Текст книги "Семейные тайны"
Автор книги: Илона Хитарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Ксения, езжайте домой, принарядитесь. А Вячеслав возьмет подарок и к шести часам заедет за вами на машине.
Ксюша попятилась к двери, путаясь на ходу в благодарностях, а Иванов переключил внимание на Славу. Этот юноша был достаточно умен, чтобы понять, что от него требуется.
– Вячеслав Сергеевич, – начал он, когда за Ксюшей закрылась дверь, – вы, наверное, знаете, что я отношусь к Михаилу Никитичу с огромным уважением. Он мой старый друг и давний конкурент.
Чувствовалось, что Слава весь напрягся, боясь не уловить смысл предложенного ему парадокса.
– Весьма вероятно, что на празднике он между делом начнет интересоваться проектом «Олимпия». Я хочу вам сказать, что, учитывая нашу давнюю с Михаилом Никитичем дружбу, совсем не обижусь, если вы немного расскажете ему о наших планах. Конечно, я думаю, вы понимаете, что некоторые профессиональные секреты все же существуют и не стоит рассказывать все подряд. Но если вы, например, случайно проговоритесь, что из министерства нас курирует Сергей Герасимович, в этом ничего страшного не будет.
– Я понял, Александр Николаевич! – Слава засиял, как 200-ваттная лампочка. Он действительно понял, что от него хочет шеф, и был страшно доволен своей сообразительностью.
– Ну и славно. По тону Иванова Слава чувствовал, что аудиенция подходит к концу.
– Идите возьмите у Инги Григорьевны подарок и не забудьте попросить ее заказать машину.
– Не волнуйтесь, все будет в лучшем виде! – Слава энергично вскочил с кресла.
Уже у дверей его заставили остановиться донесшиеся вдогонку слова:
– Вячеслав, Ксения хорошая девушка. Я вам ее доверил под вашу ответственность…
Слава оглянулся и встретился со стальными глазами шефа. Он понял предупреждение…
Когда за Славой закрылась дверь, Александр Николаевич с чувством глубокого морального удовлетворения откинулся в кресле. Ну что ж, теперь на какое-то время можно не беспокоиться по поводу Сушко. Вечером на банкете Слава «проговорится», выдав имя высокого покровителя их проекта, и Михаил Никитич ему поверит. С отчаянием голодной гиены он бросится кружить вокруг Сергея Герасимовича, отговаривая того иметь дело с Ивановым. Сергей Герасимович, старый опытный аппаратчик, никогда никому ни в чем не отказывавший и никогда никому ни в чем не помогавший, с удовольствием будет принимать от Сушко многочисленные знаки внимания и посадит его в лужу не раньше, чем сам разберется в этой ситуации до конца. А тем временем работа над проектом уже подойдет к концу.
Максим
Я сидел в углу кабинета за маленьким журнальным столиком, делая вид, что перебираю номера журнала «Наука и жизнь» за прошлый, 1969 год. На самом деле все мое внимание было отдано мизансцене, которую разыгрывал Александр Николаевич. Мой учитель, как всегда, был неподражаем. Он напоминал классного бильярдиста, одним ударом кия отправлявшего в лузы несколько шаров. Я представил себе, как это происходит: вот один шар срывается с места, задевает второй, тот отскакивает от бортика, задевает третий – и все три скатываются с углов покрытого зеленым сукном поля.
В этот раз академик умудрился практически одним движением избавить на время свой любимый проект от покушений главного конкурента и соединить робкую влюбленную пару, без сомнения получив в их лице на долгие годы верных и преданных сотрудников. Насколько я знал Иванова, в этой комбинации должен был быть и третий, пока не понятый мной смысл, но боюсь, что понять его было мне не по силам. Тут требовалась подсказка учителя.
– Ну как я их? – тем временем обратился ко мне Иванов. Судя по его тону, он был весьма доволен собой. Я понял, что роль зрителя в этом маленьком спектакле была мне отведена не случайно. Александру Николаевичу хотелось, чтобы кто-нибудь оценил его игру.
– Блестяще! – мое восхищение было абсолютно искренним. Я серьезно сомневался в том, что когда-нибудь смогу проводить подобные комбинации так же здорово, как это делал мой учитель. – У вас просто дар превращать хаос в гармонию…
– Да, Максим, как они тут без меня будут… – тоскливо вздохнул Иванов, истолковав мои слова по-своему. Судя по всему, он опять собрался сесть на своего любимого в этом сезоне конька – заговорить о своей скорой, как ему казалось, кончине…
Обычно, когда Иванов начинал распространяться о своей возможной смерти, сотрудники бросались его убеждать, что жить он будет лет сто. Это была своего рода игра – он настаивает, они отговаривают. Я сильно подозревал, что подобные разговоры были нужны просто для того, чтобы мой учитель мог лишний раз услышать что-нибудь приятное в свой адрес. Даже у всемогущего Иванова были свои слабости. Однако сегодня у меня не было желания им подыгрывать, и я решил перевести его слова в шутку.
– Ну я так думаю, Александр Николаевич, что умирать завтра вам неприлично… Согласитесь, как-то неудобно руководителю практически женского коллектива портить своим сотрудницам 8 Марта. Моветон, честное слово!
Иванов хмыкнул, но подхватил мой тон:
– А какую дату ты мне рекомендуешь?
Он сделал ударение на слове «рекомендуешь» – как будто это я желал ему поскорее отправиться на тот свет. Впрочем, обижаться на него я не собирался – любовь к мелким провокациям была неотъемлемой частью характера академика.
Выдержав небольшую паузу, я начал рассуждать вслух:
– Весной сыро – все промочат ноги на похоронах и заболеют. Отпадает. Летом тоже нехорошо – полстраны будет вынуждено сорваться из отпусков. Осенью? Самая активная работа, запуск новых проектов – и без руководителя? Полное свинство…
– Может, зима? – с надеждой в голосе спросил Александр Николаевич.
– Хотите всем испортить Новый год? – ответил я вопросом на вопрос.
– Так что же, приличному человеку времени не дадут даже на то, чтобы спокойно умереть? – в голосе академика прозвучала шутливая сердитость.
Я вздохнул, молчаливо подтверждая справедливость его вывода.
– Безобразие! – продолжал возмущаться Иванов. – Никак в покое не оставят! Одного дня в году жалко!
Чувствовалось, что бушевать на эту тему он может долго.
– А о наследстве вы подумали? – прервал я его возмущенную тираду.
– О каком наследстве? – В голосе Иванова послышался почти детский интерес.
– Ну, когда умирает известный человек, все тут же бросаются делить наследство. Грызутся из-за чайных ложек, пилят шкафы. А уж что начинается на работе, какая возня идет вокруг освободившейся должности – это вообще страх, – терпеливо объяснял я ему очевидные вещи.
– Да? И чем же это все заканчивается?
– Тем же, чем всегда заканчивались смерти тиранов и императоров…
– Так чем же? И кстати, я в твоей классификации тиран или император? – В голосе Александра Николаевича слышалось явное нетерпение.
– И то и другое! – уверенно парировал я. – А заканчивается все обычно годами междоусобиц и приходом нового наследника.
– А если наследник уже есть, то без междоусобиц обойтись можно? – В глазах академика сверкнула искорка неподдельной серьезности.
– Можно. Только почему-то тот, кто наследует трон, часто оказывается неспособным его удержать и разваливает все к чертовой бабушке. Настоящего наследника приходится ждать долго…
– Ну что ж, пожелай, чтобы у меня такой нашелся поскорее… Не нужны моим сотрудникам междоусобицы, и так проблем выше крыши… – Голос Иванова был уже скорее задумчивым, чем шутливым, и в душе я выругал себя за то, что вообще начал этот разговор… Кажется, сбить его с тягостных мыслей мне не удалось. Я попытался хотя бы перевести тему:
– Александр Николаевич, а куда попадет третий шар?
– Какой шар? – недоуменно вскинул голову Иванов.
– Ну, вы отправили Славу с дезинформацией, подтолкнули его к Ксюше… А еще зачем вы молодежь туда отправили? Если не секрет, конечно?
– Горе от ума у тебя, Максимка, – вздохнул учитель, поднимаясь из-за стола. – Ехать мне туда лень было!
Я тоже поднялся, поняв, что Александр Николаевич наконец готов показать мне тот самый проект «Олимпии», ради которого я и приехал сегодня к нему в институт…
Он взял со стола какую-то папку и неожиданно гибко и подвижно вынырнул из-за массивного стола… Как будто что-то вспомнив, повернулся ко мне:
– Ты на день рождения-то ко мне придешь? Или передумал?
– Конечно, приду, – поспешил ответить я, хотя в разговоре с любым другим человеком не преминул бы съязвить. Каков вопрос, таков и ответ. Если тебя спрашивают, не передумал ли ты, язык так и чешется сказать: «Конечно, передумал!» Но я знал, Александр Николаевич подобный юмор не понимает. Ему искренне хочется знать, не считает ли его ученик Максим Куликов, что на свете есть занятия более важные, чем визит в гости к академику Иванову…
Я так не считал, и мои слова (к бодрому тону не хватало только добавить поднятую в салюте руку) его вполне удовлетворили.
– Вот и славно… – произнес, как промурлыкал, академик. – Гошка-то с невесткой наконец обещал познакомить… А то уже сколько времени жену прячет, самодур несчастный… – беззлобно проворчал Александр Николаевич, а я мысленно усмехнулся: самодурство сына было копией поведения отца…
Таинственные птицы снова машут своими темно-малиновыми крыльями. Вечером зал ресторана почти такой же, как днем. Тот же скрадывающий лица полумрак, тот же тихий гул голосов, скрывающий в своей густоте отдельные слова. Каждый занят своим делом, никто никем не интересуется. Сюда не приходят провести приятный вечер с девушкой или отпраздновать день рождения. Здесь пьют пиво и говорят о делах.
Есть что-то мрачное, дьявольское в висящем в воздухе густом дыме, запахе давно не стиранных скатертей и ароматах острой жареной еды. Красная лампа над буфетной стойкой неприятно преображает обычные человеческие лица, но мужчинам, сидящим за столом, это безразлично. Они сами готовы сейчас продать душу ради исполнения своего самого заветного желания.
– Он нас обманул. Сергей Герасимович не имеет к «Олимпии» никакого отношения,– немолодой мужчина в сером костюме откидывается на спинку стула и пускает в воздух струю густого табачного дыма. У него серое от усталости лицо и синяки под глазами. Он расстроен. Сколько времени упущено, сколько потрачено сил, чтобы докопаться до истины. И вот теперь выясняется, что все это было зря. Человек, на обработку которого они потратили столько сил, оказался совершенно ни при чем.
– Иванов – хитрая лиса…– задумчиво произносит первый из них. Его можно было бы даже назвать красивым, если бы не светло-голубые, выцветшие глаза. В его словах, адресованных в адрес академика, нет ни уважения к врагу, ни ненависти. Он логичен и холоден. Отмечает факт и не дает ему никакой оценки. Переживать и беспокоиться – это задача его приятеля.
Другой, черноволосый великан с пухлыми губами, в самом деле нервничает. Он без конца что-то бурчит про себя, тушит папиросу мимо пепельницы и без конца потирает подбородок:
– Боже мой!У нас совсем не осталось времени. Надо же что-нибудь придумать!
Белесый молчит. Кажется, у него уже есть план, но он не спешит говорить о нем, давая возможность собеседнику допереживать до конца. Он любит свои мысли и свои гипотезы и никогда не делится ими просто так. Пусть друг понервничает, тогда потом он сможет оценить его остроумную идею в полной мере…
Но темпераментный брюнет уже созрел – смотрит на приятеля молящими глазами, готовый отблагодарить его за самую безумную мысль. У него самого уже нет сил что-то придумывать и изобретать, но ему нужна хотя бы небольшая надежда. Он хочет верить, что для них еще не все потеряно…
Наслаждаясь вниманием собеседника, светлоглазый флегматик наконец вступает в разговор:
– У нас остался один шанс…– говорит он специально медленно, придавая своим словам дополнительный вес.
Вопрошающие карие глаза горят перед ним как адские светильники… Не выдерживая их испытующего взгляда, он продолжает:
– И этот шанс – сам Иванов. Он слишком много значит для своих сотрудников, без него все полетит к черту…
Водянистые глаза впиваются в брюнета, как бы проверяя, ясен ли ему смысл сказанного. Карие с красными отблесками глаза гаснут. Собеседник испуган:
– Не хочешь же ты сказать…
– Не хочу!– обрезает его на ходу второй. – Если с такой персоной, как Иванов, что-то случится накануне испытаний «Олимпии» и мы будем иметь к этому хотя бы ничтожное отношение, можем сразу покончить жизнь самоубийством. Так спокойнее…
– Но как же его нейтрализовать?– Испуг собеседника переходит в удивление. – Что могло бы отвлечь его от работы над проектом?
Мужчина с бесцветными глазами смотрит на приятеля с улыбкой превосходства. Ему приятно, что он знает ответ на этот вопрос:
– У всех людей одна и та же ахиллесова пята – их семьи…
– Но они…
– Находятся под таким же вниманием, что и он сам.
Брюнет смотрит на друга с недоумением. Он понимает, что тот специально тянет волынку, не объясняя своего плана, но задавать вопросов уже не хочется. Он и так приложил немало усилий, чтобы разговорить своего сотрапезника… Теперь он просто смотрит на него, зная, как трудно выдержать этот взгляд. В обычном свете его темно-карие глаза кажутся состоящими из одних зрачков, а в дымно-алом освещении кабачка они и вовсе напоминают неудачную цветную фотографию – темно-красные, блестящие… Его взгляд совсем не похож на обычный человеческий. Он скорее напоминает взгляд притаившегося в ночи хищного зверя. Видя обаятельную улыбку, блондин часто расслабляется и начинает манипулировать им, как будто перед ним сидит один из подчиненных. Эти пронзительные глаза ставят его на место, напоминая, кто же перед ним на самом деле.
Над столом проносятся новые облака дыма, придающие возникшей тишине какой-то особый смысл. Курение становится вдруг важным и осмысленным занятием, прикрывающим ту борьбу, которая сейчас идет между ними. Что восторжествует раньше – любопытство первого или гордыня второго? Но теперь не выдерживает светловолосый флегматик. Он хочет досказать свою мысль до конца:
– Я уже два месяца собирал информацию о семье Иванова. Там много интересного. Молодая жена, в прошлом нищая лимитчица, бесталанный и трусоватый старший сын. Впрочем, вполне преданный своему отцу. Младший сын. С ним у Иванова очень непростые отношения…
– Ты думаешь, можно как-то повлиять на них?– Черноволосый опускает глаза, вперив теперь свой взор в кончик раскаленной сигареты.
Блондин немного теряется и начинает торопливо объяснять:
– Это значительно проще, чем влиять на него самого. Ведь их проблемы – это и его проблемы. Если молодая жена заведет любовника, сын растратит деньги, а невестка разругается с детьми, Иванову некогда будет думать об «Олимпии».
– Ты так думаешь?
– Я так знаю. Я проверял. Великий Иванов провалил сдачу проекта комиссии всего два раза в жизни. Первый раз, когда умерла его бывшая жена, и второй раз, когда у него были серьезные проблемы с младшим сыном…
– И на старуху бывает проруха… —Черноволосый улыбается, чувствуя, что у него под ногами появилась почва…
– Да,– его собеседник тоже перекашивает половину рта, изображая радость, – железобетонный Иванов слишком любит своих близких…
– Так с кого же мы начнем?– спрашивает первый.
– Со всех,– отвечает второй. – У нас слишком мало времени.
Помещение кафедры небольшое, но высокий потолок и устремленные вверх бесконечные книжные полки из старого потемневшего дуба заставляют чувствовать себя здесь неуютно. В этом помещении никогда не работал дизайнер, но даже если бы кому-то пришло в голову специально создать атмосферу храма науки, лучшего интерьера придумать было бы невозможно. Среди безумного количества старинных томов и разнокалиберной мебели, оставшейся здесь с самых разных времен, человек сразу чувствует себя одновременно бесконечно далеким от истинного знания и в то же время причастным к чему-то особенному и высокому.
На неудобном жестком стуле возле большого, явно сохранившегося еще с довоенных (если не с дореволюционных) времен стола сидит высокий симпатичный молодой человек. На его лице внимание и сосредоточенность. Георгий Иванов, младший сын Александра Николаевича Иванова, внимательно слушает своего научного руководителя.
– Прекрасная работа, Георгий! Надеюсь, уже к осени вы защититесь… – Семен Михайлович Гордеенко, специалист старой закваски и добрейшей души человек, похлопал по толстой кипе бумаг, лежавшей перед ним на столе и представлявшей собой третий вариант Гошиной диссертации.
– Спасибо, Семен Михайлович. От вас это приятно слышать… – Гоша благодарно улыбнулся седому профессору. Улыбка у него была изумительная – широкая, искренняя…
– А что, другие не хвалят? – живо поинтересовался Семен Михайлович, видя, как неожиданно сильно обрадовали Гошу его слова.
– Да нет, хвалят…
– Что-то вы, молодой человек, как-то вяло это произносите… Оваций не хватает? – полюбопытствовал старый ученый.
– Оваций хватает, – хмыкнул Гоша.
– Так какого ж рожна вам еще, милый друг, надо? – притворно-строгим тоном отчитал его Семен Михайлович.
– Да не то они что-то в работе хвалят…
– «Не то» – это как? – не понял Семен Михайлович. – Хотите сказать, что главную проблему не видят, за второстепенное уцепились, а главные ваши открытия побоку? Так, что ли?
– Да нет, Семен Михайлович, – Гоша решил-таки поделиться своими сомнениями, – хвалят главным образом имя автора. Особенно – фамилию и отчество…
– И все?
– Ну почему все? Вот Дорожкин вчера шрифт похвалил. Как аккуратно, говорит, отпечатана ваша диссертация, Георгий Александрович…
Семен Михайлович издал хлюп, обычно служащий у него обозначением бурного веселья…
– А я чего-то на шрифт и не посмотрел, дайте взгляну. – Семен Михайлович поднес лист к глазам.
– Действительно, шрифт хорош! Черный! И бумага хороша. Белая! А уж буковки – одна к одной… Вы уж, Георгий, простите меня, дурака, – я-то в вашей работе ничего, кроме актуальности и значимости, не разглядел, а ведь есть же и талантливые люди! Молодец Дорожкин!
Семен Михайлович произнес всю тираду абсолютно серьезным тоном, но Гоша чувствовал, как его ирония передается и ему тоже. Он решил поддержать остроту профессора:
– Семен Михайлович, а как вам папочка?
– Папочка? Прелестно! Синяя! Черный-белый-синий! Очень, очень эффектно, Георгий Александрович.
Гоша и его научный руководитель заметили, как на слове «папочка» юная студентка, сидевшая за соседним столом, цепко стрельнула в них глазами, а затем, внезапно потеряв интерес, снова уткнулась в текст какой-то рукописи. Оценив невольно сложившийся каламбур, оба расхохотались…
– Гхм, – Борис Борисович Гольштейн, заведующий кафедрой и стародавний приятель Семена Михайловича, с интересом выглянул из дверей своего кабинета. Его выразительное лицо, с четкими, будто вырезанными из дерева морщинами, черными глазами и буйной черной шевелюрой уже подернутой сединой, наводило на мысль, что так мог бы выглядеть Пушкин, доживи он до 60 лет. Гордеенко поспешил ввести приятеля в курс дела:
– Мы, Борис Борисович, обсуждаем работу аспиранта Георгия Иванова. Я тут по наивности похвалил содержательные моменты, но оказался в корне недальновиден! Упустил главное!
– А что главное?
– Форма, Борис Борисович, форма! Так сказать, основа основ, формообразующий элемент.
– Да, Семен Михайлович, – в глазах Гольштейна заплясали веселые чертики, – не ожидал я от вас такого упущения…
– Так ведь это еще не все…
– Как не все?! – с притворной строгостью на лице возмутился Гольштейн. – Что еще вы без меня натворили?
– Борис Борисович, должен признаться, я упустил в этой работе главное – отчество автора… – В голосе Семена Михайловича звучало искреннее раскаяние.
– Безобразие! – голос Гольштейна пророкотал на всю кафедру. – Столько лет в науке, и не заметить, можно сказать, суть работы! Какой непрофессионализм, Семен Михайлович! Вы, наверно, и отчества Эйнштейна не знаете?
– Не знаю!
– Боже мой, до чего дошла наука в двадцатом веке. Давать Нобелевскую премию автору с неизвестным отчеством!
Гоша, сдерживавший себя последние пять минут лишь усилием воли, случайно опять столкнулся взглядом с сидевшей в углу девицей и, увидев ее растерянно-заинтересованную мордашку, наконец не удержался и разразился веселым смехом. Так здорово, что эти двое маститых ученых сумели превратить бесконечно мучившую ее проблему в шутку…
Борис Борисович и Семен Михайлович с улыбкой смотрели на веселое Гошино лицо.
– Ничего, Гоша, ничего. – Борис Борисович сверкнул на него белками своих гипнотических глаз. – Элементарная диалектика, знаете ли… Одни думают, будь у них профессорский блат, давно бы стали академиками, другие думают, что не будь у них профессорского блата, давно бы были признаны как самостоятельные ученые, а третьи просто становятся кем надо… Вопреки наличию или отсутствию, так сказать…
Гоша знал, что его руководители лукавят – имя Иванова значило в их кругу слишком много, чтобы они могли «зарубить» даже самую бездарную диссертацию его отпрыска. Но он чувствовал, что они искренне благодарны ему за то, что добросовестно подготовил материал и избавил их от необходимости кривить душой, сочиняя отзыв на бездарную работу, или разыскивать подходящего «научного негра», который довел бы до ума никуда не годный труд…
По широкой институтской лестнице Гоша спускался уже в почти приподнятом настроении. Все-таки он защитит эту проклятую диссертацию и покажет окружающим, что кое-чего стоит как ученый… Если бы только не…
Если бы только не денежные проблемы.
Еще полгода назад Гоша не думал, что защищать диссертацию придется так быстро. Казалось, впереди уйма времени. Но потом все изменилось, стало известно, что в ВАКе обсуждают вопрос об изменении списка защищаемых дисциплин, и, если это произойдет, ему, чтобы соответствовать новым требованиям, придется перерабатывать свое исследование чуть ли не с нуля… Гоше приходилось спешить, и пусть многие приписывали внезапную торопливость немереному честолюбию академического отпрыска, он был вынужден это терпеть… Нельзя же было, в самом деле, говорить о том, что ему сообщили по секрету? Тем более что за этой информацией стоял редкий, удивительный человек – Михаил Никитич Сушко.
Умница, человек энциклопедических знаний, невероятной пунктуальности и педантичности, он (Гоша был в этом абсолютно уверен) восхищал всех, кому приходилось с ним работать… Все в нем, от безупречно выглаженной рубашки до внутренней точности и собранности, внушало уверенность и спокойствие. Но важнее всего, на Гошин взгляд, была все же природная порядочность этого человека.
Внутреннее благородство Михаила Никитича не вызывало сомнений.
«Как это возможно? – думал Гоша, – В этом человеке нет ни капли мелочности, ни грамма эгоизма. Целыми днями он работает над «Зевсом» – проектом, который вот-вот может оказаться ненужным. И почему? Лишь потому, что на конкурсе ему будет противостоять еще более сильный проект – «Олимпия», созданная моим отцом. Будь я на месте Михаила Никитича, смог бы я отделить личные отношения от служебных? Нет, почти наверняка не смог бы. Я бы, наверное, возненавидел и академика, и всех, кто ему близок… Это ведь до боли обидно – годами мечтать о своем конструкторском бюро, получить его – и теперь видеть, как твое любимое детище разваливается прямо на глазах…
Почему такому талантливому человеку, как Михаил Никитич, так страшно не повезло? Большинство его идей в последние годы были неудачными, и теперь, когда остался последний шанс сохранить свое имя, главным конкурентом в конкурсе стал не кто-нибудь, а сам Иванов… Отец, за которым стоит огромный институт, сотни учеников, прекрасная база для исследований. Сушко должен быть гением, чтобы выиграть в этой борьбе! У него почти нет шансов выиграть, но он борется, старается изо всех сил… Он не кричит на всех углах, как это сделал бы на его месте кто-то другой, что борьба идет не на равных… Что нельзя сравнивать работу, сделанную огромным исследовательским центром, с проектом, созданным маленьким КБ… Он не бросает, как это случалось иногда с другими конкурентами Александра Николаевича, косых взглядов на меня лишь потому, что я сын своего отца… Напротив, он видит во мне независимого ученого, помогает, подсказывает, поддерживает… Умеет быть выше мелких обид и мелкой грызни… И я знаю, даже отец уважает его за это…»
Гоша вспомнил тот день, когда он, измученный поисками необходимых для диссертации данных (те, что он использовал за время работы над материалом, успели устареть), столкнулся в коридоре института с Сушко. Михаил Никитич, так же как и Александр Николаевич, был здесь частым гостем. Его слово – слово ведущего практика своего дела – имело здесь немалый вес. В тот день, завидев издали Гошу, Михаил Никитич заранее распахнул объятия. Стайка студентов на лестнице тут же уважительно посмотрела на молодого человека в строгом темно-синем костюме. Завоевать симпатию Сушко было не просто.
– Гоша! Как дела! – пророкотал корифей, поднимаясь по ступенькам.
– Спасибо, Михаил Никитич! Нормально! – Иванов-младший улыбнулся дежурной улыбкой, собираясь проскочить мимо.
Но у него это не получилось. Сушко подошел к Гоше совсем близко и, аккуратно взяв его под руку, развернул лицом к лестничной площадке:
– Пойдем поговорим.
Молодой человек удивился. Было совершенно непонятно, чем он мог заинтересовать Михаила Никитича.
Тем временем Сушко завел его в холл перед актовым залом, где, ввиду опасной близости ректората, студенты обычно не толпились. Внимательно пробуравив парня своими бледно-голубыми, как осколки старинного фаянса, глазами, Сушко строго изрек:
– Врешь и не краснеешь, милый друг!
– Насчет чего вру? – растерялся Гоша.
– Насчет «нормально!» – передразнил молодого человека Михаил Никитич, настолько точно копируя его интонации, что Гоша невольно развеселился. Но Сушко быстро перевел разговор в деловое русло: – Ты ведомственную проектную статистику этого года искал?
– Искал… – Гоша прекрасно знал, насколько информированными умудряются быть корифеи, подобные его отцу и Сушко, но все же прозорливость Михаила Никитича его потрясла. Бесполезно было спрашивать, откуда сведения, старый монстр все равно бы не назвал их источника, поэтому Гоша только ограничился согласием.
– Ну и конечно, – наставительно произнес Сушко, – тебе не пришла в голову мысль, что эта статистика может быть у человека, непосредственно работавшего с ней в этом году?
– Пришла, – грустно ответил Гоша, – но я постеснялся вас беспокоить.
– Ты, мил человек, – отбрил его Михаил Никитич, – не побеспокоить меня постеснялся, а по своему юношескому максимализму решил, что ежели мы с твоим отцом над конкурирующими проектами работаем, так теперь и враги на всю жизнь! Что, не так?
– Михаил Никитич… – Гоша окончательно смутился, видя суровое лицо и слыша строгий голос авторитета.
Сушко продолжал его отчитывать:
– Вобщем, так. Государство предлагает делать аналогичные проекты разным организациям, чтобы иметь возможность выбрать самый лучший. Самый достойный из них! Но это не значит, что мы, профессионалы, выпускники одного университета, делающие одно дело и, заметь, уважающие друг друга, должны перед каждой государственной комиссией горло друг другу перегрызать! Понял?
Смущенный справедливой отповедью, Гоша стоял с опущенной головой. Михаил Никитич покровительственно похлопал его по плечу и, сменив гнев на милость, произнес уже совсем иным, отеческим тоном:
– Позвони завтра моей секретарше, я ей оставлю все, что тебе нужно…
– И еще… – Последние фразы Сушко произнес, заметно понизив голос, но предупреждать о том, что информация конфиденциальная не стал. Это было понятно и без лишних слов.
Так Гоша узнал о проблемах в ВАКе. И понял, что времени у него в обрез. И хотя переданный ему на следующий день пакет содержал столько информации, что на нем можно было написать не одну кандидатскую, а десять докторских диссертаций, с этого момента для Гоши начался настоящий ад.
Между Москвой и Тюменью приходилось мотаться чуть ли не каждую неделю, на «халтуру» сил уже не хватало… Деньги на билеты, деньги на гостиницу, деньги на редактора и машинистку… И понимание того, что никогда и ни при каких обстоятельствах он не обратится за помощью к отцу… Ведь иначе все его усилия теряли смысл. Для чего Георгию Александровичу Иванову было писать свою докторскую, как не для того, чтобы доказать Великому Академику, что и его сын сам по себе чего-то стоит на этом свете…
Гоша радовался возникшему шансу и не слышал, что где-то, на незримых человеческому глазу высотах, уже зазвучал издевательский смех, предвещавший наступление новых времен. Слишком быстро удача плыла к нему в руки, слишком легко открывались перед ним ворота новой жизни…
Санкт-Петербург, август 1996 года.
Даша
Я смотрела на стены старого зала. Темные деревянные столы, подшивки газет… Молодой мальчик за библиотечной стойкой – явно студент из интеллигентной семьи – серенькое усталое лицо, вытянутый свитер… К работе относится ответственно, точно – вон что-то аккуратно выписывает на каталожных карточках… Нелегкая у него работа – по многу раз в день таскать из хранилища и обратно толстенные папки с подшивками… Интересно, сколько ему платят? Наверняка меньше, чем нашей дворничихе…
Что за странные люди живут в нашей стране: годами грызут гранит науки, чтобы получить непрестижную и плохо оплачиваемую профессию. А профессии, которые оплачиваются хорошо – токари, мебельщики, остаются без людей… Что это? Гордыня? Нежелание зарабатывать мозоли на гладких ручках? Или, может, все же гордость? Уверенность, что нужно непременно заниматься только тем, что тебе по душе…
…Для чего я пришла сюда? Надо было отдохнуть, выспаться после поездки, а я сижу и листаю чуть пожелтевшие, но еще совсем не старые газетные листы… 1972 год, 1971-й… Зачем они мне нужны? Чтобы понять, каким было то время? Или затем, чтобы лучше узнать себя? Я сама не знаю ответа на этот вопрос, а потому минуты бегут быстро, а страницы переворачиваются медленно, и их шуршание отчетливо слышно в бездонной тишине читального зала… Открываю наугад подшивку «Известий». 2 мая 1971:
«ЛЕНИНГРАД, 29. (ТАСС). Домашнюю киностудию заменяет портативный видеомагнитофон, созданный конструкторами оптико-механического объединения. Полуторакилограммовой камерой любитель может снять сюжет и, не проявляя пленку, через несколько минут увидеть фильм на экране собственного телевизора. Для этого достаточно подключить воспроизводящее устройство видеомагнитофона к обычному телеаппарату.
Видеомагнитофон избавит от огорчений и любителей хоккея и футбола, опаздывающих к началу телепередачи. Достаточно подсоединить аппарат к включенному телевизору и, вернувшись домой, вы сможете следить за всеми перипетиями прошедшей игры».
