Текст книги "Улеб Твердая Рука(др. изд)"

Автор книги: Игорь Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Там и тут уперлись в стены гибкие леса – длинные, наскоро сколоченные шесты из обструганных древесных стволов с набойными поперечинами. По ним, по лесам, карабкаются, звенят мечами, да никак не достичь верха: больно стойки защитники и умелы, неприступны крепостные заборола.

Лязг и скрежет железа, треск ломающейся древесины, хлопки сыплющихся каменьев, ржанье лошадей, крики сражающихся, топот, брань, шум дождя и неумолкающий перезвон церквей – все смешалось.

Откатились назад, тысячи рук натянули тетивы, и со свистом взметнулись тысячи стрел. Под их прикрытием поволокли таран и ну раскачивать, ну ломиться в ворота. Удар за ударом. Каждый страшней предыдущего. Так и пробили брешь, разворотили массивные створы.

Юнаки из крепости вышли перед проломом с бревенчатыми щитами на подпорках. Те щиты диковинны, огромны, как плоты, вытащенные на сушу.

– Долго маетесь! – вскричал Святослав. Коня ударил, рванулся вперед, обнажив свой меч. – А-а-а!..

– А-а-а-а! – подхватили вокруг и следом.

Силу такую не удержать, коли хлынет сполна. Захлестнула людская лавина, смяла преграды и ринулась в поверженные Восточные ворота, словно река в щель плотины, растеклась по кривым узким улочкам.

Вскоре на площади, на лобном месте, князь въехал на помост, куда прежде взбирались лишь глашатаи да палачи, и, не слезая с коня, возбужденно оглядел смешавшихся воинов, своих и здешних. Схватка внутри города грозила обернуться затяжным и страшным побоищем.

– Болярку ко мне! Живо!

Самые дюжие гриди, построившись клином, с трудом прокладывали путь сквозь беснующуюся людскую запруду. Благодаря их усилиям, конь, несущий Боримку и его подопечную, притихшую от увиденной картины знатную булгарку, медленно, но верно продвигался к площади. Глаза округлились от ужаса на бледном ее лице, а побелевшие губы беззвучно шевелились в молитве.

Как пушинку, вознесли ее на руках, поставили рядом с князем. Он легонько тряхнул поникшие плечи женщины, просит, багровея от крика:

– Не дадим же волкам сытно рыскать окрест! Призови к смирению! А жилища не разорим, сама знаешь!

Помедлила. И все же кивнула согласно.

Все, кто был возле них, принялись колотить о щиты рукоятками мечей и секир. Зазвучали сигнальные дудки, привлекая внимание сражающихся.

– Слушайте! Слушайте! Слушайте все!

Противники, завидев знатную булгарку и росского князя стоящими на возвышении рядом и простирающими руки к бурлящим улицам, мало-помалу прекращали схватку, застывали на месте в тех позах, в каких застигал их сигнал отбоя, и обращались в слух. Булгары удивились и обрадовались тому, что цела и невредима их господарка.

Постепенно угасала битва. В наступившей тишине шелест ливня почудился скорбным, жалобным, укоризненным. Пронзительный и внезапный, срывающийся женский голос, казалось, достиг самых отдаленных уличных лабиринтов:

– Люди! Славные мои юнаки! Не хочу, чтобы головы полегли! Мы не сложим оружия, отступим на Балту, к Переяславцу, и вольемся в царево войско! Там нужнее удаль живых, а не весть о погибших! Здесь же силы слишком неравны! Бог милостив к нам, пал Доростол!..

Лил бесконечный, невиданный дождь.

Сказание третье

И НАСТАНЕТ УТРО…

Глава XIX

Катилось колесо истории, подминая годы.

Не вышло у Палатия намеченное, не истребили славяне друг друга, а слились единой силой, хоть и всяко бывало. Думал с тревогой об этом Никифор Фока, василевс.

А за его царственной спиной поднимал голову крупнейший малоазиатский феодал, победоносный красавец полководец Иоанн Цимисхий, к которому воспылала страстью жена венценосца, неуемная Феофано. С ее помощью Цимисхий достиг взаимопонимания с дворцовыми чинами, недовольными василевсом, и готовил переворот.

В интригу был вовлечен и Калокир, искушенный в политических играх и дипломатии.

Спешной и скрытой была миссия вновь вынырнувшего на поверхность Калокира в Округ Харовоя. Он даже вопреки обычаю не прихватил с собой товаров, ни кораблей торговых с лишними свидетелями. Один корабль не караван, в глаза не бросится. Мало ли их, быстроходных военных посудин, одиноко мечется вдоль побережья Понта.

И уж так случилось, так совпало, что в тот самый день 968 года, когда хеландия пресвевта вошла в Босфор из моря Русского, с противоположной стороны, из моря Эгейского, вошло в пролив еще одно судно. То был корабль купца Птолемея, на борту которого находился беглый кулачный боец Улеб Твердая Рука, бывший раб Калокира.

Суетливым и чрезмерно раздражительным стал Калокир в последнее время. Годков прибавилось, а степенности, как ни странно, поубавилось. Может, сказалось долгое вынужденное безделье в Фессалии под присмотром Блуда и его распоясавшейся солдатни. А может быть, и сладостное предчувствие сгущавшейся грозы над диадемой главного обидчика, василевса Фоки, наполняло дината новой надеждой и вдохновением.

Итак, не мешкая ни секунды, Калокир помчался из гавани к улице Меса, намереваясь передохнуть и принарядиться дома, чтобы затем в лучшем виде отправиться с докладом прямо к Цимисхию, минуя трон.

«Пусть Иоанн первым узнает о моих успешных переговорах с Курей, – возбужденно рассуждал он на ходу, – этим польщу ему. Скорей бы Цимисхий и патриарх Полиевкт раправились с ненавистным Фокой, тогда бы и я рассчитался с Блудом и всеми, от кого претерпел надругательства.»

Добрался до дому, перевел дух и, отмахиваясь от славословия слуг, спустился в подвальное помещение, где искупался и, наскоро помолясь, набросился на тут же поданные ему явства.

Насытился, отвалился от стола, прислонился спиной к угодливо подставленным сзади растопыренным рукам прислужника, и, щурясь от удовольствия, вкушая фрукты глядел на искристый напиток в кубке.

– Хм, – произнес динат, – там, откуда я вернулся, угощают не виноградным питьем, а молоком кобылы. Заклевали б их вороны! Ты, Молчун, жаждешь молока лошади?

– О нет, господин, – с готовностью отозвался лакей по прозвищу Молчун. Это был тот самый болтливый Акакий Молчун, с которым в ночь побега из палестры встретился и говорил Улеб Твердая Рука. С той поры, как не стало евнуха Сарама, обязанности старшего прислужника дината исполнял Акакий. – Нет, нет, господин, не хочу я лакать пойло варваров. Ведь ежели, к примеру, дать мне кобылье молоко, я могу заржать. Я люблю благодатную кровь винограда! Ах, как люблю!

– Да? Уж не твоя ли страсть к винограду опустошает неприкосновенные запасы моего подземелья?

– О нет, господин! – Акакий собрался даже замахать руками для пущей убедительности, но тут же спохватился и вновь бережно подпер ладонями спину чуть не опрокинувшегося хозяина. – Нет, нет, я не люблю виноградный сок! Это он все требовал. Сам не больше кошки, а поглощает, как буйвол, даром что божий человек. Ведь ежели, к примеру, подать ему не то, он сразу хвать по лбу.

– Кто он? – удивился динат.

– Я же говорю: божий человек. Седьмой день сидит в твоих покоях. Он утверждает, что ты так велел.

Калокир вскочил на ноги, уставился на слугу и, прожевывая финик, глухо воскликнул:

– Что болтает твой язык? Какого еще проходимца посмел впустить под мою крышу? Кормишь и поишь кого попало в мое отсутствие! Где этот самозванец?

И тут в гулкой, тускло освещенной купальне, наполненной запахами пищи и легкими ароматными испарениями бассейна, раздался негромкий, но отчетливый голос, исходивший от аксамитовых [40]Note 40
  Аксамит– бархат.


[Закрыть]занавесей у входа:

– Я здесь. Успокойся и изгони своего слугу. Мне есть что сказать тебе.

Калокир обернулся на голос, всмотрелся и… тихо опустился на скамейку.

Монах-карлик как ни в чем не бывало присел рядом, облокотился о мраморное изображение рыбы, из раскрытого рта которой била в чашу купальни струйка воды, выждал, пока не стихли шаги Акакия, и сказал, точно каркнул:

– Выплюнь кость.

Калокир послушно выплюнул косточку от финика.

– Рад тебя видеть в своем доме, – произнес он. – Чем обязан твоему посещению? – Все внутри дината заныло от страха. Он вообразил, что эта ищейка из Палатия пронюхала о его причастности к тайному заговору Цимисхия и патриарха против Никифора Фоки.

– А я рад твоему возвращению из Округа Харовоя, – сказал Дроктон, не ответив на вопрос дината. – Что обещал Куря?

– Хочешь фигу? – любезно осклабился динат, пытаясь собраться с мыслями.

– Благодарю, не голоден, – еще любезнее отказался монах. – Так что же Куря? Поведет сабли на Борисфен?

– Я пресвевт василевса, и лишь ему, Божественному, отнесу свои вести. Прости, но мне следует поторопиться, я мечтаю пасть к стопам владыки сегодня.

Дроктон рассмеялся, запрокинув голову так, что куколь едва не слетел с его макушки. Это было более чем странно для монаха.

– О-хо-хо! Полно тебе! Мечтаешь пасть к стопам Фоки! Ха-ха! Ты мечтаешь ему яд подсыпать! Яд, но не добрые вести.

– Как смеешь ты! Как смеешь обо мне… ужасное кощунство… заклевали б тебя…

– Молчи и внемли, – прекратив смех, жестко сказал Дроктон. – Я послан к тебе за сведениями о печенегах, о намерениях их кагана. А тебе и впрямь следует торопиться. Только не в Палатий, а в крепость Адрианополя, где будет ждать тебя наш спаситель Иоанн. Сейчас он в Европе.

– В Адрианополь? Где доказательства твоих слов?

Монах ухмыльнулся и уже мягче добавил к сказанному выше:

– Мне дозволено сообщить тебе, что сыну херсонского стратига будет пожалован очень высокий чин.

– Мне? Боже милостивый!..

– Служи верой благодателю нашему, – изрек Дроктон и с горделивым видом наполнил кубок себе, затем динату. – За диадему Иоанна Цимисхия!

– Ты с нами?! Но это зелье и твой сан… как можно… мое вино мирское, не ровня… – промолвил Калокир.

Дроктон на сей раз придержал куколь, когда запрокидывал голову в новом взрыве смеха. Калокир смотрел, как подрагивает, словно пламя свечи на ветру, язычок во рту карлика, и сам улыбался, ощущая радостное облегчение. А монах, насмеявшись вдоволь, подмигнул, поднимая кубок, сказал:

– Осушим до дна! Согрешим и забудем, ибо грешить грех!

Полчаса спустя, проводив коротышку, счастливый динат распорядился, чтобы слуги приготовили все необходимое для дальней дороги. Он отправил Акакия в еще более долгий путь, в свой кострон, наказав тому перевезти красавицу Марию под надежной охраной из Фессалии в Андрианополь, не снимая с рук и щиколоток непокорной девы стальных цепочек.

С рассветом следующего дня Калокир был уже в седле своего вороного, и уже не томик библейского Нового завета лежал в его походной суме, а объемистая книга о таинствах военного искусства, трактат Маврикия «Стратегикон».

Несколько оторвавшись от свиты и обоза, ехал динат на запад, и за его спиной таял в дымке блистательный Константинополь, столичный город, в который Калокир надеялся вернуться триумфатом. А впереди ждал его другой город – жемчужина Македонии.

Он ехал и рассуждал: «Цимисхий обольстил Полиевкта обещанием вернуть церкви богатства, усеченные Фокой. А Дроктон… Дроктон – моя судьба. А может быть, он перст красавицы Феофано? Что, если именно этот монашек сгубил Порфирородного именем Романа, сгубил Романа именем Фоки, губит Фоку именем Цимисхия, погубит и Цимисхия… моим именем! Возможно такое? Допускаю, подозреваю его причастность ко многим таинствам. Дроктон против всех, в том смысл его бытия. Месть песчинки колоссам. Досягнуть бы трона с его помощью, сразу же его на куски… Калокир Солнцеродный… Христиане, да озарит вас василевс Калокир Солнцеподобный, Фессалийский-Первейший! И василисса Феофано?.. Нет, василисса Мария!»

…А между тем корабль купца Птолемея уже достиг византийской столицы.

Сам Птолемей, заметно одряхлевший, но счастливый, что сможет наконец обрести покой в родном краю, ослабевшими, трясущимися руками обнял плечи воина, который стоял на палубе впереди всех и пристально вглядывался в очертания обетованных берегов.

Светлые волосы молодого воина струились под ветром на кольчуге спины и плеч, щека и бровь рассечены шрамом, все его резко очерченное лицо потемнело от зноя и стужи минувших лет, а глаза лучезарны, как день, завершивший жестокие скитания.

Шептал Птолемей, обнимая воина:

– Благословенным будь! Тебя, а не бога благодарю, Твердая Рука! Без тебя, мой неистовый друг, не видать бы нам земли нашей.

Видавшие виды завсегдатаи шумной гавани и люди случайные сбежались поглазеть на купеческий парусник, вид которого вызывал у сгрудившихся на пристани бывалых моряков подлинное уважение.

Каждому, кто знал истинную цену трудных морских дорог, достаточно было лишь скользнуть взглядом по обшивке, по стволу мачты, по обломку одного из кольев-таранов на носу, по обветренным лицам приплывших на нем смельчаков, чтобы сразу догадаться о необычайности пережитых ими приключений и опасностей.

Не все ушедшие с отважным купцом несколько лет назад вернулись обратно. Об этом тоже нетрудно было догадаться, и множество добровольцев, сочувствуя почтенному мореходу, тут же вызвалось бескорыстно помочь ему разгрузить переполненные корабельные кладовые.

Мигом подкатили повозки, и работа закипела.

Только двое на корабле, казалось, были безучастны к происходящему: молодой светловолосый воин со шрамом на щеке, неподвижно сидевший под мачтой, и худосочный старик в кольчуге, висевшей на нем, как мешок на жерди.

Вдруг какой-то балагур признал купца:

– Ба! Граждане, да это никак Птолемей! Бродяга, ты ли это? Откуда пришел таким немощным?

– Я вернулся от норманнов, – объявил Птолемей, обводя соотечественников гордым взглядом.

– Как уцелел?

– Три года нас оберегал знак Олава, вождя норманнов. А после смерти его приходилось биться в пути.

– Биться с драконами? Без огненных труб?

– И не раз, – отвечал купец. – Простым оружием, борт о борт.

Восторженно загудела толпа.

Корабль поднимался в воде, освобождаясь от бремени груза, и обнажались черные и скользкие, будто масляничные, наросли морских трав выше днища, гроздья ракушек, диковинные шевелящиеся присоски.

Чайки с криком щипали их. Птолемей прошаркал ногами к мачте, опустился рядом с молодым воином. Долго сидел без движений, печальный и безмолвный.

Почтенный купец произнес наконец:

– Ты не передумал, Твердая Рука?

– Нет, – последовал краткий ответ.

– Глупо отказываться от своей доли.

– Я за ней не гонюсь. Уступи, что обещал, и ладно.

– Какой тебе прок в потрепанном и разбитом этом корабле?..

– Он еще хорош, – возразил Улеб.

– Одному тебе с ним не управиться, а других не нанять.

– Поищу попутчиков среди наших торговых людей, что обычно постоем у Святого Мамы. Там не найду, придумаю что-нибудь. На худой конец всегда можно обменять его на ладью поменьше. Уступи, словом.

– Чудной ты, Твердая Рука, ей-богу, чудной… Не всему должному на миру научил тебя Непобедимый.

– Вот его-то, Анита, надо бы мне повидать напоследок, – сказал Улеб. – Он поможет без лишнего шума обменять корабль на легкую ладью, если не найдется мне попутчиков. Жив-здоров ли Непобедимый, признает меня или нет?..

– Сам ты душой нездоров, – проворчал Птолемей под нос. – Мой тебе совет: бери корабль, меняй, продавай, поступай как знаешь, только беги отсюда, куда собирался, не мешкая. Для тебя, Твердая Рука, промедление опасно. Я же выручить не сумею, если вспомнят и схватят. Да и мне самому непоздоровится, когда узнают, кого укрывал.

– Не беспокойся, – сказал Улеб, – сейчас попрощаемся.

– Я велю Андрею оставаться у корабля, он тебе может понадобиться сегодня.

– Незачем это.

– Не упрямься, – сказал Птолемей. – Он посторожит, пока не вернешься из города. Ты ведь хотел наведаться к Непобедимому или уши мои ослышались? Кто бросает корабль без присмотра?

– Хорошо, – согласился Улеб, – пусть Андрей окажет мне эту услугу, коль настаиваешь. Прощай.

– Обрети свое счастье, Твердая Рука!

Минуту спустя Улеб проводил взглядом удалявшуюся вереницу груженых повозок, позади которых несли на носилках одряхлевшее тело купца-мореплавателя. Птолемей беспрерывно оборачивался и поднимал тощую, казавшуюся на расстоянии черной руку, а седая его голова покачивалась.

Улеб вздохнул. Теперь этот корабль его собственность.

Опустевшее судно было приковано к берегу двумя толстыми канатами. Солнечные стрелы ломались и вспыхивали на воде, все звуки сплетались в тягучую нить, и чудилось Улебу, что эта звучащая нить тянется, тянется, пронизав уши, и тепло забытого покоя обволакивало его, убаюкивало.

Он вздрогнул от прикосновения чьей-то руки к его плечу, мигом вскочил, бессознательно обнажил меч и открыл глаза.

– Эй, осторожней! – отпрянув, вскрикнул Андрей. – Это не враг!

– Что нужно?

– Да уж не дырки в брюхе от твоего меча.

Улеб улыбнулся ему, стряхнув с себя остатки сна, молвил добродушно:

– Еще не свыкся я с мирной стоянкой. Ишь, до заката проспал.

А моряк ему сочувственно с ответной усмешкой:

– Это понятно. – Он бросил на палубу принесенный с собой огромный сверток, пояснив: – От хозяина на дорогу. Он просил передать также, что тебе нельзя искать встречи с Анитом. Хозяин узнал, что твой бывший наставник уже не владеет палестрой, он изгнан из ипподрома, лишен имущества и всех прав, влачит жалкое существование.

– Анит Непобедимый в беде? Почему?

– Откуда мне знать.

– Где он?

– Говорят, пропадает в ночлежке какого-то красильщика. Злые языки твердят, будто иногда по ночам к нему является дьявол в облике заботливой красотки. Это, конечно, выдумки, однако кое-кто сомневается, поскольку иначе не объяснить, как бедняга ухитряется добывать пропитание, если все от него отвернулись, боятся, точно прокаженного.

– Погоди-ка, постой… – Юноша напряг память. – Красильщик тот… с серьгой в ухе?

– С серьгой ли в ухе, с кольцом ли в ноздре, мне откуда знать. Я ведь с тобою был на краю света, не сидел тут.

– Слушай, Андрей, – взволнованно молвил Улеб, – кажется, я знаю того красильщика. Сам когда-то прятался в его сарае с подлым Лисом. Вниз от дома Калокира, потом свернуть направо в проулок. Попытаюсь его отыскать!

– Нужны тебе лишние хлопоты? – удивленно буркнул моряк.

– Жди меня, – бросил Улеб и проворно сбежал по сходням на сушу.

– А вдруг это не тот! – донеслось с корабля вослед.

– Проверю! Жди!

Путь от Золотого Рога до улицы Меса бывший раб не забыл и через тысячу лет. Ноги сами привели его к городскому дому дината через лабиринт шумных кварталов.

И в доме, и в маленьком дворике при нем царило слишком радостное, откровенно веселое оживление, обычно не свойственное домочадцам черствого Калокира.

На крыльцо выскочило миловидное создание в нарядном балахоне. Стрельнув глазками в незнакомого воина, молоденькая пухлощекая работница вприпрыжку помчалась в глубь двора и скрылась в погребе, оставив после себя тонкий аромат розового масла, которым до лоска было натерто ее темнокожее личико.

Когда шустрая мавританка пробегала обратно с маленькой круглой корзинкой, наполненной душистой зеленью, Улеб поймал ее за руку.

– Что за праздник у вас, егоза? Уж не поминки ли по хозяину?

Она смеялась, сверкая белыми зубками. С бесцеремонным и доверчивым любопытством рассматривала незнакомца, вид которого, бесспорно, производил выгодное впечатление. Сообщила ему:

– Наш тиран в Адрианополе. Отныне не нами ему помыкать, а солдатами.

– А скажи-ка, милейшая, не слыхала ли ты о судьбе человека по имени Велко чеканщик? Он когда-то был здешним невольником.

– Велко, Велко… – мавританка поморщила лоб. – Не тот ли это булгарин из Расы, которого хозяин поймал вместе с Марией, когда они пытались улизнуть из фессалийского кастрона… Ну да, с ними был еще один похититель.

– Лис! – вскрикнул Улеб. – Говори, что известно о них!

– Знаю не больше других, – настороженно ответила она, заметив, как по лицу пригожего незнакомца разлилась внезапная бледность. – Мой дружок, Акакий Молчун, рассказал бы тебе подробней, но его, увы, тоже нет здесь. Хозяин послал его за Марией.

– Если я тебя правильно понял, дева, на которую посягал Велко, жива и невредима, а что сталось с ним самим? И куда подевался его напарник Лис?

– Не будь на тебе одеяния воина, – заметила она, – я решила бы, что предо мной ритор, ищущий разгадку красивой любовной трагедии.

– Из нас двоих сейчас, пожалуй, ты больше напоминаешь ритора, – отрезал Улеб, хмурясь. – Оставим красноречие. Мне нужно знать, где Велко и где подлый Лис.

– Не хочу говорить о покойниках. – Юная мавританка обиженно выпятила губки и даже сделала несколько шагов по направлению к дому, но обернулась на печально застывшего воина.

С площади Константина долетали громкий шорох шагов и голоса. По мостовым деловито стучали колеса повозок и копыта лошадей. Густые сумерки пали на город.

Девушка поставила корзинку на крыльцо и приблизилась к Улебу, который все еще задумчиво стоял на месте, ткнула пальчиками в поникшие его плечи:

– Отчего голову повесил, рыцарь? Ты спрашивал, и я ничего не скрыла от тебя.

– Лис его погубил… – молвил Улеб. – Фи, какой ты! – Она легонько стукнула юношу кулачком в толстокожий щиток на груди. – Сам схватил меня, а теперь замечать не желаешь.

– Прости, – произнес он словно в забытьи.

С тем и двинулся прочь.

– Погоди! – Босые ее ступни быстро-быстро прошлепали по гладким булыжникам мостовой, она догнала его, смущенная, прошептала тихонько: – Хочу еще рассказать…

– О чем?

– Не знаю. Спроси что-нибудь.

– Все узнал, больше нечего.

– Про Акакия рассказать?

– Сто лет он мне снился, твой Акакий.

– Ну тогда… тогда просто так… поцелуй.

Улеб чмокнул подставленную ею щеку и зашагал вниз по улице Меса.

Все предметы, прохожие, редкие и чахлые деревца в обведенных каменными зубцами приствольных кругах, освещенные уличными светильниками, бросали длинные тени. Бродячие собаки сварливо пожирали выбрасываемые из окон остатки людского ужина. Мелкие торговцы запирали свои лавчонки, перекликались и балагурили, хвастаясь друг перед дружкой дневной выручкой.

Вот и памятный проулок.

Улеб торопился, почти бежал, придерживая у бедра ножны. Узкое ущелье между стенами старинных зданий с крохотными витражами окошек было пустынным и темным. Даже луна и звезды не заглядывали сюда: пристройки верхних этажей смыкались, закрывая небо.

Он с трудом разыскал еле различимую дверцу в глухой и высокой ограде, постучался. Дверца отворилась, брызнув светом. Улеб шагнул через приступку, отстранив какого-то человека, и очутился перед довольно обширным пространством. Это была анфилада двориков, обособленных дощатыми сооружениями с широкими дымоходами на плоских крышах. Там и сям полыхали костры. Чумазые полуголые мужчины маячили между веревками, на которых висели мокрые холсты, перемешивали шестами зловонное варево. Женщины с тщательно подвязанными волосами и в длинных кожаных перчатках, сидя на корточках, толкли и перетирали в порошок какие-то коренья и травы, молча, остервенело, как стирают слишком грязное белье.

Улеб сразу понял, что оказался там, куда стремился. Правда, он не мог припомнить, чтобы в этой преисподней так же кипела работа, когда несколько лет назад Лис затащил его сюда вместе с Жаром. Впрочем, это неважно.

Твердая Рука шел от котла к котлу, от огнища к огнищу, из сушильни в сушильню, потоптался и возле каменных штат, на которых женщины приготавливали красящий порошок, но нигде не обнаружил человека, хоть отдаленно напоминавшего Анита.

Появление вооруженного юноши в редкой одежде из дубленой крокодиловой кожи с изящными воинскими наплечниками вызвало настоящий переполох, и владелец красильни не замедлил явиться.

– Чем могу услужить? – осклабился он, сверкая серьгой в ухе. Он не узнал Улеба.

– Мне нужен Анит Непобедимый.

– Ага! – обрадовался красильщик. – Наконец-то! Я устал проклинать день, когда согласился принять этого грубияна. С тех пор как ваши люди приказали мне не спускать с него глаз, я совсем измучился. Поскорей уведи его. Но почему ты один? Ах, зачем остальные не вошли с тобой! Нрав у Анита вспыльчивый, он силен как буйвол, будь же с ним осторожен. Или ты… – Красильщик вдруг испуганно всплеснул руками и залепетал: – Умоляю, о великодушный, не руби его тут, уведи подальше. Чернь и так глядит на меня волком. Многие еще помнят его и чтят. Мне же он безразличен, я ипподрома не посещал и никогда не совал нос в высокие дела.

Твердая Рука сказал с нарочитой свирепостью:

– Где этот негодник?

– Во-о-он в той ночлежке. – Длинный палец красильщика был таким кривым, что определить по нему точное направление возможно лишь очень сметливому глазу. – Раньше там содержались дровишки, а теперь содержатся людишки. – Молодой воин не оценил каламбура, и красильщик спохватился, поспешил добавить: – Чтобы не оскверняли по ночам священные паперти храмов, я приспособил для них, убогих, помещение. А беру взамен сущий пустяк Что дадут, и ладно.

Именно здесь, на задворках красильни, прятались Улеб и Лис, отсюда в первое утро свободы бывший боец палестры выехал на своем верном Жарушке, переодевшись странствующим франком и не подозревая тогда, что судьба еще раз приведет его в это неприглядное место.

Улеб остановился под лучиной, не решаясь войти туда, откуда пахнуло спертым воздухом и просачивались вялые голоса, сопение спящих вповалку, хруст соломы под беспокойно ворочавшимися во сне бедолагами. Внутри ночлежки было черно.

– Анит! – позвал юноша, поворачивая лицо к свету, чтобы его можно было разглядеть получше, – ты меня слышишь, Анит?

И он ощутил, как всколыхнулась и вновь напряглась черная тишина за гнилыми дощатыми стенами. Там охнул кто-то надрывно, утробно, будто глотнул кипятку.

– Выходи! Тебе велят! – Это вмешался расхрабрившийся красильщик, который, оказывается, приплелся следом за юношей.

Улеб сказал непрошенному помощнику негромко, но веско:

– Убирайся, не то выкрашу так, что не отмоют в усыпальне.

Красильщика словно ветром сдуло.

Изгнание хозяина придало любопытства обитателям ночлежки. Один вылез, второй, третий. Поползли на свет. Но тот, кого Улеб звал, не показался.

– Учитель, – звал Улеб, – я знаю, что ты здесь. Выйди.

Молчание. Только хлопали веки изумленных оборванцев, обступивших витязя, точно упавшего с неба.

Улеб отметил про себя, что все они хоть и грязны, однако целехоньки и здоровы, куда упитанней тех несчастных у дымных чанов, в мастерских и сушильнях. Мелькнуло смутное воспоминание о Лисе, который как-то жаловался, что не удалось ему примкнуть к шайке столичных лженищих, обыкновенных лентяев, преуспевших в одурачивании простачков поддельными язвами и увечьями.

– Отзовись, Анит. Я слышу твое дыхание. Тебе, Непобедимому, не место в зловонном гнездовище бездельников и плутов.

И тут наконец раздалось глухое, как сдерживаемое рыдание:

– Поздно, мой мальчик. Если это и вправду ты, а не чудесное видение.

– Анит! Ты не забыл меня! Выходи!

– На что я тебе, раздавленный и бесправный? – печально отвечал невидимый атлет. – Зачем тебе смотреть на мой позор?..

Улеб бросился внутрь ночлежки, руки нащупали жесткую курчавую бороду и лицо сидящего в темноте. Глаза и щеки Анита были мокры. Улеб силком поднял его грузное тело, обнял за вздрагивающие плечи и потащил к двери. Пропуская их, разомкнулось кольцо христарадников. Юноша крикнул им:

– А ну-ка марш обратно в нору! И не высовываться, кому шкура дорога! – И обратился к Аниту с укором: – Что потерял ты среди обманщиков и трусов?

– Я им чужой, – сказал атлет, – а в том, что пропадаю здесь уже не первый год, не моя вина, не моя воля.

– Кому же под силу совершить над тобой подобное?

– Никифору Фоке.

– Тот воевода, боец которого пал от меня в кругу арены? Нынешний цесарь?

– Ты сам назвал причину моего несчастья, – сказал Анит, одобрительно разглядывая в свете догоравшей лучины возмужавшее, взволнованное лицо Твердой Руки, рубец на его щеке, красивое воинское облачение. – Великий мальчик, падение твоего наставника началось с падения Маленького Барса из Икония.

– Вот как!.. Я все понял. – Улеб задумался, покусывая губы.

– Лучше бы Фока убил меня, чем так унизить. Но ты… как отыскал меня?

– Случайно. Ты жив, и клянусь, я вытащу тебя из этой грязи!

– Да, ты уже не тот, мой мальчик, Где был все эти годы? Почему вернулся?

– Об этом потолкуем после. Скажи лучше, что делал ты вне ипподрома?

– То чудо, – отозвался Анит, который был одет не бедно, весьма опрятно для бездомного и мало походил на голодающего. – Ангел-хранитель снизошел ко мне. Давно нежданно и негаданно явился ангел и продолжает навещать меня и кормит, поит, утешает. Она святая…

– Так это женщина?

– Да. Ангел истинный. – Анит прикрыл глаза и по привычке сунул руки за поясок, заменивший былой набрюшник наставника палестры. – Так знай же, что, придя ко мне впервые, она, как думаешь, чье вспомнила имя? Твое!

– Что?!

– Готов поклясться. Мне говорит красильщик: «Анит, к тебе гостья». Я глядь – божественная юница. Говорю ей: «Ты не ошиблась, дочь моя?» – «Нет», – отвечает, если ты тот, кто отпустил бойца по прозвищу «Твердая Рука».

– Уф!.. – Улеб даже испариной покрылся на зябком ночном воздухе. – Нет, нет… сестрица бы помянула мое настоящее имя, дареное отцом. Кому еще думать обо мне… Шутка твоя жестока.

– Ты слушай. Сначала я решил, что она подослана Фокой. Сказал ей: «Никто, дитя цветов, не станет содействовать побегу своего раба». А она: «Ты волен не доверять мне, только мне известно, что ты человек добрый и страдаешь за доброту свою. Я, – говорит, – хочу тебе помочь. В чем главная нужда?» В те дни, мой мальчик, я умирал без крошки во рту, ибо, как и ныне, запрещено мне было трудом добывать пропитание. Такая казнь. Я ей сказал: «Чего хочу душой, в том ты бессильна. А плотью своей одного желаю – черствой лепешки». – «Хорошо, – говорит, – раздобыть еду мне легче легкого. Жди вечера». И пришла. И принесла еды вдоволь. И после наведывалась. Так до сих пор. Взамен же ничего. И объяснить таинственную добродетель отказывается.

– Так уж ни слова? – усомнился Улеб.

– Ни полсловечка!

– Ну а я при чем? – заинтригованно допытывался юноша.

– Не знаю, побей меня гром, бывало, допытываюсь: «За что мне такая милость? Сколь долго будешь бескорыстно кормить ненасытного да укрывать его наготу шелками?» Она одно: «Помню о нем».

– Сама назвалась?

– Нет. – Анит обескураженно пощипал бородку. – Надеюсь, откроется все равно. И дождусь конца своему позору, Василевсы не вечны… прости, господи!

– Может, и так, – заметил Улеб, – но я на твоем месте и сейчас не сидел бы жалким.

– Куда мне деться?.. Пытался вырваться, но… не иголка в сене. Непобедимому не затеряться среди прочих.

– Ладно, учитель, довольно тешиться ангельскими небылицами да плакать по былому. Пора нам.

– Куда?

– Бежать отсюда. Я за тобой пришел. С рассветом будем в море. У меня есть корабль.

– Не собираешься ли ты заверить меня, будто владеешь настоящим кораблем?

– Да. А теперь он принадлежит тебе. Дарую. Ты знаешь, я не больно склонен владеть чем-либо, кроме оружия и чести.