Текст книги "К заоблачному озеру"
Автор книги: Илья Рыжов
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Долина Желтой Весны
Опустили мы руки, как мудрецы,
В коричневый соус из жирной овцы.
И тот, кто не ел из того котла,
Не умеет добра отличить от зла.
Р. Киплинг,«Баллада о царской шутке»
Медленно, степенно подъезжали мы к колхозному становищу. Многоголосым яростным лаем встретили нас сторожевые псы. Они кидались, хрипя и задыхаясь от злости, пытаясь укусить лошадей за ноги, за морду, но видавшие виды кони шли, помахивая головами, как ни в чем не бывало. Тогда выведенные из себя псы вцеплялись в лошадиные хвосты и, рыча, волочились за ними по земле.
Из кибиток выскочили дети, палками и камнями отогнали собак. Потом из-за войлочной двери выглянула и снова спряталась женщина.
Седобородый старик вышел из юрты и радушно пригласил нас.
Усевшись на кошме вокруг очага, мы сообщили о цели своего приезда. Нам нужно купить здесь пять баранов. Показали разрешение правления колхоза, договорились о цене.
Старик был старшим колхозным чабаном и старым приятелем Орусбая.
Узнав, что наш лагерь находится под перевалом Беркут, он потребовал, чтобы мы заночевали здесь, а наутро обещал послать с нами малого подогнать баранов.
Мы согласились.
Смуглая внучка старика поставила перед каждым из нас пиалу с кумысом.
Один из мальчиков отвязал стоявшую у юрты оседланную лошадь и поскакал в ущелье, где паслись стада.
Солнце скрылось за высоким хребтом. Сразу потянуло прохладой, облака стали спускаться все ниже и ниже.
Охраняемые стариком от нападения собак, мы вышли навстречу стадам.
Недалеко от кибиток у аркана-коновязи стояли жеребята. Из ущелья, понукаемые свистом и криками пастухов, спустились лошади. Кобылицы с призывным ржанием побежали к своим жеребятам. Женщины привязали их и принялись доить, отталкивая нетерпеливых сосунков.
Наконец, соскучившихся жеребят подпустили к маткам. Два ведра душистого молока были бережно влиты в большой кожаный мешок, висевший за занавеской в юрте. Хозяйка длинным деревянным толкачом принялась взбалтывать молоко, чтобы смешать его с забродившим старым кумысом.
Спустились вниз к стойбищу и бараны. Умные киргизские овчарки без устали бегали вокруг стада, сбивая его в кучу. Подъехали пастухи.
Скоро нужные нам пять баранов были отбиты от стада и привязаны у юрты, где они стояли сгрудившись, жалобно блея.
Мы снова вошли в юрту. Один из пастухов втащил вслед за нами упиравшегося барана.
– Смотри – хороший ли? – сказал Орусбай.
– Да ведь мы уже отобрали, – изумился Сорокин, – нам только пять штук.
– Джакши, хорошо! – сказал я, понимая, что этот баран предназначался для сегодняшнего ужина. По обычаю его показывали гостям, чтобы они могли оценить качество предстоящего угощения.
Направив острый нож, молодой пастух повалил барана, ловким ударом перерезал ему горло и быстро освежевал.
На треноге уже стоял казан с водой. Хозяйка подкладывала в огонь сухой кизяк.
Сизый едкий дым прямо уходил в закопченный туундук – круглое отверстие на верху юрты, заменяющее дымовую трубу. Туундук устроен так, что при помощи веревки может открываться в зависимости от направления ветра. Когда хотят в натопленной юрте сохранить тепло, его закрывают совсем.
Мясо промыли и положили в казан, а баранью голову парень насадил на острую палку и принялся ее опаливать, ножом подчищая и соскабливая обуглившуюся шерсть.
Один за другим входили в юрту другие чабаны и, поздоровавшись, усаживались вокруг огня.
Глаза мои слипались. Усталость после дневного перехода, негромкий разговор Орусбая, тихое потрескивание огня неудержимо клонили ко сну. Спать до ужина считалось неприличным. Я изо всех сил боролся со сном. Вот голова барана оскалилась, словно улыбаясь, капли жира, стекающие на огонь, шипят и чадят, красные блики играют на смуглых скуластых лицах. На дворе, деля баранью требуху, злобно рычат и дерутся собаки. Голова моя опускается на грудь, и, сохраняя позу глубоко задумавшегося человека, я мгновенно погружаюсь в сон.
Меня разбудили звуки домбры и негромкий мужской голос. Все так же кипела в казане вода, и старик длинной железной вилкой поправлял варившееся мясо.
К сидящим у костра прибавился еще один.
Склонив набок голову в отороченной мехом шапке, он играл на домбре и пел приятным молодым тенором киргизскую песню. Я сразу уловил смысл припева:
– Ах, хорошо нам на джайляу![6]6
Горное пастбище.
[Закрыть]
После каждого куплета слушатели одобрительно кивали головами и кто-нибудь с чувством говорил: «Иэ!» (да!).
– Сам выдумывал песню! – сказал мне с гордостью Орусбай. – Биринчи джирши[7]7
Первейший певец. Джирши – киргизские певцы, которые свои песни сочиняют во время исполнения.
[Закрыть].
Певец кончил песню и заиграл очень своеобразно какой-то знакомый марш. Увидев, что я проснулся, он протянул мне руку и весело заговорил по-русски.
– Здравствуйте! Вот неожиданная встреча! Я студент московской консерватории. Приехал к деду на каникулы, помогаю ему трудодни зарабатывать. Как вам понравилась моя импровизация?
Я сказал, что мне очень понравилось пение, спросил, записывает ли он то, что сочиняет.
– Ну, это ведь так – не серьезно, – сказал певец. – Когда хорошее что-нибудь придумываю, стараюсь записать. Вот мой братишка мастер сочинять. Это у нас в семье от деда, – он быстро сказал несколько слов по-киргизски, старый чабан задумчиво усмехнулся. – Замечательно пел старик, и вот братишка очень способный. Я ему говорю – иди учиться на литературное отделение, а он, упрямый ишак, хочет только в школу летчиков.
Малый, который свежевал барана, отвернулся и пробормотал что-то.
– Слышите, – он говорит, что будет слагать песни в небе, как птица! – сказал восхищенно студент. – Видали вы такого упрямца! Слушаться надо брата, – закричал он, напуская на себя суровость. – Дед, давай сюда камчу, я его учить буду.
Все дружно смеялись, а будущий летчик смущенно орудовал над готовой бараньей головой.
Наконец, постелили дастархан – длинную скатерть, обмыли руки и ножи.
Орусбай пробормотал благословение, и старики, подняв руки, словно умыли лица ладонями.
На нескольких деревянных блюдах лежали ароматные куски вареной баранины. Каждый из нас получил по пиале шурпы – соленого, крепкого бульона.
Кончив сытный ужин, мы устроились на ночлег, ногами к огню. Рядом со мной лег студент. Сон мой прошел, и мы долго шепотом разговаривали о Москве, о театре, о новых операх и о горах Киргизии, которые молодой певец любил горячей и преданной любовью.
Первым в Сарыджаз-су ступил конь Орусбая. Он шел осторожно, навострив уши, и вода, клубясь, проносилась у него между ног.
Орусбай коротко держал повод. Лицо его было озабочено и, по мере того как конь все глубже входил в воду, старик, выпростав ноги из стремян, подбирал их все выше и выше, пока не оказался стоящим в седле на коленях.
Вода катилась с таким ревом, что этот шум, отдававшийся в берегах, казался посторонним, не относящимся к плотной свинцово-серой массе, стремительно проносящейся мимо нас.
Не отрываясь, глядел я на Орусбая. Теперь мне казалось, что вода стоит на месте, а я и Орусбай мчимся в сторону все быстрее и быстрее. Я закрыл на секунду глаза, чтобы прекратить это ощущение. В ту же секунду Валентин, вскрикнув, схватил меня за рукав. Когда я открыл глаза, то увидел, что Тюльпар оступился. Вода покрыла его круп, и Орусбай сильно подался вперед. Конь рванулся изо всех сил. Вода теперь доходила ему до брюха. Он пошел быстрее, и через минуту Орусбай был на противоположном берегу.
Старик подошел к воде и пронзительно стал кричать что-то Горцеву. Я ничего не мог расслышать и видел только маленькую суетливую фигурку, махавшую камчой.
– Гамузом! Кричит, чтобы скопом ехали, – сказал Горцев. Он был очень серьезен.
Мы поставили всех лошадей по шесть в ряд, самых сильных на левом фланге, вьючных посередине и тронулись.
Прием этот был рассчитан на то, что сплоченному ряду легче будет сопротивляться бурному течению.
Я глянул вниз на воду, и все медленно поплыло у меня перед глазами. Ни разу в жизни я не испытывал головокружения, однако здесь решил смотреть не вниз, а на противоположный берег. Вода подбиралась все выше и выше, и скоро я почувствовал ее в сапогах. Еще несколько шагов – и лошади вынесли нас на берег.
Во второй шеренге дело прошло не так благополучно. Одна маленькая лошадка, споткнувшись о камень, упала, и сразу вода стремительно понесла ее вниз. Орусбай скакал по одному берегу, Горцев по другому, но в тот момент, когда казалось, что лошадь погибла, она справилась как-то с течением и, попав на мелкое место, стала на ноги. Корзины были полны воды.
Я переобулся, завернув ноги в сухие портянки. То же самое сделали и остальные. Осмотр корзин мы отложили до привала.
Наш «живой консервь», как называл баранов Орусбай, ни за что не хотел идти в воду. Оставшиеся Горцев и Ошрахун понукали их криками и камчой, хватали за шерсть и бросали в воду. Но как только течение подхватывало баранов, они с отчаянным блеянием поворачивались и, как заправские пловцы, выгребались обратно на берег.
Ошрахун вскочил на коня. Дико крикнув, он нагнулся, запустил пятерню в густую шерсть овцы и рывком вскинул ее поперек седла. Довез овцу до середины, бросил в воду и погнал дальше камчой. Течение вынесло панически блеющую «живую консерьву» на левый берег.
Орусбай бросился к ней, чтобы привязать. И в этот момент овца увидела на противоположном берегу своих товарищей. Горцев, чертыхаясь, гнал их в реку. Не долго раздумывая, овца кинулась в воду и поплыла обратно.
Несмотря на свой собственный довольно плачевный вид, мы хохотали до упаду. В конце концов Горцев связал всех пятерых длинным ременным арканом и скопом потащил в воду. Ошрахун и Акимхан толкали наше стадо сзади, и, наконец, бараны очутились где следует.
– Вот этого прохвоста первого на жаркое, – вытирая пот, указывал Горцев на одного барана, который дрожал и встряхивался. – Главный трус и всех с толку сбил, язви его мухи!
– По коням! – закричал Сухорецкий.
Медленно стали мы подниматься в гору, и скоро долина Сарыджаз с ее широкими и пологими террасами открылась перед нами на много километров.
Жаркое тяньшанское солнце еще весной желтит здесь пышную траву горных пастбищ. Отсюда происходит и название долины – Желтая Весна.
Великолепные альпийские луга Сарыджаз, на которых до сих пор встречаются стада могучих горных баранов-архаров, всегда были излюбленным местом кочующих киргизов. Проезжая, мы встречали несколько колхозных становищ. Теперь, переправившись через Сарыджаз в ее верховье, мы направились к перевалу Тюз.
Горцев ехал за Орусбаем и сумрачно осматривал горы. Мне он признался в причинах своего дурного настроения.
– Ну что же это – едем, едем и ни одной дневки, язви его мухи. Вы все будете думать, что наврал я о себе. Я бы вам мяса достал побольше, чем от этих пяти баранов.
– Будут еще дневки! – утешал я его. – Постреляете, Георгий Николаевич.
Он мрачно сплевывал и ничего на это не отвечал.
Жирные сурки, став на задние лапы, разглядывали наш караван и, пронзительным свистом подав сигнал тревоги, ныряли в норки. Этот тревожный сигнал передавался по цепи далеко вперед.
При нашем приближении мы видели сливающуюся с желто-зеленым фоном фигурку сторожа, который, свистнув свое «спасайся», мгновенно исчезал сам в норе.
Напрасно вы стали бы дожидаться у дверей вторичного появления хозяина. В то время как вы, затаив дыхание, сидите здесь с ружьем, какой-нибудь жирный кум вашего сурка с далекой горки прекрасно все видит своими зоркими глазами и, словно играя в «палочку-выручалочку», кричит: «Огонь, огонь! Не выходи!»
Долиной реки Тюз мы шли до самого перевала. Когда стемнело, расположились лагерем у подъема.
Завтра нам предстояло взять перевал Тюз и спуститься в долину Иныльчек.
Дров на Сарыджазе и Тюзе нет. Небольшого запаса арчи, привезенного нами с собой, хватило только на то, чтобы вскипятить чай.
Высота давала себя знать. Было холодно. Поужинав сухарями и консервами, все полезли в спальные мешки.
Опасный перевал
«Кто идет в горы – тот идет к своей матери».
Гималайская поговорка
Лошадей пригнали очень рано. Одна из них зацепилась ногой за оттяжку нашей палатки, и я проснулся в полной уверенности, что началось землетрясение.
Каждый из нас старался одеться потеплее – ведь предстоял подъем на 4100 метров.
Навьючив и оседлав лошадей, съели наспех по куску сыра с сухарем, запили его мутноватой водой из Тюз-су.
Несмотря на то, что у нас все было готово, Орусбай не трогался с места. Он посматривал то на небо, то на Сухорецкого, потом указал Акимхану на облака, выплывающие из-за перевала.
– Ну что там, Орусбай? – нетерпеливо спросил Сухорецкий.
– Буран! – коротко сказал Орусбай. – Я так думаю – лучше здесь подождать.
– Ерунда, обыкновенные облака, – Сухорецкий разглядывал перевал в бинокль. – Бери ребят, прокладывай дорогу, а я с вьючными лошадьми подтянусь вслед за вами.
Орусбай, что-то неодобрительно бормоча, сел на лошадь и, огрев камчой ни в чем неповинного Тюльпара, чертом выскочил на тропу.
Мы догнали его возле перевала.
Крутая тропа Тюза проходит среди острых камней над пропастью. Скрытая снегом, она может оказаться роковой для неосторожного путника.
Добраться до ледника было очень трудно. Медленно, шаг за шагом преодолевая крутой склон, поднимался Орусбай. Мы видели, как его конь, оступившись, барахтался в глубоком снегу.
Акимхан поехал вперед по следам, оставленным Орусбаем.
– Айда! – крикнул Сухорецкий. Караван стал подниматься в гору.
Скоро я увидел на снегу кровь – одна из лошадей поранила себе ногу. Алые пятна на сверкающем насте выглядели грозным предупреждением.
Орусбай оставил лошадь и шел, прощупывая тропу под снегом рукояткой камчи.
Снова выбравшись на тропу, он вернулся и повел за собой коня.
Метр за метром одолевали мы подъем. Пройдя шагов пятьдесят, Орусбай поворачивал в сторону, и наши следы тянулись к перевалу четким зигзагом.
Наконец, мы почувствовали под ногами лед. Верховые лошади пошли увереннее. Орусбай указал на синеватые полосы, видневшиеся на снегу, и что-то прокричал предостерегающее.
– Чего он? – спросил я у Горцева.
– Говорит, здесь трещины, осторожно…
Пронзительный крик Ошрахуна раздался в это время внизу. Одна из его вьючных лошадей упала и теперь билась, лежа на боку. Она не могла встать и сползала все ниже и ниже, туда, где ледник круто обрывался над пропастью.
Ошрахун, вцепившись в уздечку, удерживал ее изо всех сил, однако лошадь своей тяжестью увлекала его за собой.
Акимхан кинулся на помощь. Ему удалось схватить лошадь за хвост. Скольжение вниз остановилось, но поднять лошадь удалось не сразу. Сняли с нее вьюки, и только тогда измученное животное встало на ноги, дрожа от усталости и страха. Теперь уже несколько лошадей поранили себе ноги и бока о камни, предательски скрытые снегом.
Пришлось проводить по тропе каждую в отдельности. Не могу сказать, сколько времени ушло у нас на это. От усталости и волнения я ничего не замечал.
Единственное, что осталось у меня в памяти, это напряжение, с которым, вцепившись в хвост, я тащил лошадь под дикие крики «Тарт! Тарт»[8]8
Тяни, тяни.
[Закрыть], ругань Шекланова и команду Орусбая.
Передовые были на гребне, а задние все еще возились у конца ледника с вьючными лошадьми.
Николай Николаевич, подвязав коню повод, самоотверженно принялся помогать джигитам.
Солнце поднялось выше. Снег стал еще рыхлее, и мы выбивались из сил, стараясь поскорее переправить вьюки.
О предсказании Орусбая никто не вспоминал.
Наоборот, я еще подумал, как удачно, что хоть солнечный денек выпал нам на долю.
И в это время огромная туча, клубясь и раздуваясь, появилась откуда-то снизу и полезла на солнце.
Крики и понукания джигитов стали еще яростнее. Лошади, почуяв приближение опасности, рвались вверх из последних сил.
Ужасный ветер засвистел вдруг над нашими головами. Стремительно закружился снег. Он сыпался сверху, тучей поднимался с ледника. Очертания гор мгновенно растаяли в этом сумасшедшем вихре. С трудом удалось мне взобраться в седло.
Лошадь, понуро опустив голову, старалась повернуться задом к ветру. Я перетянул ее камчой и стал понукать, ободряя голосом.
Ресницы и борода покрылись льдом.
– Николай Николаевич! Загрубский! – закричал я изо всех сил. В ответ едва донесся далекий крик, заглушенный воем ветра. На глазах у меня были защитные очки. Стекла их залепило снегом.
Оставалось положиться на свою Шоколадину.
– Ну, давай, маленькая! Чу! Чу! Смелее! – упрашивал я ее. Низко опустив голову, лошадь брела медленным, осторожным шагом. Потом неожиданно остановилась.
Впереди оказался круп другой лошади.
– Кто здесь? – закричал я.
– Меи Акимхан! Помогай, пожалуйста, Кизил-Сакал[9]9
Красная борода.
[Закрыть]. Вьюк падает, пропадать может, – услышал я прерывающийся от волнения и усталости голос.
Проклиная буран, я кое-как слез и закоченевшими руками принялся поправлять вместе с Акимханом вьюк.
– Далеко? – прокричал я ему в ухо.
– Нет, близко, – только буран проклятый мешает. Не отставай, пожалуйста, Кизил-Сакал.
Моя лошадь, как только я ее оставил, повернулась по ветру, словно стрелка компаса.
С трудом удалось мне снова вытащить ее на тропу. Руки в толстых шерстяных перчатках закоченели так, что я не мог держать поводья.
Я понукал лошадь шенкелями изо всех сил, чтобы хоть немного согреться. Пряча голову от ветра за идущего впереди коня, моя Шоколадина устало поднималась по занесенной тропе.
– Не спи, не спи, Илья, – пронзительно кричал Акимхан, – сразу будешь сдох!
И я, мотая головой, пытался прогнать дремотное оцепенение.
* * *
Буран затих так же внезапно, как и начался.
Сперва засияло солнце и прекратился снегопад. Потом утих пронизывающий ветер.
Я увидел запорошенные снегом фигуры всадников, заиндевевшие гривы лошадей, усталое и счастливое лицо Орусбая.
Мы были на перевале.
* * *
Спуск в долину Иныльчек после снежного бурана показался мне каким-то вступлением в землю обетованную.
Опасная и утомительная тропа вилась по залитому солнцем склону.
Вначале мы видели только снежные громады Иныльчекского хребта, среди которых вздымался могучий пик Нансена.
В бинокль можно было разглядеть, как клубились лавины на его склонах, как рождались у его вершины облака и, оторвавшись, уплывали в яркое голубое небо.
Пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног все время уходили сланцы, похожие на битые граммофонные пластинки.
Тропа вышла на гребень отрога.
Долина лежала глубоко под нами – огромное корыто, до краев наполненное прозрачным голубым воздухом.
Таким плотным и осязаемым казался он, что хотелось кинуться вниз, нырнуть, как в воду, и плавно пронестись над серым дном, покрытым сверкающей паутиной рукавов Иныльчека. Стоя у края пропасти, я почувствовал в теле какую-то неприятную пустоту и легкость.
И вдруг – что это? Неужели у меня галлюцинация?
– Из-за скалы, над обрывом которой я стоял, появился планер.
Он парил так медленно и так близко от меня, что, потянувшись, я мог бы достать его рукой.
Теперь я видел, что это птица. Мощные крылья, раскинутые почти на три метра, не шевелились, маленькая голова с неправдоподобно загнутым клювом поворачивалась на отвратительной голой и морщинистой шее.
Чудовищная птица висела в воздухе так, как можно висеть только во сне. Маленькие глазки смотрели на меня с какой-то злобной надменностью.
Я сорвал с плеча карабин, достал патрон и выстрелил не целясь.
Даже не взмахнув крыльями, едва пошевелив их концами, птица взмыла сразу метров на пятьдесят кверху и, сделав полукруг, полетела в обратную сторону. С каждой секундой она поднималась все выше и выше.
Гриф, гриф! – закричал Сорокин. – Ну и громадина. Смотрите, как он парит!
Я оставил в покое птицу и принялся вместе с другими разглядывать ледник. Он лежал в семи-восьми километрах от нас, серой бугристой массой возвышаясь над долиной. Лес причудливой каймой вился по ущельям противоположного берега.
– Смотрите, Илья, – сказал мне Николай Николаевич, делая отметки в записной книжке. – Вон там далеко ворота, на самом дне долины. Как будто кто-то насыпал огромный вал и оставил только проход для воды. Сюда доходил когда-то язык ледника. Здесь он оставил свою конечную морену – валуны, гальку, все, что толкал перед собой многие тысячелетия. Видите, на сколько отступил лед?
Отдохнув, мы снова начали спускаться.
В конце концов мне стало казаться, что подъем на Ачакташ и буран в сто раз легче, чем этот проклятый спуск, когда все время у своего затылка чувствуешь склон горы. Так и подмывало покатиться кубарем или просто сесть на землю и скользить вниз – только бы дать отдых измученным ногам и спине.
Спуск занял у нас целый день. Когда мы подошли к реке, уровень воды достиг своей высшей точки. Все благополучно перебрались, если не считать Шекланова, который ухнул в воду у самого берега. Орусбай сердито кричал:
– Повод надо короче брать – вот так! Джухляйды керек джок[10]10
Спать не надо.
[Закрыть], Шеклан!
До ледника оставалось не больше трех километров. Зайцы выскакивали из-за каждого куста. Я не взял из мешка патронов к дробовику и поэтому не стрелял.
Сорокин до тех пор приставал к Сухорецкому, пока тот не разрешил ему выстрелить по зайцу из карабина. Одев очки и заметно волнуясь, Сорокин отдал мне лошадь и побрел пешком, посвистывая и кидая в кусты облепихи камни. Вдруг раздался выстрел, другой, третий и, наконец, торжествующий крик Сорокина.
Он перепугал всех лошадей, когда вылетел к каравану с карабином в одной руке и с зайцем в другой.
– Я в него бах! Он бежит… Я прицеливаюсь еще раз – бах… Он бежит… Подпрыгивает, станет на задние лапки – вот так, и бежит. Я прицеливаюсь – бабах! Как он подскочит, как упадет – тут я его и взял. А жирный какой, глядите, а тяжелый какой…
Было очень завидно, что первый заяц достался не мне. Я взял у болтливого охотника его добычу и принялся разглядывать славного, еще теплого зверька.
Однако никаких следов раны я не заметил.
– Эй, друг! Куда же ты в него попал?
– Как куда? – испуганно спросил Сорокин, снова надевая очки. – Какая тебе разница куда, ведь он убит. О чем же тут толковать. А ну-ка, давай его сюда, не порть зайца. Да, в самом деле – куда же я попал?
– Ты его подобрал в дохлом виде, – мрачно пробасил мокрый Шекланов. – За это вашего брата дисквалифицируют…
– Иди ты еще… Сам ты в дохлом виде… Он теплый…
– Он умер от горя, когда увидел, что ты так постыдно истратил три пули из карабина, – изрек Гусев.
Бедный Сорокин, чуть не плача, осматривал своего зайца, пытаясь найти хоть одну царапину. Насмешки и шутки градом сыпались на его голову.
Наконец, сжалившись, Горцев указал на маленький, чуть заметный надрыв на заячьем ушке.
– Вот куда вы попали, – сказал он. – Заяц умер от контузии.
– Это я нарочно, чтобы не испортить шкурку, – быстро ответил Сорокин, но раздался такой вопль возмущения, что он махнул рукой и, взгромоздясь на лошадь, только и мог сказать: – А все-таки первый заяц мой.
Уже темнело, когда мы поднялись на крутой северный берег и остановились на поляне, со всех сторон окруженной густым еловым лесом.
Мы даже не смогли разбить палатки. Развели большой костер, залезли в спальные мешки и заснули так, как могут спать только путешественники, измученные тяжелым переходом.
