Текст книги "Том 1. Громокипящий кубок"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Она была на казнь осуждена,
Но в правоте своей убеждена;
Отважную смутить могла ли плаха?
Пошла на эшафот она без страха.
 
 
По мертвому лицу ее палач
Нанес удар и прочь отбросил тело,
Тогда от оскорбленья, как кумач,
Лицо казненной в гневе покраснело.
 

 
В каждом городе, в комнате девьей
  Есть алтарь королеве,
  Безымянной, повсюдной,
  Он незримо-голуб.
Вы ненайденную потеряли
  Бирюзу на коралле,
  Но она в вашей чудной
  Озаренности губ…
 

Минск

1913, март

 
Я в поле. Вечер. Полотно.
Проходит поезд. Полный ход.
Чужая женщина в окно
Мне отдается и берет.
 
 
Ей, вероятно, двадцать три,
Зыбка в ее глазах фиоль.
В лучах оранжевой зари
Улыбку искривляет боль.
 
 
Я женщину крещу. Рукой
Она мне дарит поцелуй.
Проходит поезд. Сам не свой,
Навек теряя, я люблю.
 

1912, май

Варш. ж. д.

 
Каждое утро смотрю на каретник
  В окно из столовой:
Кучер, надевши суровый передник,
  Лениво, без слова,
Рыжую лошадь впрягает в пролетку.
  Та топчется гневно,
Бьется копытами мерно и четко —
  Всегда, ежедневно!
Странная мысль мне приходит: «а если б
  Впрягал бесконечно
Он свою лошадь?…» – но это для песни
  Так дико, конечно…
«…Лишь запряжет, глядь, нелепая лошадь,
  Знай, ржет себе в стойле.
И не удастся ему уничтожить
  Судьбы своеволья…»
 

1912

Веймарн

Есть на небе сад невянущий

Для детских душ, для радостных…

М. Лохвицкая

 
Она (обнимая его и целуя):
О друг мой… Сегодня – блаженству предел:
Отныне любви нашей мало двух тел.
Ты понял?
Он (сердце догадкой волнуя):
Дитя от ребенка!.. Устрой мне! устрой…
Ты мать мне заменишь; ты будешь сестрой.
(Целуются долго, друг друга чаруя).
…Она машинально смотрела в окно:
По улице – в шляпе с провалом – мужчина
Нес розовый гробик…
«Сильна скарлатина», —
Читал муж в газетах, – и стало темно.
Она (обращаясь к предчувствию): Боже?!
Он бросил газету и думает то же…
И каждому кто-то шепнул: Решено.
 

Георгию Иванову

 
Я помню Вас: Вы нежный и простой.
И Вы – эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой…
 
 
Я говорю мгновению: «Постой!» —
И, приказав ясней светить планетам,
Дружу с убого-милым кабинетом:
Я упоен страданья красотой…
 
 
Я в солнце угасаю – я живу
По вечерам: брожу я на Неву, —
Там ждет грезэра девственная дама.
 
 
Она – креолка древнего Днепра, —
Верна тому, чьего ребенка мама…
И нервничают броско два пера…
 

Петербург

1911

Ананасы в шампанском

Третья книга поэз

I. Розирис

 
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
 
 
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!
 
 
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
 

Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!

Январь 1915. Петроград.

Грааль-Арельскому

 
Все наслажденья и все эксцессы,
Все звезды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты – колье принцессы!
 
 
Я надеваю под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она – Беcсмертье!
 
 
Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала:
Ничто святое ее зачало:
Кто усомнится – уйдите прочь вы!
 
 
Она безместна и повсеместна,
Она невинна и сладкогрешна,
Да, сладкогрешна, как будто бездна,
И точно бездна – она безбрежна.
 
 
Под барабаны, под кастаньеты,
Все содроганья и все эксцессы
Жемчужу гордо в колье принцессы,
Не знавшей почвы любой планеты:
 

1910. Июнь.

 
Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт:
 
 
Мореет: шинам хрустче. Бездумно и беcцельно.
Две раковины девы впитали океан.
Он плещется дессертно, – совсем мускат-люнельно, —
Струится в мозг и в глазы, по человечьи пьян:
 
 
Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца – Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту!
 

Екатеринослав. 1914. Февраль.

 
Гувернантка – барышня
Вносит в кабинет
В чашечках фарфоровых
Creme d'epine vinette [10]10
  Creme d'epine vinette – барбарисовый ликер (фр.)


[Закрыть].
 
 
Чашечки неполные
Девственны на вид.
В золотой печеннице
Английский бисквит.
 
 
В кабинете общество
В девять человек.
Окна в сад растворены,
В сад, где речи рек.
 
 
На березах отсветы
Неба. О, каприз! —
Волны, небо, барышня
Цвета «барбарис».
 
 
И ее сиятельство
Навела лорнет
На природу, ставшую
Creme d'epine vinette:
 

Мыза Ивановка.1914. Июль.

 
В букете дам Амьенскаго beau mond'a [11]11
  beau mond – высший свет (фр.)


[Закрыть]
Звучнее всех рифмует с резедой
Bronze-oxide блондинка Эсклармонда,
Цветя бальзаколетнею звездой.
 
 
Она остра, как квинт-эссенца специй,
Ее бравадам нужен резонанс,
В любовники берет «господ с трапеций»
И, так сказать, смакует mesalliance: [12]12
  mesalliance – мезальянс (фр.)


[Закрыть]
 
 
Условностям всегда бросает: «schoking!» [13]13
  schoking! – Ерунда! (англ.)


[Закрыть]
Экстравагантно выпускает лиф,
Лорнирует базарно каждый смокинг,
Но не во всяком смокинге калиф:
 
 
Как устрицу, глотает с аппетитом
Дежурнаго огейзерную дань:
При этом всем – со вкусом носит титул,
Иной щеке даря свою ладонь.
 

1911. Февраль.

 
В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:
Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
 
 
Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!
 
 
Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!
Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!
Тусклые Ваши Сиятельства! Во времена Северянина
Следует знать, что за Пушкиным были и Блок, и Бальмонт!
 

1913

 
Она вошла в моторный лимузин,
Эскизя страсть в корректном кавалере,
И в хрупоте танцующих резин
Восстановила голос Кавальери.
 
 
Кто звал ее на лестнице: «Manon?»
И ножки ей в прохладном вестибюле,
Хотя она и бросила: «mais non!» [14]14
  mais non! – Но нет (фр.)


[Закрыть] —
Чьи руки властно мехово обули?
 
 
Да все же он, пустой как шантеклер,
Проборчатый, офраченный картавец,
Желательный для многих кавалер,
Использованный многими красавец,
 
 
О, женщина! Зови его в турне,
Бери его, пожалуй, в будуары…
Но не води с собою на Масснэ:
Письмо Масснэ… Оно не для гитары!..
 

1910.Июль.

 
В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и «этих» дам.
 
 
Ах, в каждой «фее» искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?
 
 
Как безответно! как безвопросно!
Как гривуазно! но всюду – боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.
 
 
И что тут прелесть? и что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
 

1911. Май.

 
Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
Ты сидела в вестибюле за продажею афиш.
 
 
Выскочив из ландолета, девушками окруженный,
Я стремился на эстраду, но, меня остановив,
Предложила мне программу, и, тобой завороженный,
На мгновенье задержался, созерцая твой извив.
 
 
Ты зашла ко мне в антракт (не зови его пробелом)
С тайной розой, с красной грезой, с бирюзовою грозой
Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом и белом,
Говорила очень быстро и казалась стрекозой.
 
 
Этот день! С него – начало. Телефоны и открытки.
К начинаньям поэтессы я был очень милосерд,
И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки,
Ты меня сопровождала ежедневно на концерт.
 
 
А потом: Купе. Деревня. Много снега, леса. Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!
 
 
Все прошло, как все проходит. И простились мы неловко:
Я «обманщик», ты сердита, т. е. просто трафарет.
Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка!
Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!
 

1914. Март.

Ариадниной мамочке.

 
Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками
Была слегка приподнята над розовыми ушками.
Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,
И ты мне улыбалася, красивая и добрая:
Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,
Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
И я не слышал улицы со звонами и гамами,
И сердце откликалося взволнованными гаммами.
Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
Атласные пожатия: рождения и гибели:
Отливы: содрогания: кружения и прибыли:
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
Да разве тут до города с пытающими думами?!.
Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…
Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате:
О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!
Оне неповторяемы мгновенности чудесные!..
Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный!
Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..
 

1910. Январь.

 
Лакей и сен-бернар – ах, оба баритоны! —
Встречали нас в дверях ответом на звонок.
Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны.
Два пуфа и диван. И шесть безшумных ног.
 
 
Мы двое к ней пришли. Она была чужою.
Он знал ее, но я представлен в этот раз.
Мне сдержанный привет, и сен-бернару Джою
Уйти куда-нибудь и не мешать – приказ.
 
 
Салонный разговор, удобный для аббата,
Для доблестной ханжи и столь же для гетер.
И мы уже не мы: Альфред и Травиата.
И вот уже оркестр. И вот уже партер.
 
 
Так: входим в роли мы совсем непроизвольно.
Но режет сердце мне точеный комплимент.
Как больно говорить! Как нестерпимо больно,
Когда предвидишь вот любой, любой момент!
 
 
Все знаем наперед: и будет то, что смято
Когда-то, кем-то, как и где – не все равно ль?
И в ужасе, в тоске, – Альфред и Травиата, —
Мы шутим – как тогда! Лелея нашу боль:
 

1914. Осень.

 
Июль блестяще осенокошен.
Ах, он уходит! держи! держи!
Лежу на шелке зеленом пашен,
Вокруг – блондинки, косички ржи.
 
 
О, небо, небо! твой путь воздушен!
О, поле, поле! ты – грезы верфь!
Я онебесен! Я онездешен!
И Бог мне равен, и равен червь!
 

1911. Июль.

Дылицы.

 
Восемь лет эту местность я знаю.
Уходил, приходил, – но всегда
В этой местности бьет ледяная
Неисчерпываемая вода.
 
 
Полноструйный родник, полнозвучный,
Мой родной, мой природный родник,
Вновь к тебе (ты не можешь наскучить)
Неотбрасываемо я приник.
 
 
И светло мне глаза оросили
Слезы гордого счастья, и я
Восклицаю: ты – символ России,
Изнедривающаяся струя!
 

Мыза Ивановка.

1914. Июль.

 
Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью
Осветозарено и олазорено лицо твое,
Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью,
  Твое, – но чье?
 
 
В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,
В театре ль, в роще ли, – везде приложится к черте черта,
Неуловимая, но ощутимая, – черта – мгновение,
  Черта – мечта!
 
 
И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить – изумительно
Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких – одну любить!
Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно
  Ждать – это жить!
 

1914. Ноябрь.

 
Что это? – спичек коробок? —
Лучинок из берез?
И ты их не заметить мог? —
Ведь это ж грандиоз!
 
 
Бери же, чиркай и грози,
Восторжен, нагл и яр!
Ползет огонь на все стези:
В твоей руке – пожар!
 
 
Огонь! огонь, природоцап,
Высовывай язык!
Ликуй, холоп! Оцарься, раб!
Ничтожный, ты велик!
 

Мыза Ивановка.

1914. Начало июля.

Л. Рындиной

 
Читать тебе себя в лимонном будуаре,
Как яхту грезь, его приняв и полюбя:
Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий,
  Читать тебе себя.
 
 
Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре,
Дробя грядущее и прошлое, дробя
Второстепенное, и сильным быть в ударе.
 
 
Увериться, что мир сосредоточен в паре:
Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя,
И только о тебе, венчая взор твой царий,
  Читать тебе себя!
 

1914. Февраль.

 
Я встретил у парка вчера амазонку
Под звуки бравурной раздольной мазурки.
Как кукольны формы у синей фигурки! —
Наглея восторгом, сказал я вдогонку.
 
 
Она обернулась, она посмотрела,
Слегка улыбнулась, раздетая взором,
Хлыстом помахала лукавым узором,
Мне в сердце вонзила дремучие стрелы:
 
 
А рыжая лошадь под ней гарцовала,
Упрямо топталась на месте кобыла
И право не знаю, – казалось ли, было, —
В угоду хозяйке, меня баловала:
 

1910. Февраль.

 
Ты так светла в клубящемся покрове.
Твое лицо – восходный Уротал.
  В твоем дремучем чернобровье
  Мой ум устало заплутал.
 
 
Ты вся – мечта коралловых уловов.
Твои уста – факирская печать.
  В твоих очах, в очах лиловых,
  Хотел бы сердце закачать.
 
 
А где-то плачь и грохоты орудий:
Так было встарь, так вечно будет впредь
  Дай погрузиться в белогрудьи
  И упоенно умереть!
 

1910. Сентябрь.

 
Что такое электрассонанс?
Это – молния и светлячок.
Сон и сказка. Гекзаметр и станс.
Мысль и греза. Пила и смычок.
Равнокровье и злой мезальянс.
Тайна ночи и женский зрачок.
Мирозданье – электрассонанс!
 

1911. Февраль.

 
В большом и неуютном номере провинциальной гостиницы
Я лежу в бессоннице холодноватыми вечерами.
Жутко мне, жутко, что сердце скорбью навеки вынется
Из своего гнездышка – разбитое стекло в раме:
 
 
Из ресторана доносится то тихая, грустная музыка —
Какая-нибудь затасканная лунная соната,
То такая помпезная, – правда, часто кургузая, —
– Лилию оскорбляющее полнокровье граната:
 
 
И слышатся в этой музыке души всех женщин и девушек,
Когда-либо в жизни встретившихся и возможных еще в пути.
И плачется, беcслезно плачется в номерной тиши кромешной
О музыке, о девушках, обо всем, что способно цвести:
 

Симферополь. 1914. Январь.

 
Лида, ты – беззвучная Липковская. Лида, ты – хорошенькая девушка.
Стройная, высокая, изящная, ты – сплошная хрупь, ты вся – улыбь.
Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое во льду ушко?
Только для чего так много жемчуга? Милая, скорей его рассыпь!
 
 
Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь мне ландыши;
Не идут тебе, поверь мне, лилии, – слишком ты для белаго – бела:
Маки, розы нагло – оскорбительны, а лианы вьются, как змееныши; —
Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама собой была.
 
 
: Папоротник в блестках изумрудовых, снег фиольно-белый и оискренный,
Пихтовые иглы эластичные – вот тебе единственный убор,
Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, точно солнце, искренней,
Незаметно как-то умирающей, – как по ягоды идущей в бор:
 

1912. Февраль.

 
Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая;
Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав;
Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
На глазах у всех и каждого, – и опять тоска – удав.
 
 
О, безжалостница добрая! Ты, штрихующая профили
Мне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым!
Целомудренную чувственность мы зломозгло объутопили
Чем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым:
 
 
Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница!
Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
Как орлу – в лазорь сияльную, как теченью – в водопад!
 

Одесса.

1914. Февраль.

 
О, нестерпимо-больные места,
Где женщины, утерянные мною,
Навек во всем: в дрожании листа,
В порыве травном к солнечному зною,
 
 
В брусничных и осиновых лесах,
Во всхлипах мха – их жалобные плачи:
Как скорбно там скрипенье колеса!
Как трогательно блеянье телячье!
 
 
На севере и рощи, и луга,
И лады душ, и пьяненькие сельца —
Однообразны только для пришельца:
Для северян несхожесть их легка.
 
 
Когда-нибудь я встречу – это так! —
В таком лесу унылую старуху,
И к моему она приблизит уху
Лукавый рот. Потом за четвертак
 
 
Раcскажет мне пророчная шарманка
И их судьбе, всех жертв моих. Потом
Я лес приму, как свой последний дом:
Ты – смерть моя, случайная цыганка!
 

Одесса.

1914. Февраль.

 
Невымученных мук, невыгроженных гроз
Так много позади, и тяжек сердца стук.
Оранжевый закат лианами оброс
  Невыкорченных мук.
 
 
Оранжевый закат! ты мой давнишний друг
Как лепеты травы, как трепеты берез,
Как щебеты мечты: Но вдруг изменишь? вдруг?
 
 
Заплакать бы обжогом ржавых слез,
В них утопить колечки змейных скук
И ждать, как ждет подпоездник колес,
  Невысмертивших мук!
 

Веймарн.

1913. Август.

 
Это имя мне было знакомо —
Чуть истлевшее пряное имя,
И в щекочущем чувственность дыме
Сердце было к блаженству влекомо.
 
 
Как волна – броненосцу за пену,
Как за плен – бег свободный потока,
Это имя мне мстило жестоко
За забвенье, позор, за измену:
 
 
Месть швырнула в лицо мне два кома,
Кома грязи – разврат и бескрылье.
Я кончаюсь в неясном усилье:
Это имя мне жутко-знакомо!..
 

1909

 
Уже ночело. Я был около
Монастыря. Сквозила просека.
Окрест отгуживал от колокола.
Как вдруг собака, в роде мопсика,
Зло и неистово залаяла.
Послышались осечки хвороста,
И кто-то голосом хозяина
«Тубо!» пробаритонил просто.
Лес заветрел и вновь отгуживал
Глухую всенощную, охая.
Мне стало жутко, стало нужно
Людей, их слова. Очень плохо я
Себя почувствовал. Оглушенный,
Напуганный, я сел у озера.
Мне оставалось верст одиннадцать.
Решительность меня вдруг бросила, —
От страха я не мог подвинуться:
 

Дылицы.

1911. Июль.

 
Заберусь на раcсвете на серебряный кедр
Любоваться оттуда на маневры эскадр.
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр,
Точно воздух бездумен, точно мумия мудр.
Кто прославлен орлами – ах, тому не до выдр!..
 

1910. Сентябрь.

 
Когда поблекнут георгины
Под ало-желчный лесосон,
Идите к домику Регины
Во все концы, со всех сторон.
 
 
Идите к домику Регины
По всем дорогам и тропам,
Бросайте на пути рябины,
Дабы назад вернуться вам.
 
 
Бросайте на пути рябины:
Все ваши скрестятся пути,
И вам, искателям Регины,
Назад дороги не найти.
 

1913. Лето. Веймарн.

 
Бело лиловеет шорох колокольчий —
  Веселится летоветр;
Мы проходим полем, мило полумолча.
  На твоей головке – фетр,
А на теле шелк зеленый, и – босая.
Обрываешь тихо листик и, бросая
  Мелкие кусочки,
Смеешься, осолнечив лоб.
Стада голубых антилоп
Покрыли травы, покрыли кочки:
Но дьяконья падчерица,
Изгибаясь, как ящерица,
Нарушает иллюзию:
Какое беззаконье!
– Если хочешь в Андалузию,
Не езди в Пошехонье…
 
 
Улыбаясь, мы идем на рельсы;
  Телеграфная проволока
  Загудела;
Грозовеет облако, —
  К буре дело.
 
 
Попробуй тут, рассвирелься!..
 

1911.

 
Овеев желание грезовым парусом,
Сверкая устовым колье,
Графиня ударила веером страусовым
Опешенного шевалье.
 
 
Оркестромелодия реяла розово
Над белобархатом фойэ.
Графиня с грацией стрекозовой
Кусала шеколад-кайэ.
 
 
Сновала рассеянно блесткая публика
Из декольтэ и фрачных фалд.
А завтра в рецензии светскою рубрикой
Отметится шикарный гвалт.
 

1911.

 
Ожили снова желанья:
Воспоминаний папирус
Снова ветреет, как парус,
И в бирюзе умиленья
Призрак слияния вырос.
 
 
Блекло-сафировый ирис
Вяло поет новолунье,
Льется душа снова через, —
  Слова желанья.
 
 
Мысли, как сон, испарились
В прямости жизненных линий;
Долго со Злом мы боролись,
Отдых найдем в Аполлоне.
Снова сердца разгорелись,
  Слова желанья!
 

1911. Февраль.

 
Одиночила в комнате девушка.
Взволновали ее звуки флейты, —
Голос юноши в них: Голос, чей ты?
О, застынь в напряженной мечте ушко!
 
 
Чья-то тень на колени к ней падает, —
Из окна апельсинная ветка.
«Разорвал кто-то платье мне метко»,
Грезит девушка с тайной отрадою:
 

Веймарн, мыза Пустомержа.

1912. Август.

 
Так Вы изволите надеяться, что Вам меня удастся встретить
Уж если не в гостиной шелковой, так в жесткой камере судьи?
Какая все же Вы наивная! Считаю долгом Вам заметить:
Боюсь, Вы дело проиграете, и что же ждет Вас впереди?..
 
 
Конечно, с Вашею энергией, Вы за инстанцией инстанцию:
Съезд мировой, затем суд округа, потом палата и сенат.
Но только знаете, любезная, не лучше ль съездить Вам на станцию,
И там купить билет до Гатчины, спросив в буфете лимонад.
 
 
Он охладит Ваш гнев тропический, и Вы, войдя в вагон упруго,
Быть может, проведете весело в дороге следуемый час.
И, может быть, среди чиновников Вы повстречаете экс-друга,
Который – будем же надеяться! – не поколотит вовсе Вас!..
 
 
Приехав к месту назначения, Вы с ним отправитесь в гостиницу.
Он, после шницеля с анчоусом, Вам даст: Малагу-Аликант!
Вам будет весело и радостно, Вы будете, как именинница,
Ах, при уменьи, можно выявить и в проституции талант!..
 
 
Зачем же мне Вы угрожаете и обещаете отместки?
Зачем так нагло Вы хватаетесь за правосудия набат?
Так не надейтесь же, сударыня, что я послушаюсь повестки
И деньги дам на пропитание двоякосмысленных ребят!
 

1912. Ноябрь.