Текст книги "Том 1. Громокипящий кубок"

Автор книги: Игорь Северянин

Я хочу умереть молодой…

Мирра Лохвицкая

 
И она умерла молодой,
Как хотела всегда умереть!..
Там, где ива грустит над водой,
Там покоится ныне и впредь.
 
 
Как бывало, дыханьем согреть
Не удастся ей сумрак густой,
Молодою ждала умереть,
И она умерла молодой.
 
 
От проезжих дорог в стороне
Есть кладбище, на нем – островок,
И в гробу, как в дубовой броне,
Спит царица без слез, без тревог,
 
 
Спит и видит сквозь землю – насквозь —
Кто-то светлый склонился с мечтой
Над могилой и шепчет: «Сбылось, —
И она умерла молодой».
 
 
Этот, грезой молящийся, – кто?
Он певал ли с почившей дуэт?
Сколько весен душой прожито?
Он поэт! Он поэт! Он поэт!
 
 
Лишь поэту она дорога,
Лишь поэту сияет звездой!
Мирра в старости зрила врага, —
И она умерла молодой.
 

1909. Май

 
Молодость кончилась как-то сразу.
Ночью увяла в саду сирень.
Я не влюбляюсь больше ни разу.
Даже лениться, лениться – лень!
 
 
Было когда-то все голубое:
Негодованье, порыв, тоска.
Было когда-то все молодое,
И безразличье – теперь, пока…
 
 
Но если «пока» – навек, без срока?
Удастся ль в «опять» претворить его?
Надеюсь безумно! хочу жестоко!
И нет ничего, как нет ничего!..
 

1914. Сентябрь

Мыза Ивановка

 
В столице Грузии загорной,
Спускающейся по холмам
К реке неряшливо-проворной,
Есть милое моим мечтам.
 
 
Но тем странней мое влеченье
В те чуждые душе края,
Что никакого впечатления
От них не взял на север я.
 
 
И тем страннее для рассказа
Что не смутила ни на миг
Меня загадочность Кавказа
(Я Лермонтова не постиг)…
 
 
Однако в Грузии загорной
Есть милое моим мечтам:
Я вижу женщину, всю черной,
Кому я имени не дам.
 
 
Она стройна, мала и нервна,
Лицо бескровно, все – вопрос,
Оно трагически безгневно
И постоянно, как утес.
 
 
Уста умершей; уголками
Слегка опущены; сарказм
И чувственность – в извечной драме;
В глазах, – угрозье горлоспазм.
 
 
Не встретите на горных шпилях
Ее «с раздумьем на челе»:
Она всегда в автомобилях,
Она всегда навеселе!
 
 
Я не пойму – ты явь иль пена
Прибоя грёз моих, но ввек
Ты в памяти запечатленна,
Нечеловечий человек.
 

1918. Октябрь

Сегодня не приду; когда приду – не знаю…

Ее телеграмма

 
«Сегодня не приду; когда приду – не знаю…»
Я радуюсь весне, сирени, солнцу, маю!
Я радуюсь тому, что вновь растет трава!
– Подайте мой мотор. Шоффэр, на Острова!
 
 
Пускай меня к тебе влечет неудержимо,
Мне хочется забыть, что я тобой любима,
Чтоб чувствовать острей весенний этот день,
Чтоб слаже тосковать…
  – В сирень, шоффэр! в сирень!
 
 
Я так тебя люблю, что быть с тобою вместе
Порой мне тяжело: ты мне, своей невесте,
Так много счастья дал, собой меня впитав,
Что отдых от тебя среди цветов и трав…
 
 
Пощады мне, молю! Я требую пощады!
Я видеть не могу тебя и мне не надо…
– Нельзя ли по морю, шоффэр?… а на звезду?…
Чтоб только как-нибудь: «Сегодня не приду…»
 

1914. Июнь

Эст-Тойла

 
Звенели ландыши во мху,
  Как серебристый колокольчик,
И белки в шубках на меху,
  Сгибали хвостики в колечки.
О, красота пушистых кольчек!
  О, белок шустрые сердечки!
 
 
И было красочно везде
  В могучий, бравый полдень мая;
И птички трелили в гнезде,
  Кричали утки, как китайцы,
И, хворост радостно ломая,
  Легко попрыгивали зайцы.
 
 
Была весна, был май – сам сон!
  Любилось пламенно, но строго…
Был пышнокудр еще Самсон!..
  Коляска, тройка и бубенчик…
К тебе знакомая дорога…
  О май! о белочка! о птенчик!
 

1910. Февраль

 
В душистом белорозовом горошке
Играют две батистовые крошки.
Постукивают ножки по дорожке.
Показывает бонна детям рожки.
О, фрейлейн! Вы и пара ваших крошек —
Душистый белорозовый горошек.
 

1911. Май

Сонке

 
Она мне принесла гвоздику,
Застенчива и молода.
Люблю лесную землянику
В брильянтовые холода.
 
 
Рассказывала о концерте
И о столичном том и сем;
Но видел поле в девьем сердце,
Ручьи меж лилий и овсом.
 
 
Я знаю: вечером за книгой,
Она так ласково взгрустнет,
Как векше, сердцу скажет: «прыгай!»
И будет воль, и будет гнет…
 
 
С улыбкою, сомкнув ресницы,
Припомнит ольхи и родник,
И впишет четкие страницы
В благоуханный свой дневник.
 

1913

Татиане Краснопольской

 
На клумбе у меня фиалка
Все больше – больше с каждым днем.
Не опали ее огнем,
Пчела, летучая жужжалка.
Тебе ее да будет жалко,
Как мне тебя: мы все уснем.
 

1914. Май

Эст-Тойла

 
Ты в жизнь вошла в колье жемчужном
Горда, сверкательна, строга.
Глаза, проникнутые южным,
Омраченные жемчуга.
 
 
И встреченному незнакомцу,
Который так безбрежно жил,
Ты поклонилась, точно солнцу,
И встречный близок стал и мил.
 
 
Сердца улыбно укачали
И утомились до зерна.
Но жемчугов твоей печали,
Как прежде, матовость черна.
 
 
Твой черный жемчуг целомудрен,
Невинна темная душа,
И девственный твой лик окудрен.
Ты отрицаньем хороша.
 
 
Ты ждешь со страстностью упорной
Иного встречного, когда
Зарозовеет жемчуг черный,
А нет – погаснет навсегда!
 

1913. Январь

 
Пошла бродить я по полю
И прислонилась к тополю…
Смотрю: а рядом перепел
Всю воду в луже перепил…
Смотрю, лягушек дюжина
На солнышке сконфуженно
Присела и не прыгает,
Ногами только дрыгает…
Залюбовалась пчелками
С взлохмаченными челками
И восхитилась осами
С расчесанными косами…
Глазами жадно-прыткими
Любуясь маргаритками,
Я собрала букетики
Себе и другу Петьке…
В лесу, у муравейника,
Связала я три веника
И поспешила вечером
Я на свиданьем с кучером…
 

1911. Июль

Дылицы

 
Моя дежурная адъютантэсса, —
Принцесса Юния де Виантро, —
Вмолнилась в комнату бодрей экспресса,
И доложила мне, смеясь остро:
 
 
– Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
В гареме паника. Грозит бойкот…
В негодованьи княжна Инстасса,
И к светозарному сама идет.
 
 
Мне даже некогда пригубить жало,
И взор сиреневый плеснуть в лазорь:
Бегу – мороженое из фиалок
Вам выльдить к празднику Лимонных Зорь… —
 
 
И фиолетовая, как черника,
Фигурка Юнии газелит в сад.
Дверь раскрывается, и Вероника
Уже готовится журчать доклад:
 
 
– Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
В гареме паника. Грозит бойкот…
В негодовании княжна Инстасса,
И к светозарному сама идет.
 
 
Но-ах! мне некогда к Вам на колени.
«Кальвиль раздорная» среди принцесс:
Варить приходится ликер сирени
Для неисчерпываемых поэз. —
 
 
И точно ласточка в окно порхнула,
Слегка вервэною проколыхав…
Виолончелили от меццо-гула
В саду наструненные души трав.
 
 
И в этих отгулах рванулись двери, —
И изумительнейший гастроном,
Знаток изысканнейших эксцессерий,
Инстасса въехала на вороном.
 
 
– Мы, изучавшие Торкватто Тассо
По поведению, по твоему, —
Все перессорились… Но я, Инстасса,
Всех оправдаю я и всё пойму.
 
 
Утишу бешенство и шум базарный,
Всех жен разрозненных объединя,
Лишь ты, мечтанный мой, мой светозарный,
Впусти не в очередь к себе меня!
 

1915. Январь

 
С курьерским, в пять, я радостно приеду
К тебе, Олег, и будешь ты опять
Встречать меня. Везу тебе победу
  С курьерским, в пять.
 
 
Что хочешь, делай все со мной. Распять
Ты, может быть, свою захочешь Эду
За годы те, что нам пришлось страдать.
 
 
Простишь ли, нет – неважно мне. Но «Леду»
Изволь к пяти на станцию прислать:
Имей в виду, что буду я к обеду,
  С курьерским, в пять.
 

1915. Январь

 
С утра ушел Ермолка
К елани по грибы.
Метелка-самомелка
В углу его избы.
 
 
Ермолкина светелка
Углами не красна.
Метелка-самомелка,
Изба тебе тесна!
 
 
Вдруг ощетинясь колко, —
Без цели, без пути, —
Метелка-самомелка
Пошла себе мести!
 
 
Окурок и иголку,
Опорки, самовар
Метелка-самомелка
Гребет, войдя в ковар.
 
 
Сгребает все без толка
В Ермолкиной избе
Метелка-самомелка
Смеется, знай себе.
 
 
Айда на двор! глядь, елка!
А там и целый лес…
Метелка-самомелка
Сильна, как Геркулес.
 
 
Как будто богомолка
В мужском монастыре,
Метелка-самомелка
Ширеет на дворе.
 
 
Глядь, мельня-мукомолка, —
И тотчас же мука
Метелкой-самомелкой
Взвита под облака.
 
 
Сметает рощи, волка,
Деревни, города.
Метелка-самомелка
Метением горда.
 
 
Такая уж весёлка:
На нивы, хоть мала,
Метелка-самомелка
Все реки намела!
 
 
Всё в кучу: слон и кролка!
Америка, Китай!
Метелка-самомелка
Мети себе, катай!
 
 
…Метелка-самомелка,
Где, бывшее Землей?…
Живи в веках, Ермолка,
Прославленный метлой!
 

1914. Июль

Мыза Ивановка

1

 
Когда еще мне было девять,
Как Кантэнак – стакана, строф
Искала крыльчатая лебедь,
Душа, вдыхая Петергоф.
 
 
У нас была большая дача,
В саду игрушечный котэдж,
Где я, всех взрослых озадача,
От неги вешней мог истечь.
 
 
Очарен Балтикою девной,
Оласкан шелестами дюн,
Уже я грезил королевной
И звоном скандинавских струн.
 
 
Я с первых весен был отрансен!
Я с первых весен был грезэр!
И золотом тисненный Гранстрэм —
Мечты галантный кавалер.
 
 
По волнам шли седые деды —
Не паруса ли каравелл? —
И отчего-то из «Рогнеды»
Мне чей-то девий голос пел…
 
 
И в шторм высокий тенор скальда
Его глушил – возвестник слав…
Шел на могильный холм Руальда
Но брынским дебрям Изяслав.
 
 
Мечты о детстве! вы счастливы!
Вы хаотичны, как восторг!
Вы упояете, как сливы,
Лисицы, зайчики без норк!
 

2

 
Но все-таки мне девять было,
И был игрушечный котэдж,
В котором – правда, это мило? —
От грез ребенок мог истечь…
 
 
В котэдже грезил я о Варе,
О смуглой сверстнице, о том,
Как раз у мамы в будуаре
Я повенчался с ней тайком.
 
 
Ну да, наш брак был озаконен,
Иначе в девять лет нельзя:
Коробкой тортной окоронен,
Поцеловал невесту я.
 

3

 
Прошло. Прошло с тех пор лет двадцать,
И золотым осенним днем
Случилось как-то мне скитаться
По кладбищу. Цвело кругом.
 
 
Пестрело. У Комиссаржевской
Благоухала тишина.
Вдруг крест с дощечкой, полной блеска
И еле слышимого плеска:
Варюша С. – Моя жена!
 
 
Я улыбнулся. Что же боле
Я сделать мог? Ушла – и пусть.
Смешно бы говорить о боли,
А грусть… всегда со мною грусть!
 

4

 
И все еще мне девять. Дача —
В столице дач. Сырой покров.
Туман, конечно. Это значит —
Опять все тот же Петергоф.
 
 
Сижу в котэдже. Ряд плетеных
Миньонных стульев. Я – в себе,
А предо мною два влюбленных
Наивных глаза. То – Бэбэ.
 
 
Бэбэ! Но надо же представить:
Моя соседка; молода,
Как я, но чуточку лукавит.
Однако, это не беда.
 
 
Мы с ней вдвоем за файв-о-клоком.
Она блондинка. Голос чист.
И на лице лазурнооком —
Улыбка, точно аметист.
 
 
Бэбэ печальна, но улыбит
Свое лицо, а глазы вниз.
Она молчит, а чай наш выпит,
И вскоре нас принудит мисс,
Подъехав в английской коляске,
С собою ехать в Монплезир,
Где франтам будет делать глазки,
А дети в неисходной ласке
Шептать: «но это ж… votre plaisire?…»
 

5

 
Череповец! пять лет я прожил
В твоем огрязненном снегу,
Где каждый реалист острожил,
Где было пьянство и разгул.
 
 
Что ни учитель – Передонов,
Что ни судеец – Хлестаков.
О, сколько муки, сколько стонов,
Наивно-жалобных листков!
 
 
Давно из памяти ты вытек,
Ничтожный город на Шексне,
И мой литературный выдвиг
Замедлен по твоей вине…
 
 
Тебя забвею. Вечно мокро
В твоих обельменных глазах,
Пускай грядущий мой биограф
Тебя разносит в пух и прах!
 

6

 
О, Суда! голубая Суда!
Ты, внучка Волги! дочь Шексны!
Как я хочу к тебе отсюда
В твои одебренные сны!
 
 
Осеверив свои стремленья,
Тебя с собой перекрылив
К тебе, река моя, – оленья
За твой стремительный извив.
 
 
Твой правый берег весь олесен,
На берегу лиловый дом,
Где возжигала столько песен
Певунья в тускло-золотом.
 
 
Я вновь желаю вас оперлить,
Река и дева, две сестры.
Ведь каждая из вас, как стерлядь:
Прозрачно-струйны и остры.
 
 
Теките в свет, душой поэта,
Вы, русла моего пера,
Сестра-мечта Елисавета
И Суда, греза и сестра!
 

Петербург

Декабрь. 1912

Александру Толмачеву

1

 
В мимозах льна, под западные блики,
Окаменела нежно влюблена,
Ты над рекой, босая и в тунике,
  В мимозах льна.
 
 
Ты от мечтаний чувственных больна.
И что-то есть младенческое в лике,
Но ты, ребенок, слабостью сильна
 
 
Ты ждешь его. И кличешь ты. И в клике
Такая страстность! Плоть закалена
В твоей мечте. Придет ли твой великий
  В мимозы льна?
 

2

 
Окаменела, нежно влюблена
И вот стоишь, безмолвна, как Фенелла,
И над тобой взошедшая луна
  Окаменела.
 
 
Твое лицо в луненьи побледнело
В томлении чарующего сна,
И стало все вокруг голубо-бело.
 
 
Возникнуть может в каждый миг страна,
Где чувственна душа, как наше тело.
Но что ж теперь в душе твоей? Она
  Окаменела.
 

3

 
Ты над рекой, босая и в тунике,
И деешь чары с тихою тоской.
Но слышишь ли его призыво-крики
  Ты над рекой?
 
 
Должно быть, нет: в лице твоем покой,
И лишь глаза восторженны и дики,
Твои глаза; колдунья под луной!
 
 
Воздвиг камыш свои из речки пики.
С какою страстью бешеной, с какой
Безумною мольбою к грёзомыке —
  Ты над рекой!
 

4

 
В мимозах льна олуненные глазы
Призывят тщетно друга, и одна
Ты жжешь свои бесстыжие экстазы
  В мимозах льна.
 
 
И облака в реке – то вид слона,
То кролика приемлют. Ухо фразы
Готово различить. Но – тишина.
 
 
И ткет луна сафировые газы,
Твоим призывом сладко пленена,
И в дущу льнут ее лучи-пролазы
  В мимозах льна.
 

5

 
Ты от мечтаний чувственных больна,
От шорохов, намеков и касаний.
Лицо как бы увяло, и грустна
  Ты от мечтаний.
 
 
Есть что-то мудро-лживое в тумане:
Как будто тот, но всмотришься – сосна
Чернеет на офлеренной поляне.
 
 
И снова ждешь. Душе твоей видна
Вселенная. Уже безгранны грани:
Но это ложь! И стала вдруг темна
  Ты от мечтаний!
 

6

 
И что-то есть младенческое в лике,
В его очах расширенных. Чья весть
Застыла в них? И разум в знойном сдвиге
  И что-то есть.
 
 
Что это? смерть? издевка? чья-то месть?
Невидимые тягостны вериги…
Куда-то мчаться, плыть, лететь и лезть!
 
 
К чему же жизнь, любовь, цветы и книги,
Раз некому вручить девичью честь,
Раз душу переехали квадриги
  И что-то есть.
 

7

 
Но ты, ребенок, слабостью сильна, —
И вот твой голос тонок стал и звонок,
Как пред тобой бегущая волна:
  Ведь ты – ребенок.
 
 
Но на форелях – розовых коронок
Тебе не счесть. Когда придет весна,
Не всколыхнут сиреневый просонок,
 
 
И в нем не счесть, хотя ты и ясна,
Спиральных чувств души своей! Бессонок!
Готовностью считать их – ты властна,
  Но ты – ребенок…
 

8

 
Ты ждешь его. И кличешь ты. И в клике —
Триумф тщеты. И больше ничего.
Хотя он лик не выявит безликий,
  Ты ждешь его.
 
 
И в ожиданьи явно торжество,
И нервные в глазах трепещут тики,
Но ты неумолимей оттого;
 
 
Раз ты пришла вкусить любви владыки
Своей мечты, безвестца своего,
Раз ты решила пасть среди брусники, —
  Ты ждешь его!
 

9

 
Такая страстность. Плоть закалена.
Во мраке тела скрыта ясность.
Ты верою в мечту упоена:
  Такая страстность.
 
 
Тебя не испугает безучастность
Пути к тебе не знающего. На
Лице твоем – решимость и опасность.
 
 
И верою своей потрясена,
Ты обезумела. И всюду – красность,
Где лунопаль была: тебе дана
  Такая страстность.
 

10

 
В твоей мечте придет ли твой великий?
Ведь наяву он вечно в темноте.
Что ты безумна – верные улики
  В твоей мечте.
 
 
И вот шаги. Вот тени. Кто вы, те?
Не эти вы! но тот, – единоликий, —
Он не придет, дитя, к твоей тщете!
 
 
Высовывают призраки языки,
И прячутся то в речке, то в кусте…
И сколько злобы в их нещадном зыке —
  К твоей мечте.
 

11

 
В мимозах льна – ах! – не цветут мимозы,
А только лен!.. Но, греза, ты вольна,
А потому – безумие и слезы
  В мимозах льна.
 
 
Да осветится жизнь. Она тесна.
В оковах зла. И в безнадежьи прозы
Мечта на смерть всегда обречена.
 
 
Но я – поэт! И мне подвластны грозы,
И грозами душа моя полна.
Да превратятся в девушек стрекозы
  В мимозах льна!
 

20 января 1915

Петроград

Петру Ларионову

 
Я хочу, чтобы знала Россия,
Как тебя, мой Перунчик, люблю,
Чтобы очи твои голубые
Осветляли улыбку мою!
 
 
В тихой Гатчине, в парке дворцовом,
У форелей, цветов и лисиц,
Ты живешь молодым, бестолковым,
Весь пронизанный трелями птиц.
 
 
Для тебя незаметно начальство, —
Ты свободен, восторжен и дик.
Жизнь в природе – пленительней вальса;
Утонувший в природе – велик.
 
 
Русокудрый, плечистый, громадный,
Весь лазоревый и золотой,
Ты какой-то особо отважный:
Полупьяный и полусвятой!..
 
 
Ах, недаром же Фофанов дивный,
Мой Перунчик, тебя полюбил:
Мой Перунчик – цыпленок наивный!
Мой Перунчик – эмблема всех сил!
 
 
О, мой пламенный! мой вдохновенный,
Бесталанный, но истый поэт!
Русский! юный! весенний! нетленный!
Мой сообщник грезовых побед!
 

1914. Апрель

Киев

II. Монументальные моменты

 
Германия, не забывайся! Ах, не тебя ли сделал Бисмарк?
Ах, не тебя ль Вильгельм Оратор могущественно укрепил?
Но это тяжкое величье солдату русскому на высморк!
Германия, не забывайся! – на твой расчет ответом – пыл!
 
 
Твое величье – в мирном росте; твоя политика к победам —
Германия, не забывайся! – не приведет тебя, а тут:
И наша доблестная Польша, и Прибалтийский край, соседом
К тебе придвинутый, под скипетр твоей державы не взойдут.
 
 
С твоей союзницею наглой, с Австро-Венгеркою, задирой,
Тебе ль греззркой быть, буржуйка трудолюбивая? тебе ль?!..
Германия, не забывайся! Дрожи перед моею лирой
И помни, что моя Россия твою качала колыбель!
 

Эст-Тойла

1914. Июнь

Примечание: Поэза эта написана автором за несколько дней до убийства Франца-Фердинаида, наследника австрийского престола…

 
Культурнейший монарх культурной части света!
Оратор и мудрец! философ и солдат!
Внемли моим словам свободного поэта,
  Гремящим, как набат!
 
 
Я говорю тебе, чья «гордая» корона
Иного ослепить способна невзначай:
Ты – варвар! ты тиран! ты – шут Наполеона!
  Пред богом отвечай!
 
 
Виню тебя за то, что ты, нахмурив брови,
Воздвиг в своей стране гоненье на славян;
Виню тебя за то, что ты возжаждал крови,
  Гордыней обуян!
 
 
Виню тебя за то, что мысль направил косо,
Чем запятнал себя и всю свою семью;
Виню тебя за то, что сбросил, как с откоса,
  Германию свою!
 
 
Предатель! мародер! воитель бесшабашный!
Род Гогенцоллернов навек с тобой умрет…
Возмездия тебе – торжественный и страшный
  Народный эшафот!
 
 
Так вот она страна Бетховена и Канта,
Плюющая в глаза славянским матерям!..
Так вот культурный центр и мощи, и таланта,
  Короновавший Срам!
 
 
О, Гёте, оживи! Воскресни, светлый Шиллер!
Кричите из гробов, всеобщие друзья:
– Вильгельм, постой! в стране, где немцами мы жили
  Разбойничать нельзя!
 

1914. Август

Мыза Ивановка

 
Вильгельм II, германский император,
Хотел давно Европу покорить.
Он подал знак, – и брат пошел на брата,
Рубя сплеча. Живи, кто может жить!
 
 
А жить теперь – вопрос самозащиты:
Кто хочет жить, будь доблестным бойцом!
Да будут вечной славою покрыты
Идущие на недруга с мечом!
 
 
Запомните, идущие от клена,
От рыбных рек, от матери-сохи:
Кощунственно играть в Наполеона, —
Им надо быть! – вот в том-то и грехи.
 
 
Да, тяжело забыть сестру и брата,
Уют семьи и таинства любви…
Он должен пасть, германский император,
Вильгельм II: кто хочет жить, живи!
 

Мыза Ивановка

Июль 1914

 
Я не сочувствую войне
Как проявленью грубой силы.
Страшны досрочные могилы
И оскорбительны вдвойне.
 
 
К победе красная стезя,
И скорбь на ней – исход конечный.
Безразумной и бессердечной
Войне сочувствовать нельзя.
 
 
Но есть великая война —
Война народной обороны:
Отбросить вражьи легионы
Встает пронзенная страна.
 
 
Когда отечество в огне,
И нет воды, лей кровь, как воду…
Благословение народу!
Благословение войне!
 

1914. Август

Мыза Ивановка

 
Кто рушит Германию, скорее на станцию! —
Там поезд за поездом стремится вперед.
Да здравствует Сербия! Да здравствует Франция!
И сердце Славянии – наш хлебный народ!
 
 
За малую, милую и смелую Сербию
Мы крепко и пламенно, друзья, постоим!
Проявим спокойствие, восторг и энергию,
Россия-Медведица пред гневом твоим!
 
 
Раскройте же, матери и жены, Евангелье!
В ряды Краснокрестия ступайте без слов!
Да здравствует Бельгия, Япония, Англия!
Ура, Черногория, царица орлов!
 

1914. Июль

Мыза Ивановка

 
Смешна пангерманизма мания, —
В нее поверит лишь профан.
С ушами влезешь ты, Германия,
В просторный русский сарафан!
 
 
С тобой, Россия, Англо-Франция:
Утроенная, ты стройна.
Оматовит весь лоск германца
Отечественная война.
 
 
А ты, культурник века нашего,
Универсальный нео-гунн,
Чья дипломатия анашева,
Кровавых жаждешь ты лагун!
 
 
Да сгинет наглая Вильгельмия —
Разбойническая страна!
И да воскликнет мир в веселии:
«Германия прекращена!»
 

1914. Август

Мыза Ивановка

 
Война им кажется забавой,
Игрой, затеей шалуна.
А в небе бомбою кровавой
Летящая творит луна
 
 
Солдата липою корявой
И медью – злато галуна.
И Бельгию уж не луна ли
Хотела превратить в отэль,
 
 
Где б их не только не прогнали,
А приготовили постель
И накормили, как едва ли
Кормили злаки их земель.
 
 
А герцогство Аделаиды
С его заманчивым мостом
Какие открывало виды!
Но стал автомобиль крестом
 
 
На том мосту, – и панихиды
Звучат на их пути пустом.
И Льеж сражен, и близко Сена.
Над Notre-Dame аэроплан
 
 
Кощунствует и, в жажде тлена,
Бросает бомбы… Рухнул план:
Взрыв душ французских, пушек пена, —
И враг смятеньем обуян!
 
 
От сна восставшая Варшава!
Ты поступила, как Париж:
Когда тевтонская орава
Надеялась – ты смертно спишь, —
 
 
Вздохнула ты, вся – гнев и лава.
Смела ее, и снова тишь.
Что ж, забавляйтесь! Льет отраду
Во всей Вселенной уголки
 
 
Благая весть: круша преграду,
Идут, ловя врага в силки,
К Берлину, к Вене и к Царьграду
Благочестивые полки!
 

1914. Октябрь

 
Они сражаются в полях,
Все позабывшие в боях,
Не забывая лишь о том,
Что где-то есть родимый дом,
Что дома ждет, тоскуя, мать
И не устанет вечно ждать,
Что плачет милая жена,
В такие дни всегда верна,
И дети резвою гурьбой
Играют беззаботно «в бой».
 
 
Они сражаются в полях,
Сегодня – люди, завтра – прах,
Они отстаивают нас,
Но кто из них свой знает час?
А если б знать!.. А если б знать,
Тогда нельзя душой пылать:
Ужасно заряжать ружье,
Провидя близкое свое…
Неумертвимые в мечтах,
Они сражаются в полях!
 

1914. Октябрь