Текст книги "Роман тайн "Доктор Живаго" "
Автор книги: Игорь Смирнов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
2. Юрятин и Варыкино
(государственные утопии)
2.1.
Урал выступает в пастернаковском романе как место, к которому привязываются скрытые отсылки к разного рода проектам идеального государства.
Юрятин вызывает в читательском сознании утопический урбанизм Кампанеллы. «Город Солнца» был, впрочем, использован Пастернаком уже при описании Мелюзеева [162]162
Прифронтовая полоса, в которой действует Юрий Живаго, была, по Пастернаку, историческим местом, начиная со Смутного времени, т. е. с тех пор, когда создавался «Город Солнца», написанный в 1602 г. и обнародованный в 1623 г.
[Закрыть]. Утопия Кампанеллы, объединившая в себе апостолическую ересь (жители Города Солнца берут себе в пример апостолов) и веру в возможность создания совершенного государства, служит Пастернаку перекидным мостиком, который пролагает смысловой путь, ведущий от глав о Западном фронте к уральско-сибирской части романа. Граждане Солнечного города собираются на Большой совет в полнолуние. Точно так же, в полнолуние, сходятся на митинг мелюзеевцы:
За вороньими гнездами графининого сада показалась чудовищных размеров исчерна-багровая луна […]
Луна стояла уже высоко на небе. Все было залито ее густым, как пролитые белила, светом […]
Митинг происходил на противоположной стороне площади. При желании, вслушавшись, можно было различить через плац все, что там говорилось.
Юрятин и его пригород Развилье сходны с Солнечным городом Кампанеллы архитектурно:
В Москве Юрий Андреевич забыл, как много в городе попадалось вывесок и какую большую часть фасада они закрывали. Здешние вывески ему об этом напомнили. Половину надписей по величине букв можно было прочесть с поезда. Они так низко налезали на кривые оконца покосившихся одноэтажных строений, что приземистые домишки под ними исчезали, как головы крестьянских ребятишек в низко надвинутых отцовских картузах.
К этому времени туман совершенно рассеялся. Следы его оставались только в левой стороне неба, вдали на востоке. Но вот и они шевельнулись, двинулись и разошлись, как полы театрального занавеса.
Там верстах в трех от Развилья, на горе, более высокой, чем предместье, выступил большой город, окружной или губернский. Солнце [ср.: «Civitas Solis». – И. С.] придавало его краскам желтоватость, расстояние упрощало его линии. Он ярусами лепился на возвышенности, как гора Афон или скит пустынножителей на дешевой лубочной картинке, дом на доме и улица над улицей, с большим собором посредине на макушке.
(3, 246–247)
Необычные вывески в Развилье составляют параллель к наглядной пропаганде знаний у Кампанеллы, разместившего на семи стенах своего города изложение всей человеческой премудрости, с которой его жители могли знакомиться уже с детства (ср. мотив «крестьянских детей» в «Докторе Живаго»), Как и Юрятин, Город Солнца расположен на высокой горе, чрезвычайно велик по размерам, построен ярусами и увенчан храмом, где находятся кельи монахов (ср. сходство Юрятина с Афоном) и где хранится написанная золотыми буквами Книга (ср. замечание Самдевятова о пожаре в Юрятине, не затронувшем центральные районы: «– Я говорю, – центр, центр города. Собор, библиотека»(3, 256)) [164]164
Во время гражданской войны юрятинцы обходятся без «денежных знаков» (3, 391). Деньги не известны и горожанам утопического государства Кампанеллы. Но в то же время это общеутопический мотив, так что установить, из какой именно утопии перенял его Пастернак, не представляется возможным. О христианско-утопическом образе города ср.: С. А. Гончаров, Мифологическая образность литературной утопии. – В: Литература и фольклор.Вопросы поэтики, Волгоград, 1990, 42.
[Закрыть].
2.2.1.
Варыкино смешивает две английские государственные утопии – Мора и Френсиса Бэкона. Самдевятов прямо указывает на то, что приезд семейства Громеко в Варыкино имеет утопический характер:
– Извечная тяга человека к земле. Мечта пропитаться своими руками […]
Мечта наивная, идиллическая. Но отчего же? Помоги вам Бог. Но не верю. Утопично. Кустарщина.
(3, 259)
Живаго разбивает огород на «задах господского дома»:
– Там бы я стал рыть и грядки. По-моему, там остатки цветника. Так мне показалось издали. Может быть, я ошибаюсь (мотив заблуждения бывает, как правило, сигналом интертекстуальности. – И. С.]. Дорожки надо будет обходить, пропускать, а земля старых клумб наверное основательно унаваживалась и богата перегноем.
(3, 272)
В «Утопии» Мора каждый дом выходит тыльной стороной в сад, где жители счастливого острова выращивают фрукты, травы и цветы, соревнуясь друг с другом. Этот утопический сад в «Докторе Живаго» «остаточен», «стар». Само обращение людей интеллигентских профессий к сельскохозяйственному труду, рисуемое в «Докторе Живаго», отвечает представлению Мора о том, что в правильно устроенном социуме отчуждение города от деревни будет преодолено за счет регулярных выездов горожан на уборку урожая [165]165
Этот мотив будет повторен в ряде позднейших утопий, в том числе в «Кодексе природы» Морелли («Code de la nature», русский перевод был выполнен в 1921 г.).
[Закрыть](к чему они должны приучаться уже с детских лет). Земля на утопическом острове Мора бедна, но тем не менее приносит богатые плоды благодаря применению «искусственных средств» (ср. «основательно унавоженную» почву у Пастернака и подробный регистр снятого семейством Громеко-Живаго обильного урожая: «Картошку успели выкопать до дождей […] ее у нас до двадцати мешков […] в подполье спустили две бочки огурцов…» (3, 277) и т. д.) [166]166
При изображении благодатного труда Пастернак, помимо прочего, использует и идеи С. Н. Булгакова из его шеллингианской «Философии хозяйства» (1912), привнесшей в экономическое учение софиологию. Юрий Живаго восклицает в дневнике:
«Какое счастье работать на себя и семью с зари до зари, возделывать землю в заботе о пропитании, создавать свой мир, подобно Робинзону, подражая Творцу в сотворении вселенной, вслед за родною матерью производя себя вновь и вновь на свет!»
(3, 275) Продолжающий дело матери пастернаковский устроитель хозяйства равнозначен булгаковскому, «причастному Божественной Софии». Мы читаем у С. Н. Булгакова:
«Человеческое творчество создает не „образ“, который дан, но „подобие“, которое задано, воспроизводит в свободном, трудовом, историческом процессе то, что предвечно естькак идеальный первообраз» (подчеркнуто (полужирный. – прим. верст.) автором. – И. С.]
(С. Н. Булгаков, Соч.в 2-х тт, т. 1, Москва, 1993, 159); и – далее:
«Каждый человек есть […] художник своей собственной жизни, черпающий вдохновение в себе самом»
(там же, 230).
[Закрыть].
Островитяне Мора работают не более шести часов в день, заполняя оставшееся время литературными и научными упражнениями. Рабочий день Юрия Живаго также укладывается в шесть часов, о чем свидетельствует сделанная им в варыкинском дневнике запись:
«Сколько мыслей проходит через сознание, сколько нового передумаешь, пока руки заняты мускульной, телесной, черной или плотничьей работой; пока ставишь себе разумные, физически разрешаемые задачи, вознаграждающие за исполнение радостью и удачей; пока шесть часов кряду тешешь что-нибудь топором или копаешь землю под открытым небом…» [167]167
Может показаться, что приведенный отрывок дневника наследует не столько Мору, сколько Толстому, однако интерпретация переживаний Юрия, вызванных физическим трудом, в толстовском духе отводится в пастернаковском романе как неверная:
«Я […] не проповедую Толстовского опрощения и перехода на землю…».
(3, 275) Еще один антитолстовский мотив в варыкинских главах передает чувство вины пастернаковского героя, захватившего государственное имущество:
«Наше пользование землей беззаконно. Оно самочинно скрыто от установленного государственною властью учета. Наши лесные порубки – воровство, не извинимое тем, что мы воруем из государственного кармана, в прошлом – крюгеровского».
(3, 275) Для Толстого, напротив, у земли нет собственников и, следовательно, не существует и отступлений от прав владения ею.
[Закрыть](3, 275)
Другая дневниковая запись Юрия подхватывает из «Утопии» мотив досуга, посвященного искусствам и расширению положительных знаний, причем этим занятиям придается в дневнике качество желательных, будущностных, одним словом, чаемых как идеал:
«Как хотелось бы наряду со службой, сельским трудом или врачебной практикой вынашивать что-нибудь остающееся, капитальное, писать какую-нибудь научную работу или что-нибудь художественное».
(3, 282)
Один из законов, придуманных Мором для регулирования совершенной жизни, предусматривает, что за нарушение супружеской верности преступник штрафуется принудительными работами, попадая в положение раба, а за повторную измену подлежит смертной казни. Юрий Живаго изменяет на Урале своей жене с Ларой и наказывается за это рабским служением партизанам (его захватывают в плен как раз тогда, когда он возвращается со свидания с возлюбленной домой). Арестовавший Юрия Каменнодворский обещает расстрелять пленника, если тот откажется выполнить его требование:
– Ни с места, товарищ доктор, – ровно и спокойно сказал старший между троими […] – В случае повиновения гарантируем вам полную невредимость. В противном случае, не прогневайтесь, пристрелим.
Сопоставляя «Утопию» и «Доктора Живаго», не стоит упускать из виду и того обстоятельства, что рассказчик, повествующий у Мора об идеальном государственном порядке, – моряк, путешествовавший вместе с Америго Веспуччи, и что Микулицыну-старшему, хозяйничающему в Барыкине, больше подошла бы, согласно мнению Самдевятова, не сухопутная, а флотская карьера:
– Его поприщем должно было быть море. В институте он шел по корабельной части. Это осталось во внешности, в привычках.
(3, 261)
2.2.2.
Тоня принимает возницу, который доставляет ее вместе с ее ближними в Варыкино, за легендарного кузнеца Вакха из рассказов ее матери об Урале:
– Возможно ли, чтобы это был тот самый Вакх […] Кузнец, кишки в драке отбили, он смастерил себе новые. Одним словом, кузнец Вакх Железное Брюхо. Я понимаю, что все это сказка. Но неужели это сказка о нем? Неужели это тот самый?
(3, 266)
Жители Новой Атлантиды Бэкона, охваченные страстью к неуемному научному познанию и техническому прогрессу, умеют создавать искусственные органы вместо потерянных людьми естественных. Вакх – не только сказочная фигура, но и репрезентант утопического мира [169]169
Двойничество (реального возницы и Вакха из уральского фольклора) – обычное литературное средство маркировки интертекстуальности. При отправке с железнодорожной станции в Варыкино с Тоней случается истерика; начальник станции объясняет происшедшее необычной погодой, «…жара африканская, редкая в наших широтах» (3,2 64). Урал как бы сдвигается в пастернаковском романе в сторону юга, где часто локализуются утопии. Самый сдвиг климатической зоны взят Пастернаком у Фурье, надеявшегося на переделку земных условий.
[Закрыть].
Новой Атлантидой правит совет мудрецов, страну возглавляет Дом Соломона. Пародийный эквивалент этого государственного учреждения – дом Микулицыных в Барыкине. Жена Микулицына, Елена Прокловна, хвастается своими обширными познаниями, задавая Юрию самые неожиданные и малоуместные испытательные вопросы; особенно восхищает варыкинского гостя ее осведомленность в области физики (ср. физикализм Бэкона) [170]170
Среди прочего Елена Прокловна спрашивает Юрия и о том, когда родился Грибоедов. На экзамене по новой русской литературе студенту философского факультета Московского университета, Пастернаку, достался билет с вопросом о творчестве Грибоедова (Е. Пастернак, Борис Пастернак…,180). Изображая дом Микулицыных, он же: Дом Соломона, Пастернак держал в памяти еще одно собрание мудрецов – профессоров законченного им университета. Отсюда объясняется отчество Елены Прокловны: неоплатоник Прокл писал о деятельности Академии Платона (о прототипе любого объединения философов) Философия Прокла (особенно его понятие «гипотетического») была предметом оживленной дискуссии в кругу неокантианцев (Коген, Наторп, Н. Гартман); см. подробно: Werner Beierwaltes, Proklos.Grundzüge seiner Metaphysik, Frankfurt a. M. 1965, 270–274. Имя «Микулицын» в его женском варианте точно анаграммирует литературоведческий термин «кульминация». Эго имя, явно изобретенное Пастернаком (его нет у Б. Унбегауна: В. Unbegaun, Russian Surnames,Oxford, 1972, passim), маркирует в романе начало его конца (= физическая близость Юрия и Лары, партизанский плен и т. д.).
[Закрыть].
Одна из особенно важных институций Новой Атлантиды – музей, экспонирующий разные виды обманов, симулякров, фокусов, иллюзий – всего, что полностью неприемлемо для тех, кому Бэкон предназначил поиск научной истины. В варыкинском доме Юрий Живаго находит стереоскопические снимки Урала, которые смастерил сын Микулицына, Ливерий, с помощью самодельного объектива, т. е. двухмерные имитации трехмерного пространства, вводящие их наблюдателя в заблуждение.
Прибыв в Юрятин, Комаровский восхваляет там будущее Сибири:
– Сибирь, эта поистине Новая Америка, как ее называют, таит в себе богатейшие возможности. Это колыбель великого русского будущего, залог нашей демократизации, процветания, политического оздоровления.
(3, 417)
Конечно, эта тирада имеет в виду, в первую очередь, стихи Блока о Сибири: «Уголь стонет, и соль забелелась, И железная воет руда… То над степью пустой загорелась Мне Америки новой звезда!» [171]171
А. А. Блок, Собр. соч.в 8-и тт., т. 3, Москва, Ленинград, 1960, 270.
[Закрыть]Но равным образом она отправляет нас и к утопии Бэкона как к претексту Блока. Старая Атлантида, по Бэкону, это – Америка, стертая с лица земли потопом, чьей изначальной цивилизации наследует вторая Америка, Новая Атлантида.
2.3.
Мы вернемся к Бэкону чуть позднее, а пока суммируем сказанное о Юрятине и Барыкине.
Юрий Живаго двойственен. По дороге в Варыкино он обрушивается в споре с Самдевятовым на марксизм, порицая эту философию как утопическую:
Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм.
(3, 257)
С другой стороны, Живаго не исключается Пастернаком из общего утопизма эпохи не только в главах о Февральской революции, но и тогда, когда речь в романе заходит о большевистском периоде. Пастернаковский герой, бегущий из революционной Москвы на Урал, не может на деле занять позицию вне утопического мира – его тяга к земле заимствована у Мора, выбранные им места новой жизни воссоздают утопические модели Кампанеллы и Бэкона.
Пастернак всячески компрометирует утопизм. Если на Западном фронте его следствием было убийство ни в чем не повинного Гинца, то пребывание Живаго на Урале и в Зауралье завершается деградацией героя. Бывший дворник семейства Громеко, Маркел, пеняет Юрию, объявившемуся вновь в Москве, за то, что он не был верен своему месту, предпочел насиженной жизни поиск другого пространства обитания (т. е., в конечном счете, критикует своего будущего зятя за выбор им ложного топоса, за y-топизм):
А нешто я тебе повинен, что ты не выдался. Не надо было в Сибирь драть, дом в опасный час бросать. Сами виноваты. Вот мы всю эту голодуху, всю эту блокату белую высидели, не пошатнулись, и целы.
(3, 471)
Маркел – философ, как и остальные персонажи романа, он цитирует ни много ни мало – «Мысли» Паскаля, который выводил все людские несчастья из того, что мы не можем усидеть дома:
Quand je m'y suis mis quelquefois à considérer les diverses agitations des hommes et les périls et les peines où ils s'exposent, dans la cour, dans la guerre, d'où naissent tant de querelles, de passions, d′entreprises hardies et souvent mauvaises, etc., j'ai découvert que tout le malheur des hommes vienl d′une seule chose, qui est de ne savoir pas demeurer en repos, dans une chambre [172]172
[Blaise] Pascal, Pensées,Paris, 1964, 109. Ср. еще одно место из «Мыслей», тесно связанное с приведенной оттуда выдержкой: «Notre nature est dans le mouvement; le repos entier est la mort» (ibid., 108). Юрий Живаго – блуждающий, странствующий (в тайге, по шпалам железной дороги, в поездах) персонаж. Имел ли Пастернак в виду, давая имя заглавному герою романа, французское «je vague»? Топика спасительного дома появляется у Пастернака в «Волнах» – ср. разбор отрывка «Мне хочется домой в огромность…»: А. К. Жолковский, Любовная лодка, упряжь для Пегаса и похоронная колыбельная. В: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов, Мир автора и структура текста,238 и след.; И. П. Смирнов, Порождение интертекста…,80 и след.
[Закрыть].
Пастернаковский дворник тезоименен рано умершему, как и Паскаль, и, как он, религиозно настроенному брату Зосимы, Маркелу, из «Братьев Карамазовых». Пустой, неизвестно, по каким причинам (ср. загадку без ответа в «Цветке» Пушкина), дом предстает Юрию Живаго, когда он перебирается на Урал:
На горе стоял одинокий, отовсюду открытый дом […]
Жил ли кто-нибудь в доме, или он стоял пустым и разрушался, взятый на учет волостным или уездным земельным комитетом? Где были его прежние обитатели и что с ними сталось? Скрылись ли они за границу? Погибли ли они от руки крестьян? Или, заслужив добрую память, пристроились в уезде образованными специалистами?
(3, 228–229)
Полемизируя с утопиями Мора и Бэкона, Пастернак вплетает в описание Варыкина реминисценцию из антиутопии О. Хаксли «Brave New World». Сын Тони и Юрия, Шурочка, капризничает, попав в Варыкино:
Шурочка […] был не в своей тарелке […] Он был недоволен, что в дом не взяли черного жеребеночка, а когда на него прикрикнули, чтобы он угомонился, он разревелся, опасаясь, как бы его, как плохого и неподходящего мальчика, не отправили назад в детишный магазин, откуда, по его представлениям, его при появлении на свет доставили на дом родителям.
(3, 271)
Английский утопический этатизм прослеживается Пастернаком вплоть до его превращения в собственную противоположность у Хаксли (очень модного в СССР в начале 30-х гг.). Словосочетание «детишный магазин» калькирует название учреждения, где в романе Хаксли искусственно создаются люди утопического времени: «the Embryo Store» [173]173
Aldous Huxley, Brave New World,London, 1977, 37.
[Закрыть].
2.4.
Пастернак уделяет Бэкону в своем романе повышенное внимание [174]174
Возможно, под влиянием одного из своих марбургских учителей, Кассирера, который изучал философию Бэкона (ср.: Е. Cassirer, Funktions und Substanzbegriff,Berlin, 1910, 230 ff). Об отношениях между Пастернаком и Кассирером см.: Н. Вильмонт, О Борисе Пастернаке.Воспоминания и мысли, 148–149; Е. Пастернак, цит. соч.,160.
[Закрыть]. В «Докторе Живаго» учитывается наряду с «Новой Атлантидой» и «Новый Органон». Выстраивая сцену смерти Юрия, Пастернак исходит из известной притчи о ложном и истинном методах познания, изложенной в «Новом Органоне». Даже калека, если он выбрал правильную дорогу, писал Бэкон, обгонит скорохода («cursor»), который движется непутем (= «extra viam») [175]175
The Worksof Francis Bacon. Vol. I, London, 1858, 172.
[Закрыть]. Дряхлая мадемуазель Флери, направляющаяся в швейцарское посольство за визой для эмиграции на Запад, опережает на своих двоих (она, по выражению Пастернака, «плетется» (3, 483)) Юрия, севшего в аварийный трамвай:
И она пошла вперед, в десятый раз обогнав трамвай и, ничуть того не ведая, обогнала Живаго и пережила его.
(3, 485) [176]176
Эпизод смерти героя в пастернаковском романе в высшей степени многозначен и допускает множество интерпретаций – ср. некоторые из них: Louis Allain, Résurgences de la «troika» de Gogol’ chez Pasternak et Gumilëv. – Revue des Étude Slaves,1987, LIX-4, 777 ff; Roger B. Anderson, The Railroad in Doktor Živago. – Slavic and East European Journal,1987, Vol. 31, № 4, 516 f; Борис Гаспаров, Временной контрапункт как формообразующий принцип романа Пастернака «Доктор Живаго». – In: Boris Pasternak and His Times…, 320 ff; И. P. Деринг-Смирнова, Пастернак и немецкий романтизм, 2(«Доктор Живаго» и «Генрих фон Офтердинген») (ms).
[Закрыть]
Бэкон вставляет свою параболу в рассуждения об Идоле театра, т. е. теории философских догматов, принимаемых на веру. Живаго не избавлен, хочет сказать нам Пастернак, от поклонения этому Идолу и проигрывает из-за того жизненное соревнование с девственным, неискушенным существом, которым мог бы быть и он сам, останься он верен своей первоначальной непорочности, тому «неистовству чистоты» (3, 42), о котором думал Веденяпин. Пародируя «Новую Атлантиду», Пастернак, с другой стороны, принимает проведенную Бэконом критику сознания, противопоставляет Бэкона-утописта Бэкону-гносеологу, предшественнику Гуссерля с его «трансцендентальной редукцией».
3. «Политейа» и зауральская партизанщина
(государственные утопии)
( продолжение)
3.1.1.
Изображение партизан в «Докторе Живаго» по меньшей мере трехслойно в интертекстуальном плане. Первый пласт здесь образуют заимствования (отчасти уже исследованные) из документальных свидетельств и научной литературы о гражданской войне на Урале и в Сибири [177]177
См. комментарии В. М. Борисова и Е. Б. Пастернака к «Доктору Живаго» в цитируемом нами издании (3, 703–705).
[Закрыть].
3.1.2.1.
Вторым слоем являются многочисленные реминисценции из художественных текстов о сибирской и дальневосточной партизанщине.
Завязка партизанской карьеры Терентия Галузина перекочевала в пастернаковский роман из повести Вс. Иванова «Партизаны» (1920–1921). Иванов рассказывает о том, как плотник Кубдя подряжается строить амбары в Улалейском монастыре. Во время церковного праздника в деревню прибывают два милиционера, которые разрушают самогонный аппарат. Чтобы попугать блюстителей порядка, пьяный Кубдя стреляет в их сторону, не желая причинить им вред, но случайно убивает одного из них. После этого события плотнику приходится скрыться и волей-неволей примкнуть к партизанскому движению.
По образцу Кубди Терентий становится партизаном вовсе не из-за политических убеждений. На Пасху в Кутейном Посаде и Малом Ермолае ведется набор рекрутов в колчаковскую армию. Пьют самогон. Неизвестный, воспользовавшись скандалом на призывном пункте, бросает фанату в волостное правление. Милиционеры безуспешно разыскивают провокатора (эта невыясненность обстоятельств взывает к интертекстуальной догадливости читателей). Молодые люди, подлежащие набору, и среди них – Терентий, прячутся, не зная за собой вины, а затем бегут к партизанам [178]178
Предыстория Терентия Галузина, подробно прослеженная в «Докторе Живаго», выходит за рамки магистральной темы романа о любви Лары и доктора. Это пастернаковское отступление в иноповествование маркирует заимствованность развертываемого здесь автором «Доктора Живаго» сюжета.
[Закрыть].
Дальнейшая судьба Терентия контрафактурна относительно биографии заглавного героя из историко-революционной поэмы Асеева «Семен Проскаков» (1927–1928). За участие в заговоре против Ливерия Микулицына Терентий подлежит расстрелу, но, будучи лишь раненным, выползает из-под трупов, скитается по тайге и в конце концов выдает советским властям повстречавшегося ему Стрельникова. Проскакова, напротив, недорасстреляли белые; впрочем, он и Терентий – равно заговорщики, хотя как таковые и принадлежат к разным политическим полюсам, – ср. один из эпиграфов в поэме Асеева, цитирующий документы Архива Истпрофа ЦК Союза горнорабочих:
Вот я, Проскаков Семен Ильич, и должен был описать как пережитое при Колчаке в 1919 году дня 8 марта за мартовское восстание; мне пришлось бежать, я скрывался, и в одно время я был предан двумя в дер. Моховой […] Я почувствовал, что он, гад, меня легко ранил, я притаился, он, гад, прошел, бросив меня, понаблюдав, опять идет ко мне, наган в голову и дал три обсечки, в четвертый раз выстрелил наган в мою голову, не попал, а мою голову заменила сырая земля и приняла в себя кровожадную пулю и спасла меня. После отъезда гада я бежал, и после расстрела я попал в отряд тов. Роликова и действовал со своими ранами в отряде… [179]179
Николай Асеев, Собр. соч.в 5-и тт, т. 2, Москва, 1963, 360.
[Закрыть]
Дезертируя из «лесного воинства», Живаго поступает так же, как индивидуалист Мечик в романе Фадеева «Разгром» (1926), но не из-за страха за свою жизнь, в прямом отличие от своего негативного литературного прообраза, а из озабоченности судьбой близких. Живаго совершает несколько попыток избавиться от плена – возвращаемость действия высвечивает его вторичность в качестве литературного мотива. В «Разгроме» и в «Докторе Живаго» силы красных теснит противник, им приходится отступать, причем в обоих романах совпадают конкретные обстоятельства отхода: чтобы спастись, и фалеевским, и пастернаковским партизанам нужно мостить болото.
3.1.2.2.
Название повести Вяч. Шишкова об алтайских партизанах, «Ватага» (1923), всплывает в диалоге пьянствующих по поводу Пасхи и призыва новобранцев Гошки Рябых и Терентия Галузина:
– Ты мне, Гошка, только вот что скажи. Еще я про социализм не все слова знаю. К примеру, саботажник. Какое это выражение? К чему бы оно?
– Я хоша по этим словам профессор, ну как я тебе, Терешка, сказал, отстань, я пьян. Саботажник– это кто с другим в одной шайке. Раз сказано соватажник, стало быть, ты с ним из одной ватаги.
(3, 320)
Выбивающаяся из обычной стилистики Пастернака народная этимология в духе Лескова и его последователей имеет в «Докторе Живаго» не столько традиционно присущую ей функцию (= произвести комический эффект), сколько используется по интертекстуальному назначению: слово с не его собственным смыслом есть слово из чужого текста.
«Ватага» рисует гражданскую войну в виде новой пугачевщины [180]180
См. «Предисловие» Шишкова к его повести: Вяч. Шишков, Полн. собр. соч.,т. 5, Москва, Ленинград 1927, 5.
[Закрыть]. В соответствии с этой установкой текст Шишкова во многом составлен из мотивов, взятых из пушкинской «Истории Пугачева». Так, Пушкин повествует о том, как Пугачев влюбился после взятия Татищевой крепости и учиненных там зверств в дочь одного из начальников ее обороны:
Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее брата [181]181
А. С. Пушкин, Полн. собр. соч.,т. IX-1 [Москва] 1938, 19. В дальнейшем ссылки на этот том – в тексте статьи.
[Закрыть].
У Шишкова партизанский вожак Зыков, захватив город и расправившись со священниками и купцами (их сжигают в церкви после немыслимых пыток), влюбляется в купеческую дочь Таню (у нее есть брат, как и у Харловой, который впоследствии убивает Зыкова).
Пастернак усвоил себе метод построения «Ватаги».
В одних случаях он повторяет сразу и повесть Шишкова, и «Историю Пугачева». Ворвавшись в Казань, сторонники Пугачева бесчинствуют в карнавальных нарядах:
Разбойники, надев на себя женские платья, поповские стихари, с криком бегали по улицам, грабя и зажигая дома.
(63)
В «Ватаге» партизаны, перед тем как сжечь своих пленников, переодевают их женщинами, а сами облачаются в ризы священников и служат кощунственный молебен. Пастернак сдвигает мотив кощунственного революционного карнавала на периферию своего романа, привязывает этот мотив к эпизодической, случайно мелькающей при аресте Юрия фигуре:
Поперек дороги, преграждая ее, стояли три вооруженных всадника. Реалист в форменной фуражке и поддевке, перекрещенный пулеметными лентами, кавалерист в офицерской шинели и кубанке и странный [ «сигнальное» слово интертекстуальности. – И. С.], как маскарадный ряженый, толстяк в стеганых штанах, ватнике и низко надвинутой поповской шляпе сширокими полями.
(3, 303)
В других Случаях Пастернак оставляет «Ватагу» в стороне и прямо черпает смысловой материал из «Истории Пугачева». Приведем только один пример такой расширенной, по сравнению с повестью Шишкова, работы Пастернака с первоисточником. Заговор Захара Гораздых против Ливерия конструируется Пастернаком из тех же элементов, что и интрига Шигаева против Пугачева, изображенная Пушкиным (у Шишкова аналогичный эпизод не отыскивается):
Бунтовщики начали выбираться из Берды, кто верхом, кто на санях. На воза громоздили заграбленное имущество. Женщины и дети шли пешие. Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло на улицу. Между тем Шигаев, видя, что все пропало, думал заслужить себе прощение и, задержав Пугачева и Хлопушу, послал от себя оренбургскому губернатору с предложением о выдаче ему самозванца, и прося дать ему сигнал двумя пушечными выстрелами. Сотник Логинов, сопровождавший бегство Пугачева, явился к Рейнсдорпу с сим известием.
(48)
В «Докторе Живаго», в согласии с «Историей Пугачева», отступление партизан вместе с семьями и борьба их командира, Ливерия, с пьянством предшествуют началу недовольства среди них. Оба заговора безуспешны. Держа речь о выдаче Ливерия белым, Захар Гораздых совершает ошибку, присваивая их генералу Галиуллину чин сотника, – интертекстуальную по происхождению (ср. сотника Логинова у Пушкина):
– Надо исделать штуку, чего свет не видал, из ряду вон. Они требовают его [Ливерия. – И. С.] живого, в веревках. Теперь слышишь, к энтим лесам подходит ихний сотник Гулевой. (Ему подсказали, как правильно, он не расслышал и поправился: «генерал Галеев»).
(3, 343)
3.2.1.
Несмотря на всю близость описания партизан в «Докторе Живаго» к литературе 1920-х гг., их концептуализация у Пастернака решительно отличается от уже имевшей место в советской прозе и поэзии своей далеко заходящей философичностью. Третий интертекстуальный слой глав, посвященных пленению Юрия Живаго, представляет собой собрание намеков на «Государство» Платона [182]182
О других откликах Пастернака на платоновскую философию см.: Лазарь Флейшман, Борис Пастернак в двадцатые годы,122, 187, 220; J. R. Döring-Smirnov, Ein kamevaleskes Spiel mit fremden Texten. Zur interpretation von B. Pasternaks Poem Vakchanalija. —In: Text. Symbol. Weltmodell.Johannes Holthusen zum 60. Geburtstag, hrsg. von J. R. Döring-Smirnov, P. Rehder, W. Schmid, München 1984, 72 fF; Д. Явор, Трактовка стихотворения Бориса Пастернака «Раскованный голос» в свете учения платоновского Сократа об Эросе. – In: Acta universitatis Szegediensis. Dissertationes slavicae, XIX,Szeged, 1988, 241 fF; Olga Matich, op. cit.; Т. Венцлова, цит. соч., 382–392.
[Закрыть].
Пережитое Юрием в партизанском лагере обладает для него свойством абсолютной (утопической) новизны: «Лес, Сибирь, партизаны […] что за небывальщина»(3, 363). И «лесным воинством», и платоновским государством «стражей» правит философия. Партизанский диктатор – любитель мудрости; Юрий сообщает Каменнодворскому:
– Ливерий Аверкиевич любит по ночам философствовать, заговорил меня.
(3, 341)
По Платону, «стражи» должны получать философское образование (кн. 6, 15 и кн. 7, 8). Солдатам Ливерия также надлежит быть просвещенными. Живаго говорит ему:
– Я преклоняюсь перед вашей воспитательной работой […] Ваши мысли о духовном развитии солдат мне известны. Я от них в восхищении.
(3, 333)
Живаго и разделяет «мечту о достойном существовании» (3, 334), которая окрыляет педагогические усилия Ливерия, и отвергает его просветительство, обнаруживая здесь то же противоречивое отношение к утопизму, что и в главах о Барыкине:
– Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование – это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама […] непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало…
(3, 334)
Слова о «веществе» полемически цитируют «Государство», где философу, планирующему идеальное общественное устройство, предписывается преодолевать «данный в человеке материал» (кн. 6, 13) [183]183
Заодно Пастернак выступает и против платониста Сологуба, чей роман «Творимая легенда» открывается словами: «Беру кусок жизни, грубой и бедной [ср.: „…существование […] комок грубого[…] материала“. – И. С.], и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт» (Федор Сологуб, Собр. соч.,т. 18, С.-Петербург, изд-во «Сирин», 1914, 3). К платонизму Сологуба ср. его статью «Искусство наших дней» («Русская мысль», кн. XII, Москва, Петроград, 1915): «все содержание предстоящего нам мира сводится к наименьшему числу общих начал…» (36, т. е. к платоновским эйдосам).
[Закрыть]. Живаго побивает Платона, апеллируя к представлению Вл. Соловьева из «Чтений о Богочеловечестве» о саморазвиваюшейся «Душе мира», Софии [184]184
Рецепция философии Вл. Соловьева в «Докторе Живаго» могла бы составить предмет обширного самостоятельного исследования; эта проблема затрагивается в: А. В. Лавров, Еще раз о Веденяпине в «Докторе Живаго». – В: «Быть знаменитым некрасиво…»,97–99. Кроме Вл. Соловьева, Пастернак противопоставляет Платону в партизанской части романа и трансцендентального субъекта немецкой классической философии. Если у Платона граждане его государства достигают завершенности-в-себе, самотождественности, полной неизменности, свойственной богам (миф о Протее – лишь вздорная сказка, кн. 2, 20), то Юрий Живаго, как мы уже писали в другой связи, напротив, берет себе в пример субъекта, идентичного познаваемому им объекту (природе). С платоновской самотождественностью (и следующей отсюда социальной монофункциональностью) идеальной личности не согласна и Лара, которая заявляет Юрию незадолго до его похищения партизанами:
«Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно и то же!».
(3, 296)
[Закрыть].
3.2.2.
Миф, предназначенный Платоном для воспитания «стражей» философского государства, гласит, что они рождаются из земли (и потому должны защищать Мать-Землю) и что Творец примешал одним из них (властителям) золото, а другим (помощникам) – серебро (кн. 3, 21–22).
След этого дидактического мифа содержит в себе у Пастернака картина отступления «крестьянского ополчения», как бы растущего из земли, преобразованной в антиутопическом «Докторе Живаго» в «грязь» (ср. также появление среди партизан Терентия Галузина и его товарищей, до того прятавшихся от милиционеров под амбаром):
Дома по обеим сторонам дороги словно вбирались и уходили в землю, а месящие грязь всадники, лошади, пушки и толпящиеся рослые стрелки в скатках, казалось, вырастали на дороге выше домов.
(3, 325)
Заводила заговора против Ливерия иронически называет партизанского начальника «золотцем» (3, 343), а высший слой партизан, который несет охрану командира, именуется в романе «серебряной ротой» (3, 343; это словосочетание втайне пейоративно – ср. эвфемизм «золотая рота», обозначающий уборщиков нечистот) [185]185
Сказанному не противоречит то обстоятельство, что Пастернак, возможно, заимствовал обозначение «серебряная рота» из реального речевого обихода сибирских партизан, – ср.: М. Бирман, По следам доктора Живаго. – В: С разных точек зрения.«Доктор Живаго» Бориса Пастернака, Москва 1990, 185 и след.
[Закрыть].
Трагически-сентиментальный на поверхности, роман Пастернака зачастую комичен в своих интертекстуальных недрах. В число насмешек Пастернака над Платоном, о которых зашла речь, входит и характеристика внешнего вида партизан. Если у Платона «стражи» в их рвении охранять философское государство подобны псам (кн. 3,13), то в «Докторе Живаго» эта сопоставимость переводится из абстрактно-возвышенного в конкретно-сниженный план – партизаны физически напоминают собак, почти превращаются в них:
Не хватало зимней одежды. Часть партизан ходила полуодетая. Передавили всех собак в лагере. Сведущие в скорняжном деле шили партизанам тулупы из собачьих шкур шерстью наружу.
(3, 352)
3.2.3.
В противоположность «Государству» роман Пастернака не рисует совместного владения женами и детьми среди партизан, новых «стражей». Но все же и в этом пункте «Доктор Живаго» пересекается с «Государством». Принадлежность к «лесному братству» влечет за собой уничтожение семьи – безумное, чудовищное, вовсе не благодетельное, как у Платона.
Убийство Памфилом Палых троих детей и жены из опасения, что они попадут в руки белогвардейцев, имеет сложный литературно-философский генезис, который мы уже начали анализировать в главе «Двойной роман» [186]186
Совместно с философией Штирнера еще одним претекстом здесь служит первая глава «Истории Пугачева»: «Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход» (7).
[Закрыть]. То, что в этом полигенезисе приняло участие и «Государство», не вызывает сомнения. Платон вкладывает в уста Сократа историю некоего мужа из Памфилии (южный берег Малой Азии), который пал в бою, но воскрес на двенадцатый день и поведал о том, что узрел в потустороннем мире. Грешникам, совершившим преступление против семьи, никогда не будет прошения. Некий тиран из все той же Памфилии, убивший отца и старшего брата, вовеки не искупит своего греха. Отсюда у Пастернака происходит не только имя «Памфил», но и замечание о том, что «существование» этого персонажа было «бесповоротно конченное» (3, 365).
Жизнь с партизанами означает бессемейность и для Юрия Живаго, который обращается к Ливерию со словами:
– Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего места на свете, чем ваш лагерь и ваше общество [Ливерий явно упрекается за утопизм. – И. С.]. Наверное, я еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от дома, отдела, ото всего, что мне дорого и чем я жив.
(3, 335)
Речь Юрия в лаконичной и негативной форме передает все основные идеи Платона, касающиеся семьи и собственности в утопическом социуме, в котором родители не знают своих детей, а дети – родителей, в котором «стражи», состоящие на содержании государства, не имеют своих домов (кн. 3, 22) и никакого иного занятия, кроме обеспечения всеобщего блага (кн. 5, 13).
3.2.4.
Наряду с мифами о сынах Земли и тиране из Памфилии, в пастернаковский роман врастает также третий миф из «Государства» – о пещере (кн. 7). (Можно сказать, пожалуй, что Пастернак старался архаизировать Платона, свести «Государство» к его мифологическим элементам).
Диалоги доктора и партизанского главаря начинаются в вырытом в земле жилище, в «землянке», и продолжаются в ней во время блужданий отряда по тайге. По Платону, непросвещенный человек подобен узнику в пещере с оковами на ногах и шее. Пастернак отводит эту роль Юрию Живаго, отвергающему, пусть и не до конца, утопическое просветительство:
Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи (платоновское уподобление теряет наглядные детали, превращается в снятый троп. – И. С.], доктор был вынужден подчиняться своей несвободе, с виду как бы воображаемой.
(3, 325).
Рабы пещеры сидят в ней спиной к источнику света; проносимая за их спинами утварь предстает перед ними лишь в виде игры теней на стене, принимаемой ими за реальность; люди, проносящие предметы, сравниваются Платоном с фокусниками, кукловодами.
Как и пленники платоновской пещеры, доктор попадает в иллюзорный мир, где действительное трудно отличить от показного:
Казалось, этой зависимости, этого плена не существует, доктор на свободе и только не умеет воспользоваться ей.
(3,325)
Сам Ливерий выступает для Юрия Живаго в качестве балаганно-площадной фигуры, фигляра:
«Господи, до чего не выношу я этого паясническоготона», – про себя вздыхал доктор…
(3, 332)
« Завел шарманку, дьявол! […]», – вздыхал про себя и негодовал Юрий Андреевич.
(3, 336)
Во время заключительного диалога с доктором партизанский командир поглощен уходом за огнем, разведенным в почти античном светильнике:
В землянке пахло душистым угаром. Он садился на нёбо, щекотал в носу и горле. Землянка освещалась тонко в листик нащепленными лучинками в треногом таганце. Когда они догорали, обгорелый кончик падал в подставленный таз с водой, и Ливерий втыкал в кольцо новую, зажженную.
(3, 367)
Познание сущностного, согласно Платону, состоит в выходе из обманывающей нас пещеры, в обращении зрения к солнцу. Ливерий обвиняет Юрия в нежелании выбраться из мрака: «…вы не видите впереди просвета» (3, 334). В споре с Платоном Пастернак объединяет того, кто ввергает обитателей пещеры в заблуждение теневыми узорами, и того, кто рвется к солнцу. С пастернаковской точки зрения утопист (Ливерий) и есть творец мнимого мира (ср. стереоскопические картинки Урала, сделанные будущим партизанским полководцем в юности). Живаго негодующе думает о Ливерии:
