Текст книги "Сторис (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

 Игорь Федоровский

   Сторис

   Роман

   Посвящаю участникам Форума молодых писателей 2018-2019 в Ульяновске, Рантовичу М, Солопко О, Шкуратовой Ю. и другим.

   1.

   Шептали: Это снято из настоящего музея кукол а играет его Джейсон Вилл и ещё потом шёпотом Вилл Вилл! Он не знал, кто это, хороший ли актёр, а может, выскочка, коих много развелось в последнее время. Вилл! Вилл! Да, заткнутся они когда-нибудь? Неужели, кто-то верит, что он их слышит? Может, незадолго до сеанса пустили слух, что настоящий Джейсон, чёрт его побери, Вилл прибыл именно в их провинциальный кинотеатр и случайным зрителем, перезревшей горошиной закатился, затерялся средь прочих? Он вжался в кресло, боясь пустых невидящих взглядов, направленных в его сторону. Потом пошли титры, забилась в них едва уловимая музыка, он скрипел на кресле, кряхтел, пытаясь успокоиться, мысли упорядоченной разумной мошкарой вырывались из-под ног вместе с клочьями пара. Новые кресла оскорбительно молодели под его старостью. Правда, на том, что перед ним, была налеплена жевательная резинка. Куклы двигались, скрипели, и снова зашумели сзади, это старые кадры, сейчас механическая установка сломана, вызывали нескольких известных мастеров, они ничего не могли сделать. «Возможно, взяли кадры с нашей любительской съёмки», – бросилось ему в голову, но он скомкал эту мысль, отворотил поглубже, не хотелось думать о Юльке да и, во всяком случае, теперь это было не так важно.

   На экране в это время мелькал Гориславль, гостиница «Любас» наполнялась приезжими. Они вначале не отличались друг от друга – так, крупицы в огромном горле города, казалось и одеты в одинаковые костюмы. Камера нарочно не показывала лиц, поднималась над каменьями усталой набережной, над желтизной упавших улиц, а потом будто бы тонула, упадая в прошлогодней листве. «Они не показали дорогу от аэропорта», – подумалось ему и почему-то стало обидно, будто из жизни несправедливо выдрали важный кусок. Тогда они останавливались дважды – второй раз, чтоб наломать вербы, кто-то увидел бабушку с веточками возле аэропорта и предложил чем-то украсить их однообразные сегодняшние номера. Водитель, подслушав их бред, рассмеялся, потом пробурчал, что по дороге из аэропорта в город вербы уже не сыскать, но он знает одно пристойное место, где ещё не всё обломали и разграбили. Ради такого дела свершили небольшой крюк и в автобус вернулись, шурша влажными, подрагивающими ветками. У кого-то нашлась заветная бутылочка – добычу нужно было обмыть, иначе пропадёт, завянет раньше времени, превратится в сухие священные палки. Он не обрывал ветки, не касался губами влажных бугорков, но вышел вместе со всеми, чтобы вдохнуть этот глубокий, томящий, но всё равно опустошённый запах. Трое суток в плацкартном вагоне разучили его различать мир, угадывать картинки, ожидающие впереди. За каждым объявлением станции он видел разбитые дороги, вбитую в землю и даже малость смахивающую на асфальт грязь.

   Его толкнули, проходя на своё место, не извинившись, тысячи слипшихся взглядов взирали на забитую площадь перед гостиницей. Казалось, никто и не хочет получить номер, избавиться от сросшихся с их позвонками вещей, принять душ. Так и из нас потом будут расти ветки, бросилось ему в голову, потом чья-то добыча упала на него, тяжёлые капли скатились в рот. «Будто принимаю таблетки, – подумалось ему, – от раннего цветения, от первобытного трепета, от весны». Его снова толкнули, но не было сил повернуть голову, он уходил, с каждым шагом всё увереннее и смелее нащупывая прошлое.

   Он входил в ворота тёмного города, шероховатый тёплый камень изъеден плесенью, кое-где случались сопливые матерные надписи, отражающие несчастную любовь жителей Гориславля. Второй раз он входил в город, из которого так и не вышел. Всех гениальных писателей и местных жителей он не слышал. Они словно затаились. Зато сзади снова зашумели: Иисус! Иисус! Ему хотелось подняться и послать их на все буквы, но ворота не хотели его отпускать. Колька плюс Ленка, Слава – любовь моя, Спаситель, Спаситель. Они уже сейчас противопоставляют его всем, бросилось ему в голову... Но потом тяжесть снова ухнула в суматошную гостиничную площадь, и он слился с двумя сотнями охламонов, прибывших сюда из разных уголков земли, чтоб показать, что не зря появились на свет божий, что обладают, чёрт его побери, даром, который нужен ещё кому-то, кроме них.

   – Сторис, делаем сторис, – слышал он позади и уже не отзывался, не вздрагивал на каждое подрагивающее движение звука, только получив ключ и расписавшись, поглядел на смущённую, неровно улыбающуюся девушку, словно сфотографировал её взглядом. «Да, нас слишком много, но вряд ли тебя заметят после того, как получат ключи от своих комнат».

   Он ещё не успел толком разобрать вещи, как дверь его номера виновато скрипнула. На пороге комнаты стоял тонкий бледный подросток с глубоко запавшими глазами, взлохмаченный, даже какой-то синий. Уже зовут отметить? Но я даже ещё не понял, где нахожусь.

   – Привет, – бледные, бескровные губы не шевелились, слова неуверенно мялись, повисая в воздухе, – твой сосед по комнате... в общем, он у меня. Захотел поменяться. Сказал, мне здесь будет даже удобней.

   – Как тебя зовут? – лениво Сторис пожёвывал уголок занавески. Даже сейчас, сидя в тесном кинотеатрике, он помнил её шершавый вкус. Язык топорщился во рту как что-то до боли скользкое, бархатное.

   – Мика, – отозвался вошедший, пальцы подрагивали, пытаясь удержать тающий воздух, – если тебе неудобно, так я пойду и скажу. Он сказал, что могут засидеться допоздна, а мне спать надо будет.

   – Вообще-то спать дома надо. Сюда люди за другим приезжают.

   – А зачем ты?

   Сторис промолчал. Его слово ещё не окрепло, чтоб пускаться в бесконечную философскую болтовню. Надо осмотреться, привести мысли в порядок, найти знакомцев по другим семинарам. Куда они прячутся? Здесь должна быть куча знакомых, но пока он никого не заметил.

   – У меня вещей совсем немного, – словно извиняясь, Мика попятился к выходу, – я даже места в шкафу не займу.

   – Смотри только, чтоб тот, с кем ты поменялся, по пьяни сюда не припёрся и на тебя ночью не лёг.

   Мика изобразил улыбку. Но парень подходящий, не будет приставать, чтобы выпить или устраивать крестовые походы на девиц. Всё это будет, но делиться славой Сторис ни с кем не хотел.

   Каждый этаж был на своём персональном запоре, но Сторис сразу сообразил, что через прачечную можно выбраться на пожарную лестницу и добраться до любого этажа. Всё равно к седьмому дню все замки будут сломаны, бросилось ему в голову. Останутся лишь смутные грани человеческих очертаний да и они после нескольких бутылок вина будут размыты. Он не стал дожидаться Мику, спустился в холл, где кашляла и давилась у стойки очередь.

   А слухи уже прорастали сквозь замочные скважины, набивались в уши, скользили по вестибюлям, запутывались в тяжёлых гостиничных шторах. Бульбулязкин, стоявший, как говорили, у истоков совещания, не приехал, а ведь он должен был руководить тем семинаром прозы, в который записался Сторис.

   – Видно здорово он на Байкале обкупнулся, – вспоминали предыдущий семинар в Сибири старички.

   – Вместо него будет Паратов.

   Сторис задумался. Он помнил «Сермяжную правду» Паратова, слышал, что тот не очень-то хотел ехать да его уговорил организатор, с которым они были старыми друзьями. Сможет ли подневольный руководитель что-то дать ему? Не попробовать ли по-быстрому поменять семинар?

   – Собираются ученики, Голгофа одобряет, – подмигнул ему огромный лохматый парень с лупой в руках, – осталось ещё крест свой не уронить, а то все здесь только и ждут повода поржать.

   Водянистая улыбочка прорезала его сухой рот.

   – Ты здесь в первый раз, – парень приценивался к нему, то приближал лупу, то отдалялся. Глаз его то соперничал со всевидящим оком, то становился совсем маленьким, детским с дрожащей капелькой внутри, – Ты держись меня, я тебе конкретно растолкую, что к чему.

   – Да я и сам тебе, что угодно расскажу, – улыбнулся Сторис, взял лупу, но через неё вообще ничего было нельзя рассмотреть, – я был на паре совещаний у нас в Сибири. Такие места просматриваются сразу. Если ты его сразу не поймёшь, то оно никогда не раскроется.

   – Ну, не скажи, – оглядел гостиницу усталыми пустыми глазами парень, без лупы зрачки у него были маленькие, как горошины. – Меня здесь кличут Бессмертный, потому что я на всех совещаниях подряд был. Николай Стуков.

   – Не надоело? – на всякий случай спросил Сторис.

   – Спрашиваешь! Ты тут через неделю сам уезжать не захочешь. На бутылку коньяку спорю.

   – Знаю, что не захочу уезжать. Но надоедать можно по-хорошему.

   – Это ты на своём обсуждении скажешь, а я тебе не философ, – Стуков расхохотался, ключ его от номера поддакивающе зазвенел. – Сегодня приходи в тринадцатую комнату на тринадцатый этаж. Будет фестиваль рожи, торжественно вскроем коньяк, купленный на прошлое закрытие.

   – Что это за фестиваль рожи? – удивился Сторис, нетерпеливо выискивая в очереди знакомых, но обнаруживая лишь потерявшиеся, брошенные в однообразный гул лица. Даже друзья бы стали неуловимы, неразличимы здесь, даже близкая девушка улыбалась бы здесь другому.

   – Будем ржать. Мы обязательно в ночь перед семинарами смеёмся, на удачу. Вспоминаем разные прикольные штуки прошлых лет.

   – Половина из них – выдумка и бред, – Сторис поморщился, ему не хотелось вторить третьесортным шуткам.

   – А как ты думал, рождаются легенды? – подмигнул ему Бессмертный, огромный глаз скользнул в лупу, мелкое крошево зрения рассыпалось по полу, – как ты останешься в памяти этого форума? Постарайся хотя бы придумать себе историю, если твоя обычная несеминарская жизнь неинтересна.

   – Я придумал, – ему было жаль несчастного Стукова, было тяжело глядеть на его уменьшающийся глаз, но счастливой судьбы Сторис для него придумать не мог, – ты же читал тексты нашего семинара? Помнишь там роман, где толстый лохматый писатель уверяет, что знает всё на свете?

   – На паратовском семинаре, брателло? – Николай хлопнул себя по башке и ещё раз оглядел нового знакомого, будто пытался угадать в нём собственные черты.

   – На нём, – Сторис с удивлением заметил, что до сих пор держит бессмертную лупу и вернул её Стукову, – говорят, уже поздно записываться куда-то ещё. Все семинары забиты.

   – Это они всем говорят, – буркнул Николай, наверняка сам жалея, что вовремя не переметнулся, – на моей памяти было дважды, что семинар расформировывали. Кому это надо? И организаторам неудобно, и журналу неприятно.

   – А наш семинар... Кто там будет?

   – Бульбулязкин был свой парень, а этот... пока не скажу. «Сермяжная правда», безусловно, мощная вещь, но как разбирает, не знаю. Знакомые ребята говорили, больно бьёт, но я им особо не верю. И тебе говорю, выть как собака будешь, если поверишь писателю. На первом моём совещании был один. Лапатушка Милославский. И не критикует, а мурлычет. И не журит, а в усишки себе улыбается, бородёнку поглаживает, похохатывает меленько. Говорил, издадим, и в Москве меня продвинет, а семинар закончился и нет ни хрена. Мне ещё двадцати не было, понятно, сопля, пишу ему из своего Засранска – я такой-то был у Вас на семинаре (с большой буквы Вас – как положено!), а в ответ получаю: мои произведения... не заинтересовали, ля-ля. Я вам, блин, не фокусник, чтоб интересовать! Мне ваши красные словечки в одном месте обломились! Идите глупеньких девочек разводите!

   Николай раскраснелся, у виска под лохматыми прядями забилась жилка, лоб взмок, тёмные капли пота падали на отброшенные ветки вербы. Посмотри на них в свою лупу, Бессмертный, и увидишь весну. «Вот и ещё одни брошены вон», – подумалось ему, потом он поднял эти ветки, пока их не затоптали, прижал к груди, подумал отнести в комнату, порадовать Мику. Бессмертный в номер не торопился, он встретил пьяную группу писателей из Питера и затерялся среди них, то и дело прикладываясь к пущенной по кругу бутылочке.

   – Сторис? – сторожкий сощуренный взгляд недоверчиво осмотрел пыльные влажные бугорки вербы у его груди.

   – Юлька, – лёгкая краска побежала по его колючим щекам, – я думал, вдруг у нас окажется случайно один рейс.

   – Я позже вас, – и сейчас в кинотеатре перед глазами летала лёгкая фигура, лица было не разобрать, но голос звал за собой, увлажнял резкие грубые крики, сглаживал шумливый пережёвывающий семинаристов лифт, – рейс выбрала удобный, по Москве мы с девочками походили, побывали на чистых прудах, зашли в ЦУМ, в Третьяковку. Погода была супер.

   – Возьми, – он протянул ей одичалые веточки, – сегодня вроде как весна началась. Вам ведь не хватило.

   – Ты же их только что подобрал с пола, – тонкая ядовитая усмешка рассекла её бледное лицо, – по ним прошли все великие писатели современности. Уж и не знаю, достойна ли я такой чести.

   – Ты сейчас наверх? – веточки дрогнули, чтоб поддержать, он снова прижал их к груди.

   – Кулькова должна подойти, у нас с ней один номер, – безразлично проговорила она, глаза её потухали, – я подожду её здесь. Бросай свою вербу в номер и спускайся к нам.

   Он не поверил, уставясь в холодный экран, что она сказала ему именно так. Актрису подобрали похожую, она будто бы виделась с живой Бормотиной и копировала её движения и жесты.

   – А я так надеялся что у тебя одноместный, – слова вырвались на мгновение раньше киношного Сториса, и сидящие впереди, обернулись к нему, пытались поймать говорящего, но увидели только мрак да услышали однообразное гудение в воздухе. Подошёл лифт.

   И подпрыгивая, витая в облаках, он взлетел на свой двадцать седьмой этаж. Бормотина здесь, значит, жизнь не так уж плоха.

   – Свет моргает непонятно почему, – Мика то зажмуривал глаза, то осторожно посматривал на Сториса.

   Действительно, верхняя, запрятанная в щель потолка лампа то загоралась, то гасла, выжимая из себя бессильную, чахлую желтизну. Потолок плавал в шипящих электрических волнах. Кашляющая лампа запиналась, читая свет будто незнакомые стихи, сбивалась на первом слоге. Мы посылаем сигналы сос, чтоб на нас хоть так обратили внимание.

   – Тебе очень нужен верхний свет? – поморщился он, понимая, что придётся строить пирамиду из стульев, чтоб добраться до потолка, – Здесь же есть ещё лампа над твоей койкой.

   – Я думал, тебе будет темно. Захочешь читать подборку, вспоминать, кто что написал, готовиться к обсуждениям, а уже темно. Глаза будешь напрягать.

   – Нас пригласили в тринадцатый номер, – случайный виноватый взгляд на рюкзак, который так и лежал нераспакованный на кровати, – вот там и будут главные обсуждения дня. А я пока позвоню, чтоб нам тут свет наладили. Набери воды, сейчас модно в номерах держать вербу.

   Он бросил веточки на смятую постель Мики. Что ж, будем надеяться, что Юлька придёт на общий сбор. Потом, после пьяного гама и духоты нужно будет предложить ей прогуляться.

   Успеть, пока ночи ещё длинны, набраться темноты, найти Юльку и пригласить её в свой номер.

   В тринадцатом номере разве что на плечах не сидели друг у друга. На фестивале рожи лиц было не разобрать. Он пробился на крохотную проплешину кровати рядом с Бессмертным, а Мика остался у выхода, сиротливо озираясь, видно ища и не находя своих знакомых.

   – Понаехали, понаехали, корешки! Елдаков! Бабин, операцию по перемене пола ещё не сделал? Гриневицкая, Кулькова, Соловьинова! Чёрт возьми, на самом деле понаехали, а сколько слухов было, что в этом году не будет ни хрена! – Стуков, хлопал по спинам знакомых парней, обнимал девчат, а знал он здесь всех, – Вот и верь после всего нам, писателям!

   – Нам никто не верит, нас никто не читает, ни кому мы на хер не сдались. Разве что себе самим, – ответил такой же уверенный, такой же побывавший на всех семинарах, такой же крупный, лохматый и мордатый детина. Его звали Гришка Самолётов. – Не встретились бы мы, никто бы не заплакал. Там в Москве поют и пляшут, что в этот год избавились от нас.

   – Что Москва? Что Москва? Одно слово – столица, – отмахнулся Сторис, – что там с расписанием лучше скажите. А то у меня три версии и в каждой разное время завтрашнего сбора.

   – В понедельник начнутся семинары. Хотя бы просмотри тексты тех, кто из твоего, – посоветовал Стуков, – руководители любят, когда говоришь по существу, когда делаешь вид, что тебе интересно. Могут дать стипушку уже за активность, особенно если тексты окажутся в семинаре ниочёмные. Мне один раз дали за статью, от которой меня и сейчас тошнит.

   – Попробовали бы не дать бессмертному! – тощий паренёк завизжал, руки его со взбухшими венами задели лампу, Мика с опаской поглядел на ставший дрожащим и колючим свет.

   – Валерия, – позвал Сторис, разглядев едва знакомое лицо в скользких порывах света, – мы в одном семинаре.

   – Шшшш, – выдохнул Стуков, – она на дух не переносит любого, кто хоть раз спутал её гениальное имя. Это же Калерия Гриневицкая – королева поэтов. Ты дорасти сперва до её гениального дара, а потом право имей.

   – Но она сейчас с прозой, – Сторис читал её тексты, но всё ушло из его памяти, – там как из любого парня сделать миллионера?

   Да, практическое пособие, – Николай неопределённо помычал, видно сам прочёл не полностью, – вроде уже издают его, сейчас такое заходит.

   Он не оказался миллионером, и от того, что был готов отдать свои слова даром, их никто не брал. Писатели собрались в душной тесной комнате, пили, гоготали, но дальше роман двигался плохо, строчки, каменные, безжизненные, падали, пропадая в проплешинах ковра.

   – Летов среди нас воскрес, – донеслось до него с соседней кровати. Бездушное ржанье где-то позади, попытка затянуть что-то маловразумительное. Его передёрнуло здесь, в кинотеатре, смех позади булькнул в гортани, отчаянно попытался повториться и пропал, – всё идёт по плаану.

   – Винтовка – это праздник, – на койках вовсю галдели, курили сигарету, кто-то пустил косячок по кругу. Он кашлянул, ощутил вкус губной помады, горькой бумаги с обрывками слов, ничего не пришло к нему, всё лишнее тоже осталось с ним. Киношному Сторису, похоже, хотелось затянуться ещё, даже пальцы, тощие, напряжённые, пытались нащупать косячок. Вот ты и попробовал, парень. Приятно? Хотя сам он точно помнил, что сигарета досталась ему только раз. Глаза бегали по залу, пытаясь найти Юльку среди зрителей, но её не было. Люди превратились в тёмные однообразные фигуры, исчезающие совсем, вытесненные хрен пойми какими гениальными писателями из тринадцатого номера.

   – Самое главное нам здесь обрести плоть. Все смыслы прямые, допущения больше не принимаются, скидки на вариативность тоже, – Самолётов посмотрел на него, улыбнулся, будто знал всю жизнь, но не решался познакомиться лично, – роман про литсеминар?

   – Про него, – руки, ожидающие новых пожатий, опустились, – не думал, что ты читал.

   – Смело, смело, – Самолётов зацепился взглядом за него, будто сделал фотоснимок на память, – но нас же много. Кого-то непременно обидишь, не раскроешь, упомянешь, а потом забудешь. Вроде и есть, скажем, дядь Вася, а ты его попробуй тут среди нас различи.

   – Бабушка, когда читала Сагу о Форсайтах, выписывала себе на бумажку имена героев, чтобы не путаться, – печальная улыбка кольнула их массовое ржанье, путалась под ногами у непристойного смеха, – вот и я советую, когда мой роман будете читать – выписывайте.

   – Многие здесь писать разучились, голосовыми сообщениями балуются, – вмешался нахальный бородатый парень в футболке с Че Геварой и жёваных дырявых джинсах. Его звали Харлампий Шустов, – только свою подпись и могут поставить под издательским предложением. Народ у нас обидчивый, узнает в каком-нибудь алкаше себя, потом не отмоешься.

   – Что теперь уже говорить, – равнодушно развёл руками Сторис, – роман выложен, обижайтесь.

   – Это наш человек, Гришка! – закивал головой Бессмертный, – его бы ещё раньше отобрали, да он Москву не любит, вот дождался голодного года, когда денег у организаторов ни хрена и потому в Гориславле нас собрали, приехал и выстрелит, чёрт возьми!

   – Ну и правильно, что не любит, там пахать надо, на чуйства уже времени не остаётся, – вдохнул переметчивый дым Самолётов. – в Москве и семинары проходят по– быстрому. Как здесь будет, мы сейчас и решаем. Гришка Гудалов местный, он все здешние достопримечательности знает. Завтра он устраивает неофициальную экскурсию. Ты с нами?

   Сторис кивнул.

   – Нас здесь надолго запомнят, – уверенно проговорил Бессмертный, – наверняка и не позовут больше. Но мы должны в эту неделю семь жизней вместить. Чтоб не ныть потом о том, что не успели, не увидели ни хрена.

   – Вайбер и воцап, кто новенькие, – сделал лайковую улыбочку Бабин, подняв свой телефон, словно пылающий факел.

   – Не материтесь, – оборвал Харлампий Шустов, дикое смугловатое лицо его напряглось, в бороде затерялись бусины слюны, – чтоб я не слышал этих словечек. Я их не понимаю. Говорите по-русски!

   – Да, у него и смартфона нет, – закивал в сторону Харлампия Бессмертный, – как он камрадов своих собирает – ума не приложу.

   – Трублю в рог, свищу соловьём разбойником, бью в колокола, ударяю в набат, объявляю воздушную тревогу – всё ради любимого дела, – Шустов подмигнул Сторису, чёрный вороний глаз упадал в народную гущу, – не жалея даже жалости своей, как там боцман говорил?

   Сторис не знал, что это за боцман и как он говорил. Потому слова его пристыли к нёбу, говорить не хотелось. И таких молчунов в номере было много, и зачем они припёрлись? Помолчать-то в тишине всегда приятней. Вот что Мика тут забыл? Ну да, он сам его позвал. Но ведь можно незаметно улизнуть, навести в номере порядок, вербу в стакан с водой поставить.

   Взгляд зацепился за ещё одного молчуна, смахивающего капли пота покрывалом. Он таился в тени, в тёмном углу на полу, привалясь к ножке кровати. Неохотно бросил, что зовут его Аким Яковлев.

   – Он не попал на этот форум, а повстречаться ведь со всеми хочется. Ты поймёшь, когда тебя прокатят пару раз подряд. Кто-то тут и к девушке едет, и с мастером вживую повидаться, – объяснял Самолётов, тыча пятернёй кому-нибудь в лицо, сбивая лёгкие необязательные фразы, – случится год, меня не возьмут, тоже поселюсь у кого-нибудь под кроватью. Люблю вас, черти!

   – Может, ему одеяло нужно, – встрял Мика, в выпуклых глазах его промелькнули искорки, – у нас есть запасное.

   – Да сама Екатерина не почивала на таких тюфяках! – расхохотался Стуков, Мика мог бы гордиться, что слова его здесь за кого-то зацепились, – Наш Акимушка спит в номере люкс, я там был, облизывался долго. Полусонная такая деваха, она из Германии, ей отдельный люкс выделили.

   – Шишкина, – представил её Акимушка, обращаясь к Мике, – знакомься, может, повезёт и в Германию поедешь жить.

   – Шишигина, – обиженно поморщилась немка, презрение выцветило её и без того светло-голубые глаза, добралось до практичной, причёсанной души. Что-то было в этой Шишкиной случайное, стирающееся сразу же, как только упускал её из виду. «Даже она здесь, – поморщился Сторис, – а Юльки нету».

   – А не всё равно? – подмигнул Сторису Шустов, – Сколько камрадов не прошло, а она здесь. Иностранцам особые привилегии, только чтоб они в своих странах о семинаре болтали.

   – Людвиг Ван Пушкин, – ткнул в гущу тел Гришка, – самый главный наш иностранец, хотя и русский.

   – Людочка, – отрекомендовался полноватый с красивыми карими глазами парень, – Полным не надо. Достало.

   – Голосина-то от бога! – тыкал на него толстым бородавчатым пальцем Бессмертный, – Играл некоторое время в группе «Канцелярские принадлежности». Приходи к нам в семнадцатую потом, мы от него водку спрячем, послушаешь, как голосить будет!

   – Пора бы уже. Тут дышать нечем, будто все чесночины нажрались, – Роман Сухарев, конечно же, звался Романом с сухарём, а для особо близких друзей просто Сухарём. Время от времени он выпадал из нервного короткого сна, подрагивающие руки его что-то искали, сухой, подозрительный взгляд мешался среди запечатанных бутылок, большинство из которых были плодами его воображения.

   – Потерпишь, – отмахнулся Самолётов, – коньяк постоит и ещё лучше станет. А то ещё не все подошли.

   – Тут и понюхать не хватит, – выдохнул Людочка, которого со всех сторон облепили поэтессы, и вздохнуть-то ему было больно, и губы его постоянно ловили чей-то углекислый газ.

   – Ах, где бы понюхать картошки на сале, – тут же прогундел коренастый крупный парень с жиденькой рыжей бородёнкой. Стуков тут же прошептал, что это Жиолковский – мощный критик, его уже и мастера привечают, бухать зовут и с его мнением считаются. Мягонький его уже на своё место прочит.

   – Ты не был в жюри слова? – подлетел к критику Гришка, похлопал его по спине, – Там же нашему Кармашёву главную дали.

   – В этом году меня не позвали, – безразлично отозвался Жиолковский и забубнил своё. – Ах, где бы понюхать картошки на сале.

   – Как там его хоть сопливый роман назывался? – Шустов оглушительно высморкался, – Помню, в прошлом году была какая-то херь, написанная вроде как от лица лабутенов.

   – Игра в осень. Доигрался, – ухмыльнулся Бессмертный, – вот тебе и Кармашек, вот тебе и лабутены, он как сыр масле катается теперь, а нам на хорошую водку не хватает!

   – Друган, а обмыть премию не пригласил, – обиженно заскулил Сухарь, водянистые глаза искали бутылку.

   – Всё уже. И не пригласит, – отмахнулся Шустов, – теперь у него другие карифаны, не нам чета.

   – Не, он так быстро поднялся, – лениво пошевелился Жиолковский, – я помню его на прошлогоднем семинаре, ничего особенного. Ну лабутены, так можно и от валенок текст написать, и от инвалидной коляски, а толком ничего не изменится, просто каждый видит свою низость, своё ущербное хожение, так это ещё у Достоевского хорошо показано.

   – А тебе чё завидно? – не сдержался Самолётов, – Ну получил он сегодня премию, завтра её пропьёт, а послезавтра про него и забудут. У тебя есть больше шансов, ты у нас критик, эта лакуна практически свободна. Давай, работай, мы все, твои потенциальные жертвы – здесь.

   Телефон отчаянно запищал, в кинотеатре многие потянулись к карманам, Стуков воровато огляделся, но никому не было дела до посторонних звуков, впивающихся в его речь.

   – Жрать просит мерзавец, жрать просит. На, собака, жуй, – он воткнул в телефон зарядку, но все розетки уже были забиты, – дайте электричества Бессмертному, а то он сдохнет!

   – Ага, сдохнешь ты, – буркнул Шустов, слова мялись, путались в бороде, – скорее нас всех тут коллективный триппер повяжет. Бабин! Поди-ка твой телефон уже и подзарядился?

   – О точно, точно, – Сторис видел, что зарядка с трудом перевалила через одно деление, но тоненький, тревожный Коля Бабин поспешил освободить розетку. Шустов, не предлагая ничего Бессмертному, воткнул туда заряжаться свою старенькую мотороллу всю в трещинах и липкой ленте. «Пердит, старушка, – улыбнулся он Сторису, – а ведь всё на соплях, и мы тут на соплях повязаны».

   «У кого-то телефон», – услышал он в глухом, застрявшем глубоко в прошлом зале кинотеатра, но не отозвался, не зазвенел в ответ, словно в нём пропало, растворилось в темноте последнее деление зарядки.

   – Эй, Тварьковский! – окликнул Николай тощего суетливого паренька, – видишь, у меня шнурки развязаны.

   – Не вижу, – испуганно пробубнил тот, – теперь вижу.

   – Нагнись и завяжи. Молодец, мужик. Теперь пошарь в тумбочке. Что ты там видишь?

   – Вискарь, – взвизгнул паренёк, ладони его снова задели колкий и дрожащий общажный свет.

   – Смекалистый, – щёлкнул языком Стуков, – тебе первый глоток. А то Сухарю дай, потом от него не дождёшься обратно.

   – Чё Сухарь? Чё Сухарь? – заплетающимся языком он пытался завести разговор, возмущённо размахивал руками, да только его никто не слушал, – Ваш Сухарь самый стойкий Сухарь.

   – Спи уже, достал, – оскалила хищный густо окрашенный рот Василина Кулькова – крупная баба с короткой стрижкой и мутными, пенистыми какими-то глазами, цвет которых менялся в зависимости от настроения, – ты у нас герой четвёртого плана, проснёшься, когда позовут.

   – Нет, ты что! План должен быть самый лучший! – Бессмертный хохотал, телефон его отчаянно сигналил, – мы ему зарядку в жопу вставим, и будет самый крупный план! Самый чоткий, самый душевный, самый забористый план! Жуй кокосы, Чунга-Чанга!

   – Ябедать боцману буду! – затрещала Василинка, настоящая белобока, подумал Сторис, – У кого кокос?

   – Вы тут поосторожней с наркотой, – испуганные глаза на бледном выцветшем лице, косячок в дрожащих пальцах, – мне сейчас статья не нужна.

   – Охохо, Мишаня, да ты сам на статьи мастер!

   Бессмертный сообщил, что хоть семинар не начался, о нём уже написано. Ткнул пальцем, выдернул ссылку, похлопал по плечу услужливого Тварьковского, одолжившего свою технику.

   – Телефон сдох, хорошо люди не сдыхают, – тыкал под нос телефон всем Стуков, – вот фотка прошлогодняя, узнаёте? Да, постарели, выцвели сволочи, животы отъели, а жизни не прибавилось! Какой там текст? Чёрт, херню какую-то сказал с бодунища, все сайты теперь её цитируют.

   – А как зовут героя? – кивнул в сторону Мишки Жиолковский.

   – Каракоз. Он говорит, что приехал с самого Нефте-Мухо-засранска.

   – Не так. Наш город называется Нефтеналивайск, – обиделся Мишка.

   – А как я сказал? – удивлённые чуть навыкате глаза Стукова увлажнились, казалось, он сейчас сам заплачет из-за того, что неверно назвал чей-то город, – Неужели я мог ошибиться?

   – Я его статьи читал, – вмешался Шустов, в бороде запрятались кончики слюны, таяли мелкие бисеринки ругани, – Засранск и есть.

   – Я сейчас работаю на центральном Альфа канале и в местной администрации, – презрительно бросил в ответ Каракоз, глаз его задрожал, – планирую перебраться в Москву.

   – Ну вот, когда переберёшься, тогда мы с тобой и будем разговаривать, – Харлампий демонстративно отвернулся от него, – что известно по завтра? Говорят, всё смешалось?

   – Завтрак раньше на час, – сочувственно протянул Стуков. – Как миленькие потом выйдем на крылечко с манной кашкой на губах. Подадут автобус, местные чиновники хотят на нас посмотреть.

   – Нас тогда ещё помоют и поброют, – угрюмо пробурчал Жи, – чтоб в кадре смотрелись прилично.

   – А ленточками нас не обвяжут? А флажки не дадут? – Шустов взметнулся над всеми, в голосе звенел металл, кровать с трудом выдерживала его метания, сейчас, ещё один момент, подумал Сторис, и все побегут с ним на баррикады, кровать обрушится под нашей тяжестью, придавит всех, кто освоился под ней, – Предлагаю организованно, хотя и хаотично проспать это мероприятие.