Текст книги "Роман тайн "Доктор Живаго" "
Автор книги: Игорь Смирнов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
«Какая близорукость [у покинувшего подземную тюрьму, – говорится в „Государстве“, – может испортиться зрение. – И. С.). Я без конца твержу ему о противоположности наших взглядов, он захватил меня силой [Платон считал, что обитателей пещеры можно приучить к яркому свету только в принудительном порядке. – И. С.] и держит при себе, и он воображает [! – И. С.], что его неудачи должны расстраивать меня, а его расчеты и надежды [утопизм. – И. С.] вселяют в меня бодрость. Какое самоослепление! Интересы революции и существование Солнечной системы [ср. созерцание солнца в мифе о пещере. – И. С.] для него одно и то же».
(3, 334)
Платон считал, что если вышедший из пещеры на свет вернется к сотоварищам и захочет освободить и их, то они, привыкшие к своим обстоятельствам, убьют его (кн. 7, 2). Живаго, пленник пещеры, вынашивает мысль об убийстве Ливерия («О, как я его ненавижу! Видит Бог, я когда-нибудь убью его» (3, 336); эта фраза возникает во внутренних монологах доктора трижды [187]187
Чем более глубоко завуалированы в литературном произведении его интертекстуальные контакты (а именно такая тщательная маскировка генезиса характерна для «Доктора Живаго»), тем большая нагрузка ложится на сигнализирование интертекстуальности (откуда, в частности, гипертрофия повторяемости в пастернаковском тексте – ср. также троичное появление мотива звезд в связи с Кантом).
[Закрыть]). На деле попытку погубить Ливерия предпринимает не доктор, а Захар Гораздых с заговорщиками [188]188
Образ платоновской пещеры в «Докторе Живаго» уже подвергся анализу в статье Б. М. Гаспарова «Временной контрапункт…» (346–347). Б. М. Гаспаров связывает с платоновским мифом прежде всего тот отрывок романа, который повествует о путешествии доктора по Сибири после его дезертирства из партизанского отряда: «Человеку снились доисторические сны пещерного века. Одиночные тени […] часто казались ему [Юрию Живаго. – И. С.] знакомыми, где-то виденными. Ему чудилось, что все они из партизанского лагеря» (3, 372). В этом месте пастернаковского текста платоновский претекст проступает с максимальной ясностью. Пастернак, присовокупим мы к наблюдению Б. М. Гаспарова, суммирует и, можно сказать, опрозрачнивает здесь все те реминисценции из мифа о пещере, которыми кишит партизанская часть романа (ср. мотив déjà vue в приведенной цитате).
[Закрыть].
3.3.
Мы можем теперь раскрыть значение рекламного щита «Моро и Ветчинкин», который преследует Юрия на протяжении всего его пребывания на Урале и около которого совершается захват доктора партизанами. Реклама указывает Юрию его путь в царство утопии. Надпись (упоминаемая в романе пять раз) составлена из итальянизированного имени Мора [189]189
В 1561 г. «Утопия» Мора стала известной в Италии под титулом: Tomaso Moro,«Del governo dei regni et delle republica d'Utopia» (cm.: Frank E. Manuel, Fritzie P. Manuel, Utopian Thought in the Western World, Oxford, 1979, 151).
[Закрыть]и из прочтения этимологии имени Бэкона на русско-германский манер («Ветчинкин» = «Schinken» + «ветчина» = «bacon»). Классический английский государственный утопизм XVI–XVII вв. пропитывается у Пастернака итальяно-русско-немецкими коннотациями и становится ответственным за возникновение трех главных тоталитарных государств в Европе нашего столетия.
4. Москва – Урал
(антропологическая утопия Фурье)
4.1.1.
Если Ливерий – носитель платоновского утопизма, то Антипов-Стрельников – фурьерист [190]190
Интерес Пастернака к учению Фурье и русскому фурьеризму чувствуется начиная со «Спекторского». Лирический субъект этой поэмы подбирает библиотеку для Наркомата иностранных дел, занимаясь тем же, что составляло в свое время обязанность чиновника по иностранному ведомству и первого русского фурьериста, М. В. Буташевича-Петрашевского.
[Закрыть].
Фурье перевел утопическую проблематику из социально-этатической плоскости в антропологическую. Уже в первом своем труде, «Теория четырех движений и всеобщих судеб» (1808), он увидел основную несправедливость общественной жизни в угнетении одного пола другим. Современная цивилизация, которую нельзя улучшить и которую поэтому следует уничтожить, «тиранизирует» женщину. Социальный прогресс имеет дальней целью эмансипировать подавленный пол.
В этом же, в освобождении женщины из-под гнета маскулинизированной культуры, заключен смысл революционности Стрельникова. Вот его слова:
– Грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины. [Это уравнивание социальной и половой несправедливости самым непосредственным образом изобличает фурьеризм Стрельникова. – И. С.] […] Какое олимпийство тунеядцев, замечательных только тем, что они ничем себя не утрудили, ничего не искали, ничего миру не дали и не оставили! [ср. ниже о борьбе Фурье с «паразитизмом». – И. С.]. Но разве Тверские-Ямские и мчащиеся с девочками на лихачах франты в заломленных фуражках и брюках со штрипками были только в одной Москве, только в России? [Речь идет не об одном лишь русском контексте! – И. С.] Улица, вечерняя улица, вечерняя улица века, рысаки, саврасы, были повсюду. Что объединяло эпоху, что сложило девятнадцатое столетие в один исторический раздел? Нарождение социалистической мысли.
(3, 454–455)
Фурье рассуждал о несовершенстве природного устройства Земли (он называл ее «самым несчастным телом универсума», намереваясь спасти и женщину, и ее мифологический аналог, Землю-Деметру) и предлагал сдвинуть земную ось в целях улучшения климата [191]191
Когда это совершится, появятся всяческие животные с противоположными к их исходным качествами: антильвы, антикиты и пр. – ср. антифурьеристскую шутку Пастернака: «Анти-пов» или «Ан-типов».
[Закрыть](к этому мотиву мы обратимся также позднее) с помощью «индустриальной армии» [192]192
Милитаризацию производства провидели в будущем и другие утописты, например, Беллами и Оуэн.
[Закрыть]. Стрельников воспроизводит эти идеи метафорически:
– А мы жизнь восприняли как военный поход [ср. военизацию переделки природы у Фурье. – И. С.], мы камни ворочали [ср. изменение естественного порядка в «Теории четырех движений…». – И. С.] ради тех, кого любили.
(3, 454)
Новое общество, из которого, как и из старого, нельзя удалить инстинкты, будет основываться, как предполагал Фурье, на соревновании между «страстными (пассионарными) сериями» (= группами соперничающих друг с другом трудящихся). Именно под этим углом зрения и рассматривает действительность Стрельников:
Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаютсяв достижении совершенства.
(3, 251; ср. еще: «… две страстиотличали его» (3, 250) и термин Фурье: «attraction passionnée»).
4.1.2.
Ряд персональных свойств Стрельникова совпадает с особенностями личности Фурье.
Французский утопист мог работать без сна длительное время. Стрельников страдает бессонницей (Пастернак сообщает ему в данном случае и собственные черты). Соперник доктора трудится по ночам для самообразования, когда поселяется в Юрятине перед войной, и теряет способность ко сну в преддверии самоубийства. Подобно Фурье, автодидакту, увлекавшемуся математикой и физикой, Стрельников, окончив университет «классиком», приобретает самостоятельно еще и знания по точным наукам:
…в нем, бывшем реалисте [это слово двусмысленно: оно обозначает не только окончившего реальное училище, но и человека, принадлежавшего некогда к эпохе реализма, во многом определенной в России влиянием Фурье – И. С.], вдруг проснулась, заглохшая, было, страсть [опять мелькает любимое слово Фурье. – И. С.] к математике, физике и точным наукам. Путем самообразования он овладел всеми этими предметами в университетском объеме […] Усиленные ночные занятия расшатали здоровье Павла Павловича. У него появилась бессонница.
(3, 108)
Как Фурье, так и Стрельников обладают прекрасной памятью:
Теперь задним числом [= Пастернак акцентуирует здесь интертекстуальный момент тем, что говорит о некоем запаздывании в развитии героя, о его неспособности сразу найти себя. – И. С.] выяснилось, что у него была необычайная способность приобретать и сохранять знания, почерпнутые из беглого чтения.
(3, 107)
Во французской прессе утопия Фурье с его идеей превращения морской воды в лимонад, росы – в благовонную жидкость и другими подобными абсурдными проектами была оценена как чистое безумие [193]193
Ср. интересную, хотя и не бесспорную, гипотезу о том, что в «Записках сумасшедшего» Гоголь отозвался на утопическую философию Фурье: О. Г. Дилакторская, Фантастическое в «Петербургских повестях» Н. В. Гоголя,Владивосток, 1986, 39 и след.
[Закрыть]. Почти сумасшедшим считает ее мужа и Лара:
Он пошел на войну, чего от него никто не требовал […] этого начались его безумства[…] Он стал дуться на ход событий [194]194
Лара невзначай и в обращенной форме цитирует Герцена («Перед грозой»), который отрицал в своей книге «С того берега» утопическую веру в прогресс: «…я стал покойней, перестал сердиться нажизнь за то, что она не дает того, чего не может дать…» (А. И. Герцен, Собр. соч.в 30-и тт, т. 6, Москва, 1955, 20).
[Закрыть], на историю. Пошли его размолвки с ней. Он ведь и по сей день сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства.(3, 399; ср. еще квалифицирование Стрельникова рассказчиком: «…революционное помешательствоэпохи» (3, 451)) [195]195
Знал ли Пастернак замечательную статью Розанова «Где истинный источник „борьбы века“?», в которой марксизм был осужден как одно из утопических мечтаний, наряду с утопиями Платона, Мора и Кампанеллы? Выступая против Маркса, Розанов прибегал к аргументу его противника: причина утопизма, – говорится в розановской статье, – лежит в отчуждении субъекта от мира объектов, в одиночестве человека. Если у Пастернака в безумстве обвиняется только фурьерист Антипов-Стрельников, то Розанов рассматривает любой утопизм как «некоторый протекающий в истории психоз»[подчеркнуто (курсив – прим. верст.) автором. – И. С.] (В. В. Розанов, Религия и культура,С.-Петербург, 1899, 120).
[Закрыть]
4.2.1.
Встреча со Стрельниковым происходит, когда доктор с семьей приближается к Юрятину. Описание путешествия из Москвы на Урал самым тесным образом соприкасается с утопией Фурье, так что этот путь вполне естественно ведет Юрия к знакомству с фурьеристом.
Разумеется, мобилизация на принудительные работы была фактом эпохи военного коммунизма. Однако в рассказе о людях, согнанных на рытье окопов и сопровождающих доктора в его поездке, ощутимы и отзвуки чтения Пастернаком «Теории четырех движений…» – реминисцентный и фактический пласты романа поддаются здесь надежному разделению [196]196
Говоря об историко-реальной стороне романа, не нужно забывать о том, что инициатива Троцкого по формированию трудовых отрядов на армейский манер была в своих корнях утопической. Однако это начинание Троцкого вряд ли имело фурьеристскую окраску – об утопических предпосылках (из эпохи Николая I) милитаризации труда в эпоху военного коммунизма см. подробно: Richard Stites, Revolutionary Dreams.Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution, New York, Oxford,1989, 50–52.
[Закрыть].
В своей программе улучшения климата, набросанной в «Теории четырех движений…», Фурье называет Белое Море и Архангельск [197]197
Charles Fourier, Théorie des quatre mouvements et des destinée générales.Nouvelle édition, Paris, 1967, 100.
[Закрыть]. В «Докторе Живаго» у трудармейцев, посланных на Урал, были предшественники (как выясняется, интертекстуального порядка):
Собранную […] партию, по примеру ранее составленной, рывшей окопы на Архангельском фронте, вначале предполагали двинуть в Вологду, но с дороги вернули и через Москву направили на Восточный фронт.
(3, 220)
Фурье щедро зачислял в паразиты, которые в гармоническом обществе должны будут трудиться, как и прочие, в фаланстерах, юристов, купцов, фабрикантов, а также всех, кто обслуживает других людей; к тунеядцам принадлежат даже больные. Как раз таков пестрый контингент обязанных к труду спутников Юрия Живаго:
Рядом с хорошо одетыми богачами, петербургскими биржевиками и адвокатами, можно было видеть отнесенных к эксплуататорскому классу лихачей-извозчиков, полотеров, банщиков, татар-старьевщиков, беглых сумасшедших из распушенных желтых домов, мелочных торговцев и монахов.
(3, 216)
Работу «серий» Фурье разбирает на примере человеческой массы из шестисот участников (различающихся между собой во всех отношениях: по возрасту, полу, имущественному положению). Число мобилизованных, сообщенное поначалу в «Докторе Живаго», близко к тому, которое Фурье считал оптимумом для организации фаланги:
Пассажиров этого разряда было человек до пятисот, люди всех возрастов и самых разнообразных званий и занятий.
(3, 216)
Знаменательно, что приведенное Пастернаком число колеблется:
Целый эшелон трудармии. Вместе с вольноедущими человек до семисот, —
(3, 227)
и в качестве среднего арифметического точно совпадает с числом у Фурье.
Тогда как для Фурье человеческие страсти могут служить на потребу общества, будучи канализованными в процессе трудового соперничества, Пастернак в своем отрицании утопизма вообще и фурьеризма в частности рисует страсть не-сублимируемой: одна из случайно попавших в ряды трудармейцев женщин, Тягунова, убивает свою соперницу и любовника и скрывается от наказания вместе с боготворящим ее юным Васей Брыкиным [198]198
Тягунову зовут Пелагея Ниловна, как героиню «Матери» Горького. Пастернак распространяет полемику с фурьеризмом на его продолжение в горьковском романе о восстании женщины против социальных уродств. Все ценностные связи, установленные Горьким, меняются у Пастернака на противоположные: мать, становящаяся революционеркой из любви к сыну и за это подвергающаяся политическому преследованию, превращается в «Докторе Живаго» в бегущую от революции, совершающую уголовное преступление женщину, которой увлечен ее спутник-подросток.
[Закрыть].
4.2.2.
Пастернак не противопоставляет резко своего героя утопическому миру Фурье точно так же, как и остальным утопическим мирам, интертекстуализованным в романе. Живаго солидаризуется с бежавшей от трудовой повинности Тягуновой, но он же с энтузиазмом берется за расчистку железнодорожных путей от снега, производимую так, как будто ее спланировал Фурье, мечтавший о коллективном, соревновательном, приносящем наслаждение труде:
Линию расчищали со всех концов сразу, отдельными в разных местах расставленными бригадами [ср. «серии» Фурье. – И. С.] […]
Стояли ясные морозные дни. Их проводили на воздухе, возвращаясь в вагон только на ночевку. Работали короткими сменами [занятие каким-то одним трудом не должно быть продолжительным, – мечтал Фурье. – И. С.], не причинявшими усталости, потому что лопат не хватало, а работающих было слишком много. Неутомительная работа доставляла одно удовольствие.
(3, 228)
Расчищая снежный занос, Живаго кажется себе ребенком и ассоциирует счастье работы с вкусовыми ощущениями:
Как напоминало это дни далекого детства, когда […] маленький Юра кроил на дворе из такого же ослепительного снега пирамиды и кубы, сливочные торты, крепости и пещерные города! Ах, как вкусно было тогда жить на свете, какое все кругом было заглядение и объеденье!
(3, 229)
Фурье полагал, что дети должны трудиться наравне со взрослыми (дабы не предаваться разрушительным инстинктам), и уделял проблеме еды в утопическом социуме чрезвычайное, почти патологическое, внимание [199]199
О гастрономическом коде у Фурье см. подробно: Roland Barthes, Sade. Fourier. Loyola,Paris,1971, 87 ff.
[Закрыть], отличавшее его от других утопистов (так, например, он лелеял надежду на то, что жители больших городов оставят их, узнав, как обильно питаются люди в фаланстерах; Чернышевский довел идею правильного питания до абсурда). Пастернак сделал мотив насыщения едой детерминирующим в эпизоде снегоочистки:
…эта трехдневная жизнь на воздухе производила впечатление сытности. И не без причины. Вечерами работающих оделяли горячим сеяным хлебом свежей выпечки, который неведомо откуда [если реалия конституируется в тексте как неопределенная, ищи претекст! – И. С.] привозили неизвестно по какому наряду.
(3, 229) [200]200
Кроме Фурье, здесь очевидна еще одна отсылочная инстанция – романы Достоевского («Идиот», «Бесы», ср. также Великого инквизитора в «Братьях Карамазовых»), где социализм (синэстетически) эмблематизируется как «стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству». Об источнике этого мотива у самого Достоевского (переписка Герцена с Печериным) см комментарий в цит. изд.: 9, 393.
[Закрыть]
5. Leibniz contra utopiam
5.1.1.
Как историк философии Пастернак был специалистом по Лейбницу. В Марбурге, в семинаре Н. Гартмана Пастернак читал доклад о Лейбнице [201]201
О восприятии Пастернаком монадологии см. подробно: Sergej Dorzweiler, Boris Pasternak und Gottfried Wilhelm Leibniz. – In: Pasternak-Studien.I… 25–31; Reinhold Vogt, Boris Pasternaks monadische Poetik(ms). Ср. о влиянии Лейбница на культуру нашего столетия: В. В. Иванов, Очерки по истории семиотики в СССР,Москва, 1976, 269 и след.
[Закрыть]. В поэзии Пастернака 30-х гг., подготовившей «Доктора Живаго», регулярно отыскиваются аллюзии, подразумевающие Лейбница. Поэма «Спекторский» была названа именем лучшего русского знатока философии Лейбница (и ученика отца Блока) [202]202
См.: Е. Спекторский, Проблема социальной физики в XVII столетии,т. 1, Варшава, 1910.
[Закрыть]. В своей оде Сталину Пастернак хитроумно оглянулся на Лейбница с целью самоопровержения. Чтобы понять фактический смысл нижеследующих стихов, нужно знать, что для Лейбница бесконечно малые величины не разнятся с бесконечно большими (ибо в математике в принципе нет самого большой и самого малого; Пастернак собирался подготовить работу о методе бесконечно малых у Лейбница) [203]203
О математических познаниях Пастернака см.: Михаил Левин, Воспоминания о Б. Л. Пастернаке. – Звезда,1993, № 4, 185.
[Закрыть]:
Как в этой двухголосой фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
(2, 620)
Не исполнивший свой студенческий замысел написать кандидатское сочинение о Лейбнице, Пастернак старался вернуть долг философии и в конце концов расплатился с ней в романе.
5.1.2.
Оппозитивом насильственно-утопического, творимого по произволу субъекта переустройства реальности выступает в пастернаковском романе тот «лучший из миров», который был смоделирован Лейбницем в его «Теодицее» (1710). Лейбниц был, бесспорно, самым последовательным в мировой философии конкурентом утопизма [204]204
Об антиутопизме Лейбница см., например: Hans-Joachim Mähl, Die Republik des Diogenes. Utopische Fiktion und Fiktionsironie am Beispiel Wielands. – In: Utopieforschung.Interdisziplinäre Studien zur neuzeitlichen Utopie, Bd. 3, hrsg. von W. Voßkamp, Baden-Baden, 1985, 57 ff.
[Закрыть]. Усовершенствование созданного Богом и постоянно свидетельствующего о нем сущего может причинить, по Лейбницу, лишь вред, раз в нашем мире все пребывает в гармонической взаимосвязи и сбалансированности.
Русская жизнь до начала революционных экспериментов предстает в «Докторе Живаго» в виде полностью отвечающей воззрениям Лейбница на данную нам действительность:
Все движения на свете [Пастернак берет мировой масштаб, хотя и говорит только о России; возможно, автор «Доктора Живаго» защищает здесь Лейбница от одного из его оппонентов, Фурье, для которого особенно важным было понятие «движения», или «притяжения». – И. С.] в отдельности были рассчитанно-трезвы, а в обшей сложности безотчетно пьяны общим потоком жизни, который объединял их. Люди трудились и хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот [ср. механицизм Лейбница, сравнивавшего, в частности, душу с автоматом. – И. С.]. Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором [ «регуляция» – слово Лейбница, которым он пользуется, доказывая, что универсум направляется божественным замыслом. – И. С.] не было чувство высшей и краеугольной беззаботности. Эту беззаботность придавало ощущение связности человеческих судеб, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья [ср.: «лучший из миров»; заботу о мире принимает на себя у Лейбница Бог. – И. С.] по поводу того, что все происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мертвых, а еще в чем-то другом, что одни называют царством Божиим [= однозначная адресация к «Теодицее». – И.С.], а другие историей, а третьи еще как-нибудь.
В барочной модели Лейбница Творец допускает возможный мир, где всему дано случиться, но сей мир предвиден Богом и потому и случаен, и необходим. Случайное и необходимое не противоречат друг другу. Универсум необходим ex hypothesi, т. е. по предположению его Создателя, которое вовсе не всегда открывается рассудку простых смертных. Лейбницевская неслучайность случающегося иллюстрируется Пастернаком в его романе множество раз [206]206
Ср. в поэзии Пастернака: «И чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи…» (1, 47).
[Закрыть]; с наибольшей отчетливостью она проявлена в часто анализировавшейся исследователями сцене смерти отца Галиуллина (для интертекстуально-философского прочтения этого эпизода важно напомнить, что Бог Лейбница делает присутствующее и отсутствующее связанными между собой):
Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гамазетдин, кричавший в лесу офицер – его сын, подпоручик Галиуллин, сестра была Лара, Гордон и Живаго – свидетели, все они были вместе, все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не знали никогда, и одно осталось навсегда неустановленным, другое стало ждать обнаружения до следующего случая [ср. категорию случайного в «Теодицее». – И. С.], до новой встречи.
(3, 120)
Бог в системе рассуждений Лейбница есть бесконечная совершенная причина, распространяющаяся на все, что возможно. Зло наличествует в мире как одна из его потенций, но, поскольку Бог добр, оно минимально. Излагая соображения о зле, Лейбниц спрашивает: разве наслаждается вполне здоровьем тот, кто ни разу не болел? Пастернак отвечает на этот вопрос в духе поставившего его, когда изображает в «Докторе Живаго» выздоровление Юрия от тифа:
Он стал выздоравливать […] Как блаженный, он не искал между вещами связи, все допускал [т. е. пребывал в царстве Божием Лейбница, где все скоординировано друг с другом и без вмешательства субъекта. – И. С.], ничего не помнил, ничему не удивлялся.
(3, 206)
Лейбниц различает между реальным злом, которое от Всемогущего, и формальным, которое возникает среди людей из-за того, что они, в противоположность Создателю, недостаточны, тварны. Такое формальное зло есть кража, обнаруживающая общую дефицитность человека. Пастернак придает этому положению Лейбница наглядность, вводя в сцену свадьбы Лары мотив воровства, не имеющий ни малейшего сюжетного последствия. Вору, проникшему в дом, ничего не удается унести с собой. Человеческое зло формальноне только для Лейбница, но и для его иллюстратора.
5.2.
С барочной «Теодицеей» Лейбница боролся, как все знают, просветитель Вольтер в «Кандиде». Герой Вольтера, как и полагается центральному персонажу философского романа, оказывается на грани смерти, следуя наставлению своего учителя, Панглосса (= Лейбница), считающего, что наш мир – лучший из всех. (Повторим, что философский роман может оценивать заложенную в нем идею и позитивно, как это имеет место, скажем, в «Что делать?», и негативно, как демонстрирует «Кандид», но в любом случае он ассоциирует философствование с отрицанием личностного.)
Пастернак написал анти-«Кандида», доказательство лейбницевского доказательства бытия Божия. Восприятие Юрием философских построений Веденяпина воссоздает отношение Кандида к Панглоссу. В противовес Панглоссу Веденяпин внушает своему ученику истинную доктрину (назовем ее историотеизмом), которой тот (как, впрочем, и сам учитель) придерживается недостаточно строго. Приводившаяся нами фраза Веденяпина о «чистоте» его племянника обнажает этимологию имени «Candide» (= «невинный», «чистый»). В нацеленном против Вольтера пастернаковском романе у его героя не вышло то, что получилось у Кандида, – найти утопическое счастье, возделывая свой сад (в Варыкине).
5.3.1.
Репрезентативность – вот слово, которое хорошо определяет роман Пастернака как семантическое целое. «Доктор Живаго» репрезентирует разные воплощения философского романа и одновременно делает репрезентацию принципом внутритекстового смыслового построения. Юрий Живаго – эквивалент любого из персонажей, выведенных Пастернаком, даже как будто и самых отрицательных. Как и Лара, покушавшаяся на Корнакова, Юрий стреляет в Ранцевича. Живаго вынашивает мысль об убийстве Ливерия – ее стараются реализовать заговорщики. О двойничестве Юрия и Стрельникова роман говорит без обиняков: «Мы в книге рока на одной строке» (3, 395). Живаго не знает о смерти отца, случающейся рядом с ним, подобно Галиуллину. Комаровский соблазняет Лару, дочь владелицы пошивочной мастерской, – Юрий пытается объясниться в любви к Ларе, когда та гладит белье. Свободный, в отличие от своих спутников в поезде, трудармейцев, доктор вскоре уравнивается с ними как узник Ливерия. Юрий волнуется в партизанском плену за судьбу семьи – и в этом сближается (даже) с Памфилом Палых. И т. д. Этот перечень эквивалентностей можно было бы продолжить, и тогда он стал бы полным описанием семантической структуры «Доктора Живаго».
5.3.2.
Совершенный в своей репрезентативности, Юрий Живаго совмещает в себе обе философские установки, которые приведены Пастернаком в столкновение: «жизнь в истории» и утопический постисторизм. Идеи мировой культуры персонифицированы пастернаковским героем двуипостасно. Рискованна для личности вторая из этих философий. Юрий Живаго должен опасаться за жизнь всякий раз, когда он поддается прельщению утопией. Разделяя ранние революционные идеалы, он вынужден голодать в Москве. Фурьеристское путешествие на Урал едва не завершается катастрофой, когда доктора арестовывают. Надежда прокормиться своими руками в Варыкине рушится после захвата доктора партизанами. Юрий Живаго опускается, теряет себя в утопическом месте, в Москве 20-х гг., где, как сказано в романе, «возникли разного рода Дворцы Мысли, Академии художественных идей» (3, 468; доктор сотрудничал в этих, почти платоновских, учреждениях).
Живаго умирает, расплачиваясь за то, что было создано не без его участия и что он более не в силах выдержать. Некогда бывший приобщенным революционному утопизму, Живаго не выносит его последствий – сталинского жизненного контекста, в котором сердечные болезни у людей опричинены тем, что от них «требуют постоянного, в систему возведенного криводушия» (3, 476). Парадокс репрезентативности состоит, однако, в том, что вместе с утопистом умирает и антиутопист, проводник лейбницевской «Теодицеи» (а также шеллингианства). Утопическое миростроительство безвозвратно портит лейбницевский космос. «Доктор Живаго» опровергает не только ложные ценности, он вменяет и истинным несостоятельность здесь и сейчас. Пастернак нашел разрешение этой амбивалентности, о чем пойдет речь в VI.3.2.1.
* * *
Набоков писал в «Других берегах» о литературе:
Пастернаковский роман, сплошная загадка [208]208
Пастернак говорил в беседе с Вяч. Вс Ивановым: «Иносказание – не размещение определенных мыслей, а энергия, залившая все тонки,которая заставляет их значить не то, что они должны бы значить» (Вяч. Вс. Иванов, «Сестра моя – жизнь», – Литературная газета,31 января 1990, № 5, 5).
[Закрыть], подтверждает это положение.
Точно так же «Доктор Живаго» не противоречит и той, по сути дела, соперничающей с набоковской, концепции, сообразно которой литература оставляет реципиенту незаполненное смыслом текстовое пространство («Leerstellen») [209]209
Wolfgang Iser, Die Appellstruktur der Texte. – In: Rezeptionsästhetik.Theorie und Praxis, hrsg. von R. Warning, München, 1975, 228 ff.
[Закрыть], создается как «открытая структура», «opera aperta» [210]210
Umberto Eco, The Rote of the Reader.Explorations in the Semantics of Texts, Bloomington and London, 1979, passim.
[Закрыть](т. е. ставит себя в зависимость от читательской «активности»). Мы можем лишь гадать о том, чем завершилась судьба Амалии Карловны Гишар (попавшей во время большевистского переворота в тюрьму), что произошло в конце концов с Комаровским или Галиуллиным и целым рядом других персонажей [211]211
Чем бесцеремонно воспользовался английский писатель, скрывшийся под псевдонимом Alexander Mollin, сочинитель «продолжающей» пастернаковский роман безграмотной поделки «Lara's Child» (1994), в которой русские закусывают ватрушку солеными огурцами.
[Закрыть].
Ноу литературы как коммуникации есть два уровня – так учит нас роман Пастернака. На одном из них автор текста общается с читателем, на другом приобщен неэстетической дискурсивности в разных ее проявлениях, которую он перерабатывает. На первом уровне автор художественного текста скрывает от реципиента какие-то стороны своего замысла, мистифицирует читателя и (или) поощряет его на сотрудничество, предоставляя ему в тексте место для свободной игры воображения. На втором писатель, вступая в контакт со смежными дискурсами (в нашем случае – с утопической и антиутопической философией), беспомощен как инициатор новых значений.
В проекции на остальные дискурсы смысл литературы негативен (что она тематизирует, становясь очень часто абсурдом; ни один из иных дискурсов не позволяет себе этого). У литературы есть не только коммуникативная задача, но и сверхзадача – проблематизировать смысловую ценность дискурсивности.
Литература в ряду прочих дискурсов может быть воспринята как бессмыслица – но она полна смысла. Она демонстрирует его негируемость, его неабсолютность, его превращаемость. Литература выявляет историчность смысла. Его преходимость в пространстве (дискурсивности) и его неотрывность от времени (и опять приходит на ум Шеллинг с его уравниванием будущности и таинственности).
Формалисты ошибались в определении столь важного для них понятия, как «остранение». Фактический мир странен для литературы не потому, что она открывает в немновое, но потому, что она не способна подойти к нему – в сотрудничестве с прочими дискурсами – как к поддающемуся прочному осмыслению в каком бы то ни было типе речи. Иначе говоря: не социофизическая действительность небывала для литературы, для нее стара моделирующая фактическую реальность дискурсивность. «Остранение» – следствие из того, что литература выступает как дестабилизирующий фактор в сравнении со всеми иными дискурсами, жаждущими наделить нас прочным знанием, дать нам надежную картину мира. Для нелитературной дискурсивности новое сосредоточено не в них, но в бытии, о котором они нечто сообщают. Они легитимируют себя за счет того, что интересны нам как новая бытийность. Для литературы старым являются эти сообщения.
