Текст книги "Исчезновения в Гальштате"

Автор книги: Игорь Сурков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Ребята! Когда ваш учитель истории приехал ко мне и попросил быть в жюри, я сначала не хотел этого. Я думал, что это будет дурновкусная самодеятельность. Но решил, что поеду. Просто чтобы детям, живущим без родителей, как-то посодействовать… Я потом сидел в этом зале и все время думал. Смеялся и думал. Господи! Какие необыкновенно талантливые дети! Какие у них друзья и учителя… Как они все болеют друг за друга! Как радуются успеху каждого! И как же этого не хватает в театре… Там все артисты всем завидуют, и там так не хватает вот этой свободы самовыражения, которую я тут вдруг ощутил. Мне надо было сюда не одному ехать, а всю труппу захватить. Пусть бы посмотрели, как можно читать. Играть. Дружить… Друг за дружку болеть. И еще хочу сказать: так, как сегодня, мне кажется, лет десять не смеялся. Некоторые из вас просто потрясающе выступали. Ну а ваш Саша Медведев – это, конечно, нечто особенное! Это большой талант! Настоящее дарование. Я бы хотел тебя, Саша, пригласить выступить перед нашими артистами на новогодний вечер. Я уверен, что ты произведешь фурор. Я тридцать пять лет в театре, но еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь так читал Тэффи. Это высший класс!..

Потом раздали всем участникам подарки, победителям – призы и грамоты. Медведеву в качестве главного приза достался новый мобильник. Он дико обрадовался и все не мог на него наглядеться. Главреж долго жал ему руку и презентовал абонемент на все спектакли драмтеатра на весь сезон. Оперная певица и Сашку, и всех остальных наших обнимала и целовала. В общем, все было просто классно! Вот только все это было снова без меня… Я отчего-то не участвовал и на всех фотографиях стою где-то в заднем ряду, сбоку…

Глава 4

Дерево за окном теперь совсем занесло снегом. И мне кажется, что так ему лучше, чем когда оно стояло с голыми ветками под холодными осенними дождями и ветром… И весь наш двор занесло снегом. И весь наш Заводской район. И весь город. Малыши катаются с горы на санках. Вон Пашка Лапушкин с какой-то девочкой пытается скатать снежную бабу. Но баба не катается – снег еще очень рыхлый. Бабу можно будет слепить после оттепели, когда он станет сырым и липким. Вон Кристина побежала через весь двор в сторону, заскочила в подъезд спортивного зала. Ах да… Пять часов вечера – у них репетиция танцевального кружка. Витямба уже там. Он у них солист. Обычно в танцевальных кружках одни девчонки занимаются. Но у нас в девяносто шестом как раз парней не меньше. Малыши каждой группы поголовно обязательно круглый год репетируют всякие там народные и характерные танцы. Причем все они обожают выступать в ярких костюмах перед ветеранами и вообще любыми зрителями. Потому что все им хлопают и умиляются. Но в подростковых группах такие занятия уже только по желанию. Впрочем, желающих во всех классах немало. Тот же Сашка Лапушкин и его друг Женька – постоянные участники нашего школьного танцевального ансамбля. И к седьмому классу у них накопился уже значительный репертуар, который они демонстрируют на всех наших культмассовых мероприятиях. Но все же постоянно занимаются танцами в старших классах далеко не все ребята. В нашем классе только трое – Витямба, Руслан и Кристинка. Ну, с Витямбой вообще понятно. Как говорит и Леночка, и другие наши физруки, Бушилов щедро одарен физически. И это правда. Он легко выделывает всякие акробатические трюки вроде сальто назад или колесо, может, стоя на руках, сделать шпагат ногами или крутить ими в разные стороны и даже показывать брейк-данс. Витямба очень спортивный, но, в отличие от футболиста Сашки Медведева, он еще и невероятно гибкий. Когда их данс-ансамбль выступает, всегда бывает заметно, что Витямба все делает как-то очень легко и мягко. Вроде бы все вокруг стараются, сосредоточены на том, чтобы не перепутать движения, а Витька, кажется, даже не напрягается. И еще очень заметно, что он чувствует музыку и передает ее характер. Вот наша Кристина – та даже не улыбается, хотя наш хореограф постоянно всем напоминает, что во время исполнения надо обязательно улыбаться. Когда Кристинка, как и все остальные, вспоминает об этом – она выдает такую застывшую и неестественную улыбку, что, кажется, уж лучше бы и не пыталась. Она старательно выполняет все, что говорят, но иногда кажется, что ей вообще все равно, подо что она танцует. Хоть грустное, хоть заводное, хоть лиричное – она просто делает движения в ритм. Витямба, конечно, не такой! За ним интересно наблюдать, когда он танцует. Кажется, что он вообще не думает, что выражает его лицо. Он просто погружается в музыку и ощущает ее характер. И он как бы внутри музыки. Его тело в ней живет, двигается. Я думаю, Витямба – очень музыкальный человек. Много раз я хотел его затащить с собой на занятия по гитаре или пианино, но он ни в какую! Говорит, у него нет никакого музыкального слуха и что он хоть и не отрицает классику, но все же любит ритмичную современную музыку. Как жаль! Ведь с ним мне было бы очень интересно обсудить и произведения моих любимых Баха и Моцарта. Он, конечно, смог бы сказать много интересного о том, что услышал. Потому что Витька – тонко чувствующий человек. И он, конечно, яркая личность. В отличие от меня… Во всяком случае, обо мне все так думают. Говорят (может быть, между собой), что «Белов – никакой». Но ведь я в этом сам виноват. Но обидно…

…Вон на репетицию помчались Сашка Лапушкин с Женькой, и с ними еще какие-то девчонки. Хоть бы оделись потеплее. В кедах и шарфы на рубашки… Хотя, конечно, бежать недалеко, только двор пересечь. Женька дождался, пока девочки окажутся как раз под моим деревом, и подпрыгнул, специально сбивая с ветки легкий снег. Прямо девкам на голову упал сугробик. Обе незло ругают его дебилом. Одна пытается слепить и кинуть в Женьку снежок. Все забегают в подъезд. Дерево покачивает им вслед снежными ветвями. Я смотрю в окно и вспоминаю… Хотел делать уроки, но что-то окно меня сегодня отвлекает. Я смотрю в него и сам не знаю, что чувствую… Скоро Новый год. Будут каникулы, подарки, экскурсии. И все так же хорошо, как и в прошлом году, и в позапрошлом. Как и во все года, что я себя помню. И так с трех лет. Но почему-то мне тоскливо. Это мой пятнадцатый Новый год. И я не знаю, каким он бывает, когда не здесь. Не в детском доме. И скоро, всего через два года и два Новых года, я отсюда уйду. И тогда уже окончательно перестану быть ребенком и так и не узнаю, каким может быть Новый год, когда ты еще ребенок, но ты дома, с мамой и папой. И тогда окончательно и уже навсегда не узнаю этого, не почувствую… Почему все это так?! Почему со мной? Разве я виноват? Разве все мы виноваты? Почему все так несправедливо? Блин… За что?

…Я вспомнил мою бабушку. Вернее, она была не моя бабушка. А чужая бабушка. У нее был свой внук, и она часто мне о нем рассказывала и показывала его фотографии. И я смотрел на этого сначала толстого мальчика, который постепенно становился выше и худее. И у него появлялись прыщи и длинные волосы. Его ползунки сменялись брючками, потом джинсами, потом увешанными цепочками штанами. А волосы из светло-русых превращались в темно-русые, а потом окрашивались в густой черный цвет. Бабушка любовалась этим мальчиком в любом возрасте, одежде, в любом виде. Она про него много рассказывала и часто одно и то же. Я молчал и слушал. Иногда она спохватывалась и, переведя взгляд в очках с фотографий на меня, говорила:

– Кажется, Саша, я тебе уже этот случай в булочной рассказывала.

Я кивал: да, рассказывала. Но вскоре она снова принималась за ту же историю. А я зачем-то слушал в сто пятый раз. Наверное, мне было как-то странно ощущать все это. Ведь такого со мной никогда не было. Я зачем-то приходил к ней и все это слушал и листал с ней альбом. И не мог разобраться в своих ощущениях.

Мы познакомились с Марией Александровной на улице, случайно. Была вот такая же зима, как сейчас. Падал снег. Она поскользнулась на тротуаре и хотя и удержалась на ногах, рассыпала по заледенелой мостовой апельсины из белого полиэтиленового пакета с ручками. Я полез собирать их, засовывать в ее пакет. Она благодарила меня и хотела угостить апельсином. Я не согласился, зная, что у пенсионеров и так мало денег и им, как нам, детдомовцам, никто их даром не принесет. Все надо покупать. Кажется, она все же потянула ногу и тронулась с места явно с трудом. Я предложил ей помочь дойти и донести апельсины. Там в пакете была еще какая-то крупа и несколько куриных ножек на белой пластиковой подложке. Шли медленно. Она боялась поскользнуться. Спросила меня, как меня зовут и в каком я классе. Про то, из какой школы. Я ответил, что из девяносто шестой. Это детский дом, что ли, заводской? Я ответил, что да. Мы еще немного шли молча. Морозный воздух превращал мои выдохи во влажные кристаллы. Кристаллы оседали на моей шапке с опущенными ушами. В окнах зажигались первые вечерние огни. Люди собирались в своих квартирах, включали телевизоры на кухнях и спрашивали своих о том, как прошел день…

– А меня зовут Мария Александровна. Спасибо тебе, Саша. Ты, наверное, замерз? Я ведь медленно хожу – успеешь тут заледенеть. Давай-ка я тебя напою горячим чаем. И варенье есть. Смородину летом сварила. Пятиминутка. Все витамины сохраняет.

Я не хотел есть. До ужина было не так уж много времени. Но я согласился и поднялся с Марией Александровной на ее третий этаж. В квартире были темноватые лампочки, пахло засушенной лавандой от моли, в санузле были крашенные в ярко-зеленый цвет стены и веревка, протянутая вдоль ванны. Я помыл и вытер руки сероватым застиранным полотенцем, висящим на крашенной в тот же зеленый цвет загнутой трубе, и сел на предложенный мне потертый темный стул у кухонного стола. Она налила мне заварку из серовато-беловатого чайника с неярким розоватым цветочком. Чашка была с рекламой чая Липтон. Но пахло не заваркой, а душистой геранью, которая не цвела в коричневом керамическом горшке.

Я грыз сладковатые сушки челночок (нам такие тоже часто давали в столовой) и ел чайной ложкой варенье из стеклянной розетки. Бабушка тоже пила со мной чай. Но она ничего не ела, а только смотрела, как ем я. Я отчего-то старался пить чай маленькими глотками и варенье ел тоже по чуть-чуть. Мы молчали… Мне не было тут как-то не по себе, хотя детдомовцам часто бывает очень трудно ощущать себя комфортно в чужом, неизвестном, не казенном доме. Я Марию Александровну ни о чем не спрашивал в тот наш первый вечер. Но я почувствовал, что она живет в этой маленькой квартирке в пошарпанной пятиэтажке совершенно одна. И я тоже был один. Странно… Но я был все так же одинок и когда приходил к ней. Но все же я иногда заходил.

…Дерево сегодня почему-то нарядное. Оно готовится к Новому году… Эй! Незачем! Ты же не новогодняя елка! Тебя никто не станет украшать лампочками, гирляндами и блестящими шарами. Тебя все равно никто не заметит. Этот праздник не про тебя.

Нет. Уроки сегодня я не смогу сделать… Это очевидно. Может, выйти погулять? Люба, наверное, сейчас с сестрой Галей у Пашки в группе. Может, Кирюша захочет пройтись по воздуху? С ним так хорошо бывает гулять. С ним комфортно молчать. Можно просто смотреть в сумерки морозного неба и слушать, как легко поскрипывает снег под легкими, как у игрушечного кукленка, тоненькими Кирюшиными ножками. Можно даже не смотреть в его лицо и при том знать, какое оно сейчас. Тихая полуулыбка и ласковое выражение его глаз никогда не меняются. Кирюша живет всегда именно с таким выражением лица. Он просто не знает, что мог бы быть другим. Злым, завистливым, самовлюбленным… Иногда я думаю о том, какими мы станем, когда пройдет много лет, мы уйдем из нашего грустного дома, разъедемся по разным городам, надолго потеряем друг друга.

А потом вдруг, может, даже случайно, – именно вдруг снова увидимся, и я узнаю в этом худощавом маленьком неказистом человеке с выцветшим глазами и устало опущенными плечами моего Кирюшу. Того самого, безобидного, тихого, с кем я мог так искренне молчать, который был так доверчив и так горько и беззвучно плакал, сидя или идя рядом со мной. И тогда я, наверное, крепко и надолго обниму его. Потому что я никогда не делал этого тогда, давно, когда мы были одинокими детдомовцами, которыми мы все равно остались и теперь. Я откуда-то точно знаю, что через много лет я увижу и застыну, прижав к себе моего друга детства, которому я так и не сказал тогда, то есть сейчас, как он много значит в моей жизни, как часто я думал о нем и как знал, чем обернется его жизнь. Как же иногда в моей голове все перемешивается… И то, что происходит сейчас, и то, что уже было, и то, что неминуемо еще произойдет. Произойдет не только со мной, но и с другими людьми, которые уже промелькнули и еще промелькнут в моей предстоящей судьбе.

…На улице совсем стемнело, и мне уже надо было как можно скорее бежать в детдом. Если я слишком сильно опоздаю на ужин, меня начнут искать. И поскольку я не «бегунок», будут реально волноваться. Среди наших есть целый специфический контингент регулярно убегающих. Так вот за них особо и не беспокоятся. Не первый раз. Но если пропал кто-то, кому бежать некуда и не к кому, вроде меня – сразу подключают полицию. Тем более сразу вызывает беспокойство, что пропал ребенок, который в детдоме с раннего детства, вроде меня. Я засобирался. Поблагодарил ее за чай и приют. Бабушка смотрела, как я судорожно собираюсь, и на прощание пригласила обязательно заходить, как время будет. Я побежал в детдом.

Через неделю я, хотя и не планировал этого, почему-то зашел к Марии Александровне опять. Я не знал, пригласила ли она меня тогда, в первый раз, только из вежливости, но, придя к ней еще раз, вдруг почувствовал, что она рада моему приходу. Мы снова пили чай. Но теперь уже гораздо больше разговаривали. Она спросила меня, несколько смущаясь, о том, как я попал в сиротский приют. Она так называла наш девяносто шестой. Я рассказал, чтобы она уже больше про это не спрашивала. Рассказал и про умершую, когда я был еще маленьким, мать, про отца, который с собой не справился, про то, что через три года я уже выпущусь, но пока не знаю, чем буду заниматься. А потом начала рассказывать она. Сначала о себе, о своем детстве во время войны. Про то, как не хватало еды, так как все отправляли солдатам на фронт. Как потом работала маляром и жила в общей комнате в бараке. Как много лет ждала отдельную квартиру, как родилась дочь, и ей потом дали-таки квартиру в новом доме, в этом самом, просто тогда он был новый. Еще в ее жизни была поездка вместе с маленькой дочерью на Черное море, в Анапу, свадьба дочери, рождение внука Паши. И вот, собственно, и все. Вся ее жизнь так и прошла. И было в этой жизни так немного хорошего, так немного того, чего бы хотелось вспоминать, что Мария Александровна очень быстро рассказала мне обо всем, а затем по много раз повторяла одни и те же немногочисленные яркие моменты. Я вскоре уже знал их наизусть, но продолжал который раз слушать ее пояснения к фотографиям в альбоме. Я никогда не задавал бабушке никаких вопросов о том, почему она живет одна и почему ее дочь и внук к ней не приезжают. Но постепенно у меня сложилась картина ее настоящей одинокой старости.

Она была из небольшой деревни под Кемерово. После войны ее мать с отцом перебрались в город. Отец работал в Новокузнецке на заводе, мать на стройке. Жили в бараке. Когда ей исполнилось девятнадцать – вышла сдуру замуж. Парень, как она говорила, был пропащий. Через полгода его и след простыл. А она вскоре родила девочку. Назвала Галочкой. Хоть и были еще мужчины у нее, но замуж больше не вышла. Так и жила со своей Галей, пока та не подросла. После восьмилетки Галя уехала учиться на экономиста на Урал, в город Пермь. Там закончила техникум и поступила на работу бухгалтером в облторг. Там и осталась. Про личную жизнь Галочки Мария Александровна особенно не распространялась, но, похоже, дочь повторила неудачную женскую судьбу матери. Так появился Пашенька. Он, конечно, был удивительный мальчик, чуть постарше меня. Сейчас ему восемнадцать.

– Вот только 11-го ноября исполнилось.

Паша был всегда очень умненький, рано начал говорить, ходить. А уж какой выдумщик! Дальше следовали истории о том, как внучок прекрасно пел песню «Голубой вагон бежит, качается», знал наизусть и про бычка, и про «Наша Маша громко плачет…», и про резиновую Зину… Паша рос настоящим вундеркиндом. Однако где-то лет с тринадцати истории о талантливом мальчике как-то вдруг заканчивались. И мне все время казалось, что Мария Александровна про своего восемнадцатилетнего внука толком ничего не знает. Историй больше не было. Одни только немногочисленные фото. На этих фото на меня смотрел довольно самовлюбленный малосимпатичный пацан в кожаной косухе с длинными выкрашенными в черный волосами, в грубых высоких ботинках на платформе и с цепочками повсюду. Я, конечно, не говорил об этом бабушке, но ее внук выглядит как раз точно так, как те представители инфантильных «неформалов», которые регулярно получают в зубы от кого-нибудь из наших, детдомовских. Мне как-то не был симпатичен этот Паша. И я никак не мог понять, почему он и его мать Галочка никогда не навещают Марию Александровну, которая так их обоих любит. Мне казалось, что они оба, дочь и внук, жестокие и неблагодарные люди. Иногда я думал об этом Паше и даже завидовал ему немного. Ведь это такое большое счастье, когда у тебя есть родные люди, которые так тебя любят…

…Пришла весна. Я продолжал один-два раза в неделю навещать мою бабушку. Она тоже ко мне привыкла. Всегда держала в буфете про запас халву, которую я очень люблю. А на день рождения связала мне шерстяные носки и купила футболку с какими-то надписями на английском. Я тоже на восьмое марта сделал ей подарок. Денег на него у меня не было, но спонсоры подарили нашим девчонкам китайские наборы для маникюра – красные пластмассовые коробочки, где были щипчики для ногтей, пилка и еще пара каких-то финтифлюшек. Наборов оказалось на один больше, и Люба отдала его мне. Не знаю, был ли нужен моей бабушке косметический набор, но у меня все равно ничего, кроме него, не было.

…А потом она умерла. Я не знал, болела ли она чем-нибудь, или она просто была старенькой, но один раз, когда я поднялся на ее третий этаж и позвонил в дверь, мне никто не ответил. Я сидел на лестнице и ждал, когда она вернется из магазина или собеса. Из соседней квартиры высунулась соседка и сказала, что Мария Александровна заболела, в больнице лежит, я ушел. Через два дня зашел еще раз. Но снова никто не открыл. Я теперь уже не ждал, а решил, что приду еще через несколько дней, но буквально на следующий день Лидуха сказала, чтобы я прямо сейчас шел к директору, он меня вызывает. Я точно знал, что ничего такого не сотворил, поэтому не боялся идти. У него в кабинете сидела полноватая некрасивая женщина с одутловатым заплаканным лицом.

– Это к тебе, Саша, пришли, – сказал директор и предложил мне сесть на стул рядом с ней. Она посмотрела на меня немного удивленно, но без интереса и сказала, что ее зовут Галина Семеновна и она дочь Марии Александровны. Помолчав несколько секунд, она с трудом выдавила из себя:

– Мама умерла… Инфаркт. Она написала нам с сыном записку. Там про тебя, мальчик, тоже было… Ты приходи, пожалуйста, к ней… к нам на квартиру завтра в двенадцать… На поминки. Твой директор разрешил тебе пойти…

– Да, Саша. Можешь пойти, – с готовностью подтвердил директор. Я сказал, что приду, попрощался и ушел.

…Вот и еще одного человека я потерял. Почему мне не мою бабушку, а себя жалко?.. Я пришел к двенадцати. Народу было несколько человек. Галочка, две соседки и Паша. Он оказался старше, чем я думал. Женщины раскладывали по тарелкам блины и кутью. А он курил тут же, на кухне, в открытую форточку. А бабушка не знала, что ее Пашенька начал курить… Он поздоровался со мной за руку и предложил сигарету. Я не стал курить. Просто сел на стул, на то самое место, где всегда сидел все эти полгода, что ходил к моей бабушке. Да. Именно к моей бабушке. А не к его. Мы оба молчали. Соседки рассказывали, как она жила все эти годы и, конечно, как они ей, одинокой, помогали. Галя время от времени благодарила их. Они были этим довольны. Потом женщины понесли тарелки с едой в комнату. Там стоял непонятно откуда взявшийся стол. Мы с бабушкой никогда не ели в комнате. Всегда на кухне. Паша закурил еще одну сигарету и сел напротив меня. И тут я понял, что он очень переживает. Да. Очень. Я чувствовал, что для него моя, вернее, его бабушка, – страшная потеря. Что у этих людей, которым бабушка была, как мне казалось, совершенно не нужна, горе. Настоящее, большое, сдавливающее душу горе.

…Нас позвали в комнату. Я ел, не замечая вкуса, блин с чем-то сладковато-пресным. Галя стала рыться в буфете.

– Где же тут у мамы рюмки?..

– Они не здесь… На кухне, внизу стола, на средней полке. – Она посмотрела на меня какими-то пустыми выцветшими глазами, вдруг села и заплакала. Соседки стали успокаивать ее. Но она никак не могла остановиться, закрывала лицо руками и рыдала.

Я не смотрел на нее. Сын подсел к ней и обнял ее. Так они сидели, наверное, с минуту. Обнявшись, молча. Я вдруг заметил в углу на полке большую фотографию женщины лет пятидесяти с черной ленточкой в верхнем углу. Я присмотрелся и узнал мою бабушку. Раньше я никогда не видел этой ее фотографии. В альбомах все больше были Галочка и Пашенька.

– Спасибо вам, дорогие соседки, что вы были с ней до конца, помогали, опекали, – благодарила их успокоившаяся Галина.

– Да не за что, Галя. Ты вот Сашу поблагодари, – указала одна из соседок на меня. – Он к ней очень часто заходил проведать. Чай пили, разговаривали. Без него ей бы очень одиноко было. Бывало, если долго Саши нет, она жаловалась, что скучает по нему. Все говорила, какой он парень хороший, скромный, добрый очень и все-все понимает. Ни слова про него худого ни разу не слышала. Всегда она Сашу только хвалила.

– Спасибо тебе большое, – вдруг обратился ко мне Паша. – Даже не знаю, как тебя благодарить.

– Никак… Не надо благодарить. Я к ней не только для нее. И для себя тоже ходил. Она любила вас очень обоих… Я ее буду помнить. Мне надо уже идти.

– Подожди. Я сейчас тебе адрес наш в Перми запишу. Вдруг ты там окажешься. Ты тогда заходи. Обязательно. – Галя судорожно нашла листочек бумаги и что-то написала там. – Вот возьми это. Не забывай нас.

Я спрятал листок в карман и попросил ее:

– Можно мне одну вещь забрать себе… на память о бабушке?

Она замолчала в нерешительности, но потом ответила:

– Да, конечно, Саша. Возьми то, что считаешь нужным.

Я пошел на кухню и вынул из буфета стеклянную розетку для варенья.

– Вот это. Я это возьму. Первый раз, когда я сюда пришел, бабушка мне свою пятиминутку сюда положила. Спасибо.

Розетка лежит у меня в тумбочке, и я больше никогда ничего из нее не ем. А записка с адресом как-то очень быстро куда-то задевалась.