Текст книги "Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного"

Автор книги: Игорь Курукин

Соавторы: Андрей Булычев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Кровавый калейдоскоп: damnatio ad bestias u obicere bestiis по-русски

Среди квалифицированных смертных казней классического римского права упоминалась damnatio ad bestias(«приговор к диким зверям»), предполагавшая схватку преступника со зверями в цирке. На первый взгляд эта экзекуция напоминала любимые римлянами поединки гладиаторов с дикими животными, но, в отличие от них, финал такой схватки был всегда предрешён: приговорённый к смерти человек погибал в пасти разъярённого хищника. Жестокая зрелищность превращала наказание в представление, ставшее одним из любимых развлечений римского народа. В тех случаях, когда приговорённые к чудовищной расправе люди не получали в руки оружия, они были обречены на растерзание дикими животными в соответствии с другой, хотя и типологически близкой, экзекуцией – obicere bestiis(«бросать диким зверям») ^{116} .

В Византии по законодательству императора Юстиниана те, «кто возмущает стихии или убивает своих врагов чрез демонов, те предаются на съедение зверям». Аналогичному наказанию подлежали и «нощные церковные тати», арестованные на месте преступления ^{117} . Эта квалифицированная смертоубийственная экзекуция была хорошо ведома отечественным судьям эпохи Средневековья через славянский перевод юридической компиляции, помещённый в Кормчей книге [62]

[Закрыть]: «Отлучена (предназначена. – И.К., А.Б.) же мука есть, еже зверем предати нощному церковному татю» ^{118} .

Однако на Руси практика травли приговорённых к смерти людей хищными животными не получила сколько-нибудь широкого распространения до правления Грозного. Единственный известный ныне подобный инцидент произошёл зимой 1377 года во время карательной экспедиции против «мордвы», снаряжённой нижегородско-суздальским великим князем Дмитрием Константиновичем [63]

[Закрыть]. Младший брат Дмитрия, Городецкий князь Борис, «…взяша землю Мордовьскую и повоеваша всю, и села их, и погосты их, и зимници пограбиша, а самих посекоша, а жены и дети их полониша… и всю землю их пусту сотвориша и множество живых полонившее, и приведоша их в <Нижний> Новъгород, и казниша их казнию смертною, травиша их псы на леду на Волзе» ^{119} .

Два века спустя весьма похожим способом расправлялся со своими врагами Иван IV. Выше уже шла речь о том, что Грозного всерьёз интересовала практика наказаний преступников по раннему византийскому законодательству, в основу которой была положена пенальная система классического римского права, и он даже заказал для себя перевод Кодекса Юстиниана. Московский государь превратил собак и медведей в безотказное орудие умерщвления опальных подданных и военнопленных. Г. Штаден сообщил без описания подробностей об экзекуции над неким человеком, который был затравлен псами «у Каринской заставы под Александровой слободой» ^{120} .

В октябре 1569 года московский самодержец приказал уничтожить «знатных женщин», сторонниц опального Старицкого княжеского дома: «Сперва их для постыдного зрелища травили собаками… а затем они были застрелены и растерзаны ужасным образом и их оставили лежать непогребёнными под открытым небом, птицам и зверям на съедение» ^{121} . По словам Пера Перссона (Петрея), «раз велел он (Иван IV. – И.К., А.Б.) зашить в большую медвежью шкуру одного знатного дворянина и привести его на лёд. На него натравили больших княжеских и меделянских собак [64]

[Закрыть], которые, считая его настоящим медведем, изорвали в мелкие клочки…» ^{122} . Причём А. Гваньини специально отметил тот факт, что истребление опальных таким страшным способом особенно часто происходило в присутствии Грозного в его резиденции в Александровской слободе ^{123} . В 1574/75 году аналогичным образом, возможно, был умерщвлён новгородский архиепископ Леонид, которого российский самодержец «взя к Москве и сан на нем оборвал, и, в медведно ошив, собаками затравил» ^{124} .

Однако нередко Грозный приговаривал обречённого на смерть человека к растерзанию не собаками, а медведем. Именно так в декабре 1571 года погиб дьяк «земской половины» Великого Новгорода Д. М. Бортенев, разорванный хищником в самой дьячьей избе ^{125} . По-видимому, с князьями В. И. и Н. И. Лугвицыными-Прозоровскими был связан описанный выше инцидент, когда на глазах монарха князь Никита Прозоровский хладнокровно участвовал в убийстве родного старшего брата. Правда, в данном случае речь могла идти не о каре, а всего лишь о специфическом царском развлечении, что подтверждается свидетельством Шлихтинга о том, что жертва экзекуции была награждена. Гваньини же пишет: «…Медведь так разъярился, что ни брат, ни многие другие долго не могли вырвать человека из пасти зверя, но, наконец, несчастный был избавлен от этой пытки». Вскоре он скончался от полученных ран ^{126} .

Помимо obicere bestiisИван IV иногда устраивал и damnatio ad bestias, превращая страшную казнь в кровавую «медвежью потеху» наподобие гладиаторских боёв, происходивших на цирковых аренах Рима в эпоху язычества. Английский дипломатический агент Джером Горсей красочно изобразил экзекуцию, произведённую в Александровской слободе, вероятно, в 1575 году над православными черноризцами, каждому из которых палачи выдали по рогатине, вынуждая сразиться один на один с разъярённым животным: «В День святого Исайи (28 мая по григорианскому календарю. – И.К., А.Б.) царь приказал вывести огромных диких и свирепых медведей из тёмных клеток и укрытий, где их прятали… в Великой слободе. Потом привезли в специальное ограждённое место около семи человек из главных мятежников, рослых и тучных монахов, каждый из которых держал крест и чётки в одной руке и пику 5 футов длины (то есть около полутора метров. – И.К., А.Б.) в другой… Вслед за тем был спущен дикий медведь, который, рыча, бросался с остервенением на стены: крики и шум людей сделали его ещё более свирепым. Медведь учуял монаха… он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки, пока не дошёл до мяса, крови и костей. Так зверь сожрал первого монаха, после чего стрельцы застрелили зверя. Затем другой монах и другой медведь были стравлены, и подобным образом все семеро, как и первый, были растерзаны». Только один из них, более ловкий, чем другие, упёр один конец своей рогатины в землю, а другой направил в грудь зверю, и тот напоролся на выставленное оружие. Однако исход схватки всё равно оказался трагическим: раненый медведь «сожрал его… и оба умерли на одном месте» ^{127} .

Аналогичным образом «тиран Васильевич» поступал с ливонскими и литовскими «полоняниками». По сообщению Пера Перссона, «эту медвежью травлю он часто заводил и зимой, когда бывал в Москве и мог смотреть на лёд из своей комнаты; тут он приказывал выводить множество пленных, заставлял их бороться и драться с медведями, которые безжалостно убивали и терзали их» ^{128} . Впрочем, как уже говорилось, развлекать российского венценосца столь диким и отнюдь не безопасным способом обречены были не только захваченные в плен иноземцы, но и его собственные законопослушные подданные, в недобрый час оказавшиеся поблизости от монаршей резиденции. «Отец и сын (царевич Иван Иванович. – И.К., А.Б.) охотно любуются этим зрелищем и до упаду смеются…» – писал о «медвежьей забаве» первого московского царя А. Гваньини. Родственникам столичных жителей, убиенных во время этого «представления», Иван Грозный выплачивал своеобразную денежную «виру» за пролитую кровь – «одну или две золотых монеты» (по другой версии – три «серебреника» [65]

[Закрыть]), – вполне достаточную, по мнению самодержца, чтобы компенсировать потерю кормильца ^{129} .

После смерти «тирана Васильевича» государственная власть больше никогда не использовала животных в качестве орудия умерщвления людей. Единичные случаи, когда владелец собак или ручного медведя натравливал их на человека, с тех пор представляли собой или способ внесудебной расправы, или весьма опасную, злую шутку.

Травля опального собаками и в особенности медведем, помимо чудовищных предсмертных мучений, как правило, освобождала палачей от необходимости хоронить его останки. Иными словами, наряду с описанным выше «иссечением» осуждённого на мелкие куски гибель его в пасти животного также идеально соответствовала традиции квазипогребения «нечистых» «заложных» покойников вне земной тверди.

При этом казнь при помощи собак и медведей, думается, была исполнена глубокого символизма, свойственного мышлению средневекового человека.

Грозный, внимательный читатель Ветхого Завета, мог вспомнить повествование о двух медведицах, растерзавших сорок два «отрочища», посмевших оскорбить пророка Елисея и проклятых «именем Господним», (4 Цар. 2:24). Этот библейский рассказ, где лесной исполин выступает в роли орудия Божьего правосудия, в полной мере согласуется с представлением о медведе как о чистом животном в славянской фольклорной традиции.

По народной русской примете, случайная встреча с медведем в дороге служит добрым предзнаменованием и сулит путнику удачу ^{130} . Однако по своим чудесным свойствам лесной исполин весьма походит на пса: он может не только предупредить человека о присутствии нечистой силы, но и выступить в роли орудия наказания Господня для нераскаявшихся грешников. По распространённому среди восточных славян убеждению, живой медведь способен обратить в бегство нечисть и даже самого чёрта ^{131} , а его голова (череп), зубы и шерсть использовались в повседневном быту в качестве оберегов, защищавших как пастухов, так и домашний скот от чёрной магии и инфернальных существ ^{132} . Славяне рассматривали его в качестве ближайшего родственника: он либо имел общего с ними предка, либо был человеком, волей обстоятельств потерявшим людской облик и превратившимся в дикого зверя ^{133} . В связи с этим становятся понятными не только зафиксированный в некоторых северных регионах Европейской России запрет на употребление в пищу медвежатины, но и убеждённость местного населения в существовании аналогичного кормового табу у медведя. По народным представлениям, самый могучий хищник русского леса мог напасть на человека и съесть его лишь с позволения Бога в наказание за совершённый грех ^{134} .

В то же время славянские народы Восточной Европы верили, что медведь «близко знается с нечистой силой»: лешему он родной брат или находится у него в услужении; его облик нередко принимает и «младший» лесной дух – боровик. Считалось, что в медвежьей «личине» могут предстать перед людьми и леший, и домовой, и ведьма, и колдун, и клад-оборотень ^{135} . Весьма примечательным является факт появления в русских народных говорах эвфемизмов «косматый чёрт», «лапистый чёрт», «лесной чёрт», «леший», «лешак», под влиянием ритуального запрета заменяющих понятие «медведь» и притом ясно указывающих на сакральную связь этого зверя с инфернальным миром ^{136} .

В связи со сказанным выше уместно вспомнить поведанную А. М. Курбским, скорее всего, фантастическую историю о тщетной попытке Ивана IV затравить медведем митрополита Филиппа, которого монаршие подручники якобы заперли с голодным животным в келье на ночь. Вопреки ожиданиям «кромешников», страшный хищник не причинил праведному святителю ни малейшего вреда ^{137} .

Очевидно, Грозный, отдавая опальных на растерзание собакам и медведям, учитывал не только пример расправы с военнопленными в далёком XIV веке, но и сакральную способность этих животных выступать в качестве орудия Божьего наказания грешников, сведения о которой были почерпнуты царём в православной книжной и народной культурах. Последнее обстоятельство, безусловно, устраивало Грозного, так как сообщало массовым экзекуциям, совершаемым над собственными подданными и иноземными «полоняниками», необходимую санкцию не земного, а небесного правосудия. Более того, свои жестокие «медвежьи потехи» царь Иван мог посчитать вполне невинными и отчасти даже богоугодными, поскольку смерть в них настигала лишь того, кто прогневил самого Господа. Тесная же связь в народном сознании псов и медведей ещё и с демоническими силами неожиданным образом типологически объединяла их с верными царскими подручниками-опричниками, которые точно также воспринимались современниками в двух совершенно противоположных ипостасях – как слуги одновременно и «светлого», и «тёмного» миров.

Истребление «скверного» имущества и погромы городов

Самый ранний по времени прецедент физического уничтожения вместе с преступником его домочадцев и всего принадлежавшего им имущества подробно описывается в ветхозаветной Книге Иисуса Навина. Преемник Моисея приговорил к столь суровому наказанию Ахана за кражу золотого и серебряных слитков, а также драгоценной одежды, захваченных евреями в поверженном Иерихоне и потом пожертвованных Богу. Последствия этой кражи для народа-скитальца, связанного коллективной ответственностью за преступление любого из своих представителей, оказались поистине катастрофическими: «Разгневася Господь яростию на сыны Израилевы», военная удача отвернулась от них – после триумфа под иерихонскими стенами их почти трёхтысячный отряд потерпел сокрушительное поражение. В соответствии с законом Моисея, Ахана постигло чрезвычайно жестокое наказание: под градом камней погиб не только сам вор, но и всё его потомство; тотальному истреблению подверглись даже домашние животные, шатёр и весь прочий скарб, который нашёлся в хозяйстве преступника. Добровольные палачи сначала предали огню трупы людей и скота, а затем завалили грудой камней их прах, смешанный с пеплом от сожжённого жилища и имущества (Нав. 7:1–26).

В средневековой России начало практики уничтожения «скверного» имущества преступников пришлось именно на время правления Ивана IV. По-видимому, впервые мысль об этом зародилась у монарха в ходе следствия о «заговоре» конюшего И. П. Фёдорова-Челяднина. По свидетельству Таубе и Крузе, летом 1568 года Грозный в окружении сподвижников-опричников и «дворовых» стрельцов «рыскал в течение шести недель кругом Москвы по имениям благородных бояр и князей. Он сжигал и убивал всё, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и всё, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать». Чудовищной оказалась участь одушевлённого «имущества» опальных вельмож «Бедный ни в чём не повинный деревенский люд, детишки на груди у матери и даже во чреве были задушены. Женщины, девушки и служанки были выведены нагими в присутствии множества людей и должны были бегать взад и вперёд и ловить кур. Всё это для любострастного зрелища, и когда это было выполнено, приказал он застрелить их из лука» ^{138} . Разгромив подмосковные имения истинных и мнимых сторонников опального вельможи, «тиран Васильевич» приступил к методичному разорению вотчинных земель самого боярина Фёдорова: «А великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожёг по всей стране все вотчины, принадлежавшие… Ивану Петровичу…» ^{139} Используя показания очевидцев тех жутких событий, литовский хронист А. Гваньини нарисовал поистине апокалиптическую картину погрома едва ли не самого богатого частного хозяйства Московии второй половины XVI столетия: «После этого в течение почти целого года он (царь. – И.К., А.Б.) объезжал города и деревни во владениях упомянутого Ивана, предавая их огню и мечу. <…> Всю скотину, вплоть до собак и кошек, он велел изрубить на куски и превратить в ничто, деревни и имения – сжечь и смешать с землёй…» ^{140}

Спустя несколько лет, зимой 1569/70 года, беспощадному истреблению подверглась собственность других «государевых изменников» – жителей Северо-Запада страны. В Твери царь «приказал… врываться в дома и рубить на куски всю домашнюю утварь, сосуды, бочки, дорогие товары, лён, сало, воск, шкуры, всю движимость, свезти всё это в кучу и сжечь, и ни одна дверь или окно не должны были остаться целыми; все двери и ворота были отмечены и изрублены. Если кто-либо из грабителей выезжал из дома и не делал всего этого, его наказывали как преступника» ^{141} . В Великом Новгороде, крупнейшем торговом и административном центре Московского государства, Иван IV распорядился, чтобы «ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться <целым>; всё, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось». Помимо этого, там «были снесены все высокие постройки; было иссечено всё красивое: ворота, лестницы, окна». Разгром города довершило уничтожение имущества опальных подданных в пограничной Нарве, которая традиционно служила новгородским негоциантам перевалочной базой для иностранных и отечественных товаров. «К Нарве и к шведской границе – к Ладожскому озеру – он (Грозный. – И.К., А.Б.) отправил начальных и воинских людей и приказал забирать у русских (новгородцев. – И.К., А.Б.) и уничтожать всё их имущество; и многое было брошено в воду и сожжено…» – вспоминал Штаден ^{142} .

Священное Писание не только служило Ивану IV основой его политической практики в качестве «помазанника Божия», самодержавного монарха, но и оказалось весьма удобным пособием в таком частном вопросе, как наказание провинившихся подданных ^{143} . Предав действительных и мнимых врагов участи ветхозаветного Ахана, Грозный явно пытался представить их в роли преступников, повинных в страшном по своим последствиям злодеянии – «сведении» гнева Божьего на соплеменников. К тому же избрание авторитетного текста в качестве литературного руководства для реальных экзекуций давало последним столь необходимую в глазах средневекового человека сакральную санкцию. Таким образом, весьма сомнительное с точки зрения христианской морали тотальное избиение личных недругов монарха в одночасье превращалось в абсолютно неизбежное и, главное, праведное противоборство с врагами самого Бога. Подобно Иисусу Навину, московский самодержец лишь исполнял волю небесного правосудия ^{144} , искореняя «скверну» теми методами, которые прежде уже получили одобрение Господа. И первыми помощниками царя в этом вполне богоугодном деле снова были опричники.

Движимый пафосом справедливого и неминуемого воздаяния «ворам и изменникам», «злоумышлявшим» против своего законного государя, Иван IV задумал карательный поход в Великий Новгород. В глазах потомков эти ужасающие по своим последствиям деяния, учинённые опричниками при прямом участии Грозного и царевичей Ивана и Фёдора, явдяются едва ли не главным доказательством психического нездоровья первого русского царя. Многие населённые пункты по дороге в новгородские пределы являли собой печальное зрелище. «Как только опричники подошли к яму или почтовому двору Чёрная, так принялись грабить. Где великий князь оставался на ночь, поутру там всё поджигалось и спаливалось», – писал Г. Штаден ^{145} . Смерть и запустение принесли «кромешники» в Тверь, где они «вешали женщин, мужчин и детей, сжигали их на огне, мучили клещами и иными способами, чтобы узнать, где были их деньги и добро». В целом, по мнению И. Таубе и Э. Крузе, более 90 тысяч человек (цифра явно завышена) были задушены и в три раза больше умерло затем с голоду. Точно так же «апришнинцы» разгромили Медынь, Торжок, Выдропуск, Вышний Волочёк, достигнув, наконец, стен Новгорода ^{146} . Вступив в город, венценосец с сыновьями «и со всеми своими государевыми полчаны» принялись грабить «церковныя и монастырския казны и кельи, и служебные монастырские домы, и всякие обиходы». Если каратели находили «в житницах и на полях в скирдах стоячей немолоченой хлеб», то, выполняя монаршую волю, сжигали его, «а скот всякой, лошади и коровы» надлежало «посекати». Затем наступил черёд горожан. Грозный «со всеми воинскими людми поехал по всему граду и по всем посадом и повеле у всех градских жителей, во всех домех и в подцерковиях, и в полатах имения их грабити, и самых мужей и жен без пощадения и без остатка бити и грабити дворы их, и в хоромах окна и ворота высекати». Помимо собственно города с пригородами разорению подлежала прилегающая территория «верст за 200 и за 300, и болши». Для этого царь разослал «на все четыре стороны» своих «князей и бояр, оприч воинских людей», которым вменялось в обязанность разорять дотла владения новгородцев: «домы их грабити и всячески расхищати и скот их убивати без пощадения» ^{147} . Свидетельство отечественного книжника-летописца дополняют детали, подмеченные иноземными писателями. Так, Таубе и Крузе, между прочим, вспоминали о судьбе движимого имущества, захваченного в Великом Новгороде: «Грубые товары, как воск, лён, сало, меха и другие, велел он (Иван. – И.К., А.Б.) сжечь и бросить в воду. Шёлк, бархат и другие товары были бесплатно розданы палачам (то есть членам экспедиционного корпуса. – И.К., А.Б.)» ^{148} . «Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; всё, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали», – вторит им Г. Штаден ^{149} . Не стоит забывать о причине столь трагической гибели целого региона: Иван IV подозревал его население во главе с местными церковными и светскими элитами в самом страшном преступлении против себя и государства – измене.

Об избиении жителей целого города по подозрению в измене также известно ещё из текстов Ветхого Завета. Первый израильский царь Саул повелел «начальнику пастухов» Доику-идумеянину возглавить карательную экспедицию и уничтожить левитский город Номву. Разгрому «града иереиского» предшествовала казнь восьмидесяти шести левитов во главе с первосвященником Ахимелехом, обвинённых в измене. Саул подозревал их в тайном сочувствии к своему мнимому сопернику Давиду. В глазах израильского царя вину Ахимелеха усугублял тот факт, что он снабдил беглецов пищей – священными хлебами, а безоружному Давиду вручил меч, некогда принадлежавший гиганту Голиафу (1 Цар. 21:3–6, 8–9). Не поверив уверениям первосвященника в преданности, Саул приказал истребить за «грех» измены не только самого первосвященника и его ближайших сподвижников – левитов, но и всех их «слуг»-номвитян: «от мужеска полу и до женьска, от отрок и до с<о>сущих <младенцев>» вместе со всем имевшимся в городе скотом: «и телят, и оселе, и овчат» (1 Цар. 22:19).

Подобная участь нередко ожидала и население городов, захваченных иудеями в ходе боевых действий. Так, Иисус Навин во время штурма Иерихона, предав его жителей проклятию, распорядился, чтобы «все, елико бяше в граде от мужеска полу и до женьска, от юноша и до старца, и от телца до овцы, и до осляти, все – под мечь». Исполнив повеление своего предводителя, израильские воины «град… запалиша огнем с всем, еже в нем, разве злата и сребра, меди и железа», которые им надлежало «отдаша в дом Господень, внести Господеви» (Нав. 6:20, 23).

Расправа Грозного с тверскими и новгородскими «изменниками» представляется чем-то вроде вольной инсценировки библейского повествования о наказании Саулом обитателей подвластной ему Номвы. В самом деле, страшную участь представителей региональных элит, заподозренных монархом в измене, в полной мере разделили не только многие из их родственников, челядинцев или даже холопов, но и тысячи человек, «вина» которых состояла лишь в том, что им довелось жить на одной территории с высокопоставленными опальными. Причём в жизни, как и в литературном произведении, безусловному уничтожению подлежали и сами «преступники», и их «скверное» имущество. Любопытно, что августейший читатель Священного Писания с одинаковым восторгом и энтузиазмом был готов подражать и Иисусу Навину, пожертвовавшему ради спасения всего израильского народа жизнями преступника и его вероятных соучастников, и Саулу, погубившему множество законопослушных подданных из-за одних только сомнений в лояльности первосвятителя. Такая нетривиальная психокультурная коллизия легко могла возникнуть в средневековой России, где перевод на церковнославянский язык библейских книг отнюдь не подразумевал синхронного перевода толкований Отцов Церкви на ветхозаветные тексты, не используемые за богослужением. Поэтому царь Иван Грозный, лишённый духовного путеводительства по Ветхому Завету, вынужден был постигать премудрость древних памятников исключительно в меру своего разумения и темперамента. Практическим результатом такого стихийного знакомства с ветхозаветными текстами стала невиданная дотоле эскалация насилия над подданными, многие из которых были преданы смерти за «преступления», содеянные даже без их формального участия, другими людьми, за сотни вёрст от места их постоянного проживания.

Между тем расправа с населением городов и сёл Северо-Запада Московского государства весьма напоминала операцию русского войска на вражеской территории. Каковы были обычаи ведения войны во владениях противника, великолепно иллюстрирует история осады ратниками царя Алексея Михайловича литовского Витебска в 1654 году. Осенью того года шведский торговый агент в Московии И. де Родес сообщал в донесении королю Карлу X Густаву о повелении целенаправленно разорять окрестности осаждённого Витебска, отданном царём своим воеводам: «На 70 миль пути почти всё сожжено и опустошено, урожай на полях выжжен, вытоптан и скормлен <лошадям?>; напитки – венгерское вино, коньяк, медовуха и пиво – вылиты на землю и смешаны с дерьмом. Солдатам и офицерам высочайше предписано не пить ни капли. Скот забивается солдатами только ради получения кожи, а мясо достаётся воронам» ^{150} . Можно заметить, что картины погрома окрестностей Великого Новгорода в 1570 году и Витебска менее столетия спустя имеют много общего.

Думается, «изменнический» город или регион переставал восприниматься в качестве неотъемлемой части своего государства, отчего обращение карателей с его жителями и их имуществом подчинялось жестоким правилам ведения боевых действий на чужой земле. Именно поэтому еще в 1387 году, когда войска коалиции, возглавляемые смоленским великим князем Святославом Ивановичем, отправились отвоевывать старинную «отчину» Мстиславль, захваченную литовцами, путь их был усеян трупами мирного населения, брошенными в разрушенных жилищах. Смоленские «вой» и их союзники, «кого где изымавше нещадно мучаху различными казньми: мужей, жен и детей, а иных в избы запирающи зажигаху» ^{151} , то есть громили родную землю, волей случая оказавшуюся под властью Литвы, и жестоко расправлялись с бывшими подданными смоленского «володетеля».

Создаётся впечатление, что сами наши соотечественники эпохи Средневековья не имели точного представления о том, кого следует считать изменником и в чём, собственно, заключается преступное деяние, называемое изменой, когда речь заходит не об отдельной личности, а о населении города или даже целого региона. В отечественной истории Средневековья и раннего Нового времени «тиран Васильевич» был отнюдь не одинок в организации массового умерщвления подданных по одному лишь подозрению в их «измене». Тишайший царь Алексей Михайлович погубил тысячи людей в Белоруссии и Литве во время длительной войны с Речью Посполитой 1654–1667 годов, причём речь идёт не о потерях в ходе боевых действий, а о сознательном истреблении мирных жителей новоприсоединённых территорий, которые после тактического отступления царских войск автоматически становились «изменниками» при возобновлении старой присяги польскому королю. Трагический инцидент, в котором буквально как в зеркале отразились новгородские события 1570 года, произошёл с мещанами Брест-Литовска при повторном взятии города русскими «ратными людьми» в начале 1660 года. Имперского капитана Розенштейна, посетившего в феврале по делам службы завоёванный московитами Брест, потрясло жуткое зрелище: во рву, возле городских ворот, едва присыпанные соломой, лежали трупы и отделённые от туловищ головы 1700 тамошних обывателей, убитых как в ходе штурма города, так и во время резни, устроенной после взятия замка ^{152} . Примечательно, что жители Бреста подверглись избиению лишь на основании гипотетической возможности совершения инкриминируемого им преступления: московский военачальник князь И. А. Хованский точно не знал, принимали ли они новую присягу, но тем не менее отдал приказ о проведении экзекуции.

Погром городов за «измену» прекратился лишь при Петре 1.2 ноября 1708 года, после перехода гетмана Малороссии И. С. Мазепы на сторону шведского короля Карла XII, карательный отряд, возглавляемый А. Д. Меншиковым, «выжег и высек» гетманскую столицу Батурин. «Ятмана (гетмана. – И.К., А.Б.) же Иоанна Мазепу великий государь повеле смертию казнити, и град его столный разори до основания и вся люди посече…» – лаконично сообщается в одной из позднейших новгородских летописей ^{153} . Однако необходимо отметить, что безвестный книжник, явно памятуя о том, как поступали в аналогичной ситуации прежние российские государи, приписал монарху-реформатору мысли и поступки, которых тот не совершал. Расправу с «изменниками» затеяли драгуны, понесшие потери при штурме города, а Меншиков остановил своих разошедшихся подчинённых лишь через несколько часов. Государь не только не наградил «Алексашку» за батуринский штурм, но и повелел исключить описание этой операции из официальной «Гистории Свейской войны» ^{154} . Следовать «старине» Пётр более не желал.

Иван Грозный же, подобно одному из героев Г. К. Честертона, с упоением читал «свою Библию», нередко используя её тексты в качестве практического руководства при организации массовых экзекуций. Какова была роль опричников в этом кровавом шоу и насколько они были способны постичь всю символико-аллегорическую глубину замыслов палаческих инсценировок самодержца? Думается, «тиран Васильевич» отводил своим приспешникам из слободского «братства», равно как и опричным «детям боярским» или стрельцам, скромное место бессловесных статистов, беспрекословно и, главное, точно исполнявших его волю. Образованность же основной массы служилых людей «по отечеству», без различия их принадлежности к земщине или опричнине, не выходила за рамки элементарных навыков чтения, письма и счёта. Поэтому и ближайшие сподвижники августейшего «игумена», и провинциальные опричные «дети боярские» в большинстве своём вряд ли смогли оценить по достоинству прихотливую игру ума монарха-книгочея. Однако они были вполне в состоянии адекватно воспринять намерение царя превратить опальных в инфернальных «заложных» покойников.

Необходимо отказаться от устойчиво сохраняющегося в общественном сознании мифа об опричниках, исполнителях монаршей воли, как людях, отличавшихся особой демонической жестокостью и кровожадностью. В истребительных экспедициях Грозного принимали участие многие бывшие дворяне-земцы, переведённые в опричнину в составе своих территориальных корпораций. Именно такие «дети боярские», плавая на лодках по Волхову, добивали полуживых опальных новгородцев. В известных акциях устрашения населения Ливонии равно принимали участие и «дворовые», и земские воинские люди. Любопытно, что даже противники российского самодержца, наводнившие в те годы Западную и Центральную Европу пропагандистскими «летучими» листками с картинами зверств русского войска, никогда не изображали ратников-«московитов» в чёрном платье царских «кромешников». В массовом сознании эпохи позднего Средневековья террористические способы войны не воспринимались как нечто аномальное и диковинное. Поведение Грозного, равно как и его верных приспешников, безусловно, устрашало современников. Но возникает ощущение, что даже сами жертвы «большого террора» XVI столетия вполне понимали логику поступков своих мучителей. Приведённые выше примеры из других времён русской истории ясно демонстрируют чрезвычайно высокий градус жестокости нравов средневекового общества. На фоне истребления населения и «запустошения» окрестностей Мстиславля в конце XIV столетия или избиения жителей Бреста зимой 1660 года действия «апришнинцов» выглядят вполне традиционными, а вовсе не предстают кровавым кошмаром, порождённым психической патологией венценосца.