая гончих на охоте,
А впереди засада
И конец.
Мы несемся, друг друга обгоняем,
Спешим напрасно
Жить.
Когда же ловушку мы замечаем,
То места нет, чтоб сей бег ужасный
Остановить.
 

6

 
Были короли великой власти,
О которых мы знаем по изображеньям
Былым.
Были судьбы их полны страсти.
Они исчезли, как над селеньем
Дым.
Были императоры и папы Рима.
Смерть вошла, когда надо,
В дворец
И увела их от власти мнимой,
Как будто пасли они только стадо
Овец.
 

7

 
Где столь прославленные герои?
Рыцари в сече? Короли на троне?
Где их стан?
Где победители Трои?
Где инфанты Арагонии?
Где дон Хуан?
Где звонкие песни и лиры?
Где певцы, что бродили, храбрых прославляя,
По всей стране?
Где пиры? И где турниры?
Что они, если не зелень сухая
На гумне?
Дам великолепные наряды,
Пена кружев и горностая
Снега,
Дворцов порфировых фасады,
Короны, что горели, золотом блистая,
И жемчуга,
Камни цены небывалой,
Кони, взращенные в холе,
Садов краса —
Что с ними ныне стало?
Что это, если не в поле
Роса?
 

8

 
Столько именитых баронов,
Графов, полных отваги,
Князей —
Как смерть не побоялась стражи и заслонов,
Их богатства, их славы, их верной шпаги,
Их друзей?
Заключавшие мир, начинавшие войны,
Сеявшие грозы
И страх
Столь прославлены, столь достойны.
Что они, если не высохшие слезы
На очах?
 

9

 
Вот храбрый рыцарь дон Родриго,
Он горел великой любовью
И враждой.
Свергая мавров проклятое иго,
Он кропил поле своей кровью.
Жизнь его – бой.
Пусть недруги вспомнят в испуге,
Как он Крест прославил
Огнем побед,
И мы да вспомним про его заслуги
Теперь, когда он навеки оставил
Сей свет.
 

10

 
Какой друг друзьям верным,
Какой глава семье обширной
И слугам,
Какой враг неверным,
Какой защитник обители мирной
И дам,
Какая мудрость для молчаливых.
Для коварных, честь потерявших.
Какой гнев,
Какой язык для болтливых,
Для храбрых и всё испытавших —
Лев!
 

11

 
Не богатство сплело ему лавры,
Он золота не искал на чужбине,
Был пуст его дом.
Но пред ним трепетали мавры,
Ибо он брал города и твердыни
Мечом.
Кому не известна его отвага?
Он смело кидался навстречу неверным,
Не сгоряча,
Но зная, что в этом высшее благо,
Ибо он был рыцарем верным
Меча.
 

12

 
Итак, столько пешек передвинув
На шахматном поле
И страсть утоля,
Итак, низвергнув столько властелинов,
Сражаясь по доброй воле
За короля,
Итак, изведав разные испытанья,
Которых перечислить нет сил
Теперь,
Он заперся в своем замке Оканье,
И смерть тогда его посетила,
Стукнув в дверь.
 

(13)

Смерть

 
Сказала: Рыцарь смелый,
Ты сражался храбро и исступленно,
Ты побеждал,
Ныне ты кончил земное дело,
Гляди, как путь, тобой завершенный,
Жалок и мал.
Оставь сей мир и его утехи,
Как жалкие бредни,
Как сон ночной.
Откинь свой меч, сними доспехи
И, полон веры последней,
Иди за мной!
 

(14)

Рыцарь отвечает:

 
Я в этой жизни знал немного,
Брел, как ночью черной,
Слепцом.
Но крепко верил я в бога,
И воля моя была ему покорна
Во всем.
Я умираю с верой чудной,
Ибо человеку безумно
Хотеть жить,
Когда господь его хочет от жизни скудной,
Трудной и шумной
Освободить.
 

(15). МОЛИТВА

 
Ты, ради нашего спасенья,
Принял человеческое имя,
Чтоб смерть обороть,
Ты принял земное успенье
И сам слился с делами людскими,
И познал плоть.
Ты выдержал все мучения
Без единого крика,
Не стеня.
Не за дела мои или моленья,
Но по твоей милости великой
Прости меня!
 

(16). ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 
Так, при полном сознанье,
Он после тяжкого недуга
Собрал всех вокруг.
И были при последнем прощанье
Его сыновья, его супруга
И много слуг.
Тогда мудро и покойно
Он тому отдал душу обратно,
Кто ее дал
И кто, если она достойна,
Для жизни ныне незакатной
Ее взял.
 

Из латиноамериканской поэзии

 
Вы спросите: где же сирень,
где метафизика, усыпанная маками,
где дождь, что выстукивал слова,
полные пауз и птиц?
Я вам расскажу, что со мной случилось.
 
 
Я жил в Мадриде, в квартале, где много
                   колоколен,
много башенных часов и деревьев.
 
 
Оттуда я видел
сухое лицо Кастилии:
океан из кожи.
 
 
Мой дом называли «домом цветов»:
повсюду цвела герань.
Это был веселый дом
с собаками и с детьми.
 
 
Помнишь, Рауль?
Помнишь, Рафаэль?
Федерико[8]8
  Поэты: Рауль Гонсалес Туньон, Рафаэль Альберти, Федерико Гарсиа Лорка.


[Закрыть] – под землей, – помнишь балкон?
Июнь метал цветы в твой рот.
Все окрест было громким:
горы взволнованных хлебов,
базар Аргуэльес и памятник,
как чернильница, среди рыбин.
 
 
Оливковое масло текло в жбаны.
Сердцебиение ног заполняло улицы.
Метры, литры. Острый настой жизни.
Груды судаков. Крыши
и усталая стрелка на холодном солнце.
Слоновая кость картошки,
а помидоры до самого моря.
 
 
В одно утро всё загорелось.
Из-под земли вышел огонь,
он пожирал живых.
С тех пор – огонь,
с тех пор – порох,
с тех пор – кровь.
 
 
Разбойники с марокканцами и бомбовозами,
разбойники с перстнями и с герцогинями,
разбойники с монахами, благословлявшими
                   убийц,
пришли,
и по улицам кровь детей
текла просто, как кровь детей.
 
 
Шакалы, от которых отступятся шакалы,
гадюки – их возненавидят гадюки,
камни – их выплюнет репейник.
 
 
Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,
чтобы потопить вас
в одной волне
гордости и ножей.
 

 
Предатели генералы,
посмотрите на мой мертвый дом,
на разломанную Испанию.
Но из каждого мертвого дома
вместо цветов
вылетает сталь.
Но из каждого пустыря Испании
встает Испания.
Но из каждого убитого ребенка
прорастает ружье с глазами.
Но из каждого преступления
рождаются пули,
они заменят вам сердце.
 
 
Вы спрашиваете, почему я не говорю о мечтах,
о листьях,
о больших вулканах моей земли?
 
 
Смотрите: на улице кровь.
Смотрите:
кровь
на улице!
 

 
Утром, в холодный месяц,
в месяц ненастья, замаранный грязью и дымом,
в грустный месяц осады,
когда, щерясь, выли шакалы Марокко,
когда мы ни на что больше не надеялись,
когда мир казался добычей чудовищ,
ломая легкий лед холодного утра,
в раннем тумане Мадрида
я увидел вот этими глазами,
этим сердцем, что видит, —
шли вы:
нежная и зрелая, светлая, крепкая
бригада камня.
 
 
Это было время тоски, и разлука
жгла женщин, как уголь.
Испанская смерть
что острее и терпче смерти,
бродила по полю, дотоле гордому хлебом.
На улице кровь раздавленных людей
смешивалась с водой,
которая вытекала
из сердца разрушенного дома.
Невыносимое молчание матерей,
глаза детей, закрытые навеки, —
всё было грустью, ущербом, утратой,
убитым садом, вытоптанной верой.
Товарищи, тогда я вас увидел,
и мои глаза еще полны гордостью:
я увидел в туманное утро:
стойкие и спокойные,
с винтовками,
с голубыми глазами,
вы подымались на фронт Кастилии,
пришедшие издалека,
из ваших потерянных родин, из ваших снов,
чтобы отстоять испанский город,
где раненая свобода
не знала, протянет ли день.
 
 
Братья,
пусть ребенок и муж, женщины, старцы
узнают вашу высокую повесть,
пусть она дойдет до сердец без надежды,
пусть пронесется по шахтам, полным удушья,
пусть спустится вниз по бесчеловечной лестнице
                   рабства.
Пусть все звезды, все колосья Кастилии и мира
запишут ваши имена, вашу суровую борьбу,
вашу победу, тяжелую и земную, как ветви дуба,
ибо вашей жертвой вы возродили доверье к земле,
вашей щедростью и вашей смертью.
Вы река среди кровавых скал,
стальные голуби, надежда.
 

 
Полковники из терракоты,
политиков томный лай,
булочки с маслом и кофе.
Гитара моя, играй!
 
 
Чиновники все на месте,
берут охотно на чай
двести долларов в месяц.
Гитара моя, играй!
 
 
Янки дают нам кредиты,
они купили наш край, —
родина всего превыше.
Гитара моя, играй!
 
 
Болтают вовсю депутаты,
сулят горемыке рай,
а за всем этим сахар и сахар…
Гитара моя, играй!
 

 
Чтоб заработать на хлеб,
трудись до седьмого пота,
чтоб заработать на хлеб,
трудись до седьмого пота,
хочешь того или нет —
работай, работай, работай.
 
 
Сахар из тростника,
чтоб кофе послаще было,
сахар из тростника,
чтоб кофе послаще было.
Горче желчи тоска
жизнь мою подсластила.
 
 
Ни дома нет, ни жены —
куда идти, я не знаю,
ни дома нет, ни жены —
куда идти, я не знаю.
Никто мне не скажет «вы»,
собак на меня спускают.
 
 
Говорят: «У тебя есть нож,
мужчина ты, не чечетка».
Говорят: «У тебя есть нож,
мужчина ты, не чечетка».
Я был мужчиной – и что ж?
Сижу теперь за решеткой.
 
 
За решеткой теперь умирай.
Что тут дни или годы?
Это и есть мой рай,
это и есть мой рай —
свобода, свобода, свобода.
 

 
Они убивают, когда я работаю,
и, когда я не работаю, они убивают;
работаю я или не работаю —
всё равно они убивают.
 
 
Вчера я видел человека —
он глядел, как солнце всходило,
он глядел на солнце уныло,
своими заботами полный,
он глядел, как солнце всходило,
но он не видел солнца.
 
 
Вчера я видел, играли дети —
один убивал другого;
вчера я видел, играли дети —
один убивал другого.
Когда они вырастут, кто им скажет,
что взрослые – это не дети?
Когда они вырастут, кто им скажет,
что солнце для каждого светит!
 
 
Они убивают, когда я не работаю,
и, когда работаю, они убивают;
работаю я или не работаю —
всё равно они убивают.
 

 
Дорогой моря,
добыче рад,
дорогой моря
пришел пират;
он улыбался
чужой тоске,
держал он палку
в сухой руке.
Забыть не может моя тоска
о том, что помнят и облака.
 
 
Он ствол надрезал,
он смял луга,
он вез железо
и жемчуга.
Дорогой моря
и черных слез
на запад горя
он негров вез.
О том, что помнят и облака,
забыть не может моя тоска.
 
 
Увез он негров,
чтоб негры шли,
чтоб рыли недра
чужой земли,
и хлыст, чтоб щедро
рабов хлестать,
и смерть, чтоб негру
уснув, не встать.
 
 
Дорогой моря
идем одни;
здесь я и горе
моей родни.
Ты не забудешь, моя тоска,
о том, что помнят и облака.
 

 
Когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
Я пошел по дороге со всеми
и этим себя утешал,
потому что, когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
 
 
Я гляжу, как люди приходят,
как люди уходят
в славе и в обиде.
Я иду по дороге.
Нужно глядеть, чтоб видеть,
нужно идти по дороге.
 
 
Некоторые плачут от обид,
а я смеюсь смело:
это мой щит,
мои стрелы, —
я смеюсь смело.
 
 
Я иду вперед,
нет у меня посоха.
Кто идет – поет.
Я иду вперед,
я пою досыта,
я иду вперед,
нет у меня посоха.
 
 
Гордые меня не любят:
я простой, а они – знать,
но они умрут, эти гордые люди,
и я приду их отпевать,
они меня потому и не любят,
что я приду их отпевать.
 
 
Я гляжу, как люди приходят,
как люди уходят
в славе или в обиде.
Я иду по дороге,
нужно жить, чтоб видеть,
нужно идти по дороге.
 
 
Когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
Я пошел по дороге со всеми
и этим себя утешал,
потому что, когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
 

 
Она – как сало,
белее мела,
луна большая
Венесуэлы.
И тот же голос
поет усердно
про тот же голод,
того же негра
и про рубашку —
она из пепла,
про печь без углей
она ослепла.
Земля – и койка
и одеяло.
Как это грустно!
Начнем сначала:
она устала
и побледнела,
луна большая
Венесуэлы.