Текст книги "Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного"

Автор книги: Игорь Курукин

Глава седьмая
ОПРИЧНЫЙ ТЕРРОР

 
Оборвётся в доме дело всякое,
Слов неспешных не договорят,
Если чёрной сбруей мерно звякая
Пролетит по улице отряд.
 
 
Врассыпную шурхнет детвора,
Затрясётся нищий на углу,
И купец за кипами добра,
Словно тать, притихнет на полу.
 

Даниил Андреев.

Гибель Грозного

Смертная казнь в эпоху опричнины: августейший судия и палачи

Для очень многих людей повседневная история опричнины сводится к череде кровавых расправ первого русского царя с подданными, имевшими несчастье вызвать его гнев. При этом бесчеловечные приёмы их умерщвления, описанные по преимуществу в воспоминаниях-памфлетах и исторических сочинениях европейских авторов последней четверти XVI – начала XVII столетия, обычно воспринимаются в массовом сознании либо как выдумка недобросовестных авторов, либо как проявление душевного расстройства «тирана Васильевича». Насколько такие суждения справедливы? Если рассматривать экзекуции времён опричнины в контексте традиционных способов расправы над государственными и иными опасными преступниками в эпоху Средневековья, то станет вполне очевидным, что данная проблема должна изучаться не столько психиатрами, сколько историками.

Отечественная система казней в позднее Средневековье имела важную особенность: способ умерщвления преступника обычно определялся судьёй, выносившим приговор. Для периода опричнины чрезвычайное значение приобрёл царский суд, где способ лишения жизни «ослушника» всецело зависел от воли августейшего судии. В этой ситуации внесудебная расправа (наподобие иссечения человека в «пирожные мяса») могла легко приобрести ранг государственной казни, освящённой авторитетом высшей судебной инстанции державы. Судя по показаниям И. Таубе и Э. Крузе, монарх не нарушил судейской традиции, самолично устанавливая приемы умерщвления обречённых на смерть «преступников»: «Для совершения всех этих злодейств он не пользуется ни палачами, ни их слугами, а только святыми братьями. Всё, что ему приходило в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть как можно скорее, и он дает письменное приказание, в котором указывается, каким образом они должны быть растерзаны и казнены» ^{1} . Следовательно, роль палачей Иван IV уготовил своим ближайшим сподвижникам – членам квазицерковного «опричного братства». На основании же ныне хорошо известных свидетельств очевидцев о способах расправы палачей со своими жертвами можно сделать весьма важное заключение об отнюдь не случайном выборе приёмов лишения жизни государевых «ослушников». Как видно из текста Таубе и Крузе, способ казни конкретного человека выбирался экзекуторами-опричниками не по собственной прихоти, но в точном соответствии с полученными от венценосца инструкциями. В этом случае приходится признать неоспоримый факт: монарх не только был прекрасно информирован о существовании «нечистых» «заложных» мертвецов, но и умышленно превращал в них всех своих противников через специальные приёмы убийства и особый похоронный обряд.

Именно поэтому выбор для «преступника» из числа «природных» подданных, жителей новоприсоединённых территорий или военнопленных конкретного способа и места проведения казни, равно как и погребального ритуала, учитывал прежде всего уготованную ему посмертную участь инфернального покойника. В результате наряду с такими распространённым видом экзекуции, как «усекновение» головы, весьма часто применялись либо казни, не предполагавшие погребения останков преступников (колесование, посажение на кол и повешение), либо казни-захоронения, изначально освобождавшие палачей от необходимости предавать прах земле (сожжение в срубе, включая гибель от взрыва порохового заряда; «иссечение» заживо «в дробные части», травля собаками и медведями и, наконец, одна из самых популярных казней Средневековья – утопление в воде или болотной жиже).

Впрочем, даже если требовалось устроить погребение «преступника», то палачи выбирали для его «могилы» весьма специфические места: реку, озеро, болото или иной водоём, яму или курган «в поле», скудельницу вне пределов православного кладбища и т. п. При этом прах казнённых нередко оставлялся не преданным земле ещё довольно продолжительное время после экзекуции. Подобные «похороны» останков опальных ясно указывают на сознательное обращение с ними как с отверженными усопшими, обречёнными на вечные загробные страдания.

Массовые репрессии против земщины напоминали не столько процедуру исполнения судебного приговора, сколько расправу войска над населением вражеского города, не пожелавшего сдаться на милость победителя. Именно так выглядела, например, проведённая в декабре 1567 года «чистка» приказного аппарата в Москве. «Опричники великого князя должны были в количестве приблизительно от 10 до 20 человек разъезжать по улицам с большими топорами, имея под одеждой кольчугу. Каждая отдельная рота намечала бояр, государственных людей, князей и знатных купцов. Ни один из них не знал своей вины, ещё меньше – время своей смерти и что вообще они приговорены. И каждый шёл, ничего не зная, на работу, в суды и канцелярии. Затем банды убийц изрубали и душили их безо всякой вины на улицах, в воротах или рынке и оставляли их лежать, и ни один человек не должен был предать их земле. И все улицы, рынки и дороги были наполнены трупами, так что местные жители и чужестранцы не только пугались, но и не могли никуда пройти вследствие большого зловония», – вспоминали И. Таубе и Э. Крузе ^{2} . Похожим образом вёл себя и немец-опричник Г. Штаден, отправившись в 1570 году по собственному почину со своими слугами и боевыми холопами разорять земцев. Покинув монарха в Пскове, он и его спутники (более напоминавшие разбойничью шайку) «подошли в одном месте к церкви». Люди Штадена «устремились вовнутрь и начали грабить, забирали иконы и прочие глупости. А было это неподалёку от двора одного из земских князей, и земских собралось там около трёхсот человек вооружённых (явное преувеличение автора. – И.К., А.Б.). Эти 300 человек гнались за какими-то шестью всадниками… Те шестеро были опричники…». Покинув осквернённый храм, святотатцы бросились на выручку к товарищам по оружию. Их предводитель не без удовольствия вспоминал о перипетиях скоротечной схватки: «Одного из них (земцев. – И.К., А.Б.) я тотчас уложил наповал; потом прорвался чрез их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей». Спустившись во двор захваченной усадьбы, Штаден приказал своим «челядинцам»: «Забирайте что можно, но поспешайте!» ^{3}

В сознании большинства служилых людей, перешедших или переведённых в опричники, их превращение из профессиональных защитников отечества в карателей и палачей вряд ли вызвало сколько-нибудь заметные эмоции. Великий Новгород разоряли и его жителей истязали не одни только члены слободского мнимомонашеского братства, но «опришнинцы», ещё совсем недавно принадлежавшие к земским городовым дворянским корпорациям. Косвенное подтверждение тому сохранилось в тексте «Послания» Таубе и Крузе: «…Вызвал великий князь к себе в Александровскую слободу всех опричников, богатых и бедных, кто только был боеспособен, и сообщил им, будто бы город Новгород и все епископы, монастыри и население решили предаться его королевскому величеству королю Польскому» ^{4} . Но далеко не так просто представлял себе эту метаморфозу, произошедшую с его приближёнными, царь Иван Васильевич.

Опричная символика

По свидетельству Таубе и Крузе, Иван Грозный повелел каждому воину-опричнику иметь в конном строю два атрибута, выделявших его из массы прочих служилых людей «по отечеству». Всем им полагалось подвесить «собачьи головы на шее у лошади и метлу на кнутовище. Это обозначает, что они сперва кусают, как собаки, а затем выметают всё лишнее из страны» ^{5} . Им вторит Штаден: «…опричные должны были носить чёрные кафтаны и шапки и у колчана, куда прятались стрелы, что-то вроде кисти или метлы, привязанной к палке» ^{6} . Очевидец, наблюдавший в мае 1570 года движение государева поезда по столичным улицам, запомнил весьма колоритную деталь: на шее коня венценосца была подвешена пёсья голова из серебра, зубы которой клацали от каждого удара копыт о мостовую. Кроме того, на груди одного из опричных командиров, сопровождавшего в тот день монарха, висела свежеотрубленная голова большой английской собаки ^{7} . Позднее автор Пискарёвского летописца описывал опричного воина: «А ходиша и ездиша в черном <царь> и все люди опришницы, а в саадацех [55]

[Закрыть]помяла» ^{8} . Толкование столь нетривиальных атрибутов снаряжения опричника, как пёсья голова и метла, предложенное иноземными наёмниками Грозного, не встретило серьёзных возражений у большинства отечественных исследователей XIX–XX столетий. Между тем подобная интерпретация скорее демонстрирует явно «функциональное» восприятие окружающей действительности самими Таубе и Крузе, нежели проясняет подлинный сакральный смысл этих предметов, придаваемый им первым русским царём и его подданными.

Вполне обычное для протестантской ментальности рационалистическое объяснение особенностей внешнего облика царских «кромешников», данное немцами Таубе и Крузе, оставляет учёным широкие возможности для собственных гипотез на эту тему. Так, остроумную версию символического значения собачьей головы, помела и чёрного платья опричников предложила американская исследовательница П. Хант. Проанализировав письменные тексты и иконографические памятники эпохи Грозного, она пришла к выводу о том, что представления «тирана Васильевича» о харизме царского служения сформировались под весьма сильным влиянием учения христианского философа V или начала VI века Псевдодионисия Ареопагита о Премудрости Божией, в согласии с которым особа государя уподоблялась или даже прямо отождествлялась и с самим Божественным Логосом и Премудростью – Христом, и с предводителем небесного воинства – архангелом Михаилом. Средством «практической» реализации этих представлений стало юродство с его зеркально перевёрнутыми нормами поведения, добровольно принятыми на себя первым московским царём. Одним из последствий подобных изощрённых теологических построений явилось создание сложной системы символов-прообразов, связанных с опричниками, которые, по мнению исследовательницы, «как орудие „грозы“ царя… были служителями архангела Михаила в священной битве»: «Во время налётов они, как и Михаил – Ангел Смерти, доставляли грешников в ад (до Страшного суда). <…> К тому же, когда опричники знакомили грешника с его грехом и показывали скрытые „советы сердечные“ перед Страшным судом, они действовали как юродивые, а также как слуги архангела. Когда Иван IV снабдил их вениками, он явно сопоставлял суд с активным юродством». В данном контексте пёсьи головы, привязанные к коням опричных воинов, символизировали и собственно суд, и осквернение опальных, которые «как собаки» злословили о монархе, и, наконец, «юродское» самоосквернение царских слуг. Между тем «самоуничижение опричников выходило за рамки их отождествления с собаками или даже с „сором всего мира“: в дьявольских одеяниях они выдавали себя за „изгоев“ Божьего мира, показывая космический ритуальный смысл добровольной ссылки Ивана IV из Москвы непосредственно перед опричниной». Участвуя в инфернальном маскараде, более походившем, по тонкому наблюдению исследовательницы, на «провокационное богохульство», «кромешники» демонстрировали крайнее унижение, мистически наполнявшее их сакральной архангельской силой. Поэтому, заключает Хант, «и одеяния опричников, и головы собак являлись символами противоречия, присущего юродству: принимая участие в разнузданных карнавальных „забавах“ в облике, противоположном их действительной природе, они инсценировали „таинство“ „скрытой премудрости“ Бога» ^{9} .

В Библии образ собаки двойствен. С одной стороны, она предстает нечистым животным (Мф. 7:6, 15, 26; Мр. 7:27), которое вместе с «чародеи и блудници, и уб<и>ице, и идолослужителие» и всеми прочими, любящими и творящими «лжу», будет изгнана из рая (Откр. 22:15), а с другой – собака нередко выступает в роли орудия Божия для наказания грешников. Так, пророк Ахия Силомлянин предрёк израильскому царю Иеровоаму кару за вероотступничество: «…умершаго Иеровоамова во граде изъядят пси, и умръшаго на селе изъядят птицы небесныя; сице глагола Господь Бог» (3 Цар. 14:9–11). Вновь подобную угрозу от имени Божия, но теперь уже в адрес царственных идолопоклонников Ахава и Иезавели, повторил пророк Илия Фесвитянин: «Иезавель, рече глаголет Господь, пси снедят ю в первое падение в Израили» (3 Цар. 21:22–24). Наконец, пророк Иеремия возвестил о страшном наказании Богом всего еврейского народа за грех вероотступничества Манассии, царя Иудейского: «И посещу на тех четырми образы, рече Господь: меч – на заклание и псы – на растерзание, и птица небеси и звери земли – на пожрения и расхищение» (Иер. 15:2–14).

В восточнославянском фольклоре отношение к собаке столь же неоднозначно. По широко распространённому убеждению, это животное находилось в близкой связи с нечистой силой. Так, облик чёрного пса часто принимали демоны – например, во время грозы, когда они пытались спастись от «огненных стрел» – молний, пущенных в них Ильёй-пророком (особенно 20 июля, на память святого). Под видом чёрного пса бес предстал в келье перед преподобным Феодосием Печерским. В образе пса человеку нередко являлись чёрт, леший, водяной, русалка, колдун, ведьма, домовой, банник, рижный, кикимора, покойник и любое другое инфернальное существо. В облике живой или издохшей собаки иногда показывался людям клад-оборотень, рассыпавшийся деньгами при ударе наотмашь или указывавший на место их схрона в земле. Наконец, в пса мог быть превращён и самый обыкновенный человек, заколдованный разгневанным лешим или чародеем. Вместе с тем в восточнославянском фольклоре пёс воспринимался и как верный страж домашнего очага, способный предупредить о приближении демонических сил и даже защитить от них. Его лая, наравне с колокольным звоном, страшились не только ведуны и ведьмы, но и сам леший. Более того, собака наделялась даром предсказания будущего: существовал особый способ гадания по тому, как «выет пёс». Образ собаки встречается, например, в русских заговорных текстах «от крови», «на остуду» или «отсушку».

Восприятие пса в средневековой православной культуре весьма разнилось с полуязыческими народными представлениями. Собака фактически причислялась в ней к нечистым созданиям, недостойным, в отличие от кошки, находиться в храме; на её долю выпало лишь пожирать останки людей, лишённых христианского погребения, а также вместе с другими отверженными существами, змеями, мучить грешников в аду.

По Уставу князя Владимира Святославича «о церковных судех», юрисдикции епископов подлежали, среди прочих, и все те лица, кто «скот или псы, или поткы (птиц. – И.К., А.Б.) без великы ноужи въведет, или ино что неподобно церкви подеет» ^{10} . И доныне храм, куда случайно забежит собака, должен быть закрыт до повторного совершения в нём чина «малого освящения», специально составленного для такого случая ^{11} .

Современный отечественный историк культуры А. Л. Юрганов считает отрубленную собачью голову в снаряжении опричных слуг Ивана IV зримым подтверждением своей весьма экстравагантной концепции, по которой первый российский царь символически уподоблял своих «ближних слуг» одному из апокалиптических народов – «псоглавцам» или «пёсьим головам». При этом ученый рассматривал кинокефалов не иначе как «светлых» экзекуторов грешников. Между тем весьма красочные описания в православной средневековой книжности и восточнославянском фольклоре собакоголовых людей представляют их существами, принадлежавшими к враждебному инфернальному миру. В апокрифическом Откровении Мефодия Патарского о «последнех летех» упоминались «человекоядцы, нарицаеми песьи главы», подданные языческих царей Гога и Магога – воинственных антагонистов «народа Божьего». Примечательно, что некоторые из союзников и вассалов этих «нечестивых» правителей, выступивших в поход под их знаменами, сами принадлежали к породе кинокефалов: «Гог же бе крылат… а у оного будет шесть крыл, а у оного будет скотячины, а ины буде песьи главы» ^{12} .

В новозаветном Апокалипсисе Иоанна Богослова повествуется о самой последней в истории попытке сил зла до основания уничтожить церковь Христову: «…егда скончится тисяща лет», дьявол «прельстит» Гога и Магога, а вместе с ними и «языки, сущыя на четырех углех земля». Однако планы богоборцев потерпят крах: по Промыслу Господню «сниде огнь с Небесе… и снеде я (воинство Гога и Магога. – И.К., А.Б.). И диавол, прелщаяй их, въвержен есть в езеро огненное и жупелное, идеже и зверь, и лжепророк и мучени будут день и нощ в веки веком» (Откр. 20:7–10).

Несмотря на то, что кинокефалы ни разу не упоминались в текстах библейских книг, на миниатюрах лицевых (иллюстрированных) Апокалипсисов XVI – первой половины XVII столетия все без исключения подданные Гога и Магога изображены с собачьими головами. И оба нечестивых правителя, и ведомые ими кинокефалы, выступающие исключительно в роли подручников дьявола или Антихриста, разделяют участь, уготованную Богом всем инфернальным существам: в конце концов попадают в ад. Более того, на некоторых иллюстрациях к тексту Откровения Иоанна Богослова псоглавцы изображены поедающими или избивающими людей с нимбами вокруг головы, то есть святых.

Иван Грозный вряд ли отважился бы уподобить опричников апокалиптическим монстрам, подданным «нечестивого» правителя, которые к тому же находились в полном подчинении у Сатаны и выпестованного им «сына погибели» – Антихриста. Ведь если верные слуги московского самодержца – это псоглавцы, то он сам должен был отождествлять себя с язычником Гогом, посмевшим поднять руку на святых и Христову церковь.

Согласно гипотезе А. М. Панченко и Б. А. Успенского, «доктрину наказания», сложившуюся в «политическом богословии» Грозного, «можно выразить с помощью параллелизма: на том свете наказание определяет Бог, а осуществляют Сатана и бесы; на этом свете опалу налагает царь, а карательной практикой занимаются опричники-кромешники во главе с Малютой» ^{13} .

В третьем послании своему венценосному оппоненту князь А. М. Курбский писал: «…вместо избранных и преподобных мужей, правду ти глаголющих не стыдяся, прескверных паразитов и маньяков поднес тобе, вместо крепких стратигов и стратилатов (то есть военачальников. – И.К., А.Б.) – прегнусодейных и богомерзких Бельских с товарыщи, и вместо храбраго воинства – кромешников, или опришнинцов кровоядных, тмы тмами горших, нежели палачей…» ^{14} Хорошо известно, что в русских народных говорах термин «кромешники» служит для обозначения всей совокупности нечистых духов, а также созданий, населяющих потусторонний мир ^{15} . В «Истории о великом князе Московском» Курбский охарактеризовал новое окружение монарха, сменившее деятелей Избранной рады, в ещё более энергичных выражениях: «Царь же, напився от окаянных, со сладостным ласканием смешаннаго, смертоноснаго яду, и сам лукавства, паче же глупости, наполнився… собрав и учинив уже окрест себя яко пресильный и великий полк сотанинский…» Более того, по словам опального вельможи, столь откровенно негативный взгляд на опричное воинство вполне разделял митрополит Филипп Колычёв, который не побоялся из тюремной кельи Тверского Отроча монастыря возвестить Ивану: «Аще… обещаешися покаятися о своих гресех и отгнати от себя оный полк сатанинский, собранный тобою на пагубу християнскую, сиречь кромешников, або апришнинцов нарицаемых, аз… благословлю тя и прощу, и на престол мой… возвращуся. Аще ли же ни, да будеши проклят в сем веце и в будущем и с кромешники твоими кровоядными, и со всеми согласующими тебе во злостях!» ^{16} Мысли князя Курбского и, быть может, святителя Филиппа о дьявольской природе опричного войска развил их младший современник, русский книжник начала XVII столетия, дьяк Иван Тимофеев Семёнов: «Яко волки ото овец, ненавиденых им (Иваном IV. – И.К., А.Б.), отдели любезныя ему, знамения же на усвоеныя воины тмообразны наложи; вся от главы и до ног в черное одеяние облек, сообразны же одеждам их и коня им своя имети повеле; по всему воя своя вся яко бесоподобны слуги сотвори…» ^{17} «Кромешниками», в точном значении этого слова, предстают подручники Ивана Грозного и в фольклорном сказании об участи проклятых покойников, которые «плавают по озеру в коробах, обросших мхом, и, не тлея, стонают от лютого мучения»: в одном из вариантов предания в тех гробах вместе с убийцами князя Андрея Боголюбского оказались и «сподвижники Малюты» ^{18} . Однако процитированные выше тексты отражают взгляд на сподвижников Грозного его опальных подданных, младших современников и даже достаточно отдалённых потомков, но нисколько не проясняют отношения самого венценосца к собственному окружению. А потому до сего дня сохраняет актуальность вопрос: мог ли «тиран Васильевич» сознательно проводить параллель между «апришнинцами» и духами-мучителями, терзавшими грешников в аду?

Действительно, чёрный цвет одежды в сочетании с вороно́й мастью боевых коней «царёвых слуг» вполне мог восприниматься людьми Средневековья как явный намёк на силы, тесно связанные с инфернальным миром ^{19} . По верованию восточных славян, населявшие его черти или бесы были звероподобными существами чёрного или синего цвета, а сам дьявол часто появлялся в облике чёрного человека огромного роста. К тому же, «знаковому» ряду относится и образ чёрного всадника, олицетворявшего Ночь, из русской сказки «Василиса Прекрасная», который, как известно, прекращал свой путь по лесной чаще, внезапно исчезая у ограды из человеческих костей, выстроенной Бабой-ягой вокруг своей избушки. Притом и отрубленная собачья голова, привязанная к шее лошади, представляла собой двойник настоящего адского пса, поскольку в народной магии голова мёртвого зверя (птицы) всегда выступает в качестве его полноценного заместителя. Считалось, что обладание отрубленной головой давало владельцу власть над умершим, который поневоле обязан был служить и помогать новому хозяину. Более того, если животное умирало неестественной смертью, то оно, как и люди, превращалось в «заложное» существо, сохранявшее способность к активной деятельности и после гибели ^{20} . Кого же в таком случае сопровождали адские псы?

По свидетельству средневековых апокрифических текстов, в аду обитали не отверженные демонические существа, а светлые «немилостивые», «злии» или «лютые» ангелы, которые исполняли те же функции, что бесы или черти, но подчинялись при этом Богу, а не Сатане. В «Слове о видении святаго апостола Павла» Господь посылал «анггел немилостивых, никако ж милосердья не имущи», чьи «страшни… лица исполни ярости и зуби их преходяще выше устну, очеса же их святяхуся, яко звезда восходяща заутра, и власи главы их… распростерта, и пламень огнен из уст их», исторгать души из тел «неверных» в момент кончины. Другие же «злии» ангелы мучили грешников непосредственно в «темници адьстей». Апостол узрел там «старца, его же… анггели лютии погрузиша… до колену в огненей реце, и волна огнена ударяше в лице, яко буря, и не дадяху ему рещи: „Господи, помилуй мя!“». Затем взору Павла открылась ужасающая картина наказания лицемера: «анггел мученный» отсекал у него, вверженного в огненную реку, огромной «ражженой» (жгучей) бритвой губы и язык. В ином месте преисподней Павел наблюдал, как 12 «аньгел страшны» возлагали на шеи двух девиц-распутниц обжигающие жаром «вериги». Наконец, в широко распространённом в средневековой книжности апокрифе «Хождение Богородицы по мукам» описываются скорбь и мучения самих адских экзекуторов, ангельская природа которых изнемогала от столь тяжких обязанностей. «И видевъше Пресвятую ангели стрегущии възъпиша вси единеми усты, глаголюще: „Свят, свят, свят еси Боже и ты, Богородице! Благословим тя и Сына Божия родивъшагося от тебе! Яко бо от века не видехом света, и днесь видим свет тебе ради, Богородице!“ И пакы възъпиша вси единемь гласъмь, глаголюще: „Радуйся благодатьная Богородице! Радуйся Просвещение Вечьнаго Света! Радуйся и ты, архистратиже Михаиле (он сопровождал Божию Матерь по преисподней. – И.К., А.Б.)! Моляся Владычице за вьсь мир! Мы бо видимы грешьныя мучащаяся и зело скорбим“. <…> И възъпиша вси единемь гласом, глаголюще: „Добре есте пришьли в тьму сию, да ны видит, како ны есть мука“» ^{21} .

В народных духовных стихах встречаются те же «не тихие, не смирные, не милосливые» ангелы, хорошо знакомые средневековому читателю по письменным памятникам. Именно их Бог посылает «вынимать» душу у скончавшегося неправедного богача, брата «убогого» христолюбца Лазаря. Точно такую же участь Бог уготовил и грешному Анике-воину:

 
Сослал Господь по Аникину душу
Двух ангелов, двух архангелов,
И вынули Аникину душу,
Сквозь ребер-костей,
И не честно, не хвально, и не радушно,
Посадили Аникину душу на копие,
И вознесли Аникину душу вельмы высоко́,
И возрынули Аникину душу во тьму глубокб,
В муку вечную, во плящий огонь… ^{22}
 

В то же время обитателями преисподней в русских духовных стихах вполне могут оказаться и обыкновенные бесы. О нечистых ангелах ада рассказывается, например, в одном из вариантов стиха «Два брата Лазаря»:

 
…Но послал тут Господь
Двух исподних духов,
Двух исподних духов —
Грозных ангелов.
Сатанинских духов, сильных нечистей.
Ухватили они душу Лазаря,
Душу Лазаря нечестивого, горделивого
В когти страшные, в когти медные
И внесли её в ад, в пекло смердное… ^{23}
 

Двойственность взгляда авторов духовных стихов на «лютых» ангелов, обитателей «геенны огненной», порождает уникальную ситуацию, когда грань между светлым духом и чёртом становится едва различимой, а сам этот художественный образ приобретает способность к поразительной по своей неожиданности и стремительности «знаковой» трансформации.

Для того чтобы понять истинное назначение метлы в снаряжении опричника, необходимо прежде всего уточнить сакральные функции метлы в народной и книжной культурах. Как известно, в славянской традиционной культуре помело или метла, среди прочего, воспринимались в качестве сильнейшего магического предмета-артефакта, использовавшегося для избавления от опасности или очищения от скверны ^{24} . Кроме того, метла наряду с кочергой, ухватом, лопатой и голиком (веником из голых, лишённых листвы прутьев) принадлежала к атрибутам очага, с которым в славянском язычестве было связано немало магических обрядов. Благодаря этому обстоятельству все перечисленные предметы воспринимались великороссами, украинцами и белорусами не иначе как священные, наделённые к тому же сверхъестественной энергией ^{25} . При помощи помела или нескольких метёлок сказочный богатырь уничтожает огромное вражеское войско. В сказке о Еруслане Лазаревиче рассказывается, в частности, о чудесном разгроме полчищ князя Данилы Белого: «Он (Еруслан. – И.К., А.Б.)… сходил на сарай, взял две метёлки и выехал погулять с Данилиным войськом. Это всё войсько этими мётлами… и погубил. Без сабли, без тесака всё попленил, без меця и без копья» ^{26} . Герой другой русской сказки, «Волшебный конь», Иван – крестьянский сын, обманом завладев чудодейственными помелом и клюкой, использует их против захватчиков, посягнувших на его отечество: «…полетел на войско вражее; где помелом махнёт – там улица, где перемахнёт – там с переулочком! В короткое время перебил целые сотни, целые тысячи; а что от смерти уцелело, то зацепил клюкою и живьём приволок в стольный город» ^{27} . Метафорически переосмыслен образ метлы, истребляющей «силу поганую», в русской былине «Нашествие татар» («Наезжал собака-вор Каин царь…») из собрания П. Н. Рыбникова, где помело предстаёт уже не в качестве волшебного оружия, непосредственно уничтожающего войско противника, а, скорее, как материализованный символ победы над ним:

 
…Как на тую пору на то времячко
Наехал дядюшка Самсон да сын Манойлович
Со своею дружиной со хороброю,
Как метлой пахнули силу поганую
И убили собаку-вора царя Каина… ^{28}
 

Любопытная параллель народному взгляду на помело обнаруживается в Ветхом Завете. В синодальном переводе Книги пророка Исайи на русский язык, восходящем к еврейскому протографу так называемых «полных пророков», упоминается «метла истребительная», коей Господь «выметет» Вавилонскую державу в наказание за пленение «народа Божия» (Ис. 14:22–23). Однако в болгарском переводе этого памятника с греческого, помещённом, например, в Острожской Библии 1581 года, пассаж о помеле отсутствует. Сталкиваясь в подлиннике с термином, как-либо связанным с языческими обрядами, переводчик обычно старался или заменить его максимально нейтральным в вероисповедальном смысле славянским эквивалентом, или совсем исключить из текста.

Отсюда следует, что представление о метле как чудесном оружии, насмерть поражающем врага, сложилось исключительно под воздействием воспоминаний о связанных с ней языческих верованиях и на его формирование никак не повлияла христианская книжность. Иными словами, в традиционной культуре помелу придавалась весьма важная функция очистительного ритуального предмета, способного не только надёжно защитить человека от враждебных злых сил, но и помочь ему одолеть любого противника из инфернального или земного миров. Именно в качестве магического орудия, позволявшего его обладателю с одинаковым успехом сражаться как с демонами, так и с «окаянными» людьми, метла весьма подходила для роли одного из сакральных атрибутов опричного воина. При этом факт использования помела едва ли не с теми же целями православными юродивыми создавал уникальную социопсихологическую ситуацию, когда царские «кровоядцы» с их добровольным отказом от норм общепринятого поведения уподоблялись столь почитаемым на Руси блаженным «похабам», чьи поступки в повседневной жизни, судя по памятникам житийной литературы, отличались изрядной долей экстравагантности. Однако невозможно всерьёз рассматривать опричника в качестве культурно-типологической «реплики», пусть и весьма специфической, Божьего безумца – «юрода»: последние никогда не выступали в амплуа карателей и палачей, удовлетворяясь положением милосердных обличителей человеческих пороков.