Текст книги "Роман тайн "Доктор Живаго" "

Автор книги: Игорь Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Игорь Павлович Смирнов
Роман тайн «Доктор Живаго»

Предварительные замечания
(In Defence of Interpretation)

Что ни делай, а таинственность – вот прелесть всех наслаждений души:

мы прибегаем к изящным искусствам, когда житейское, земное уже слишком опостылело нам.

Мы ищем нового мира, и вожатые, далее водящие по сей тайной области, любимейшие душой нашей.

Петр Вяземский

Начиная с момента завершения «Доктора Живаго» и по сей день не умолкает хор противников романа, атакующих его по эстетическим причинам. Одним из первых, кто публично высказался (в самиздате 1960-х гг.) в этом духе, был А. К. Гладков:

Все, что в этой книге от романа, слабо: люди не говорят и не действуют без авторской подсказки. Все разговоры героев-интеллигентов – или наивная персонификация авторских размышлений, неуклюже замаскированная под диалог, или неискусная подделка. Все народные сцены по языку почти фальшивы […] Романно-фабульные ходы тоже наивны, условны, натянуты, отдают сочиненностью или подражанием [1]1
  Александр Гладков, Встречи с Пастернаком,Paris 1973, 137.


[Закрыть].

Некоторые из новейших русских критиков возводят мнение о «Докторе Живаго» как о «неудаче» автора в догму, в факт, не требующий разъяснений: «Итоги эксперимента [Пастернака. – И. С.] известны: невысокое художественное качество романа…» [2]2
  Михаил Золотоносов, Послебала.Культурологическая модель постсоветской культуры – В: Стрелец.Альманах литературы, искусства и общественно-политической мысли, 1995, № 1, 160.


[Закрыть]. На Западе отрицательные оценки эстетической стороны романа распространены в не меньшей степени, чем среди соотечественников Пастернака [3]3
  Ср. хотя бы: Helen von Ssachno, Der Aufstand der Person.Sowjetliteratur seit Stalins Tod, Berlin, 1965, 204.


[Закрыть].

Научная литература о «Докторе Живаго» [4]4
  Обзор этой литературы см.: Neil Cornwell. Pasternak's Novel: Perspectives on «Doktor Zhivago».Keele, 1986, passim.


[Закрыть], как правило, игнорирует ту неудовлетворенность этим текстом, о которой заявили многие из судивших о нем без специального исследовательского задания. Между тем в ней следовало бы разобраться. Заметно: для тех, кто не хочет мириться с «как» пастернаковского романа, его «что» существует лишь в самых общих чертах. Раз пастернаковский текст эстетически якобы недостаточен и ущербен, то его семантикой можно и не заниматься детально. За агрессией, направленной против внешних особенностей романа, маячит страх перед работой с его смыслом. Есть что-то отпугивающее в смысловом строении «Доктора Живаго». Именно: гигантский объем скрытой информации, расплывчато угадываемой за тем, что явно сообщается нам, но с трудом поддающейся рациональному постижению. Вызов, брошенный Пастернаком воспринимающему сознанию, был по-футуристически дерзок. Пастернак подвергал ratio читателей эпатажу, мучительному испытанию, подобно поэтам-«заумникам», с тем отличием от них, что не опустошал содержание художественной речи, но, напротив, расширял его до неопределенности. Немудрено и отпрянуть от края этих смысловых глубин. Но, не заглянув в них, нельзя адекватно отнестись к поэтике романа, которая являет собой, прежде всего, поэтику непрямого высказывания, спрятанных значений, герметичности.

Наша книжка посвящена тайнописи в «Докторе Живаго». Мы постараемся показать, что Пастернак прибегал к шифровке в основном намеренно и организовывал ее головокружительно сложно. Из теории информации известно, что надежность канала, по которому передается шифрованное сообщение, тем выше, чем оно короче. Обычно Пастернак вмешает большие дискретные массы тайного смысла в малые сегменты непосредственно им рассказываемого. Без особого преувеличения можно утверждать, что этот принцип распространяется на роман в целом. В «Докторе Живаго» Пастернак зашифровал свой опыт жизни в мировой культуре, взятой им во многих измерениях – как история, философия, религия, литература и искусство, наука. Сокровенное в «Докторе Живаго» – личность автора, который подытоживает свои взгляды на самые разные акты человеческого творчества. По сравнению с размерами почерпнутого Пастернаком из мировой культуры протяженность романа не слишком значительна. Засекреченное Пастернаком содержание хорошо защищено как на микро-, так и на макроуровне. Hacker, имеющий дело с «Доктором Живаго», может рассчитывать лишь на неутешительно ограниченный результат. Мы им и довольствовались. За пределами нашей книжки (и сходных работ других исследователей) остается в нетронутом состоянии большая часть пастернаковской криптосемантики.

Второе главное, на чем мы сконцентрировались, имеет не герменевтическое, но историко-культурное значение. Мы пытаемся понять, что именно привнесло православие русского извода в становление художественных смыслоформ. Об этом размышлял М. М. Бахтин, назвавший Достоевского первым автором «полифонического» романа. Мы решительно не принимаем это определение текстов Достоевского. Но М. М. Бахтин прав в том, что начиная с Достоевского русское православие оказалось в состоянии произнести миру свое собственное – новое – эстетическое слово. Мы рассматриваем «Доктора Живаго» как роман, написанный во многом по завету автора «Братьев Карамазовых», создавшего текст об об о жении.

* * *

Собранные здесь очерки по тайнописи в «Докторе Живаго» преследуют единую методологическую цель, противопоставляющую их тому направлению в постмодернизме, которое вот уже тридцать лет кряду отказывает исследователю в его суверенном праве интерпретировать литературный материал, не удовлетворяться лишь его поверхностными значениями, искать «сидящие» (выражение Достоевского) под ними иные – предположенные. Постмодернистская гуманитарная мысль вовсе не исчерпывается этим направлением, оно не стало всевластным, но, как бы то ни было, оно представлено влиятельнейшими именами.

Одной из первых к толкователям художественных текстов предъявила претензии С. Зонтаг (в мастерски написанном эссе «Against Interpretation», 1964):

In most modem instances, interpretation amounts to the philistine refusal to leave the work of art alone. Real art has the capacity to make us nervous. By reducing the work of art to its content and then interpreting that , one tames the work of art [5]5
  Цит. по: A. Susan Sontag Reader,London, 1982, 99.


[Закрыть][подчеркнуто автором. – И. С. [6]6
  В файле – полужирный. – прим. верст.


[Закрыть]].

М. Фуко перевел проблему из психологического плана, в котором ее рассматривала С. Зонтаг, настаивавшая на том, что интерпретация гасит беспокойство, вызываемое в нас искусством, в план онтологии дискурсивных практик. Дискурсы для М. Фуко – высказывания как таковые; у них нет авторов и, следовательно, никакого засекреченного содержания, возникающего только там, где действует субъект. Интерпретация с этой точки зрения искажает природу дискурсов тем, что вступает в противоречие с конститутивной для них смысловой «бедностью» (= «lа pauvreté énonciative») [7]7
  Michel Foucault, L'archéologie du savoir (1969), Paris, 1984, 158 ff.


[Закрыть].

Много дальше, чем М. Фуко, идет Ж.-Л. Нанси. Его антропологическая философия центрирована на (парадоксальном) представлении о том, что сущность любых продуктов, творимых человеком (как и самого человека), в их явленности, в их способности демонстрировать себя, в овнешненности и поверхностности их бытия [8]8
  Ср., например: Jean-Luc Nancy, L'oubli de la philosophic, Paris, 1986, 77–108; в сжатом виде Ж.-Л. Нанси изложил свои взгляды в московском докладе: Ж.-Л. Нанси, Сегодня —В: Ad Marginem'93.Ежегодник Лаборатории постклассических исследований Института философии Российской Академии наук, ред. Е. В. Петровская, Москва 1994, 150–164.


[Закрыть]. К чему толкователь, если все наблюдаемо?

От запрета, налагаемого рядом постмодернистских авторов на интерпретацию, отдает первобытностью. Мы говорим это не ради полемического красного словца, не для того, чтобы уничижить противников. Само по себе суждение о том, что тексты не подлежат раскрытию, исполнено смысла (ибо оно есть inventio на фоне традиционной экзегезы). Однако оно подразумевает, что вслед за ним не может быть предпринято никакого нового суждения о текстах, которое обладало бы семантической ценностью. Постмодернистское табу, как и первобытное, имеет в виду не допустить исторического развития смысла, обуздать изменчивость идей. Интерпретация (в обязательном порядке более или менее гипотетическая) – средство, – с помощью которого смыслу дается будущее, каковое следует определить как время проверки предположений, т. е. в конечном счете как эпоху реинтерпретаций.

Мы согласны с С. Зонтаг в том, что толкование темпорализует произведение искусства. Но тем самым интерпретация отнюдь не обеспечивает нам «филистерскую» уютность во времени, затекстовую сытость духа – она устремлена туда, где она может быть опровергнута или подтверждена, она де-автоматизирует гедонистическое усвоение творческого продукта, умножает излучаемую творчеством тревогу, подгоняет исторический процесс. Если нас что-то и волнует всерьез, заботит по-настоящему, так это (повторим мы Хайдеггера) время, история, конфликтное протекание которой овнутривает литература, расслаивающая значения на эксплицитные и имплицитные, что и выносится на общее обозрение интерпретацией.

Анонимность дискурсов (отзовемся мы на посылку М. Фуко) – не более чем кажимость. Их порождение не бессубъектно. Оно коллективно, антропологически субъектно. Дискурсивность обнаруживает волю, решимость человека заместить мир фактов мирами текстов (литературных, политических, юридических, философских, научных, историографических и т. д.). При каком условии один способ замещения будет отличаться от другого, если все они равно устанавливают примат текста над фактом (о чем М. Фуко забывает, чтобы размежевать дискурсы сугубо прагматически, как разнонацеленные на «реальность»)? Только при одном: если субституирование удвоится, станет замещением замещения. В своей (денотативной/коннотативной) удвоенности субституирование разнится с самим собой, принципиально разрешает специализацию, разность дискурсов. Предмет интерпретации как раз и есть замещение замещения. Дискурсивность с неизбежностью влечет за собой толкования дискурсивности, вписывает их в себя, делается самотолкованием. Hacker, электронный вор, взламывающий запертую информацию, послушно придерживается закона дискурсивности, который М. Фуко попытался упразднить.

Нет ничего более призрачного, чем прозрачность смысла. Философия поверхностности – поверхностная философия. На поверхности релевантен лишь произвол пермутаций: все можно переставить с места на место, поскольку ничто не мотивировано извнутри, не упорядочено структурно-иерархически. Ж.-Л. Нанси в простоте своей развивает философию, которая противоречит самой себе и – даже более того – мышлению в любой его форме: если нет ноуменов, если созерцания достаточно для постижения вещей, если весь смысл человека в том, что «я есмь» [9]9
  Jean-Luc Nancy, Ego sum.Paris. 1979, 33.


[Закрыть], то зачем думать? Патология сознания – так можно было бы назвать этот мыслительный ход. Противоречие становится кричащим тогда, когда происходит отказ от интерпретации. Толкование текста может быть ошибочным или правильным. Бегство от толкования алогично, как это демонстрирует нам философия демонстрации, выстроенная Ж.-Л. Нанси. Задача логики – формализовать вывод одного значения из другого. Интерпретация конкретизирует и деформализует эту задачу. Жертвуем толкованием – приносим на заклание ближайшим образом родственную ему логику.

Тот, кто выбирает между интерпретацией и верой в непосредственно ему сообщаемое, выбирает между реальностью истории и ирреальной надеждой на вечную жизнь здесь и сейчас, между трудом (пошедшим на аргументирование) и праздностью (аффектированности), между ответственностью (разделяемой толкователем с толкуемым им автором) и безответственностью (не-автора), между трансцендентальным субъектом классической философии и квазисубъектом (если бы язык поворачивался, нужно было бы сказать: бес-субъектом) постмодернистских пермутаций, рассеянно передвигающим фишки в неведомо куда влекущей его игре.

* * *

Три раздела этого исследования были опубликованы в первоначальных редакциях в «Wiener Slawistischer Almanach»: Bd. 21, 1988, 287–299; Bd. 27, 1991, 119–136; Bd. 34, 1994, 143–182. Глава «Рафаэль и Юрий Живаго» появилась в сборнике «Pasternak-Studien I. Beiträge zum Intemationalen Pasternak-Kongress, 1991 in Marburg», hrsg. von S. Dorzweiler und H.-B. Harder (= Marburger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas, Bd. 30), München, 1993, 155–171. Здесь она, как и остальное ранее напечатанное, публикуется в доработанном виде. Глава «Глухонемой демон» в сокращенном варианте издается в «Трудах Отдела древнерусской литературы» за 1996 г. То, что мы пишем о «Братьях Карамазовых», печатается в журнале «Die Welt der Slaven» (1996, Heft, 2). Две статьи, предварившие эту монографию, были посвящены: одна – памяти Зары Григорьевны Минц, другая – шестидесятипятилетию А. М. Пятигорского.

На разных этапах работы над книжкой нам помогали Е. Г. Водолазкин, И. Границ, Э. Гребер (из нашего с ней семинара возникло несколько соображений, которые будут изложены в дальнейшем), Вяч. Вс. Иванов, К. Ю. Постоутенко, А. М. Пятигорский, Л. С. Флейшман. Чрезвычайно полезными для нас были советы и замечания, которые мы получили от Е. В. и Е. Б. Пастернаков по теме «Пастернак и анархизм». Многие главы обсуждались на аспирантском семинаре славистов, который мы вместе с Р. Лахманн ведем в Констанцском университете. М. В. Безродный оказал нам большую услугу, взявшись критически прочитать весь наш текст, когда он был уже почти готов. «Роман тайн „Доктор Живаго“» выходит в свет благодаря деятельному благожелательному участию И. Д. Прохоровой. Автор сердечно признателен всем, кто дружески поддержал и исправил его (назовем здесь еще С. Котцингер (Франк)), и особенно Г. Г. Суперфину и И. Р. Деринг-Смирновой, чьей всегдашней готовностью помочь он пользовался с такой бессовестной настойчивостью, что одной благодарностью здесь не откупишься – и нужно приносить извинения.

I. Литературный текст и тайна
(К проблеме когнитивной поэтике)

1. Логика тайны

1.1.1.

В самом первом приближении к проблеме таинственного естественно сказать, что оно являет собой такой мир, в который трудно попасть, который «прикрыт», замаскирован окружающей его средой. Если в этом наивном определении есть доля правды, то таинственное равно исключительному.

Какова природа исключительного?

С логической точки зрения элементы подмножества, составляющие исключение (М exkl)в том или ином множестве ( М), обладают, во-первых, тем же самым признаком ( т), что и все множество, и, во-вторых, собственным признаком ( anti-m), контрастирующим с тем свойством, которое распространяется на данное целое:

М exkl (m, anti-m) Ȼ М (т),

где Ȼ обозначает одновременную принадлежность и непринадлежность элементов к некоей области значений. Таинственное, таким образом, двулико, имеет явную и скрытую стороны: оно выступает для внешнего наблюдателя в качестве совпадающего с целым, к которому оно принадлежит, а для внутреннего – прежде всего как противостоящее этому целому. Собственно говоря, только при наличии таинственного мы и вправе различать внешнюю позицию наблюдателя (которому дано лишь множество М (т))и внутреннюю позицию (которая расположена в пределах подмножества М exkl (m, anti-m)).А.-Ж. Греймас и Ж. Курте эксплицировали таинственное как сложение: «бытие» + «непоявление» [10]10
  A.-J. Greimas. J. Courtès. The Cognitive Dimension of Narrative Discourse. – New Literary History,1976. Vol. VII. № 3, 440.


[Закрыть], т. е. как присутствие в отсутствии. Между тем спрятанное от нас все же является нам – как другое, чем оно само. Его нет там, где есть маскирующий его феномен. Таинственное – не praesentia in absentia, но иноприсутствие.

Отождествляя таинственное с исключительным, мы солидаризируемся с Ж. Деррида [11]11
  Jacques Derrida, Fors. – In: Nicolas Abraham et Maria Torok, Le verbier de I’homme aux loups.Anasémies I, Paris, 1976 – цит. no: N. А., М. Т., Kryptonymie.Das Verbarium des Wolfsmanns, übers. von W. Hamacher, Frankfurt am Main, 1979, 7–58.


[Закрыть]. Вот что нам хотелось бы прибавить к уже продуманному им. Если таинственное и исключительное одно и то же, то следует отграничить таинственное от ближайших к нему категорий: от неизвестного-в-себе, у которого вообще нет точек соприкосновения с известным и в которое, следовательно, невозможно, а не просто трудно, попасть, и от иллюзорного, которое внешне равно известному (как и таинственное), но при этом извнутри пусто, не скрывает специального признакового содержания. Иллюзорное не контрарно (как таинственное) тому множеству, в которое оно встроено, но контрадикторно ему. Иллюзорное псевдотаинственно. В противоположность таинственному-исключительному неизвестное-в-себе подразумевает пустое пересечение с уже известным:

М (т) ∩ М incogn (т ₀) = Ø,

а иллюзорное – ложное совпадение с известным:

М (т) ≠ М simulacr (m, m ₀).

Неизвестное-в-себе – предмет апофатики в самых разных ее проявлениях; оно сказуемо лишь как несказуемое: сказуема здесь мотивировка несказуемости. Познание открывается себе в этом случае в виде автотеличной аргументации. То, что доказывает апофатика, есть абсолютная сила доказательства, способного быть приложенным даже к тому, что никак не поддается постижению.

Концептуализация иллюзорного означает его разоблачение, или, если воспользоваться термином Ж. Деррида, ставшим расхожим, его деконструкцию, которая приобрела в последнее время не подобающий ей титанический размах, поработив себе, взяв за материал едва ли не всю историю культуры, предшествовавшую – повсюду подозревающему симулякры – постмодернизму [12]12
  Ср. о соотношении апофатики и деконструкции: Jacques Derrida, Comment ne pas parler.Dénégations (1987) – цит. no: J. D., Wie nicht spreehen. Verneinungen,übers. von H-D. Gondek, Wien, 1989, passim.


[Закрыть]. Разоблачение иллюзорного имеет конечным познавательным результатом признание релевантности лишь за очевидным, за доступным для созерцания (Ж.-Л. Нанси довел философию Ж. Деррида до ее крайнего предела), ибо неочевидна для этого гносеологического подхода одна, демистифицируемая им, бессодержательность.

Таинственным занимается криптология (которая отчасти – в качестве формальной теории шифров (криптографии) – является математической дисциплиной [13]13
  См., например: Walter Fumy, Hans Peter Rieß, Kryptographie.Entwurf, Einsatz und Analyse symmetrischer Kryptoverfahren, 2. Auflage, München. Wien, 1994, passim.


[Закрыть]). Апофатика опирается на предпосылку, состоящую в том, что аргументирующий (ради аргументации) субъект не способен проникнуть в свой предмет. Деконструкция исходит из положения, в соответствии с которым познаваемое в его иллюзорности не имеет собственной ценности (каковой сполна обладает при этом познающий). Криптология делает познающего и познаваемое равнозначными. Субъект гносеологического акта в криптологии только тогда успешен, когда он взирает не на интересующий его предмет, но из него. Поскольку в процессе разгадки тайн происходит слияние познающего и познаваемого, стирание дистанции между ними, постольку криптология продолжает романтическое шеллингианство (к которому мы еще не раз вернемся на протяжении нашей работы).

Единой гносеологии, как явствует из наших соображений, нет. Познание множественно. Оно распадается на разные представления о мире, вызываемые к жизни тем, что у нас в запасе есть сравнительно большой набор логических операций. Интерес к таинственному не приходится под предложенным углом зрения абсолютизировать. Однако-для литературоведения он оказывается решающим. Он здесь в высокой степени уместен (хотя, разумеется, и не только здесь), более, чем просто конструктивен, – онтологичен.

1.1.2.

Таинственное, неизвестное-в-себе и иллюзорное обычно смешиваются в исследованиях по философии и по логике текста. Так, одно из определений «непостижимого» (т. е. неизвестного-в-себе), предложенное в апофатической философии С. Л. Франка, имеет в виду на самом деле таинственное. По формулировке С. Л. Франка, «непостижимое» может, «являясь нам как опытная реальность, быть по своему содержанию от нас „скрытым“» [14]14
  С. Л. Франк, Непостижимое.Онтологическое введение в философию религии (1939), München, 1971, 18.


[Закрыть]. Ж. Делез провел (в книге, ставшей одним из начальных шагов в развитии постмодернистской философии) черту между двумя познавательными постулатами: «seul се qui se ressemble differe» vs. «seules les différences se ressemblent» – и сделал первый из них ответственным за возникновение мира «копий», а следствием второго счел порождение «фантазмов» [15]15
  Gilles Deleuze, Simulacre et philosophie antique. – In: G. D., Logique du sens,Paris, 1969, 302; ср.: Жиль Делез, Платон и симулякр (перевод С. Козлова). – Новое литературное обозрение,1993, № 5, 45–56.


[Закрыть]. Однако если мы стремимся свести различие к сходству, выбирая второй из путей, которые наметил Ж. Делез, то мы маскируем различие и тем самым создаем тайну, а не «фантазм», не видимость, не симулякр [16]16
  Ср. бесподобную по наивности подмену таинственного иллюзорным, безответственно опустошающую любую заветность, низводящую ее до секрета Полишинеля: «Le secret, une secrète téléologique de simulacre au creux de toute révélation» (Louis Marin, Lectures traversières,Paris, 1992, 248).


[Закрыть].

Таинственное таинственно не только потому, что оно отгорожено от нас в своей овнутренности. Подобрать к нему ключи трудно еще и по той причине, что ему рядоположены категории, которые как бы претендуют на место таинственного, не имея на это права.

1.2.1.

Из того, что сущность таинственного в исключительности, становится ясным, почему любой социальный процесс, создающий резко выделенные из общества группы, будь то правящая верхушка, религиозная секта, жреческая каста, преступное объединение, союз политических заговорщиков, научная элита, сопровождается выработкой в рамках этих коллективов эзотерических языков и ритуалов, далеко не всегда диктуемых практическими нуждами [17]17
  См., к примеру, о жреческой иероглифической тайнописи в древнем Египте: Jan Assmann, Zur Ästhetik des Geheimnisse.s Kryptographie als Kalligraphie im alten Ägypten. – In: Zeichen zwischen Klartext und Arabeske,hrsg. von S. Kotzinger und G. Rippl, Amsterdam, Atlanta, 1994, 175–186. На будущее: Юрий Живаго входит во многие из названных групп: он сочувствует с отрочества сектантам (духоборам); как диагност милостью Божьей он один из представителей научной элиты; он – доверенное лицо власть придержащего Ливерия, вожака партизан: наконец, он «беззаконно» захватывает землю в Варыкино, т. е. совершает преступное действие.


[Закрыть]. Посвящение в тайны (первобытного коллектива) совершается по ходу обряда инициации, символизирующего смерть (исключение из жизни) молодого человека, подвергаемого (вовсе не символическому) ритуальному насилию.

Соответственно: в сфере физического существования человека утаиванию подлежит то, что исключается из тела (например, испражнения, выделения во время менструации), из границ жизни (захоронение трупов), или то, что обнаруживает взаимоисключенность мужчины и женщины (укрывание половых органов). В своей (упомянутой выше) статье о таинственном Ж. Деррида напрасно идентифицировал криптогенное и мертвое. Таинственен не один Танатос, но и Эрос. Криптогенна, говоря шире, не фактическая действительность. Она просто есть. Таинственность придает ей логика (которую Ж. Деррида хочет преодолеть), некая направленность оперирующего ума на мир, для которой ценна любая вещь, лишь бы она ей (направленности) отвечала. Первобытное табу может затрагивать любую сферу человеческой жизнедеятельности, потому что человек и отприроден, и выпадает из естественного.

В религиозной практике, если брать христианство, таинствами считаются действия по пересечению границы – моменты, когда человек совмещает в себе еще-непринадлежность и уже-принадлежность: к церкви (крещение), к семье (вступление в брак), к Богу (евхаристия), к прощенным (покаяние) и пр. Карнавальная маскировка индивидов приурочена к таким исключительным периодам, когда данное время еще не перешло в новое, хотя новое уже и вступает в свои права, в частности к концу зимнего сезона.

1.2.2.

Сакральное не сводимо к таинственному, но таинственное – ядро сакрального. Сакральное может быть и гиперсакральным (в апофатике, в речи о недосягаемом речью – даже знаком, замещающим собой все), и гипосакральным, разжалованным в иллюзорное. Собственно сакральное таинственно. Освященность скрытого, внутреннего объясняется его защищенностью. Свято то, что сопротивляется приходу извне. Центрированность сакрального [18]18
  Она была объявлена главным содержанием сакрального в: Mircea Eliade. Le sacré et le profane.Paris, 1965, passim.


[Закрыть]– лишь одна из форм его невыданности вовне. Сакральное дефензивно. Будучи защищенным, сакральное-таинственное-исключительное обладает свойством постоянности [19]19
  Ср.: В. Н. Топоров, О древнеиндийской заговорной традиции. – В. Малые формы фольклора.Сборник статей памяти Г. Л. Пермякова, под ред. Вяч. Вс. Иванова, Москва, 1995, 41–42.


[Закрыть], которое не гарантировано тому, что овнешнено (что мы имеем сообща с другим, чем мы, что, стало быть, изменяемо). Таинственное будущностно, на что обратил внимание проницательный Шеллинг [20]20
  F. W. J. Schelling, Philosophie der Offenbarung.1841/42, hrsg. von M. Frank, Frankfurt am Main, 1977, 243 ff.


[Закрыть]. Гипосакрализация имеет дело с прошлым. Гиперсакрализация не ведает времени и тем самым делает себя исторически недостоверной. Настоящее само по себе профан но.

О том, что сакрализации подлежит и извергнутое из тела, вообще: ненужное («гетерогенное»), писал Ж. Батай [21]21
  Georges Bataille, La structure psychologique du Fascisme (1933–34). – In: G. B., Œuvres complètes,I. Premiers écrits. 1922–1940, Paris, 1970, 339–371 (русский перевод (Г. Галкиной) см.: Новое литературное обозрение,1995, № 13, 80–102); ср. развитие идей Ж. Батая: Julia Kristeva, Pouvoirs de I'horreur.Essai sur l'abjection, Paris, 1980, 72 ff.


[Закрыть]. Нам важно подчеркнуть здесь, что таинственность не отрывна от самосознания, авторефлексии. Самосознание находит в субъектном объектное, исключающее субъектное. Сакральному в том, что нас окружает, предстоит «я», познакомившееся с «не-я», смотря в себя. Отбросы тела сакрализует тот, кто в самом себе различает объект [22]22
  Ср.: Slavoj Žižek, Grimassen des Realen.Jacques Lacan oder die Monstrosität des Aktes, übers von I. Charim u. a., Köln, 1993, passim.


[Закрыть]. Как утверждалось, разные познавательные стратегии логически равноправны. Но к ним можно подходить и генетически. В этом освещении тяга к таинственному, коренящаяся там, где начинается субъектное, в авторефлексии, первична и тем самым противостоит всем прочим гносеологическим позициям [23]23
  Ср. понимание загадки как жанра, моделирующего некую изначальную ситуацию субъекта культуры: В. Н. Топоров, Из наблюдений над загадкой. – В: Исследования в области балто-славянской духовной культуры.Загадка как текст, 1, Москва, 1994, 14 и след.


[Закрыть]. Подлинно собственноеимя индивида – то, под каковым он скрывается, его так называемый псевдоним – тот единственный личный знак, который субъект присваивает себе сам, а не получает извне (от родителей или от друзей, наделяющих его прозвищем, и т. п.).

1.3.

Согласно античным воззрениям, литература есть царство иллюзорного, подражание обступающему нас миру. Как внутренне пустая, она способна (в форме трагедии) очищать нас, – таковым может быть одно из (многих) пониманий аристотелевского катарсиса [24]24
  Ср.: Л. С. Выготский, Психология искусства(1915–25), 3-е изд., Москва, 1986, 245 и след.


[Закрыть]. Дискурсы, властвуя над фактами, плохо уживаются друг с другом, вступают в междоусобную борьбу за власть. Отношения между искусством и его теорией менее всего гармоничны. Эстетике хотелось бы скомпрометировать эстетическое в качестве симулякра (и посредством этого самой стать самоценной).

Постмодернизм подходит к литературе прежде всего апофатически. Он охотно рассуждает о том, что ему нечего сказать о литературе. Для постмодернизма стали неопределяемыми автор литературного труда (см. уже цитированное сочинение М. Фуко [25]25
  О статусе автора в постмодернистской культуре см. подробно: Felix Philipp Ingold, Autorschaft und Management,Graz, Wien, 1993, passim.


[Закрыть]) и литература как таковая (теории литературы обречены на провал, – внушал нам еще недавно П. де Ман [26]26
  Paul de Man, The Resistance to Theory. – Yale French Studies,1982, № 63, 3–20.


[Закрыть]). Чрезвычайно значимы для постмодернизма разные виды умолкания литературы, приостановки художественного говорения [27]27
  См. особенно: Susan Sontag, The Aesthetics of Silence(1967). – In: S.S., op. cit., 181–204.


[Закрыть].

Литература работает и с иллюзорным, и с неизвестным-в-себе. В первую очередь, однако, ее существование вытекает из нашей способности к авторефлексии, к созданию тайн. Если художественное творчество и миметично, то оно воспроизводит акт самосознания [28]28
  См. также: А. М. Пятигорский, «Другой» и «свое» как понятия литературной философии. – В: Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана,Тарту, 1992, 3–9.


[Закрыть]. В литературе субъект (если угодно: автор) предстает как собственное другое, как «я»-объект. Продолжая авторефлексию самым коротким путем, литература творит мир, исключенный из мира (изображает то, что как будто похоже на факт, и все же не равно ему, или то, что не скрывает своей вымышленности, и тем не менее являет собой не только Dichtung, но и Wahrheit) [29]29
  Ф. Кермоуд утверждал, что любой нарратив обладает «герменевтическим потенциалом», секретными значениями, потому что наша, читателей, внешняя позиция по отношению к тексту не позволяет нам быть адекватными ему, обусловливает бесконечное разрастание интерпретаций: «we are never inside it» (Frank Kermode, Hoti's Business: Why Are Narratives Obscure? – In: F. K., The Genesis of Secrecy.On the Interpretation of Narrative, Cambridge, Massachusetts, London, 1979, 45). Для Ф. Кермоуда «темнота» литературы – результат ее реципирования, для нас – принцип ее производства.


[Закрыть]. Авторы литературных произведений причисляются к лику святых, вопреки их мирским слабостям, на которых новые агиографы так любят настаивать (грешен, дескать, а все свят). Как и все, несушее в себе тайну, эстетическое может быть сакрализовано (и – соответственно – профанировано).

Итак, литература загадывает нам загадки. Это ее общее свойство. Однако она бывает более и менее таинственной. Когда она утрирует это, конститутивное для нее, свойство, оно делается жанрообразующим. Тогда оно специфицирует семейства художественных текстов, отличает их от иных семейств, которые имеют кроме гносеологической установки и еще какую-то, допустим, утилитарную и т. п. В дальнейшем в этой главе мы будем говорить как раз о литературе, удваивающей литературность, о литературе, сконцентрированной на таинственном. Литература всегда таинственна-в-себе. Иногда она выступает в сознании своей таинственности. Пожалуй, всякий художественный жанр и есть сознание литературой одного из многих ее качеств, которые имманентны ей, наряду с таинственностью.