Текст книги "Роман тайн "Доктор Живаго" "
Автор книги: Игорь Смирнов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
2. Подоплека Клинцова-Погоревших
2.1.1.
Погоревших – одна из самых загадочных и сложно задуманных фигур в пастернаковском романе, образованная из отсылок как к литературным, так и к фактическим прототипам [239]239
Сам Пастернак наотрез отрицал всякую таинственность этого героя и заявлял (в письме, опубликованном в: The Teacher of the Deafs,1959, October, 213), что, изображая Клинцова, он описал реальный случай, который произошел с ним в начале революции. (Мы очень признательны Е. В. и Е. Б. Пастернакам за указание на этот малоизвестный документ.) Высказывания писателей, подобные сделанному Пастернаком, являют собой средство зашиты, призванное обеспечить длительную информационную значимость текста, его неуязвимость для разгадывания. Они заранее обесценивают всякую попытку демаскировать утаенный автором смысл по принципу: «здесь и понимать нечего».
[Закрыть].
О литературных предшественниках этого персонажа в романах Достоевского мы писали в другом месте [240]240
И. П. Смирнов, Порождение интертекста,62 и след.
[Закрыть]. Когда Устинья на митинге в Мелюзееве сравнивает глухонемого Погоревших с вешающей валаамовой ослицей, она воспроизводит слова Федора Павловича Карамазова, сказанные им Алеше:
– У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
Валаамовою ослицей оказался лакей Смердяков.
(14, 114) [241]241
В интертекстуальной ретроспективе сходна с Клинцовым и одновременно отлична от него Оля Демина. Она предлагает Ларе отравить собаку Комаровского («– Вот яйца есть на Пасху каменные […] Надо взять, вымочить в сале, сало пристанет, наглотается он, паршивый пес […] и – шабаш!» (3, 27)). Аналогичный совет Смердяков дал Илюше Снегиреву. Но если в «Братьях Карамазовых» собака гибнет, что вызывает нравственные мучения Илюши, то в «Докторе Живаго» мотив Достоевского дан лишь как возможность, которая не достигает стадии реализации. О других контактах пастернаковского романа с «Братьями Карамазовыми» см.: С. Витт, Доктор Живопись. О «романах» Бориса Пастернака «Доктор Живаго». – В: Классицизм и модернизм.Сборник статей, Тарту, 1994, 155 и след. В следующей главе мы обсудим эти контакты детальнее.
[Закрыть]
На сходство Погоревших с младшим Верховенским пастернаковский роман наводит нас без обиняков:
Опять запахло Петенькой Верховенским, не в смысле левизны, а в смысле испорченности и пустозвонства.
(3, 162)
Пастернак сделал Погоревших уголовной тенью революционера (Ивана Карамазова) и отрицательным революционером (списанным Достоевским с анархиста Нечаева). Обреченные Пастернаком на глухонемоту «бесы» Достоевского (ср. в «Докторе Живаго»: «Что за чертовщина? […] что-то читанное, знакомое» (3, 158)) становятся в один ряд с «демонами глухонемыми» Тютчева. Тем самым Пастернак связывает Погоревших с тайной высшего ранга (magnum ignotum):
К. Ю. Постоутенко предложил нам еще одно – очень заманчивое – интертекстуальное прочтение демонической глухоты Погоревших, адресовав к стихотворению Волошина «Русь глухонемая» (1918!):
Был к Иисусу приведен
Родными отрок бесноватый […]
«Изыди, дух глухонемой!» —
Сказал Господь […]
Не тем же ль духом одержима
Ты, Русь глухонемая! Бес,
Украв твой разум и свободу.
Тебя кидает в огнь и в воду,
О камни бьет и гонит в лес [243]243
Цит. по: Максимилиан Волошин, Избранное,Минск, 1993, 108.
[Закрыть].
В этой интертекстуальной ретроспективе Погоревших эквивалентен целой восставшей России.
Тексты Достоевского, Тютчева и Волошина только отчасти объясняют Клинцова-Погоревших. Другое смыслообразующее начало состоит здесь в том, что Погоревших – собирательный образ футуриста [244]244
Ср. «демонизацию» Пастернаком футуризма в поздней поэзии: Вяч. Вс. Иванов, Заметки к истолкованию пастернаковских текстов. – In: Themes and Variations.In Honor of Lazar Fleishman (= Stanford Slavic Studies, Vol. 8), ed. by K. Polivanov, I. Shevelenko, A Ustinov. Stanford, 1994, 16–17.
[Закрыть](ср.: «„Сейчас он футуристом отрекомендуется“, – подумал Юрий Андреевич, и действительно, речь зашла о футуристах» (3, 162)). Свое редкое отчество, Аристархович, Погоревших перенял, как мы писали, у Большакова. Одна из двух фамилий пастернаковского героя, Погоревших, соотносима по смыслу с названием сборника стихов эгофутуриста Рюрика Ивнева «Самосожжение» (1913, 1917), деятельного автора газеты «Анархия». Имя Погоревших, Максим,которое мы ассоциировали прежде со Штирнером, вряд ли однозначно – весьма правдоподобно то, что оно подразумевает и псевдоним Maxim, которым пользовался Рюрик Ивнев в «Анархии». Морфологически фамилия Погоревшихблизка фамилии Крученых.Дядя-революционер объединяет пастернаковского героя с Шершеневичем (племянником видного члена кадетской партии [245]245
Вадим Шершеневич, Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910–1925 гг., 497–498. Шершеневич (в «Раннем утре») и Рюрик Ивнев (выступивший в «Анархии» (1918, № 31) со статьей «Стальной корабль») связали себя в 1918 г. литературной полемикой, разгоревшейся по поводу статьи Шершеневича, которая порицала Блока и Маяковского за их сотрудничество с большевиками (ср. об этом: Рюрик Ивнев, У подножия Мтацминды.Мемуары. Новеллы разных лет. Повесть, Москва 1973, 42–43, 57–58).
[Закрыть]), но заодно и, заметим еще, с Юрием Живаго, чей дядя, прибыв в Москву из Швейцарии, увлекается захватившими власть большевиками.
В главе о Погоревших Пастернак возвращается к тому, в чем он однажды уже обвинил Шершеневича. В статье Пастернака «Вассерманова реакция» (1914) Шершеневич был выставлен «самозванцем», представителем «ложного футуризма», подражателем, который, сообразно своему имитационному (осужденному Пастернаком вслед за «Политейей» Платона) дару, прибегает к необязательным переносам значений по сходству, вместо того чтобы отдать предпочтение смежности (4, 350–353) [246]246
Кроме Платона, для Пастернака в «Вассермановой реакции» был релевантен Юм (в семинаре Г. Г. Шпета Пастернак написал в 1910 г. реферат «Психологический скептицизм Юма» (Е. Пастернак, Борис Пастернак…,119–121)). В своем радикальном эмпиризме Юм («Enquiry concerning Human Understanding» (1748)) скептически относился к умозаключениям по аналогии (из того, что один предмет вызвал некоторое следствие, вовсе не вытекает, что сходный с ним предмет породит тот же самый эффект, если нас сейчас насыщает хлеб, то данный факт не означает, что в будущем нас насытит другой хлеб). Именно скепсис Юма служит в «Вассермановой реакции» исходной точкой для ниспровержения искусства, предпочитающего ассоциации по сходству.
[Закрыть]. В статье Пастернак вел речь о «курьезной глухоте» (4, 353) Шершеневича и о его неспособности ни к чему, кроме «праздной симуляции» (там же) [247]247
Пастернак соотнес «глухоту» Шершеневича с отсутствием в его стихах «тематизма» (4,352), последовав в этом за концептуализацией врожденной глухоты, предложенной в «Антропологии» Канта: «Dem Taubgeborenen ist sein Sprechen ein Gefühl des Spiels seiner Lippen, Zunge und Kinnbackens, und es ist kaum möglich, sich vorzustellen, daß er bei seinem Sprechen etwas mehr tue, als ein Spiel mit körperlichen Gefühlen zu treiben, ohne eigenlliche Begriffe zu haben und zu denken» (Immanuel Kant, Werkein sechs Bänden, Bd. VI, Frankfurt am Main, 1964, 500).
[Закрыть], – ср. глухонемоту Погоревших, который тем не менее воспроизводит и воспринимает речь [248]248
Увлечение Клинцова-Погоревших анархизмом, футуризмом, а также спортом передает то содержание, которым была наполнена издававшаяся в 1918 г. в Москве газета «Жизнь и творчество русской молодежи» (ср. настойчивое именование Клинцова-Погоревших «молодым человеком»). Пастернаковский роман о революции газетен, как и произведения о ней Достоевского. К вопросу «Пастернак и газета» см. подробно: Лазарь Флейшман, Борис Пастернак в тридцатые годы,Jerusalem, 1984, passim.
[Закрыть]. Рисуя Погоревших, Пастернак прибегает к редкому в мировой литературе приему преодоления немой сцены [249]249
Немые сцены тщательно исследованы в: Susi Kotzinger, Der Diskurs des Erhabenen bei Gogol' und die longinsche Tradition,1994 (ms). P. Лахманн (устное сообщение) считает, что внезапное исчезновение Клинцова-Погоревших из романного действия можно рассматривать как коррелирующую с врожденной немотой этого персонажа фигуру умолчания – как сюжетную апозиопезу.
[Закрыть].
2.1.2.
Анархиствующий футуризм, персонифицированный Клинцовым-Погоревших, Пастернак возводит к сочувствовавшему анархизму Герцену. Пастернаковский глухонемой, научившийся распознавать движение губ собеседника, совпадает с сыном Герцена, поборовшим тот же недостаток, что и у Погоревших, в специальной цюрихской школе, где он начал говорить по-немецки (эта мысль была подсказана нам И. Р. Деринг-Смирновой). Становится понятным, почему в фонетику Погоревших примешивается то ли французская, то ли немецкая:
…по всему русский, он одну гласную, а именно «у», произносил мудреннейшим образом. Он ее смягчал наподобие французского «и» или немецкого «u Umlaut».
(3, 158)
Не различая разрушение и творчество, Погоревших следует знаменитому бакунинскому афоризму, но, считая, что русская революция пока не была безоговорочно деструктивной («Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть соберет его на совершенно других основаниях» (3, 163)) [250]250
Живаго хотя и возражает Клинцову, но все же верит в его пророчество:
«Погоревших […] предсказывал гибельные потрясения […] Юрий Андреевич внутренне соглашался, что, может быть, они неотвратимы…»
(3, 163) Несмотря на спор, который ведут эти герои, они не слишком расходятся друг с другом. По ходу романа к проблеме разрушений обратится и Лара, которая сделает ответственной за распространение анархии российскую государственность, вовлекшую народ в войну:
«Я теперь уверена, что она (война – И. С.) была виною всего […] Смерть человека от руки другого человека была редкостью […] и вдруг этот скачок […] в […] повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства […] Сразу все стало приходить в разрушение. Движение поездов, снабжение городов продовольствием, основы домашнего уклада, нравственные устои сознания […] Главной бедой […] была утрата веры в цену собственного мнения […] Стало расти владычество фразы, сначала монархической – потом революционной».
(3, 398) Ларина речь выросла из последней главы «Смысла жизни» (1918) Е. Н. Трубецкого:
«Война зажгла все, разрушила всякую государственность и общественность […] Меч государства, выпавший из его рук, обратился против него: народ, вооруженный государством, стал величайшею угрозою для самого его существования […] Как произошло это превращение могущественнейшего орудия государственности в орудие анархии? […] Все прониклись мыслью, что в интересах коллективных, национальных все дозволено. – И в результате […] мысль об убийстве перестала казаться страшной» [подчеркнуто (полужирный – прим. верст.) автором. – И. С.].
(Е. Н. Трубецкой, Смысл жизни, Москва, 1994, 194).
[Закрыть], он почти буквально цитирует антибольшевистские вариации на тему Бакунина из газеты «Анархия»:
Но разрушение и теперь еще не кончено, не все камни рассыпались […] надо стараться разрушить возможно больше камней, чем больше их будет разрушено, тем больше будет материала для созидания [251]251
Б. Коробка, «Дух разрушающий есть в то же время и дух созидающий». – Анархия,5 марта 1918, № 11, 2.
[Закрыть].
Еще одна выдающаяся фигура в истории мирового анархизма, которой Погоревших причастен, как Герцену и Бакунину, хотя и иначе, чем этим двум, – Ибсен. На то, что подбитые Клинцовым-Погоревших утки интертекстуально соотносятся с пьесой Ибсена «Дикая утка», уже давно обратил внимание P. Л. Джексон [252]252
Robert L. Jackson, The Symbol of the Wild Duck in Dr. Zhivago. – Comparative Literature,1963, Vol. XV, № 1, 39 ff. Изучение мотива охоты и уток у Пастернака было продолжено в: Vladimir Vishniak, Pasternak's «Roslyj strelok» and the Tradition of the Hunter and the Duck. – Irish Slavonic Studies,1986, № 7, 53 ff.
[Закрыть]. Наше толкование ибсеновского подтекста в «Докторе Живаго» несколько отступает от того, что было дано прежде. В пьесе Ибсена девочку-подростка уговаривают пожертвовать живущей у нее дикой уткой, с тем чтобы она могла вернуть любовь того, кого она считает отцом, – вместо этого она кончает самоубийством. Проведенную Ибсеном анархистскую критику буржуазной семьи, чьей жертвой становится ребенок, Пастернак обращает на анархизм. Погоревших несет идейную ответственность за то, что в его анархистской республике было совершено убийство юного комиссара Гинца («в делах младенца», «еще ребенка» (3, 144)). Соответственно интертекстуальному переходу от женской жертвы к мужской (intertextual gendershift) Погоревших дарит Юрию Живаго «дикого селезня»(3, 165) [253]253
Охотясь на уток и затем жертвуя селезня, Погоревших не только является намеком на «Дикую утку» Ибсена, но и в точности повторяет действия отрицательного персонажа из близкого анархистскому мировоззрению романа Арцыбашева «Санин» (этот персонаж, Юрий Сварожич, завершает жизнь случайным самоубийством во время игры в русскую рулетку):
Кузьма потрогал селезня под крыло.
– Жирен, – сказал он одобрительно, – ты бы мне парочку, Анатолий Петрович… куда тебе столько!
– Берите хоть все мои, – оживленно предложил Юрий и покраснел.
– Зачем все? […] А я парочку… чтоб никому не обидно!
(М. Арцыбашев, Санин(1907), Rarity Reprints № 10, Letchworth, Hertfordshire, 1969, 95–96). Сварожич у Арцыбашева – соперник удачливого штирнерианца Санина. Пастернак компрометирует претекст тем, что передоверяет жест слабовольного Сварожича тому персонажу «Доктора Живаго», который соответствует анархистствуюшему Санину. Gendershift в пастернаковском романе амбивалентен, оказывается таковым только в проекции на пьесу Ибсена. Из других полемических откликов Пастернака на роман Арцыбашева стоит упомянуть сцену встречи Юрия с Ларой в юрятинской библиотеке. В библиотеке же сталкиваются друг с другом Санин и Карсавина. Если у Арцыбашева Санин затем насилует Карсавину и тем самым утверждает некнижность полового влечения, то у Пастернака, напротив, любовь Юрия и Лары есть продолжение чтения (мирового текста о любви). Действие «Санина» разыгрывается в провинции – ср. о ее радикализме там, где Пастернак характеризует Клинцова-Погоревших: «Все это напоминало что-то давно знакомое В духе такого радикализма говорили нигилисты прошлого века […] а потом совсем еще недавно их прямые продолжатели, то есть вся образованная русская провинция,часто идущая впереди столиц…» (3, 161–162).
[Закрыть].
Почему Живаго принимает этот подарок?
2.2.1.
Раскроем, наконец, наши карты. Изображая Клинцова-Погоревших, Пастернак рассчитывался и со своим анархофутуристическим прошлым. Автобиографизм пастернаковского романа распространяется на его отрицательных персонажей.
Пастернак снабдил Клинцова-Погоревших рядом собственных черт. Как и автор романа. Погоревших из-за физического недостатка не был призван в солдаты. Но он меткий стрелок – опять же как Пастернак, отличавшийся на стрелковых учениях в 1941 г. [254]254
О Пастернаке – стрелке и охотнике см: Лазарь Флейшман, Борис Пастернак в двадцатые годы,55–56. Ср. выдержку из письма Е. В. и Е. Б. Пастернаков (от 6 апреля 1995 г.) автору этой статьи: «„Правда“ писала о его [Пастернака. – И. С.] успехах в стрельбе в цель, где он занял одно из первых мест среди писателей».
[Закрыть]В этом освещении глухонемота Погоревших может быть сопряжена не только с дефектом сына Герцена, но и с отсутствием абсолютного слуха у Пастернака и с вызванными крахом его композиторской карьеры стихами: «Я в мысль глухую о себе Ложусь, как в гипсовую маску» (1, 503) [255]255
«Погоревших был феноменально способным воспитанником школы Гартмана или Остроградского», – значится в романе (3, 162) А. Ф. Остроградский – известный директор училища глухонемых в конце XIX – начале XX в. Нам не удалось, однако, разыскать Гартмана среди тех, кто прославился в России борьбой с глухонемотой. Даже если в их числе и был некий Гартман, он не был столь популярен, как А. Ф. Остроградский. Какого Гартмана называет здесь Пастернак? Не своего ли марбургского учителя, философа Н. Гартмана? Это предположение не будет выглядеть безудержной фантазией, если обратиться к «Охранной грамоте». Мысль о разрыве с марбургской философией вызревает у героя этого текста в поезде, в котором он едет вместе с охотником, чиновником «лесного департамента с ягдташем через плечо и ружьем на дне вещевой сетки» (4, 183). Охотник в «Охранной грамоте» – alter ego студента: последний жертвует философией, первый приносит в жертву животных Оглядываясь на ранний автобиографический очерк Пастернака, мы получаем право сказать, что в «Докторе Живаго» воспроизводится двойничество разочаровавшегося в своем призвании философа, воспитанника Н. Гартмана, с охотником.
[Закрыть]. Косвенный автобиографизм Пастернак вкладывает во вторую фамилию Погоревших, Клинцов.В Клинцах (посаде Сурожского уезда Черниговской губернии, основанном старообрядцами Епифановского согласия) проводил свои летние каникулы близкий друг Пастернака, К. Г. Локс, которому было посвящено стихотворение со значимым для нас названием «Близнецна корме». Клинцов, следовательно, – и Пастернак, и его студенческий товарищ. Зыбушино в «Докторе Живаго», будучи местом действия Клинцова [256]256
В Клинцах, кстати сказать, существовала сравнительно сильная анархистская ячейка.
[Закрыть](«Зыбушино всегда было источником легенд и преувеличений. Оно стояло в дремучих лесах […] Притчей во языцех были состоятельность его купечества […] Некоторые поверья […] отличавшие эту, западную, часть прифронтовой полосы, шли именно из Зыбушина. Теперь такие же небылицы рассказывали про главного помощника Блажейко» (3, 133)), пересекается во многих своих признаках с Клинцами, как их описал Локс в мемуарах «Повесть об одном десятилетии»:
В Клинцах […] можно было […] обозреть […] несколько суконных фабрик […] Они-то и были одним из звеньев благосостояния местного населения […] Кругом высоким тыном стояли глубокие брянские леса, раскольники обосновались в их дебрях и […] занялись рукоделием и торговлей […] В лесу Гаврила […] завел речь о пожарах и вспомнил бабушку Федосью, заговаривавшую огонь. Горела деревня, подожженная молнией, бабушка Федосья провела прутом по стене горевшего амбара, и огонь, дойдя до указанной ему черты, остановился [ср. еще раз вне футуристического контекста: Погоревших. – И. С.]. Я слушал обо всех этих чудесах, вспоминая «мифотворчество», произносившееся в московских салонах… [257]257
Константин Локс, Повесть об одном десятилетии (1907–1917). Публикация Е. В. Пастернак и К. М. Поливанова. – В: Минувшее.Исторический альманах, 15, Москва, С.-Петербург 1994, 84, 86.
[Закрыть]
В семантико-коммуникативном целом разговор философа Юрия Живаго с Клинцовым-Погоревших, талантливым имитатором, наследует диалогу Дидро «Племянник Рамо». У Дидро беседующий с философом племянник известного композитора (повторим: племянниками прославленных людей Пастернак выводит и Юрия Живаго, и Клинцова-Погоревших) – замечательный исполнитель музыки, не обладающий, однако, гениальностью дяди, человек, не создавший оригинальных музыкальных сочинений. Племянник у Дидро презирает данный порядок вещей и не желает защищать родину (в обоих планах предшествуя Клинцову-Погоревших). В проекции на диалог Дидро Клинцов-Погоревших имеет общность с не-композитором Пастернаком. Никаких интертекстуальных сочленений между «Доктором Живаго» и «Племянником Рамо» нет. Можно ли считать, что особенно значимые для Пастернака претексты утаивались им без интертекстуальных улик – так, что оставляли след лишь в семантической структуреего романа?
Привнесение автобиографичности в карикатуру на анархиста объясняется тем, что Пастернак опубликовал в 1918 г. в газете «Знамя труда» проникнутую анархистской идеологией сценку «Диалог».
Герой «Диалога» попадает из коммунистической России, где нет собственности, в буржуазную Францию и, забывшись, съедает на рынке дыню, не заплатив за нее, что полицейские принимают за кражу. Во Франции пастернаковский герой объясняется, среди прочего, жестами (ср. карточку с изображением жестовой азбуки глухонемых, которую вручает Юрию Живаго Погоревших). Буржуазной «оседлости духа» (4, 492) анархист из «Диалога» противопоставляет свободно блуждающую по миру духовность (точно так же несущественно местонахождение и для Погоревших, который заявляет, что Зыбушино было «безразличной точкой приложения его […] идей» (3, 163)).
«Диалог» реализует сюжетно формулу Прудона, которая сделалась первотолчком для европейского анархизма XIX–XX вв: «Qu'est-ce que la propriété? […] C'est la vol». Проблема гения, над которой бился Прудон, проектируя общество равных в «Что такое собственность?», решается Пастернаком в «Диалоге» так, что гениальным в анархическом мире оказывается каждый: «Все гениальны, потому что […] отдают всего себя…» (4,492). В романе Пастернак возвращается к Прудону, когда Погоревших заявляет: «У меня нечего красть» (3, 159). Как это часто бывает в произведениях Пастернака, за мужским персонажем в «Диалоге» проглядывает женский прототип, «красная девственница», анархистка Луиза Мишель (Louise Michel), представшая в 1883 г. перед французской юстицией по обвинению в подстрекательстве голодных рабочих к разграблению хлебных лавок.
2.2.2.
Живаго наследует Клинцову-Погоревших по мере движения романных событий как анархисту. Он тоже анархист, но не бакунинец или анархоиндивидуалист, а толстовец. Попав к партизанам, он говорит их начальнику о программе его курсов для бойцов:
Все, что у вас сказано об отношении воина народной армии к товарищам, к слабым и беззащитным, к женщине, к идее чистоты и чести, это ведь почти то же, что сложило духоборческую общину, это род толстовства, это мечта о достойном существовании, этим полно мое отрочество.
(3, 334)
Но Ливерий не отвечает идеалам Живаго. Может показаться странным, что религиозный Живаго, озлобясь на Ливерия, называет его именем одного из Отцов церкви:
Завел шарманку, дьявол! Заработал языком! […] Заслушался себя, златоуст, кокаинист несчастный […] О, как я его ненавижу. Видит Бог, я когда-нибудь убью его.
(3, 336)
Пейоративное использование имени Иоанна Златоуста не будет, однако, удивлять, если учесть толстовский анархизм Юрия Живаго. В трактатах «В чем моя вера?» и «Царство Божие внутри вас» Толстой обвинил Иоанна Златоуста в том, что именно он извратил учение Христа в реформаторском учении о церкви воинствующей [258]258
См., в первую очередь: Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч.,т. 23, Москва, 1957, 343 и след. В уже цитированном письме Е. В. и Е. Б. Пастернаки указали нам на то, что в подготовительных материалах к «Доктору Живаго» отцов церкви прямо критикует Веденяпин (3,575). В окончательной редакции эту скептически-толстовскую точку зрения в скрытой форме унаследовал младший персонаж романа.
[Закрыть]. Выводя Ливерия-Злато-уста наркоманом, Пастернак усматривает в официальной религии тоже, что Маркс («…опиум для народа») и Новалис (источник Маркса): «Ihre sogenannte Religion wirkt bloß, wie ein Opiat…» [259]259
Novalis, Werkein einem Band, München, Wien, 1981, 460. В трактате «Царство Божие внутри вас» Толстой очень близок этой идее Новалиса и Маркса, но выражает ее иначе, чем они: он пишет огипнотическом воздействии церкви на верующих.
[Закрыть]Дезертируя из партизанского лагеря, Живаго откликается на духоборство [260]260
Религиозность Юрия Живаго внецерковна. То же следует сказать, наверное, о религиозности самого Пастернака. Его предсмертные слова были проникнуты гностической неудовлетворенностью этим миром: «Я очень любил жизнь и тебя, – сказал он Зинаиде Николаевне, – но расстаюсь без всякой жалости: кругом слишком много пошлости не только у нас, но во всем мире. С этим я все равно не примирюсь» (З. Пастернак, Воспоминания. – В: Воспоминания о Борисе Пастернаке,составление Е. В. Пастернак, М. И. Фейнберг, Москва, 1993, 229). Вот еще одно близкородственное гностицизму суждение Пастернака (в письме жене, июнь 1948) о хаосе повседневной жизни, который страшнее, чем ее разрушение: «…это хуже войны, потому что война – это смертельная и быстро разрешающаяся катастрофа, а этот порядок – смертельная катастрофа, надолго затягивающаяся» (Письма Б. Л. Пастернака к жене 3. Н. Нейгауз-Пастернак,составление К. М. Поливанов, Москва, 1993, 159).
[Закрыть](когда он старается стрелять мимо наступающих на партизан белых, он исполняет духоборское правило, по которому призванные в армию не должны были целиться в людей [261]261
Ср.: J. F. С. Wright, Slava Bohu.The Story of the Dukhobors, New York, Toronto, 1940, 48.
[Закрыть]) и на пацифистские призывы Толстого, склонявшего своих сторонников к непослушанию в случае воинской повинности. Но ведь и Погоревших опирается в Зыбушинской республике на дезертиров.
Живаго – не только Пастернак, но все же, бесспорно, рупор пастернаковских идей. Как религиозный анархист Живаго извиняет Пастернака за его увлечение в молодости Прудоном. Но Живаго (как и Пастернак) не просто контрадикторен Клинцову-Погоревших, он, если воспользоваться термином Ю. М. Лотмана, сопротивопоставлен «демонам» русской революции, он родственен террористу Ржаницкому, и он умирает как анархокоммунист 1918 года [262]262
Приобщенный авторскому началу в романе, Живаго оказывается в почти той же ситуации, что и рассказчик в «Бесах» Достоевского, один из «бесов», человек из кружка Верховенского-старшего, который бросается подбирать «портфельчик», нарочно уроненный Кармазиновым (= Тургеневым). Живаго спасает «видного политического деятеля» (3, 187), у которого бандиты украли портфель.
[Закрыть]: как отчасти пацифист, отчасти вовсе не толстовец. Смерть Живаго в трамвае синтезировала множество литературных и философских ассоциаций Пастернака, как говорилось. Помимо них, есть здесь и фактичность: умирая в трамвае около Никитских ворот в давке, Живаго разделяет судьбу Мамонта Дальского (М. В. Пропазанова), актера и политика. Мамонт Дальский погиб в том же месте Москвы, где и Живаго, хотя и не рядом с трамваем, а под его колесами. Приведем выдержку из одного из некрологов, посвященных этой ярко анархической личности, революционному авантюристу и члену группы анархокоммуниста и борца против войны Александра Ге [263]263
Пацифистскую полемику А. Ю. Ге с сочувствовавшим странам Антанты Кропоткиным см: Александр Ге, Путь к победе,Лозанна, 1917, passim.
[Закрыть]:
Знаменательно, что зеваки, собравшиеся поглазеть на останки Юрия Живаго, удостовериваются, что он не был задавлен и «что его смерть не имеет никакого отношения к вагону» (3, 484). Этот мотив был бы излишним в романе, не намекай он на то, что сравнение двух смертей – Юрия Живаго и Мамонта Дальского – для кого-то оказывается возможным. До Пастернака конец Мамонта Дальского сделал предметом художественной прозы А. Н. Толстой в романе «Восемнадцатый год»:
На Никитской площади Даша остановилась, – едва дышала, кололо сердце [ср. сердечный приступ у Живаго. – И. С.]. Отчаянно звоня, проходил освещенный трамвай с прицепом. На ступеньках висели люди. Один […] пролетел мимо и обернул к Даше бритое сильное лицо. Это был Мамонт […] Он увидел ее […] оторвал от поручня […] руку, соскочил на всем ходу […] и сейчас же его туловище скрылось под трамвайным прицепом […] Она видела, как поднялись судорогой его колени, послышался хруст костей, сапоги забили по булыжнику [265]265
Алексей Толстой, цит. соч., 527.
[Закрыть].
А. Н. Толстой карает Мамонта Дальского смертью за его любовную страсть к сугубо литературному изобретению, Даше. Вслед за А. Н. Толстым Пастернак помешает своего героя в вагон, а знакомую герою женщину, мадемуазель Флери, пускает свободно гулять по улице. При всем том в пастернаковском романе, расходящемся здесь с «Восемнадцатым годом», мужской и женский персонажи не узнают друг друга. Несчастный случай с Мамонтом Дальским, олитературенный и окарикатуренный А. Н. Толстым (в «Восемнадцатом годе» актер-анархист везет в трамвае украденные им бриллианты), теряет в эпизоде смерти Юрия Живаго свою литературность и вместе с ней карикатурность [266]266
Называя Вдовиченко «столпом […] анархизма», Пастернак употребляет выражение А. Н. Толстого («столп анархии» (там же, 465)), примененное им в «Восемнадцатом годе» к Волину (Вс. М. Эйхенбауму). Волин тем самым также входит в число фактических прообразов Вдовиченко.
[Закрыть].
Нужно еще сказать, что Живаго, умирая, пытается открыть окно в душном вагоне по примеру, который дал ему когда-то Погоревших: «– Не закрыть ли нам окно? – спросил Юрий Андреевич […] – Лучше было бы не закрывать. Душно» (3, 159). Сложное родство между автором романа, Клинцовым-Погоревших и Юрием Живаго не допускает в этом мотиве никакого ценностного размежевания всех троих. Смерть снимает разделение на негативных и позитивных персонажей. Религиозному анархисту не хватает того же, что и анархисту-кинику (которому – в его кинизме – не случайно сопутствует собака [267]267
Погоревших возведен к киникам, но кинический жест Диогена Синопского («Ищу человека!») повторяет Юрий Живаго (правда, не при свете дня, а в темноте):
«Тогда Юрий Андреевич зажег спичку, чтобы посмотреть, что с его соседом, не вышел ли он из купе в такое короткое мгновение и не спит ли он, что было бы еще невероятнее. Но нет, тот сидел с открытыми глазами на своем месте и улыбался свесившемуся сверху доктору. Спичка потухла. Юрий Андреевич зажег новую [= повтор действия героем как знак ритуального воспроизведения культурно значимого события. – И. С.] и при ее свете в третий раз повторил, что ему желательно было выяснить».
(3, 159)
[Закрыть]), – воздуха. Анархический текст Пастернака сопротивляется стараниям однозначно идентифицировать смысл его героев.
VI. От «Братьев Карамазовых» к «Доктору Живаго»
Черт с Карамазовым все говорит «пакости». А у меня это слово вымарывали в репликах Мефистофеля. А между тем я в своих «странностях» всегда подчиняюсь каким-то забытым примерам или преемственности, которую сам не сознаю.
Б. Л. Пастернак
1. «Братья Карамазовы» – текст за пределами литературного жанра
1.0.0.
Роман Пастернака находится в той традиции большого христианского повествования, которую основал Достоевский в «Братьях Карамазовых», хотя и развивает ее по-своему. Эта традиция видна уже в названии пастернаковского романа. Живаго– не только цитата из Священного писания (которая, кстати сказать, приводится в «Братьях Карамазовых») и не только гипотетическое «je vague», но и перевод на русский язык греческого имени Зосима(= «живой»).
Чтобы сравнить эти два текста, нам придется вначале постараться выявить некоторые, ускользнувшие от внимания исследователей или лишь бегло проанализированные ими, конститутивные особенности «Братьев Карамазовых». Мы покинем на время роман Пастернака.
1.0.1.
Намереваясь вести речь о том, что «Братья Карамазовы» – не литература, мы, с другой стороны, отнюдь не думаем, что этот текст принадлежит какому-то иному, чем литература, дискурсу исторического времени (пусть Достоевский и ставит в нем философские, юридические, исторические и теософские проблемы). Литература совершает в «Братьях Карамазовых» акт самоотрицания. Достоевский не занимает метапозицию по отношению к художественному творчеству, не судит его извне. Он остается внутри него. И вместе с тем оно подвергается в «Братьях Карамазовых» последовательному разрушению. «Братья Карамазовы» созданы испытанным литератором, который не удовлетворен собой, завоеванным им художественным опытом. Процесс порождения последнего сочинения Достоевского можно представить себе как воссоздание автором неких, известных ему из его прежней практики, конститутивных для литературы свойств, подытоживаемое их негацией. По своему логическому содержанию эта негация не контрадикторна литературе, но контрарна ей. Иными словами, цель Достоевского не апофатическое умолчание о мире и Боге, но замена эстетически значимого высказывания на такое высказывание, которое так или иначе дезавуирует категорию эстетического [268]268
Сказанное не означает, что апофатическая установка отсутствует и в других произведениях Достоевского, – ср.: Aage A. Hansen-Löve, Finale Diskurse und Null-Referenz bei Gogol' und Dostoevskij(in press). Под сугубо апофатическим углом зрения «Братья Карамазовы» интерпретированы в: Т. Зверева. Мир реальности и реальность рассказа в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (к вопросу о повествовании). – В: Метод и результат новые подходы к изучению текста.Тезисы докладов, Москва, 1995, 15–17. Главный аргумент в этой статье – безмолвие Христа, которое якобы отражает собой проведенную в «Братьях Карамазовых» общую для них девальвацию слова. Но ведь Христос молчит на допросе у Великого инквизитора! Он не отвечает на искушение.
[Закрыть].
1.0.2.
Литературоведы обычно игнорируют в их литературоцентризме нежелание позднего Достоевского быть только писателем (в «Братьях Карамазовых» оно сквозит особенно сильно, прорываясь на поверхность текста, в сценах суда над Митей, которого ложно обвиняет, по словам адвоката, прокурор-романист: «Обвинению понравился собственный роман…» (15,158)). Мы не задаемся здесь вопросом о том, когда именно начался отход Достоевского от литературы. Скорее всего, это был постепенный, нарастающий процесс разочарования в возможностях художественного слова, который нашел в «Братьях Карамазовых» (а также в «Дневнике писателя») свое завершение [269]269
Ср. об антириторических установках уже раннего русского реализма: Renate Lachmann, Die Zerstörung der schönen Rede.Rhetorische Tradition und Konzepte des Poetischen, München, 1994, 284 ff. О нелитературности «Бесов» мы писали в: И. П. Смирнов, Психодиахронологика…,120 и след.
[Закрыть]. Литературоведение, вовсе не подготовленное к адекватному восприятию того необычнейшего словесно-смыслового материала, которым снабжает его Достоевский, подгоняет «Братьев Карамазовых» под свою мерку, находя ее в каком-либо имеющемся в наличии художественном жанре, возводя их к жанровому образцу [270]270
Исключением из этого ряда является Г. Лукач, который заявил, что Достоевский не писал романов (Georg Lukács, Die Theorie des Romans.Ein geschichtsphilosophischer Versuch über die Formen der großen Epik (1914/15), Neuwied und Berlin, 1965, 158). Г. Лукач рассматривал творчество Достоевского как результат выхода писателя из романного жанра. Мы пытаемся понять «Братьев Карамазовых» как текст, конфронтирующий с литературой в ее целом, с любым ее жанром, не обязательно романным. Мы благодарны покойному Г. М. Фридлендеру за то, что он напомнил нам о подходе Г. Лукача к Достоевскому.
[Закрыть].
1.1.1.
Вяч. Иванов обнаружил парадигму позднего Достоевского в античной трагедии [271]271
Вяч. Иванов, Достоевский и роман-трагедия. – В: В. И., Борозды и межи,Москва, 1916, 5 и след.
[Закрыть], не заметив того, что в «Братьях Карамазовых» народный (трагический) хор, представленный двенадцатью присяжными заседателями (а также публикой, комментирующей разбирательство, – ср.: 15, 176–177), заблуждается [272]272
Ср. о суде в «Братьях Карамазовых»: Я. О. Зунделович, Романы Достоевского.Статьи, Ташкент, 1963, 180 и след.
[Закрыть]. Текст Достоевского трагедийно катастрофичен, – повторим мы Вяч. Иванова, – но при этом серия катастроф достигает здесь своей высшей точки в катастрофе трагедии как таковой, ее истины, которую вешает в ней vox populi [273]273
Ср. выступление Л. В. Пумпянского против Вяч. Иванова (Л. В. Пумпянский, Достоевский и античность,Петроград, 1922, 33), которое во многом предвосхитило представление М. М. Бахтина о «карнавальном» характере творчества Достоевского.
[Закрыть].
Достоевский не отошел в «Братьях Карамазовых» от выдвинутой им в «Бесах» идеи избранного русского народа-богоносца. И все же взгляд Достоевского на народ в «Братьях Карамазовых» не столь категоричен, как в «Бесах» (Зосима, прославляющий русских, вместе с тем и порицает их, говоря, что «народ загноился» (14, 286) от греха и нуждается в «воспитании» (14, 285)). Народоверие Достоевского критиковал в едкой рецензии на «Бесы» (1873) Н. К. Михайловский:
…каждый народ должен иметь своего бога, и когда боги становятся общими для разных народов, то это признак падения и богов, и народов. И это вяжется как-то с христианством, а я до сих пор думал, что для христианского Бога несть эллин, ни иудей […] Сказать, что русский народ есть единственный народ-«богоносец» […] – значит «дерзать» не меньше, чем дерзал Лямшин или Петр Верховенский, пуская мышь в киоту… [274]274
Цит. по: Н. К. Михайловский, Литературная критика и воспоминания,Москва, 1995, 71, 78.
[Закрыть]
О том, что рецензия Н. К. Михайловского засела в памяти Достоевского, свидетельствует речь прокурора, который (грубо ошибаясь) желал Алеше, чтобы тот не впал в будущем в «мрачный мистицизм» и «тупой шовинизм» (15, 127). В мистицизме обвинял Достоевского Н. К. Михайловский:
Достоевский возразил в «Братьях Карамазовых» на этот упрек Н. К. Михайловского как на ложно адресованный («Алеша […] был […] и не мистик вовсе» (14,17), – утверждает рассказчик). Возможно, и двойственное освещение в «Братьях Карамазовых» народа, долженствующего быть, но пока еще не ставшего «богоносным», не всегда распознающего истину, нуждающегося в пастыре, было ответом на рецензию Н. К. Михайловского, защищаясь от которой, Достоевский отводил от себя обвинение в том, что он сугубо шовинистически перетолковывает христианство.
Не соглашаясь с трагедийным возвышением народа, Достоевский обратился к «Апологии Сократа» Платона. Напомним, что Сократ в своей речи перед афинским судом отозвался об авторах трагедий уничижительно – как о лжемудрецах. Мелетос и другие пеняют Сократу за то, что он в своем философствовании пытался постичь подземный мир, совращал молодежь и подставлял на место веры в богов веру в демонов. Иван приходит на суд с лицом, «как бы тронутым землей» (15, 115), и рассказывает о явлении ему черта. Прокурор, Ипполит Кириллович, говорит о том, что Смердяков был «сбит с толку философскими идеями не под силу его уму» (15, 136), намекая на дурное влияние Ивана. Он же разражается филиппикой, направленной против легкомысленных самоубийств (Сократ в «Апологии», напротив, считает смерть благом). Людской суд и у Платона, и у Достоевского неправеден. Различна их интерпретация философа: Платон отстаивает философствование во что бы то ни стало, даже если большинство не справляется с мудростью одиночки; Достоевский полагает, что философ совиновен в преступном развитии истории через отцеубийство («Убили отца, а притворяются, что испугались» (15,117), – бросает суду и публике Иван).
Смысл античной трагедии заключен в том, что заблуждается ее герой (будь то Эдип или Креон в «Антигоне»). Смысл «Братьев Карамазовых» – в заблуждении не только героя, Ивана (как в трагедии), но и полиса (как у Платона), в трагической ошибке трагедии. Theatrum mundi превращается у Достоевского в скандал и в шутовство (на которые падок Федор Павлович) [276]276
О скандалах у Достоевского см., например: P. Л. Джексон, Вынесение приговора Федору Павловичу Карамазову. – В: Достоевский.Материалы и исследования, 3, Ленинград 1978, 173 и след.; Renate Lachmann, Gedächtnis und Literatur.lntertextualität inderrussischen Moderne, Frankfurt am Main, 1990, 254 ff.; Maxim D. Shrayer, Metamorphoses of «Bezobrazie» in Dostoevskij's The Brothers Karamazov:Maksimov – von Sohn – Karamazov. – Russian Literature,1995, XXXVII, 93–108.
[Закрыть]. Народный хор подвергается в сценах разгула Мити в Мокром карнавализации и принижению. По Достоевскому, Иван впадает в непростительный грех, когда он, заявляя о возвращении билетана вход в рай, тем самым мыслит Бога – на барочный лад – режиссером на вселенских подмостках. Хоровая истина – достояние грядущего поколения, как указывает нам на это финал «Братьев Карамазовых», где детский коллектив вторит проникновенной речи Алеши, посвященной памяти Илюши Снегирева (соответствующую цитату см. в VI. 3.1).
В невиновности Мити убеждены оба его брата, Алеша и Иван, и его невеста, Грушенька. Остальные держат его за отцеубийцу. Истина для Достоевского – на стороне семьи. С ошибающимся народным хором конкурирует в «Братьях Карамазовых» род – первобытный, ведающий истину.
1.1.2.
М. М. Бахтин вставил «Братьев Карамазовых» в рамки «Менипповой сатиры» [277]277
М. М. Бахтин, Проблемы поэтики Достоевского(1929), 4-е изд., Москва, 1979,116 и след.
[Закрыть], каковая, по его словам, производит испытание носителя философской правды в разных исключительных жизненных ситуациях. Мысль М. М. Бахтина кажется, на первый взгляд, чрезвычайно меткой, однако лишь до тех пор, пока мы не задумываемся над ценностным содержанием испытаний, которым подвергаются герои «Братьев Карамазовых». Оно разрушительно, какая бы идеяни испытывалась. Тленность тела Зосимы провоцирует Алешу на сомнения в вере. Смердяков подталкивает Ивана на отъезд в Чермашню с тем, чтобы приобщить его отцеубийству и тем самым заставить атеиста-философа сыграть роль низкого преступника. С точки зрения Достоевского, испытание опустошает и религиозность, и атеизм, не верифицирует ни то ни другое и, таким образом, вместо того чтобы быть критическим пунктом в развитии большой идеи, само претерпевает кризис. Срок для проверок еще не наступил. Именно поэтому Митя должен отказаться от задуманного им самоиспытания, от взятия на себя чужой вины, от страдания – и принять предлагаемый ему план побега в Америку. Испытание истины в жизненных ситуациях придает ей сюжетность, позволяет олитературить философию и религию, провести их, так сказать, через обряд инициации – прообраз сюжетности. Достоевский не допустил этого олитературивания, полемизируя если и не с начальной мениппеей, то, во всяком случае, с ее продолжением в «Кандиде» Вольтера и в других романах нового времени о приключениях идей: с представлением о том, что философский постулат может быть опровергнут или доказан в художественномнарративе.
1.1.3.
Противопоставив «Братьев Карамазовых» «Кандиду», мы ввязались в спор не только с М. М. Бахтиным, но и с Л. П. Гроссманом, назвавшим все романы Достоевского «авантюрно-философскими» [278]278
Леонид Гроссман, Поэтика Достоевского,Москва, 1925, 5.
[Закрыть], а также с В. Е. Ветловской, которая определила последнее произведение Достоевского как «философско-публицистический роман» [279]279
В. Е. Ветловская, Поэтика романа «Братья Карамазовы», 8 и след.
[Закрыть].
Впрочем, В. Е. Ветловскую, безоговорочно дифференцировавшую Ивана и Алешу как негативное и позитивное начала в мире «Братьев Карамазовых» [280]280
Эта излишне строгая дифференциация восходит к В. В. Розанову (1894): «И как в Алеше выделилась в очищенном виде мощь утверждения и жизни, так и в Иване в очищенном же виде сосредоточилась мощь отрицания и смерти, мощь зла» (В. Розанов, Легенда о Великом инквизиторе Достоевского.Опыт критического комментария. С приложением двух этюдов о Гоголе, изд. 3-е, С.-Петербург, 1906, 63).
[Закрыть], философичность текста интересует не так сильно, как его публицистичность. В. Е. Ветловская привела множество остроумных аргументов, с помощью которых она постаралась доказать, что Достоевский сообщает авторитетность словам Алеши и компрометирует высказывания Ивана. Многие из этих доводов выглядят односторонними. Так, например, Иван, вероятно, прихрамывает, что свидетельствует, по В. Е. Ветловской, о его сугубо дьявольской природе, которая лишает читателя права на малейшее согласие с его утверждениями о мире [281]281
В. Е. Ветловская, цит. соч., 98–99.
[Закрыть]. Но хромота Ивана амбивалентна. Ведь и Зосима слаб ногами. Плохо способны к хождению и многие иные персонажи «Братьев Карамазовых» (младшая и старшая Хохлаковы, члены семейства Снегирева, слуга Григорий, купец Самсонов [282]282
Митя угрожает Смердякову «обе ноги сломать» (14, 247), но как раз убийца и не входит в число персонажей, страдающих болезнью ног. О хромоте в мифе см. подробно: Вяч. Вс. Иванов, Структура индоевропейских загадок-кеннингов и их роль в мифопоэтической традиции. – В: Исследования в области балто-славянской культуры.Загадка как текст. 1, 118 и след.
[Закрыть]). Закономерно предположить, что мотив припадания к земле и неспособности от нее оторваться делает самых разных героев Достоевского, в том числе и Ивана, одинаково приобщенными Почве, естественно возрождающему началу (Митя, хотя и не хромает, тем не менее стережет Грушу и встречает Алешу возле дома, обладательницей которого была «одна городская мещанка, безногая старуха» (14, 95); Алеша бросается на землю и долго остается в этом положении после временного разрыва с отцом Паисием).
Однако более, чем односторонность отдельных наблюдений В. Е. Ветловской, для нас существенно здесь то, чего она не наблюдает при анализе «Братьев Карамазовых» вовсе: мы имеем в виду принципиальную неразъединяемость ложных и истинных высказываний, на которой настаивает Достоевский.
Roman à thése, роман, как говорили в XIX в., с тенденцией, четко размежевывает истину и фальшь [283]283
Ср.: Susan Rubin Suleiman, Authoritarian Fictions.The Ideological Novel As a Literary Genre, New York, 1983, passim.
[Закрыть]. Что касается Достоевского, то заведомая, казалось бы, фальшь речи еще не означает, что в словах героя нет ни грана правды. Хохлакова, которая посылает Митю, нуждающегося в деньгах сию минуту, на золотые прииски, попадает в точку, несмотря на всю неадекватность ее слов данным здесь и сейчас обстоятельствам: Митю осуждают на отбывание каторги в Сибири, в краю золотоискателей. И наоборот: самый как будто правдивый человек (как, скажем, Григорий) становится лжецом (слуга Федора Павловича губит Митю своим ошибочным показанием о якобы открытой калитке).
То, что верно применительно к второстепенным персонажам (сходные примеры легко продолжить), справедливо и в отношении героев-идеологов. Иван пишет двусмысленную статью о превращении государства в церковь. С одной стороны, статья может быть истолкована как «что-то […] похожее на социализм» (14, 58). Скорее всего, эта интерпретация, высказанная Миусовым, подразумевает антропологию Фейербаха, согласно которому государство было изначально сакральным само по себе, вне веры в Бога, и станет снова таким же после падения религии [284]284
«Wenn wir in Zeiten, wo die Religion heilig war, die Ehe, das Eigentum, die Staatsgesetze respektiert finden, so hat dies nicht in der Religion seinen Grnnd, sondern in dem ursprünglich, natürlich sittlichen und rechtlichen Bewußtsein, dem die rechtlichen und sittlichen Verhältnisseals solche für heilig gelten […] Wo es Ernstmit dem Recht ist, bedürfen wir keiner Anfeuerung und Unterstützung von Oben her. Wir brauchen kein christlichesStaatsrecht; wir brauchen nur ein vemünftiges, ein rechtliches, ein menschliches Staatsrecht. Das Richtige, Wahre, Gute hat überall seinen Heiligungsgrund in sich selbst, in seiner Qualität» [подчеркнуто (курсив – прим. верст.) автором. – И. C.] (Ludwig Feuerbach, Das Wesen des Christentums(1843), Stuttgart, 1969, 404–406). Впрочем, Миусов подразумевает не одного Фейербаха, но также последователей Сен-Симона, религиозных социалистов; он говорит о статье Ивана, повторяя некоего французского стража порядка, следящего за радикалами:
«Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника».
(14, 62)
[Закрыть]. С другой стороны, соображения Ивана интерпретируемы и как призыв к установлению теократии – таков подход к ним отца Паисия, формулирующего ту программу переделки мира, которая лежит в основе всего текста Достоевского [285]285
В. Е. Ветловская несправедливо обвиняет Ивана в том, что он в своей статье играет на руку сразу и католикам, и православным (цит. соч., 102–104). Это не так. Иван выступает против католицизма, но не проводит размежевания между атеистическим учением Фейербаха и православной идеологией (как понимает ее Достоевский). Католицизм, по отцу Паисию, стремится заместить церковь государством. Между тем Иван стоит на противоположной точке зрения:
«…не церковь должна искать себе определенного места в государстве […] а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне…»
(14, 58) К проблеме церковного суда ср.: Richard Peace, Dostoevsky.An Examination of the Major Novels, Cambridge University Press, 1971, 265 ff. О восприятии Достоевским католицизма ср. прежде всего: Л. Карсавин, Достоевский и католичество. – В.: Ф. М. Достоевский.Статьи и материалы, под ред. А. С. Долинина, Петербург, 1922, 33–64.
[Закрыть]. Аналогичным образом лжеистинна и речь Алеши, обращенная к Мите (в главе с характерным названием «На минутку ложь стала правдой»). После суда Алеша отговаривает брата подражать Христу, убеждая его скрыться в Америке, поскольку-де в этом случае у Мити не будет соблазна возгордиться принятой на себя мукой. Митя называет Алешу «иезуитом» (15,186), против чего тот не возражает. Алеша спасает невинно осужденного и, следовательно, избавляет мир от несправедливости. В то же время он воспроизводит жест сатаниста, Великого инквизитора, отпустившего Христа из темницы. Imitatio Christi отрицается Алешей так же, как и вождем (пейоративно оцененных в «Братьях Карамазовых») католиков, заботящимся лишь о хлебе насущном (ср. желание Мити стать в Америке хлебопашцем).
