Текст книги "Улеб Твердая Рука(др. изд)"

Автор книги: Игорь Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Глава X

Ветер обрывал снасти. Море швыряла корабль из стороны в сторону, и он скрипел всеми своими суставами, точно хрупкое существо в лапах свирепого чудища, норовящего переломить его кости. Страшен был шторм.

Ветер злобно хохотал, шипел, завывал, бесновался.

С трудом удерживаясь носами против волн, корабли то проваливались в бездну, то вновь вздымались. Из остывших людских глоток вырывался уже нечленораздельный хрип.

Так кошмарно прошел день. Прошла ночь…

Улеб давно перестал их считать, дни и ночи в море. Целая вечность, казалось ему, миновала с тех пор, как ноги его в последний аз касались земли.

Порою по громким возгласам и всеобщему оживлению наверху он догадывался, что в поле зрения каравана попадали либо встречные суда, либо прибрежные селения. Тогда измученные невольники вытягивали лица, обращаясь в слух, пытаясь угадать, что именно взволновало ромеев наверху. Помыслы оторванных от внешнего мира людей тянулись туда, где что-то происходило, кто-то проплывал мимо, кто-то выбегал из жилища на откос, чтобы проводить корабли проклятием или приветствием.

Поправляя повязку, Одноглазый вскарабкался по шестовой лесенке на палубу. Только подошвы его изорвавшихся сандалий мелькнули над головами гребцов. Почуял близость дома, где и резвость взялась.

Другой надсмотрщик, оставшийся внизу, хоть и продолжал отрывисто выкрикивать команды, однако в голосе его уже не слышалось прежней суровости.

Гребцы безнаказанно галдели, ворочая головами во все стороны. Послышался даже чей-то смешок. Этот прозвучавший на помостах смех, скорее похожий на всхлипывание, ножом резанул слух Улеба.

Велко был ближе к весловому отверстию, припав к нему, он говорил:

– Вижу волноломы мандракии [17]Note 17
  Мандракия– акватория, огороженная искусственными молами.


[Закрыть]. Вижу галеры [18]Note 18
  Галера– гребное военное судно для действий у берегов и в шхерах.


[Закрыть].

Мы вошли в бухту. Вошли в Золотой Рог, Улеб, это конец мучениям. Или начало новым, как знать… Нет, это конец! О будь проклят путь пройденный!

Впервые за несколько недель плавания оживился и Улеб, невольно поддавшись общему настроению.

– Велко, брат, нас выпустят отсюда? Пустят на твердь?

– Да, Улеб, да.

– И не погонят снова по воде куда-нибудь?

– Не годны мы теперь на весла. Пока не пригодны. Да и корабль нуждается в починке. Скорее всего дадут всем отдохнуть и окрепнуть. Потом заставят чинить корабль, латать пробоины, тесать новую мачту, плести ужища.

– Заставят чинить корабль, пусть. Наладим и сами же на нем сбежим. Подговорим всех.

– Ах, Улеб, к твоей бы силушке да еще голову…

Улеб обиделся. Кусая губы, он тщетно искал, чем бы ответить, как бы повесомее пристыдить, укорить Велко за нерешительность. Всякий раз, когда Улебу приходила на ум какая-нибудь дерзкая мысль, Велко гасил его пыл, твердя: «Не время, не место. Пойми, загибнешь без пользы».

Вероятно, разговор обернулся бы ссорой, если бы в этот момент не появился Одноглазый с двумя солдатами. Надсмотрщик приказал убрать весла, и гребцам, едва они исполнили это принялись остригать подросшие волосы. Слышно было, как загремели на носу и корме якорные цепи.

Невольников с выбритыми наполовину головами расковали и, притихших, сгрудившихся, повели наверх, к сходням, упиравшимся в грязно-желтый песок бухты, что распростерлась у подножия возвышенного полуострова, на котором раскинулась столица Византии.

Невиданное зрелище открылось глазам Улеба. Его поразило бесчисленное множество самых различных кораблей и лодок под знаками разных стран и народов.

Весь огромный и широкий овал берега кишел пестрыми толпами. Такое скопление народа впервые встречалось Улебу, выросшему в лесной тиши.

Хрипы, мычание, ржание тягловых животных, крики чаек, низко паривших над замусоренной водой, скрип повозок, разноязыкие голоса мужчин и женщин, блеск и великолепие одних и убогая нищета других – все смешалось в этом столпотворении.

Устремив взгляд поверх портового хаоса, Улеб различил вдалеке мрачные очертания крепости. Толстые и высокие каменные ее стены казались продолжением серого скалистого отвеса, нависшего над водой. Десятки массивных башен, сложенных из отесанных гранитных глыб, венчали обращенную к морю стену и те, что тянулись к самому городу, растворившемуся в дымке. За стенами громадной крепости, выглядывая, словно из засады, возвышались базилики храмов, золотистые купола, железные углы крыш многоэтажных сооружений.

– Твердыня, – услышал Улеб шепот приятеля. – Крепость власти.

– Все у них рублено, тесано, – растерянно проговорил Улеб, – все обстругано, даже деревья…

– То кипарисы, – пояснил Велко, – такими растут.

Богатая земля ромеев, величественна и самодовольна столица, раскинувшаяся под сенью столбов Европы и Азии, возведенных ею же, и горда она обоими этими каменными столбами, обрамленными рощей вечнозеленых дубов, символами Священной Владычицы на меже двух частей света.

Улеб и Велко понуро стояли вместе с остальными невольниками у борта, оглядываясь на хеландию и второй торговый корабль, которые причалили поодаль.

Оплиты во всем блеске своего снаряжения и выучки двумя колоннами шествовали по бокам человека, купившего Улеба у печенегов. Юноша узнал Калокира еще издали. Рядом с динатом семенил Сарам. Оплиты щитами оттесняли толпу, прокладывая путь своему господину.

Часть солдат, повинуясь приказу, окружила невольников и повела юс по направлению к городу, часть ушла с командиром. Калокир и Сарам замешкались на берегу.

Улеб брел рядом с Велко, не поднимая глаз на разодетых в шелка встречных горожан, стыдясь своей наготы, своего опаленного солнцем, обветренного, изъеденного морской солью тела, смущаясь жалких лоскутов, оставшихся от штанов, едва прикрывавших бедра, страдая от выставленной напоказ своей выбритой наполовину головы, вновь кляня тех, кто лишил его родины, отчего дома, сестры, коня, кто обрек его на позорище перед глазеющими девами и мужами чужеземного города, по мостовым которого он неуверенно шагал отвыкшими от тверди ногами.

Улицы были запружены жителями, в городе с полумиллионным населением никому не было дела до унылой, затерявшейся, словно в потревоженном муравейнике, кучки рабов и их конвоиров.

Раскаленные солнцем каменные сооружения усиливали духоту летнего дня. Не было спасения от жары в тени многоэтажных зданий и церквей, чередовавшихся с крохотными фруктовыми садами, цветниками и скверами. Канавы под высокими двухъярусными арками акведуков Велентова водопровода, протянувшегося вдоль полуострова, источали смрад отбросов.

Женщины, прикрывая рукавами лица, подставляли кувшины под струи фонтанов. Мулы и лошади наездников, отбиваясь хвостами от мух, лениво пили из лужиц под висячими цистернами. Острые запахи снеди и перебродившего винограда исходили из раскрытых настежь дверей таверн и харчевен.

Зазывалы всевозможных ремесленных цехов старались перекричать друг друга. Нищие в венках из увядших цветов пытались перекричать зазывал. Торговцы сладостями и фруктами тоже силились быть услышанными. И над всем этим витала заунывная восточная мелодия флейты, на которой одержимо играл какой-то старец в грязно-белом хитоне, сидящий на корточках на мраморной плите перед Милием-столбом на центральной площади, от которого византийцы исчисляли мили всех дорог, ведущих из Константинополя.

– Что бы ни случилось, помни о клятве, Велко.

– Наш уговор я не забуду, Улеб. И в разлуке я буду думать только о встрече. Я верю, что мы разыщем друг друга, будем мстить разом. Но, прошу, не горячись безвременно, обживись, привыкни, научись языку их и обычаю, иначе не пробиться к волюшке.

– Как хочу я спасти Улию, вызволить из Степи! Как хочу рассчитаться с погаными! Как хочу вернуться в Радогощ!

– Подави же свой гнев до времени. Прощай.

– Прощай, брат.

На берегу динат заканчивал наставления Сараму перед тем, как отправиться в Палатий, где уже знали о прибытии пресвевта и ждали его.

– Итак, – говорил Калокир подобострастно осклабившемуся евнуху, – продашь все, что сможешь. Все продай. Корабли и товар. Рабов тоже. Не продешеви!

– О да, господин.

– Гляди, чтобы с умом. Русских купцов, что стоят у святого Мамы, не подпускай сюда и на шаг. Чтоб к моему возвращению на улицу Меса все было кончено. Приготовь обед и купальню. Буду слушать пение красавицы. Ответишь головой, если заезжие руссы пронюхают о тех девах с младенцами.

– Не сомневайся, мудрейший, отдам их только нашим купцам, дальним. Увезут – как не бывало. А скажи, щедрейший, как быть с тем отроком, что с иными уведен к твоему дому?

– Тоже продать. И тоже кому-нибудь из отдаленной фемы. И вот что… пусть ему прежде отрежут язык на дворе. Так будет надежней, нигде не проболтается. И коня его красного продай подороже. Покончу с делами и подамся в Фессалию. Устал я. Исполняй, что велю!

– Слушаюсь и повинуюсь, прекрасный.

Динат круто повернулся и двинулся прочь пешком, без охраны, вперив озабоченный, преисполненный сладкой надежды взгляд в величественные скалы, на которых возвышались крепостные стены с массивными башнями.

«Чьи песни он собирается слушать за обедом? – недоуменно думал Сарам. – Не объяснил толком. Должно быть, запросит приглянувшуюся в Палатии. Гм… еще обзаведется хозяйкой на свою голову. Оттуда, того и гляди, приведут ведьму капризную, со свету изживет… То-то я заметил, как он вздыхал и за сердце хватался на хеландии. Выходит, мыслил о како-то красотке».

У Медных ворот Священного Палатия динат предъявил начальнику внешней стражи заветный медальон, однако тот не пропустил его сразу, а исчез, почтительно попросив Калокира оставаться на месте.

Трудно объяснить, почему начальник стражи поступил так. Ведь Калокир и медальон с оттиском василевса показал, и сообщил свое звание. Кто знает, в чем тут причина.

«Я разумен, предусмотрителен и осторожен, а потому спокоен», – сказал себе Калокир.

И все же уверенности у него поубавилось. Он терпеливо стоял в тени под огромной стеной, погруженный в мысли. Конечно, обидно и оскорбительно, что воротившемуся с честью послу не устроили пышной встречи. Даже простые стражники не выказывают особого внимания. Только и всего, что отгоняют попрошаек, чумазых, оборванных калек и юродивых, которые вечно шляются у Палатия в надежде перехватить подачку какого-нибудь вельможи.

Особенно настойчиво пытался прорваться к динату всклокоченный субъект с сумкой через плечо. Он что-то кричал издали, но голос его тонул в общем шуме. Стражники Щитами или тумаками валили его в пыль, но утирая кровь и слюни, всякий раз, отбежав, чтобы, скуля, потереть ушибленные места, вновь и вновь возвращался, наровя проскочить через цепь воинов, которые, конечно же, встречали бродягу новыми тумаками и оплеухами.

Динат и бровью не повел на эту возню. Мало ли что может кричать презренный попрошайка. И даже когда один из потерявших терпение стражников так хватил крикуна древком копья поперек спины, что тот рухнул наземь и распластался надолго в состоянии лишь беспомощно сучит руками и ногами, Калокир остался безучастным.

Вот наконец отворилась массивная боковая калитка, и в темном ее проеме показалась фигурка карлика в монашеском одеянии. Калокир сразу узнал монаха по имени Дроктон, что когда-то встречал его тут и сопровождал в циканистерий ненастным весенним днем.

Увидев Калокира, монах не приветствовал его обычными словами прославления Христа, а просто тряхнул островерхой скуфейкой:

– С чем воротился, долгожданный?

– Ника! – воскликнул динат, поднимая ладонь, как это делали победители с древних времен, изображая бурную радость.

– Пришедшему с победой – хвала! – без особого энтузиазма молвил Дроктон. – Следуй за мной. Тебя ждут во дворце Ормизды.

– Кадмова победа [19]Note 19
  То есть победа дорогой ценой.


[Закрыть]… – неслышно ворчал Калокир. – Приплыл без выгоды, с убытками. Не пустой хвалы мне надо, а награды.

Монах, не оглядываясь, ступал по плитам аллеи, ведущей в глубь крепости. Дворец Ормизды находился в восточной части крепости. Рослые, закованные в броню воины с символами восточной схолы на шлемах как изваяния стояли по обе стороны входа, сложив ручищи в жестких перчатках на рукоятях обнаженных, упирающихся в ступени лестницы мечей.

Неподалеку лежала груда оружия, оставленного теми, кто входил внутрь. Калокир тоже отстегнул и бросил парадный меч, украдкой приметив, однако, куда бросил чтобы потом не рыться, отыскивая свой среди чужих.

Монах ощупал одежду дината, после чего подтолкнул легонько вперед, указал на дверь в полумраке коридора.

Зал, в который тупил Калокир, предназначался не для аудиенций, а для гимнастических упражнений и воинского тренажа. Толстые тюфяки, сложенные в дальнем углу в несколько слоев, стойка с тупыми деревянными мечами, палашами и трезубцами, посеченный пол, борцовские набрюшники, висящие на крюках, и два-три гимнастических снаряда, придвинутые к стенам.

– Почему ты молчишь? – раздался голос прославленного полководца Фоки. – Подойди ближе, достойный Калокир. Что принес, радость или огорчение?

– Разве смею я говорить первым! – начал динат, с трепетом приблизившись на несколько шагов.

– Был ты в Руссии?

– Да, я был там, и, клянусь, Святейший не ошибся в выборе пресвевта!

– Был ли в Округе Харовоя у Кури?

– Да. Печенежский каган сидит вдоль берега Понта, там и застал его. В Округе Харовоя, на границе с руссами, осели ятуки, они ладят с Киевом и не хотят подчиняться Куре. Каган в затруднении, под его рукой лишь Евксинское побережье и пороги Борисфена. Но войско его по-прежнему несметно и сила несомненна. Он готов и жаждет двинуть полчища на Киев, как только Святослав отлучится из столицы. И он, Куря, это сделает. За десять кентинариев.

– Он их получит, – изрек Никифор Фока. – Он получит двенадцать! За поход на Киев одарил бы печенега и двенадцатью!

При упоминании о таком количестве золота Калокир заговорил с жаром:

– Я сумел убедить Святослава во враждебности булгар. Русский князь сущий дьявол, но я перехитрил его. Хотя и погубил много своих подданных во имя успеха…

– Не тревожься, услуга твоя не померкнет.

За кровь же убиенных в пути христиан господь не потребует своей епитимьи [20]Note 20
  Епитимья– очищение от грехов.


[Закрыть]…

– Слава тебе во веки веков! – воскликнул Калокир обрадованно.

– Тебе отойдут земли казненных павликиан. Наделы выявленных еретиков станут твоими, ибо сам господь велел так поощрять верных ему, и леги [21]Note 21
  Леги– буквы, то есть подпись. Обычно императоры утверждали документы: «Я прочел».


[Закрыть]василевса лягут на эдикт [22]Note 22
  Эдикт– указ, документ.


[Закрыть]тотчас же, едва подтвердится то, о чем ты сообщил мне.

– Скоро Святослав уйдет на Булгарию, а Куря сокрушит Киев.

– Достаточно ли убежден ты в этом?

– О да! С помощью огузов я все устроил. Своими ушами я слышал, как Святослав велел снарядить гонца к Петру за объяснениями, и гонец тот отбыл.

– Кто же убил гонца в Булгарии?

– Подкупленный воин из прежней свиты княгини Ольги, крещеной Еленой.

– Где доказательство?

– Оно будет. Обидную весть Святославу принесут в Киев с Дуная. Скоро воин Лис доставит доказательство сюда собственноручно.

– Одного обещания мало. – Однако, как видно, доместику пришлась по вкусу бойкая находчивость пресвевта, он улыбнулся, поднялся во весь рост и благосклонно коснулся рукой плеча Калокира. – Ты оправдал доверие.

– Благодарю тебя, светоч всего Священного Палатия! Прости мою смелость и скажи, удостоюсь ли я…

– Нет, ты не сможешь созерцать Сопровителя, он занят молитвами о продлении лет Константина Порфирородного на земле: Константин все еще болен. Я сам донесу до бесценных ушей Романа все, что было сказано тобою. – И, взглянув на скляницу часов, добавил: – Ты свободен.

…Динат, хотя и чувствовал голод, однако не очень спешил покинуть Священную Обитель, доступную далеко не всякому. Шел по главной аллее степенно, с удовольствием поглядывая по сторонам, как хозяин или по меньшей мере завсегдатай этого райского уголка столицы. Неожиданная встреча с блистательным представителем рода Фок больше чем льстила его самолюбию.

«Я держался перед ним воистину достойно, – твердил сам себе. – Устал… Уеду на время. Спать, пить и есть безмятежно. Какое блаженство! Без унижений, без ненавистных. Лежать на ковре под оливой, слушать кефару, наслаждаться танцем дивной… Русская полонянка прекрасна как утро. Благо, Куря не догадался утаить от меня жемчужину. Благословен был поход… – Но вдруг динат вздрогнул. – Господи, я, кажется, не предупредил Сарама, чтобы оставил ее мне!»

Встревоженно торопясь к площади Тавра-Быка, где улица Меса, на которой стоял его дом, брала свое начало, он налетел на оборванна с потертой сумой через плечо. На того самого упрямого крикуна, что был избит стражниками за настойчивые его попытки прорваться в числе попрашаек к динату, когда последний, как мы помним, глухой и равнодушный к возне стражи и нищих, томился в ожидании перед Палатием.

Динат хотел было пнуть наглеца, преградившего путь, но тут же, вглядевшись в бродягу, исторг из груди изумленный возглас:

– Ты? Это ты, Лис?

– Кто же еще, – захныкал оборванец. – Да, это я. Это я надрывал глотку. – Голос его истерично прорезался. – Я взывал к тебе! Я, оказавшийся здесь по твоей воле! Я пытался обратить на себя твое внимание, но ты отвернулся! Нарочно? Притворялся, будто не слышишь? Я тебя звал, а меня избивали за это, как шелудивую собаку! В двух шагах от тебя! В двух шагах! Избивали!

– Но что, наконец, случилось?

Вокруг них быстро собирались любопытные горожане. Еще бы не собираться толпе: где это видано, чтобы нищий повышал голос на богача? Где это слыхано, чтобы патрикий внимал непочтительной речи какого-то иноземца в лохмотьях?

– Говори по порядку. Идем отсюда. Собрал, глупец, полгорода. Граждане! – обратился Калокир к народу. – Граждане и рабы, разойдитесь! Это блудный брат мой! Он вернулся из паломничества! Оставьте нас!

Призыв этот возымел свое действие. Вскоре динат и Лис, которых предоставили самим себе, уединились, отойдя в тень деревьев, росших над обрывом. Лис кое-как пришел в себя после истерики. Калокир нетерпеливо спросил:

– Ну?

– Тридцать девять дней я добирался сюда. Четыре дня ожидал тебя у ворот вашего Детинца.

– Выкладывай дело! – Динат поморщился. – Только короче. И без того утеряно время на пустую болтовню. Без обеда сегодня.

– Обед ждет твою милость! – Лис от возмущения даже поперхнулся словами. – Ага! До меня тебе, видно, нет больше дела! Я-то хоть крошку съел? А кто меня обрек на муки? Кто?

– Ты сошел с ума! Отвечай, уж не упустил ли гонца в Преслав?

Лис махнул рукой, устало опустился на корточки, припал спиной к дереву, прикрыл глаза, словно погрузился в дремоту, в забытье.

– Гонца я убил. – Голос Лиса прозвучал неожиданно тихо и ровно. Под взметнувшимися веками показались опустошенные водянистые глаза. Что-то надломилось в нем окончательно.

– Все исполнил. Заколол тысяцкого Богдана в поле за Киевом.

– За Киевом? Надо было в Булгарии! Ты что, забыл уговор? О боже, что ты содеял!..

– Иначе нельзя было. Не бойся, степные звери и костей не оставили, никто не узнает. А грамоту и свиток я выкрал, забрал с собою.

– Уф! заклевали б… Что? Не бояться? Мне? Ха-ха-ха! Сам бойся, если обнаружат. Ты бойся! Ты!

– Чего мне-то бояться после всего? Все земли прошел, до самого Преслава доскакал, вместе с Блудом передал Петру наговор на Святослава. Все земли прошел, все, дважды меня вязали в дороге, принимали за беглого вашего холопа. Бежал от дозоров то ваших. Много с собой вез ценностей, монет и слитков, да отобрали, заграбили. Я, воин дружины киевской, вынужден был ноги бить на чужбине, глодать отбросы и подаяния смердов, ночевать в стогах и норах. Изорвался в клочья, побои сносил…

– Ведь при тебе был охранный знак, почему не объяснил на границе и здесь?

– Пробовал, да речи вашей, ромейской, еще не умею сполна.

– Глупец ты, Лис, глупец! Внизу, во-он там, у святого Мамы, стоят русские купцы, всегда отыскал бы толмача среди них.

– Ну уж нет, златоустый, туда я и не гляну. Неровен час встречу кого из своих. Не ты ли сам строго наказывал сторониться?

– Верно.

– Вот я и верил, все себя уговаривал: дождусь Калокирушку, проведет к цесарю, получу свое, утешусь. Живой добрался, и то ладно, а обещанной награды не миновать, так?

– Свое получишь. Важно, что выкрал ты свиток и грамоту. Давай их сюда скорей.

– Нету.

– То есть?

– Нету их у меня. Совсем нету.

– Где? Где же они? – Челюсть дината отвисла, он потянулся к суме на плече понуро сидевшего на корточках Лиса. – Шутишь? Набиваешь цену? Сейчас же давай свиток и грамоту убиенного!

– Пусти суму то, порожняя. Сказано, нету. Отобрали вместе со всем, заграбили в дороге.

– Кто? Кто отобрал? – прошептал Калокир, холодея.

– Я почем знаю. Дозорные ваши.

– Где?!

– Почем я знаю. Место запамятовал. Давно то было, еле ноги унес, и то ладно.

Калокир уставился на него, точно громом пораженный, задохнулся, не в силах вымолвить слова. Лис, казалось, дремал.

Справа от них громыхали колеса повозок, поднимавшихся к шумному городу по выдолбленным в каменистом грунте колеям. Слева внизу поблескивал синий Босфор, испещренный пятнами парусов. Никто из прохожих не обращал внимания на странную пару, укрывшуюся под прохладной сенью дубов над обрывом.

– Обедать с тобой буду, – мечтательно бормотал Лис с закрытыми глазами. – Завтра пойдем к цесарю пораньше. Одежду мне дашь красивую, ромейскую. Когда получу свой дворец и войско, верну тебе и одежду и угощение с лихвой. – Вытянутая его физиономия так и светилась от предвкушения благ. – Ведет время то терять, веди в дом, Калокирушко, притомился я очень. Замуравело былое, как сказывал Богдан когда-то. Идем, что ли? Расскажу за столом все подробно, где был, что видел.

Он поднялся, кряхтя, повернулся к динату с улыбкой, но прочел в злобном взгляде нечто такое, что заставило его содрогнуться:

– Ты чего, грек?

Лис хотел отпрыгнуть, но одеревеневшие ноги отказались повиноваться. Он хотел закричать снова, но перекошенный от ужаса рот издал лишь хриплое шипенье. Он хотел защититься, но ничего, кроме тряпичной сумы, не было под рукой. Короткий меч Калокира вошел ему меж ребер по рукоять, едва не задев упрятанный под лохмотьями золоченый медвежий клык, тот самый талисман Святослава, что был снят с убитого русского гонца на Белградской дороге.

Калокир уже шагал по улице Меса, торопясь домой, когда на дорогу, протянувшуюся от берега к городу мимо стен Священного Палатия, собрав последние силы, чудом выполз раненый Лис. Счастье его, что не был сброшен с обрыва брезгливым динатом. Выполз к людям из рощи.

А тем временем возле особняка в конце улицы Меса происходило необычное. Поток пешеходов с площади, вливаясь в улицу, как бы завихрялся у этого дома, словно ручей, ударившийся о препятствие. Возбужденные горожане, толкаясь и гомоня, заглядывали через приотворенные воротца в небольшой дворик.

«Заварил Сарам торговлю на весь квартал», – раздраженно подумал динат, прибавляя шагу.

Хозяина, должно быть, увидели из окон, потому что сейчас же навстречу ему высыпало несколько слуг. Впереди, спотыкаясь и воздевая к небу тощие руки, бежал сам евнух.

– Отчего такой переполох? Почему весь этот шум возле дома? – сердито набросился на него Калокир, едва тот, запыхавшись, пал к его ногам.

– О милостивый! – жалобно запищал скопец, учащенно моргая глазками, вернее одним, поскольку второй заплыл огромным лиловым синяком. – Ты пришел, заступник наш! Защити!

– Что за чушь? Ты пьян? Продал ли все, как я велел? Видно, хороша выручка за мои товары, если без моего позволения устроили пиршество!

– Не брал я вина, спаситель, не брал!

– Отвечай, продал все?

– Да, господин, да.

– Ту деву, русскую полонянку, тоже?

– Да, господин, еще на берегу. Всех трех вместе с младенцами. На кораблях живо управился и поспешил сюда, чтобы продать соседям оставшихся гребцов. Только хотел твоей волей отрезать язык тому отроку, но он… он, варвар… ой-ой-ой!

– Что он?

– Не дался. Других гребцов распродали тихо, а этот взбунтовался.

– Только и всего? Уж не из-за этого ли весь переполох, позорящий честь моего дома?

– Ой, – сказал Сарам.

Калокир схватился за голову.

– Боже! – вскричал он. – Я велю поджарить твои пятки, старая обезьяна! И прежде всего, гнуснейший, за то, что продал красавицу! Кому ты отдал ее, лучшую из жемчужин?

– Ой, – повторил Сарам.

– Отвечай!

– Ка… ка… какому-то торговцу из Македонии. Он дал за нее тридцать солидов. Целых тридцать! Я старался. Но теперь вот отрок…

Динат ударом ноги отшвырнул евнуха так, что тот покатился, как щенок, визжа и стеная, на других онемевших и переминавшихся в растерянности слуг.

– Дармоеды! – лютовал динат, устремляясь к дворику сквозь расступившихся зевак. – Испугались юнца! Обленились, трусы!

Однако, очутившись по ту сторону ворот, он осекся, обвел очумелым взглядом дворик, в котором царил невообразимый хаос, будто недавно пронеслась и разметала все буря, оставив после себя настоящий погром, за его спиной сгрудились те, кто следом вошел с улицы. Представшее перед Калокиром смахивало на головоломку, на картину-загадку, какую снабжают надписью: «Что тут неправильно нарисовано?»

Невольно попятившись, он ухватился за рукав возвышающегося над всеми незнакомого бородача, статного и ухмыляющегося, как видно, случайно забредшего на шум.

Не обращая внимания на Калокира, мужчина этот в отличие от прочих не галдел, не суетился, а спокойно и пристально наблюдал за происходящим. И одет он был не так, как остальные: необычного покроя кожаную рубаху, просторную, с глубоким вырезом, из которого выглядывали ключицы и мышцы могучей груди, опоясывал широкий плетенный из бечевок набрюшник. Кудрявую крупную голову, посаженную на толстую жилистую шею, венчал белый колпак с белым гусиным пером. Стоял мужчина крепко, как монумент, расставив ноги и заложив растопыренные пальцы сильных рук за набрюшник.

– Связать! Вырвать язык! – вдруг, очнувшись, завопил динат, нервно простирая указующий перст на сторону низкой крыши пристройки в глубине двора, на которой тяжело дышащий, полуголый, побелевший от ярости, напряженно изогнувшись, стоял Улеб.

Левая рука юноши судорожно сжимала кривой держак, прикрепленный к толстому и прочному, как щит, черепку, оставшемуся от какой-то разбитой посудины. Правая стиснута в кулак. Посреди двора перед пристройкой на взрытой и захламленной площадке ползали или неподвижно распластались стонущие люди из окружения дината.

– Схватить! Взять его!

Словно отрезвленные приходом хозяина, голос которого придал смелости домочадцам, сразу четверо отделились от толпы. По одному они вскарабкались на крышу. Улеб ринулся навстречу, отразил черепком удары нападавших и обрушил на их челюсти и скулы свой мелькающий кулак. Трое бесчувственными мешками свалились с крыши и ахнуть не успели, четвертый отступил сам, едва не сломав шею в панике.

– Вперед! Взять!

Лишь камни градом застучали по черепку, которым Улеб прикрыл голову, и по доскам пристройки. Никто не хотел рисковать.

– Трусливые мыши!

– Может, сбегать на площадь за патрулем? – раздался писк Сарама откуда-то из-под земли.

– Позорить меня на всю столицу! Этого еще не хватало! Заячьи души! Дармоеды! Разбежались от одного безоружного тавроскифа! Придется мне показать вам, как расправляются со строптивыми язычниками истинные мужи империи!

С этими словами Калокир звонко обнажил меч. Но внезапно его резко остановил незнакомец в кожаной рубахе и с белым колпаком.

– Не пристало достойному патрикию идти с мечом против голого кулака, – прогремел он, пощипывая курчавую бородку. – Нельзя рубить безоружного удальца, нельзя. Этому мальчику нет цены, разве ты не видишь? Какая находка!..

Окинув удивленным взглядом атлетическую фигуру непрошеного заступника, динат запальчиво огрызнулся:

– Кто вмешивается в чужие дела на чужом дворе? Кто ты такой?

– Сам раб – врожденный боец. Мне нравится его твердая рука, уступи его мне. Назови любую цену.

– Нет, он должен понести кару за непослушание, за увечья моих людей.

– Твои люди не стоят твоей светлой милости и забот. Даю пятьдесят златников за юного скифа – и по рукам.

Калокир мгновенно остыл, услыхав названную цену. Невиданную цену предложил ему рослый незнакомец за раба, которому полагались пытки и казнь. Пятьдесят златников – цена троим.

– Будь по твоему. Но добавь еще десять за причиненный бунтовщиком ущерб.

– Согласен, – кивнул незнакомец. Он подозвал своего прислужника, приземистого крепыша в синем хитоне, велел отсчитать шестьдесят монет, что тот и проделал весьма расторопно.

Завершив сделку, могучий атлет в кожаной одежде сделал несколько шагов к пристройке и, заметив, как насторожился и напрягся Улеб, следивший за ним, остановился и весело рассмеялся. Его позабавило, очень позабавило то, что юноша, как видно, не собирался покориться даже ему, гиганту.

– Ой боюсь, ой страшно, – притворно всхлипнул великан и нарочно затрясся всей тушей так, что перезвон побрякушек его набрюшника услыхали, наверно, и на площади Константина. Народ покатился от хохота.

– Скажи ему, чтобы спустился, – сквозь смех попросил дината незнакомец. – Скажи, со мной шутить не стоит.

Калокир обратился к Улебу по-росски:

– Немедленно слазь и следуй за этим человеком. Он не причинит тебе вреда.

– Меня хотят сделать немым, – отозвался юноша, – но я скорее обниму Нию [23]Note 23
  Обнять богиню Нию– умереть.


[Закрыть], чем дамся на поругание.

– Не смей на священной земле упоминать свою языческую богиню смерти, безумный! Благо, что ушам праведных христиан недоступна скверна твоих речей.

– Не верю тебе, коварный грек!

– Овца заблудшая, тебе говорят, отныне ты принадлежишь… – продолжил было Калокир, но, запнувшись, обернулся к великану в кожаной одежде с вопросом: – Кто ты? Я так и не узнал твоего имени.

– Я Анит Непобедимый, наставник школы кулачных бойцов ипподрома. Скажи ему, что он принят в мою палестру. И еще скажи, его упрямство может плохо для него кончиться. Я теряю терпение.

Калокир охотно перевел Улебу эти слова, после чего ушел в дом, не желая больше думать ни о чем, кроме еды и сна.

Но Улеб не повиновался.

Под всеобщие возгласы Анит, подпрыгнув, сдернул Улеба за ноги, тот даже не успел среагировать, настолько стремительно и неожиданно ловко для своей внушительной комплекции проделал это отлет.

Оказавшись на земле, Улеб, потеряв остатки благоразумия, принялся беспорядочно осыпать смеющегося великана ударами.

Ощутив их, Непобедимый понял, что тут не до смеха. Он спешно принял бойцовскую стойку, и ему пришлось изрядно повозиться с изнуренным вконец, полуголодным рабом, прежде чем удалось защелкнуть с помощью добровольцев невольничье кольцо на взмокшей его шее.

Отдышавшись и приведя себя в порядок после потасовки, Анит не сводил с Улеба восхищенного взгляда, шептал:

– Какая удача!.. Он добудет мне новую славу на арене.