Текст книги "Я, подельник Сталина (СИ)"

Автор книги: Ильфат Янбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

-Товарищ доктор! Вот у ящерицы хвост отрываем, ей даже не больно, убегает и у нее сразу новый отрастает. Представьте то же самое с баранами – всегда будет свежий жир для шурпы (бульона)!

Товарищ Зуев остудил его пыл, какими лекарствами ни пичкай, хвост по-новому отрастать не будет. Овцы и бараны устроены по другому, нежели ящерицы. И добавил – теплокровные животные чувствуют боль так же, как и человек.

-Нет-нет, тогда не надо! Грех мучить животное, – энергично замотал головой юноша, – я лучше что-нибудь другое придумаю.

Пенициллин, не доставшийся баранам в виду бесперспективности предложения юного зооинженера-любителя, Самата исцелял чудесным образом. Но настроение у него было прескверное, по разговорам приютивших сватов было понятно – мятеж или провалился, или затянулся на неопределенное время. В любом случае надо отсюда валить. Как бы не прознали, на чьей стороне он выступал и как был ранен. Ведь в Наврузе по-прежнему верховодят большевички. Хорошо хоть, председатели хозяйства и сельсовета со своими активистами ускакали в райцентр. Приедут, обязательно станут допытываться. После тяжких раздумий Самат решил уходить на заре следующего дня. В казахские бескрайние степи, лишь бы подальше отсюда. С провиантом на дорогу проблем не будет, подсмотрел – хозяйка держит припасы в леднике во дворе, дверь не запирается. Нехорошо, конечно, воровать у родственников. Для собственного самоуспокоения Самат пробормотал башкирскую поговорку, смысл которой сводился к следующему – мол, сват такой же родственник, как из козла добрая скотина. Главное – у малолетнего сынишки свата Баязита разузнал, где ходят кони на ночном выпасе. Сторожей немного, 3-4 подростка. К концу ночи будут спать без задних ног, добудет он себе лошадку. А если по глупости станут препятствовать, тем хуже для них. Самат погладил топор, упрятанный у изголовья. Ни винтовки под рукой, ни сабли, даже ножа. Пришлось тайно позаимствовать у простодушного хозяина сей инструмент, одинаково сподручный и для бесхитростной крестьянской работы, и ....и для всего остального. Не дрогнет рука перед убийством. Ни при какой погоде книг Самат не читал. Очень сильно удивился бы, если каким чудом вычитал афоризм, дескать, боль очищает душу. Это, наверное, умствования философов, у которых порез пальчика перочинным ножичком канает за боль. А когда пуля калибра 7,62 миллиметра разносит в крошево кость, потом из раны пытаются выцарапать застрявший свинец.... Врагу такого не пожелаешь! Страдания последних дней окончательно выжгли душу Самата, не осталось там места ни для милосердия, ни для всего прочего, светлого и теплого. Только ненависть, холодным свинцом заполнившая его от кончика волос до мозоли на пятках. Ненависть ко всему миру, заставившему испытать невыразимые муки.

Когда внизу скрипнула дверь, Самат даже не насторожился. Время обеда, наверное, сватья несет покушать. Но вместо привычной лапши с бараниной (овцу забили в его честь) неожиданно в проеме лаза образовался незнакомый мужчина, чуть старше самого Самата. В правой руке дулом кверху держал револьвер, левой рукой поигрывал небольшим ножом.

-Ты кто, что тебе надо? – у раненого от явственного предчувствия последующего ужаса перехватило дыхание. Он даже не обратил внимания на увязавшегося за незнакомцем смуглого парня из местных. Ледяные глаза пришельца не обещали ничего хорошего.

-Да так, зашел передать привет от дружного коллектива курсантов и преподавателей ширката «Урал», – тот скривил тонкие губы в глумливой усмешке, – небось, уже заждался? Да и твоим подельникам скучно без тебя в аду. Из всего поганого десятка ты последний, кто оскверняет своим дыханием белый свет!

Никак не ожидал товарищ Сафин подобной прыти от раненого: стремительно взметнувшись с лежанки, оказался в опасной близости. И не абы как, а с топориком, невесть как оказавшимся в здоровой руке. Еле успел отпрянуть. Выстрелил. Вернее, нажал на спусковой крючок. Грохота и привычной отдачи в руку не последовало. Видать, Ахмет-абзый хранил патроны в сыром месте – осечка. А Самат наседает, крутил топором будто мельница лопастями в сильный ветер. К сожалению, оказался левшей, рана в правом плече ничуть не сказывалась на его прыти. Уходя спиной вперед от очередного удара, Ирек споткнулся обо что-то невидимое на полу, полетел кубарем. Глядя на моментально нависшего над собой врага, с тоскливой ясностью осознал – уйти от удара, развернуться через бок никак не успеет. Товарищ Сафин тоскливо зарычал от бессильной ярости.

У каждого уважающего народа есть какой-нибудь национальный вид борьбы. У башкир это «курэш». Обхватываешь супостата полотенцем за поясницу, до хруста прижимаешь к себе и, изогнувшись назад, перекидываешь через себя. Несколько вариантов по сути одного и того же броска. Но нечего пенять на скудость арсенала приемов, поначалу следует разобраться в причинах оного. Это только японским селянам приходилось ходить даже без ножичка: захочешь жить, быстро освоишь искусство «безоружной руки», в просторечие именуемого каратэ. А вот какому-нибудь древнему тюрку весьма проблематично было бы доходчиво объяснить, зачем это денно и нощно отрабатывать, скажем, «руку-меч», когда всамделишняя булатная сабелька всегда под рукой? В конце концов, надо уважать универсальнейший закон экономии труда! Не говоря уж об эффективности. Враг далече – метай на здоровье (свое, естественно, а не противника) калены стрелы, приблизились – попробуй ссадить с седла тяжелым копьем. Никак неймется неприятелю, увернулся, гад верткий, от малого и большого острия, тут настанет черед сабельного боя. Начнет пытаться фамильярно прижаться телом, сократит дистанцию до неприличной близости – на такой случай припасен кинжал-ханьяр. А вот представьте такую ситуацию: клинок у врага оказался более честного булата, перерубил с мерзким скрежетом твое оружие. Или, скажем, выбил мощным ударом. Что делать, фехтовать кинжалом против сабли не очень вдохновляет, да и пока вытащишь из ножен, он тебя вдоль и поперек нашинкует в лапшу-тукмас. Вот на такой форс-мажорный случай изначально и предназначался «курэш»: утерявши клинок, моментально сократить дистанцию, сковать руки ворога железными объятиями за подмышки. Короче, попытаться помножить на ноль преимущество вооруженного человека перед собою, пацифистом поневоле. А сумеешь при этом брякнуть оземь со всей его тяжелой защитной амуницией, так это будет уже полная победа.

Как бы там ни было, когда Самат замахнулся топором над распростертым телом товарища командира, Агзам среагировал мгновенно, благо, на него пока не обращали внимание. Распрямившись стальной пружиной, поднырнул под вооруженную руку, кажется, даже ненароком боднул головой долговязого мятежника. И, как это и полагается по всем канонам борьбы «курэш», перекинул врага через себя. Бог весть, может инерция движения сыграла с Саматом злую шутку, возможно, Агзам не был чужд борцовскому искусству – бросок удался на славу. У Самата ноги бодренько взметнулись вверх, а когда со всего размаха шлепнулся спиной об настил из жердей, чуть дух не вышибло. Когда же немного прояснилось в глазах, узрел тусклый блеск клинка. В руках ненавистного незнакомца, которого почти что зарубил. Однако «почти» в бою не считается, совсем не считается!

Запыхавшийся Агзам горделиво оглядел свою работу: враг повержен, товарищ командир расселся на нем словно всадник, а еще ножом пугает. Но дальнейшее ему совсем не понравилось. Со спокойным видом, от чего становилось только страшнее, товарищ Сафин резко ударил Самата рукояткой ножа по зубам. Рот моментально окровянился, пленный подавился выбитыми передними зубами. Потом тихо и жалко заскулил, как смертельно раненый щенок. Агзам онемел, застыл столбом. Тем временем Ирек левой рукой легко, безо всяких видимых усилий поднял пленника на ноги. Нож в правой руке был приставлен к животу несчастного, готовый ринуться вперед, жадно прорываясь сквозь теплую и мягкую плоть.

-Пошли. Нечего потом твоим сватьям маяться с выносом трупа. Отойдем немножко от деревни, сам выкопаешь себе могилку, там и ляжешь, – усталым голосом, но совершенно бесстрастно проговорил товарищ Сафин. Самат впал в ступор, наверное, даже не понимал, что ему говорят. Только подвывал от пронзительной боли в зубах, а еще при падение разбередил раненое плечо... Тут наконец-то очнулся Агзам.

-Товарищ командир! Нельзя нам самим его убивать. Сдадим председателю сельсовета, он отвезет его в суд. Товарищ судья решит по закону, как его наказать!

Ирек неприязненно оглянул пленника с ног до головы.

-Ты же, братишка, не видел, как эти гады замучили наших курсантов. А они даже тебя были моложе. Насчет закона не волнуйся, по законам военного времени враги уничтожаются на месте.

-Он уже не враг с оружием, он пленный! В Коране предписано быть милосердным к пленным!

Ирек зло ощерился.

-Братишка, если ты или я попали к нему в плен, он не стал бы следовать священным сурами. Уж поверь, много таких повидал. Бешеные собаки, единственное спасение от них – уничтожить!

У Агзама выступили слезы на глазах. По-мальчишески звонко выкрикнул:

-Так мы же другие, мы должны жить по правде, по закону! Если ты убьешь бешеную собаку как бешеная собака, сам превратишься в бешеную собаку! Нельзя, никак нельзя, товарищ красный командир!

Ирек даже подрастерялся от экспрессивного напора юного знакомого.

-Пошли, пошли в наш дом! – Агзам подскочил и возбужденно затеребил рукав Ирека. Тот от неожиданности резко одернул руку.

-Я еще не закончил дело.

-Потом, потом закончишь. Быстренько сходим, поговорим, потом на трезвую голову еще раз подумаешь!

-А что мне думать!? Под одним небом с этим выродком мне все равно не уместиться. Или он, или я. И отвечать перед Всевышним буду тоже я, за все сразу.

Юноша не отставал.

-Ты ведь не знаешь, товарищ командир, вместе с нами живет старшая сестра отца. Слепая, но все видит насквозь. Ясновидящая, почти аулия! Я вот всем сердцем чую, не надо тебе самому убивать этого бандита, а словами сказать не могу. Она обязательно сможет объяснить!

...легко разбить хрустальную вазу, разнести в сотни осколков с острыми, смертельно опасными для всего живого краями. Даже не по злобе – по неосторожности, случайно смахнув со стола в безалаберной спешке. Легко. Даже не требуется остервенело бить обухом топора. Разбить легко. А вот собрать обратно, будто ничего и не случилось? Нет, это уже не в человеческих силах. И Ирек не собирался надолго откладывать приведение в исполнение приговора, вынесенного на дальнем выгоне ширката. Там, среди изрубленных курсантов. Но отказать Агзаму тоже не захотел: мягкий голос юноши, черные блестящие глаза, будто спелые ягоды черемухи после дождя, внезапно, до судорожной боли в сердце, напомнили собственного братишку. Пожалуй, они одногодки. Султан тоже был такой же жалостливый и мягкосердечный. Слишком добрый для подлунного мира!

-Ну, ладно, давай сходим к твоей тете.

Агзам расплылся в счастливой улыбке. Но тут же его лицо передернуло гримасой муки от увиденного: резко опустившись, Ирек плавно полоснул ножом по обратной стороне коленной чашки пленника. Тот от нестерпимой боли зашелся в хрипе.

-Вот, теперь порядок. Не убежит, – объяснил он причину своей жестокой выходки. Забив в развернутый почти в беззвучном крике рот Самата пучок сухого сена, еще раз проверил прочность пут.

Пожилая женщина словно ждала их заранее. Ни голосом, ни жестами не выразила удивления. Не стала даже вслушиваться в сбивчивые слова племянника, сразу выставила юношу за дверь. Сама же усадила гостя на хике, примостилась рядышком и взяла товарища Сафина за обе руки. Долго сидели в мертвой тишине, Ирек будто задремал. Но как только краем глаза скользнул по хозяйке, всего его передернуло: из-под плотно сомкнутых век женщины выкатились две огромные слезы. Разве слепые могут плакать? Это же только в пословице говорится – «Если горюешь всей душой, даже слепые глаза слезятся».

-Эх, уланым, уланым, горькая тебе выпала участь, в мирное время для десяти с избытком было бы такого лиха, -глухо проговорила женщина. Потом погладила Ирека по волосам и прижала к своей сухонькой груди:

-А ты поплачь, мой улан, поплачь, легче станет. Не надо зверя в себе кормить невыплаканными слезами.

В последний раз Ирек плакал в далеком 1916 году. Холодными и злыми слезами. Самому чудилось, будто не влага стекает по лицу, а скатываются ледяные горошины града. Конная атака на позиции немцев захлебнулась кровью под кинжальным пулеметным огнем. Ирека вышибло с седла тяжелой пулей в голову. Пронеслась едва чиркнув, не столько поранила, сколько оглушила. Обездвижел он тогда, и онемел. Ни рукой двинуть, ни языком. Безучастно и отстраненно наблюдал, как жалкие остатки эскадрона мчались назад, пытаясь укрыться за жидким перелеском. Тщетно, тоненькие деревца немецкий пулемет косил как траву, заодно с его товарищами. Равнодушно подметил, как раненые лошади бились в агонии, а рядом валяется чье-то тело. Только верхняя часть тела, из которой вывалились остатки внутренностей. Удивился, оказывается, пулемет способен разрезать человека пополам. Уже было все равно – ни страха, ни злости. Но тут его встряхнули. С удивлением обнаружил – откуда-то из-за кустов появился согнувшийся в три погибели молоденький солдат, наверное, его ровесник. Рыжий и худенький, нос картошкой, вроде видел раньше в обозе. Только как он здесь оказался, обоз ведь остался в деревне, равнодушно подумал Ирек. А солдатик тем временем, ухвативши его за подмышки, потащил к своему укрытию. Сопя и всхлипывая приговаривал: « Ты потерпи, браток, не умирай пока. Будешь ты жить долго и счаст...» Договорить не успел. За своими трудами он не заметил, как немцы двинулись на место бойни – добивать раненых и подбирать трофеи. Дюжий вражеский пехотинец, радостно улыбаясь, вогнал штык в спину рыжего спасателя. Ирека колоть не стал, вид у него и без того был такой – краше в гроб кладут: голова залита кровью, а тут еще обдало теплым потоком, хлынувшим из мученически искривившегося рта рыжего солдатика. В сознание Ирек пришел глубокой ночью, под равнодушными, холодными звездами чужого неба. За тридевять земель от родного порога. Лежал, укрытый телом товарища, даже имя которого ему не было ведомо. Вот тогда-то и товарищ Сафин плакал в последний раз, грозя невесть кому или чему грязными, ободранными в кровь кулаками. Так горько было терять человека, внезапно ставшего ему роднее родного, но всего лишь затем, чтобы полоснуть сердце острой тоской очередной утраты... Больше он ни разу не проронил ни слезинки, даже когда хоронил отца и братишку.

В последний раз Ирек плакал в далеком 1916 году. А тут словно плотину прорвало... Нестерпимая боль утраты любимых людей, горечь осознания своего ничтожества перед бессмысленной жестокостью жизни, когда ничегошеньки не можешь изменить, но надо идти до конца, наперекор всему, какая-то совершенно детская обида на несправедливость мира и свинцовой тяжести тоска от ясного осознания, в кого ты превратился – все эти чувства, странным образом сплелись с ясным пониманием: есть, есть невообразимо высокий смысл всех пережитых мерзостей и ужасов. Здесь на земле и там, на небесах...Смысл за гранью понимания слабого человеческого разума. Смысл, одна тень которого согревает стылую душу и вселяет робкую пока надежду в окаменевшее серце. Тот кто ждет, все снесет, как бы жизнь не била, лишь бы все, это все, не напрасно было... Слезы, обжигающе горячие, будто кровь из раны, расплавили мертвенно холодные стеклянные осколки в душе, неудержимым потоком ринулись прочь. Ирек всхлипывал и поскуливал, прижавшись к груди старой женщины. Не суровый воин, беспощадный мститель, а набедокуривший и искренне раскаявшийся малыш в объятиях любимой бабушки. Которая все понимает, все простит и никому не позволит обидеть своего глупенького жеребеночка.

Увы, земная жизнь снова прошлась грубыми сапогами по этой вселенской благости. Ирика грубо потянули за плечо.

-Выходь, контра, поздно слезы лить!

А он даже не заметил, как вошли в дом посторонние. Двое. Казаки. Один, седоусый, с маузером. У другого винтовка наизготовку, прикладом которой незамедлительно сноровисто расшиб в кровь лицо товарища Сафина.

Старушка ничегошеньки не видела, однако попыталась за него заступиться, запричитала.

-Замолкни, а то и саму расстреляем за пособничество мятежникам! -гаркнул тот, который с маузером. Ирика вывели во двор. Еще полчаса назад (а будто прошла целая вечность!) он был готов в одиночку биться хоть со всем белым светом. Нет, не из страстной любви к жизни – из ненависти. От лютой неутолимой ненависти ко всему и всем, что умножают боль и страдания вокруг... А тут будто тряпка, ни сил, ни желания цепляться за давно опостылевшую жизнь. Только рассеянно и чуть смущенно улыбался. Долг выполнен, Самата, так и будь, пусть судом судят, а ему сейчас можно и уйти. Туда, где нет ни боли, ни печали, туда, где его ждут братишка, мать с отцом, и целые эскадроны навеки молодых боевых товарищей. Юную жену жаль, но ничего, не пропадет, она же в ширкате.

Он поначалу даже не понял, что у него что-то спрашивают. Только увесистая пощечина вернула Ирека к реальности.

-Где твои подельники? Куда упрятались?– допытывался казак с налитыми кровью глазами, – говори по-хорошему, легкой смертью умрешь. А то ведь запытаем!

Товарищ Сафин вяло попытался объяснить, мол, сам красный партизан, сейчас выполнял особое задание. Если хотят, дескать, пусть съездят в ширкат и проверят его слова. Договорить не успел, мощным ударом приклада в живот его сломали пополам.

-Ах ты паскуда! Тебя видели в отряде Махмутова! Думал, сбрил усы, так никто и не узнает? – казак подкрепил риторический вопрос болезненным ударом сапога по ребрам распластанного на земле пленника, – уже доложил кто надо куда следует. Мол, бывший красный партизан, предатель и иуда Сафин в Кунакбае самогон хлещет. С белой тряпкой на рукаве! Много здесь вас развелось, перевертышей!

Как оказалось, сводный отряд совхоза «Красный Октябрь» из соседнего Верхнеуральского района был выслан на помощь товарищам в Учалы. Не успели доехать, мятежники были уже разгромлены и рассеяны. Вестовой начальника милиции передал приказ – прошерстить юго-восточную часть района, задерживать всех подозрительных людей. И надо же такому случиться, в деревне Москово встретился бригадиру совхоза, ныне командиру отряда Ивану Кузьмину бывший сослуживец. Тот и поведал: среди мятежников немало коммунистов и комсомольцев, которые таились до поры и до времени. С особенным возмущением рассказывал про двурушничество секретаря парткома совхоза «Красный партизан» и про ближнего сподвижника самого Муртазина, ныне преподавателя ширката «Урал» Сафина. Кто бы мог подумать! Видели и узнали Ирека в Кунакбае. А сейчас, заехав в близлежащую деревню, Иван Тимофеевич случайно прознал, что этот самый Сафин находится именно тут. Поначалу даже не мог поверить удаче. Когда арестовали, возликовал всем сердцем. Ибо клокотала честная душа пожилого казака от дикой ярости. Там, в Москово мятежники успели восстать и натворить делов. Своими глазами видел зарубленные тела активистов и их домачадцев, детишек малых не пожалели... Поймать никого не удалось, после перестрелки с засевшими в правление колхоза коммунистами, повстанцы двинулись куда-то на северо-запад. Не догнать, давно ушли. Каждый при двух конях. А скакуны Кузьмина были уже изрядно заморены. И тут такая удача – в соседней деревне поймать одного из главных злодеев, позорящего честное имя бывшего красного партизана!

Долго мудрить не стал. Велел своим бойцам поднять Ирека на ноги. Глядя прямо в глаза прорычал:

-Один раз тебе доверились! Второго раза не будет! Не хочешь говорить, ну, и пес с тобой. Прямо туточки сам и расстреляю!

Ирек понял, что-то пытаться объяснить уже поздно. Ну и черт с ними, жизнь его не была такой уж сладкой, чтобы за нее беспрестанно цепляться. Да, после войны почти поверил, что самое страшное уже позади, что все наладилось. Ан вот как вышло, жизнь снова показала свое истинное, мерзкое до жути лицо. Ничего, долг выполнен, это главное. Уставившись в дуло маузера, устало пробормотал: « Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его. Прими Господи мою душу и прояви милосердие». Так положено, так заповедано его предками. А высшего суда он и так не боялся, незрячая старушка не говоря ему ни слова, как-то сумела донести: все предопределено свыше и заранее... Единственное, что во власти самого человека – поступать или не поступать так, как велит совесть. А он всегда придерживался веления души, бояться ему нечего.

Но, видимо, рано еще было Сафину идти в края вечно зеленых пастбищ и тучных лошадиных табунов, заскрипела дверь калитки. Кто-то торопливо вбежал, заслонил собой Ирека от наставленного дула.

-Прекратить самосуд! Это ошибка!

Безучастный ко всему происходящему Ирек захлопал глазами. Ведь невесть как объявился сам Имаметдин Мархаметдинович, начальник учебно-производственного кооператива. Впрочем, на Ивана Кузьмина это не произвело никакого впечатления. По прежнему удерживая пистолет на вытянутой руке, глухо процедил:

-А это что за нерусь прыткая? Уйди, а то обоих положу.

-Я член райкома КПСС и начальник ширката «Урал»! Убрать оружие!

Иван Трофимович недобро сузил глаза.

-Врага прикрываешь, значит и сам враг... Уйди! Шлепну эту контру, потом и с тобой разберемся.

-Убрать оружие!

Имаметдин даже не шелохнулся с места, более того, рядом с ним встал и Агзам. Казак немного подрастерялся. А начальник, уловив этот момент, продолжил более спокойно и умиротворяще:

-Учитывая военную обстановку я не буду вас привлекать за пренебрежительное слово «нерусь» к ответственности по разжиганию межнациональной вражды. Но стыдно, товарищ, цепляться за позорные пережитки прошлого. А товарищ Сафин выполнял мое личное поручение в стане врага! Он наш, советский человек. Я это готов засвидетельствовать хоть перед судом, хоть перед самим товарищем Сталиным.

-А кто за тебя самого поручится, чтой-то слишком гладко ..., – договорить он не успел. Во двор ввалились сразу с десяток вооруженных людей. Слаженно и проворно обложили полукругом собравшихся. Винтовки с револьверами ни на кого не наставляли, но чувствовалось, не успеешь глазом моргнуть, сметут всю кучу перекрестным и фронтальным огнем. А вот их предводитель, высокий сухопарый мужчина средних лет, против ожидания, весело сверкнул черными глазами и растянул рот в широченной улыбке.

-Знакум, дорогой, а что ты на старости лет озоруешь у меня в колхозе? Непорядок! Проходи ко мне в дом – гостем будешь, водку купишь – хозяином станешь!

Все облегченно засмеялись немудреной, затоптанной до дыр шутке. Успокоился и Иван Трофимович, кого-кого, а вот товарища Гарипова, председателя местного колхоза никак не мог заподозрить в предательстве.

Как выяснилось позже, заявился в ширкат Ахмет-абзый Казеев из Ильтибана. Представился однополчанином Сафина. Без обиняков так и заявил Имаметдину Мархаметдиновичу: он понимает, секретные задания – дело важное и нужное, но что-то сердце у него щемит в тревоге за отчаянного друга, надо бы подмогу выслать. У него, самого, мол, даже плохонького ружьеца нет, а так бы да, и один управился. В тревоге за своего сотрудника и друга Имаметдин сразу поскакал в Кудей. Выяснил, что Сафин тут был, перевернул все вверх дном и выехал в Навруз. По пути сюда встретился с отрядом товарища Гарипова. Вот и весь сказ. Вовремя успел, еще несколько мгновений и не стало бы товарища Сафина.

А мятеж был подавлен всего за несколько недель. Огромная страна уже почувствовала вкус новой жизни, не хотела возврата к прошлому. И не только в этом дело, люди хотели жить и радоваться жизни, слишком все устали от тошнотворного запаха свежепролитой крови, от разрухи и разора. Республика Башкортостан, как и вся страна, родимая, необозримая и несокрушимая, снова окунулась в будни великих строек, в веселый грохот, в огни и звоны. Но еще до того, как отболелось и отплакались жертвы беспримерного по масштабам мятежа, ЦК КПСС принял специальное постановление. Заголовок разъяснительной статьи в газете «Правда» и сам по себе раскрывал содержание важнейшего для страны документа – « Ложное обвинение в антисоветской деятельности как один из самых опасных видов антисоветской деятельности». И.В. Сталину пришлось ломать соратников чуть ли не через колено, действовать где изощренной восточной хитростью, где самому стать всесокрушающим тараном, но таки добился желаемого. Про истинные причины приступа гуманизма железного Кобы, представлявшегося многим и многим не очень уместным в контексте мятежа, знал только сам Иосиф Виссарионович. Разве что мог догадаться и господин Акбашев. Как бы там ни было, мятеж позволил выявить и ликвидировать непримиримых врагов новой страны одним махом. А кто тогда не пошел против нас, они с нами! Все наши. Что и было задумано с самого начала, или само так вышло – Бог весть.

Глава 15.

Глава 15.Родной город, как и попросил Иосифа Виссарионовича, был заложен на прежнем месте. Только лет на тридцать раньше. С самим собой в новой реальности, появившейся благодаря собственному вмешательству в ход истории, Марат Ханович Акбашев встретиться не решился. Ибо про свой буйный нрав, упрятанный в тихий омут с мирным кваканьем лягушек, знал не понаслышке. Это на вид он такой интеллигентный и даже кому-то может показаться робким. Да, действительно, мухи не обидит и на хамство злобной продавщицы в магазине промолчит. Но это ровно до той поры, пока ход жизни представляется правильным. Правильным, опять же, по его собственным понятиям. Мухе положено жужжать под и над ухом, тетке в замызганном халате – облаивать покупателей с их глупыми, на ее взгляд вопросами и несусветными претензиями. А вот если учителю покажется, что кто-то осознанно (sic!) унижает его человечекское достоинство или, еще хуже, посягает на безопасность семьи, тут уж, как говорится, туши свет, выноси святых и на всякий случай сливай всю имеющуюся воду... Марат в новой реальности мог появление двойника запросто квалифицировать как угрозу своим драгоценнейшим детишкам и дражайшей супруге. Почему? Тут не просматривается никакой логики. Всякие чудеса имеют презумпцию невиновности, в нашем случае – презумпцию невраждебности. Да, правильно, но если рассуждать спокойно и не спеша. Когда же навалится мегатонной тушой когнитивный диссонанс .... короче, Марат Ханович знал себя слишком хорошо, рисковать и экпериминтировать не стал. Здраво рассудил: лучше остальных он способен спрогнозировать реакции и рефлексы своей супруги Алии. А как же, сколько лет вместе, приличный муж с таким стажем по одной тональности звона споласкиваемой в кухонной раковине посуды или, скажем, крепости наливаемой той же супружницей утреннего чая, способен безошибочно определить – как она настроена на данный момент. И самое главное – как подкорректировать, если этот самый настрой представляется субъективно неблагоприятным. А если при этом видеть ее глаза, слышать ее голос – это вообще открытая книга. Как азбука для семиклассника, пусть и не самого старательного и способного ученика. Марат Ханавоч отдал должное и женской психике как таковой, даже безотносительно к конкретной носительнице. Узрев что-то непонятное, мужчинки, убедившись в безопасности оного, начинают ломать голову, статус “непонятности”мешает им спокойно жить. Женщины совсем другое дело, для них безусловно приоритетен ракурс – а какую пользу способно принести загадочное нечто? Если Золотую рыбку поймает современный гражданин мужского пола, будьте уверены, у большинства 2 пожелания из 3 будут стандартны. Типа, обьяснить, как Рыбке удается проворачивать свои сверхъестественные дела. Ну, и конечно, иезуитское пожелание, чтобы появилась возможность загадывать неограниченное количество желаний. Только убедившись в бесперспективности умопрачительных рекурсий, задумается о чем-то конкретном. Условно конкретном. Вроде “Миру – мир” или “ Каждому из 7 миллиардов по литру счастья и пусть никто не уйдет обиженным”. Можно подумать, устроитель этого мира и сам не мог догадаться, нуждается в подсказке удачливого рыболова! Вот женщины наверняка не будут впадать в неосозанный грех гордыни. Здоровья детям, хороших женихов и невесточек, как родные кровиночки подрастут. И денег. Побольше денег. Миллиона два или три, заранее купить доченьке квартирочку. Можно было бы и побольше запросить, однако 20-30 миллионов рублей выглядят слишком нереально.

Впрочем, хватит экскурсов и экскурсий в психологические дебри гендерного пошиба. Марат поджидал очень даже реальную копию своей любимой жены на тротуаре подле памятника Ленину. На центральной городской площади. Родной город предстал перед попрыгунчиком во времени абсолютно иным. Даже усомнился, дескать, не туда попал. Все эти дома-высотки в центре, широченные улицы с бесшумными трамвайными линиями, каскад нарядных прудов с гранитными набережными родному городу в его реальности разве что могли присниться в ночь перед рождеством.... Даже контуры окружающих долину невысоких гор, знакомых Марату с самого рождения, представились иными: с непонятными зданиями на вершинах, с терассами на склонах, где стояли кукольно-нарядные коттеджи и зеленели сосны. Пришлось забраться повыше черты города, дабы убедиться – на западе величественно синеет гора Иремель – значит, он действительно в родном городе. Иремель незыблем во все времена и во всех реальностях. Так же, как и памятник вождю мирового пролетариата. Владимир Ильич тоже не подкачал, стоял на том же самом месте.

-Здравствуй, Алия. Я хотел бы с тобой поговорить, – Марат дождался дубль-супруги, торопливо шагающей из величественного здания филармонии в торговый центр наискосок по площади.

-Марат! Ты уже вернулся с симпозиума!– молодая женщина рванулась к молодому человеку, симпатичное лицо озарилось радостной улыбкой, – вот так сюрприз!

Однако не бросилась на условно могучую грудь мужа. На подскоке притормозив порыв, ошарашенно вытаращила глаза:

-Так мы же два часа назад говорили по “видайпу”, ты еще набережную Краснодара показывал и рассказывал про достопримечательности.... Так это был просто монтаж? А где ты тогда был эти дни?! И почему на тебе странная одежда и почему ты такой худой?!

Догадавшись, что “видайп” это что-то вроде нашего скайпа и что он спалился с первых секунд, Марат не стал тянуть резину. Широко улыбнувшись, выпалил без всяких прелюдий:

-Я Марат, только другой. Близкий родственник и просто хороший человек. Твой Марат, дорогая Алсу, как и положено, в Краснодаре.