Текст книги "Сторис (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

   – Ты можешь кинуть бомбу в губернатора, – предложил Людочка, пожелав всего хорошего очередной девочке, – перевязанную ленточкой. Для тебя вариант не самый плохой.

   – Он сердится, что завтрак урезали, – расхохотался Каракоз, хватая с покрывала круг колбасы, – он у нас любит покушать!

   – Едят, а не кушают, – возмутился Шустов, ему достался лишь сухой кусочек батона, – ты здесь не своим домохозяйкам лапшу впариваешь.

   – Кушай, кушай, никого не слушай! – Бессмертный умело рулил собравшимися, не позволял им бросаться друг на друга с кулаками, – Тварьковский! Кому говорю! Колбаски, мерзавец!

   – Ах, где бы понюхать картошки на сале, – примирительно пробубнил Жиолковский, пухлые губы его увлажнились, бабы были не прочь уединиться с ним, чтобы искать картошку, но тот касался губами лишь сморщенных веточек вербы, ощущая её суховатую сжатость.

   – Я просто оставлю это здесь, – Кулькова сунула в ладонь Жи пару конфет, чтоб тому не было так грустно.

   – Зона конфорта нас обложила, – махнул рукой Шустов и опустился на пол, – только и слышу: меня всё устраивает. Что тебя может устраивать, идиот? Нищая страна? Вымирающие деревни? Обдолбанные камрады?

   – Гришка? Пора? – кивнул в сторону тумбочки Бессмертный, – воздух трезвеет и становится бесконтрольным, колья и языки заточены, народ жаждет.

   – Если мы сейчас не откроем коньяк, то потом для нас это будет просто очередная бутылка, – Самолётов вздохнул, ему было жаль расставаться с прошлогодней бутылкой, купленной, кажется, в Иркутске, но прошлого тут уже не было. Все по десять раз рассказали о себе всё, что могли, а новое не родилось, не увело их в наступившую эру, оставило мякнуть без градуса.

   – Коньячок будем кушать, – презрительно посмотрел в сторону Шустова Каракоз, – А то наслушаемся неудачников, сами потом плакаться к таким же полезем. А мне хочется как-то иначе эту ночь провести.

   – Все мы чьи-то внебрачные дети, вместе и смеёмся, и плачем, – произнёс Самолётов, первым пригубив коньяк, – мы не знаем, откуда мы, но знаем, что будем плодить точно таких же, но уже без нашей стати и тяги к товариществу. Короче, жрите, не идут слова!

   – Летов, – Бабин уже лез целоваться, коньяк качался, словно гиря от часов, – давай первую с тобой! Моя оборона!

   – Скажи что-нибудь умнее, – отмахнулся Сторис, но бутылку взял, отхлебнул тёплое пойло, прошлое булькнуло в горле и растеклось по телу, – что, кто следующий рискнёт?

   – Мне мама говорила, не прикасайся к наркоманам. Можно спидом заразиться, а ты вроде верный, – прошептала ему напомаженная деваха. «Алтуфьева», – представилась она жеманно укладывая на спинку кресла руку для поцелуя. Сторис прикоснулся губами к холодной коже, ощущение было такое, будто бы поцеловал одно из кресел в холле. Юлька наверняка погладила бы его башку свободной рукой, подумалось ему, но нежность здесь смяли, ощипали, даже под кроватью для неё не осталось места, там сопел размякший Сухарь.

   – Ты откуда? – ему это, в сущности, было неважно, да он мог и по семинарским спискам узнать это. От него по сути и требовалось только передать бутылку. Но слова пытались пробиться к людям, звенели у него в ушах, скользили в бутылочном стекле, эхом отдавались в заглохшем кинотеатре. Быр-быр-быр, я из... быр-быр-быр, мне сегодня... быр-быр-быр.

   Коньяк затерялся меж них, и на него уже недоброжелательно поглядывали. Бессмертный пересохшими губами тянулся к бутылке, Людочка облизывался, глядя то ли на коньяк, то ли на Алтуфьеву. Сторис отбросил от себя бутылку, она всего лишь на мгновение оказалась без хозяина.

   – Андрейчук и Лейзгек – ну прям как Чук и Гек! – поняв, что коньяк ему скоро не достанется, Шустов стал представлять камрадов из своего семинара.

   Они действительно были похожи как братья, кивали по очереди, один зажмуривался, другой отхлёбывал коньяк, один кашлял, видимо вобрав в лёгкие воздуха на двоих, другой вдыхал солёную мякоть лимона.

   – Китайские болванчики, – выпучил глаза Каракоз, приняв от них бутылочку. Бледные глаза его стали ещё белее, – вы точно где-то на семинаре появились от одного папаши!

   – Все мы тут братаны, – Бессмертный приложился к бутылочке, горечь всех прожитых им семинаров ударила в голову. – Чёрт, кровь свою в вас чувствую. Что, приехали, ублюдки?

   – Приехали, приехали, – послушно кивал Тварьковский, которому, на самом деле было всё равно, где получать пендели, в своей зачуханной Тамбовской среднейпаршивости школе, где он был единственной особью мужского пола и эксплуатировался тамошними бабами по полной, или здесь. Главное ведь, что от осознания собственной слабости стихи потом пишутся, порой даже их цитируют на подобных пьянках.

   Постепенно общая беседа сломалась, прошлогодний коньяк, объединяющий всех, был выпит. В тёмном углу Людочка завалил бабу, они откровенно сосались, остальные словно и не замечали их, жались к чужим огонькам воспоминаний и обсуждали руководителей.

   – А вот Генова...

   – Нина Михална! Ох и строгая, никому спуску не даст.

   – Поговаривают, она болгарка, – промямлил из-под кровати Сухарь, выбравший в этом году её семинар.

   – Ну, Пушкин тоже был с острова Африка, – отозвался Шустов, нагнувшись к Сухарю и дунув ему на нос, – это ему рулить литературой не мешало.

   – Это ничего, – рассудительно произнёс Стуков, прихлёбывая пиво, телефон его аккуратно заряжался, не было причин беспокоиться. – На каждую Генову найдётся своя Гичева.

   – Ги-ги-ги! – сразу же подхватил чернявый парнишка, меньше Мики, но с такими же запавшими глазами, в которых сразу и не разглядишь что запрятано радость или отчаяние.

   – Ага, – улыбнулся Стуков, шуршащие губы его вытянулись в трубочку, – вот и наш Долбанутый голос подал.

   – Я не долбанутый, – обиделся паренёк, – я жизнерадостный.

   – Глядите на него! – фыркнул Коля, благодаря чему выржал из себя последний глоток пива. Слюна попала и на щеку Сториса, тому осталось лишь самому глотнуть пива, чтобы хоть так очиститься от грязи. – Он жизнерадостный, поняли все? И теперь кто только посмеет только подумать о том, что он Долбанутый, будет гореть в пламени его Жизнерадостного ада. Кто он, Тварьковский?

   – Жи-жизнерадостный, – икнул паренёк, но желудок не выдержал выпитого, только что принятый коньяк растёкся по подушке.

   – Пра-авильно, – закивал Бессмертный, – эх, хороший был коньяк! Что ж тебя в твоей школе, скотина, бабы пить не научили? Ща бы тут нам мастер-классы показывал, добавушки просил.

   Коньяк держался в нём, горел горьким огнём, чёрт, его сейчас вырвет на соседний ряд, вот это будет интересное кино.

   – А кто это у нас такой здоровый? Двойную плату за вход будем брать, – в Каракозе проснулся борзописец, он ощупывал всех незнакомых ему участников сбора, глаза его будто дышали тонкими, посеребрёнными ресничками, стремились заползти в душу каждого.

   – Кульбако, – пробубнил рослый пухлогубый парень.

   – Кули-гули, – сразу же окрестил его Жизнерадостный, вывалив синий язык, сощурив круглые птичьи глаза.

   – Я привёз с собой соль. Из нашего озера Эбейты, – развернул узелок Кульбако, – говорят, ей можно тут еду солить.

   – У каждого здесь своя соль. Авторская, – зашевелил ноздрями Самолётов, – это как бумага, как слог, как наполненные белизной рифмы. И вроде всё одно, а вдохнули по-разному, и каждый улетел на свою планету. А всё потому, что дышать одинаково мы пока не умеем.

   – Кто это Кульбаку не знает? – Шустов что бы ни пил, становился только трезвее, вороний глаз его косился в сторону Каракоза, – это же наш камрад, проверенный, чоткий, был с нами ещё в четырнадцатом году на Гичевском семинаре. Помнишь, Бессмертный, ты голым ещё бегал по пансионату? А ты, Самолётов, Нине Михалне жениться предлагал. Кого тогда не было с нами, пусть не вякает.

   – Ты ещё здесь назови такое имя как Иван Кузьмич Мягонький, – Самолётов достал из походной сумки фляжку, приложился к ней, передал Харлампию, – рот разинут и на тебя как на идиота посмотрят.

   – Мягонький? А кто такой? – Каракоз закашлялся, дым повалил из него, словно горели все его внутренности, лезли наружу палёные слова. Сигарета пряталась между бородавчатых пальцев, делиться ни с кем он не хотел. «Внутренний мир горит, – подумалось Сторису, – ещё немного, и кроме перегоревших воспоминаний в нас уже ничего не останется».

   – Мягонького здесь меньше любят, – пробурчал Жиолковский, горло его дёрнулось, будто кусок картофеля скользнул-таки в пищевод, – критиков у нас и всегда было не скажу чтоб много, а этот год смотрю в семинаре три калеки. Ах где бы понюхать картошки на сале. Боюсь, что скоро нигде.

   – Поведай, Жи, – почесал намечающуюся бороду Самолётов, – с чем приехал на этот раз?

   – Критика бабуина, – охотно рассказал Жи, бросая суховатые слежавшиеся слова, – его довели до того, что он способен издавать лишь самые примитивные звуки. Если текст нравится ему, он издаёт звук Еее! А если не нравится Иии! Так вот бабуин без занудствований и лишних звукоподражаний критикует несколько текстов современных авторов.

   – Как у него терпения хватило, – не поверил Шустов, почёсываясь, вопросы блохами падали на скользкий пол, – мне самого себя читать скучно, не веришь, что такая муть в голову могла прийти.

   Сколько они будут показывать это сборище? Он сросся с креслом и вспоминал, вспоминал. Похоже, зрителям надоела эта болтовня, и они сами стали переговариваться, шурша случайными скомканными фразами, чесались, словно Шустов, ища словесных блох.

   – Голоскоков! Наш Трофим Лукич! Никому его не отдадим! – визжали девочки у двери в туалет.

   – Да кому он нужен, – буркнул Бессмертный, – соситесь с ним, оды ему сочиняйте. Да только он никого продвигать не будет, печатать тоже, ленивый он, ему сейчас самого себя держать на плаву сложно. Забухал вот зимой, так жена его выгнала, он у меня пару ночей кантовался, всю бормотуху выдул. Просил потом за него похлопотать, будто я Боцман или Бульбулязкин, так пришлось даже к его жене ехать, уверять, что кризис пройден.

   – Герыч Станислав Палыч! – это с подоконника, откуда можно было углядеть просыпающийся после зимы парк, скованную чёрным льдом реку и древние двухэтажные дома Гориславля родом из девятнадцатого века.

   – А вы знаете, что его брать не хотели? За то, что он к девочкам приставал? Боцман настоял, – Бессмертный находил едкий комментарий к каждому руководителю, – близкий друг, все дела. Тот покаялся вроде, клялся, что больше не будет, что бес в ребре застрял. Только вы Герыча-то любите, но держите двери ваших номеров закрытыми на всякий пожарный.

   – Он объявил в фейсбуке, что завершил писать стихи, – вспомнил Каракоз, пытаясь найти запись на телефоне. – Вот же вчера у него читал.

   – Ага, он это каждый год говорит, – отмахнулся Стуков, досадливо морщась, – все охают, уговаривают его ещё подумать, а тот только рукой машет, а то говорит, что надо уступать дорогу молодым, так время идёт, а он уступает, уступает да всё никак уступить не может, проказник. Молодые стареют и умирают, а он в ресторане каберне посасывает да ухмыляется.

   – Может, кто за вином вниз в ресторан сбегает? – Сухарь стукнулся башкой о ножку кровати, но словно и не заметил этого, лениво почесался, и снова засопел, пряча сознание в тяжёлый, пьяный сон.

   – Пора бы, – совещались Самолётов с Бессмертным. – Как будет зваться этот набор? Гориславль, урожай восемнадцатого года.

   – Да? Как мы будем себя называть? Корифеи? Полюбасы? Литгорийцы, – Стуков сбился, губы его по инерции продолжали двигаться.

   – Литгузюки, – отчеканил Сторис, голос его вырвался поперёк всех, остальные разбивались о безжалостный звон его фраз. – Мы будем литгузюками – это факт. Об этом уже написано в моём романе.

   – Это точно, – поддержала его светленькая девчонка, кажется, из детской группы, – кто не читал – посмотрите. Эта встреча у него уже описана. Некоторые слова – ну точь в точь!

   – Что ж выходит, Вика, он провидец? И что мне стипушку дадут в его романе?

   – На такие мелочи он там не разменивается, – улыбнулась Вика, почёсывая русые волосы, припоминая сюжет. – Но могу сказать точно, ты не умрёшь, там вообще никто не умрёт.

   – Фуу, скукота, – зевнул Людочка, – хочу кровищщи, сдохнуть хочу от большой любви. А что предлагают? Литературные задницы – вот как нас называют. Подобедова, слышала?

   Он похлопал девушку по попе, одобрительно хмыкнул, слизнул с подушки оливку, глаза его наглые, звериные стремились спрятаться в узкие разрезы платья. Подобедова сделала вид, что обиделась, легонько хлопнула Людочку по рукам, тот осклабился, показав жёлтые редкие зубы.

   – А если все двести штук писателей сюда придут, номер треснет? – Сторис обнаруживал каждое мгновение в комнате новые черты, новые морщинки, номер съёживался от того, что в него шли и шли, не оглядываясь, мало кто находил нужного человека, но всё равно оставался, падая в толпу, кашляя, подхватывая хрип. Тяжело было вынести вынужденное одиночество, места не было даже для того, чтобы затвориться в себе.

   – Мы в последнюю ночь ещё здесь соберёмся, кто раньше не уедет, – обещал Бессмертный, сигарета потеряла запах, вдыхая, он кашлял людьми, впитывая воздух каждого, – вот тогда всех соберём, обкуренных, бухих и обдолбанных, долой стены, тишину и приличия!

   – Устроим непотребный бум! – вторил ему Людочка, оглядев номер и поняв, что красивеньких девочек здесь прибавилось. Подобедова получила ключи от номера и растворилась среди прочих, чтобы хоть немного привести себя в порядок и подготовиться к похотливой обезьяне.

   – Может, посоветуете какие стимуляторы? Что лучше? – бездомный Акимушка хотел уже побыстрее съехать с катушек, чтоб очнуться в своём законном номере. На него наступали, даже не извиняясь и не здороваясь, наверное кто-то с прошлых семинаров его и подзабыл.

   – На меня всё действует одинаково, – неохотно отозвался Бессмертный, вдохнув уже потерявшие запах веточки вербы. – Что соль, что насвай, что колёса. Каких-то новых ощущений я уже давно не испытывал. Может, кто чё новое посоветует? Акимушке-то, братану, мне никогда колёс не жалко.

   – Колёса, колёса, – закивал Людочка, ущипнув за попу незнакомую девочку из новых с татухой пламени на обнажённом плече. Тонкая струйка слюны нежно скатывалась с плеча по руке.

   – Бибика, – прогудел Жизнерадостный, видимо припомнив сегодняшнюю дорогу из аэропорта.

   – Он пьян, уже только подумав о вине, – объяснил Стуков, зашептав Сторису пропахшие коньяком слова, – в прошлый раз мы его напоили, так он потом вообще разговаривать разучился. Смотрит на нас, открывает рот, губы в болячках шевелятся, а вместо звуков бульканье какое-то. Перепугались мы страшно, думали, вдруг в башке у него что повредилось. А в этом году смотрим – живой! И даже разговаривать снова научился.

   – Замолчишь тут с вами, – похлопал Жизнерадостного по плечу Шустов, – соскучился я, камрады! Вроде и видимся часто на тусах всяких, вроде и знаю прекрасно, когда каждый срать садится, а всё равно встречаю вас и себя заново открываю, словно и не было меня до вас, пацанёнок сопливый бегал с красным флагом, двух слов не умел связать.

   – Поэт – это постоянное гниение организма, – лениво промямлил Кули-гули, слипшиеся комочки соли лежали на покрывале и напоминали о родном озере, – но если умело перекладывать перегной, то из любого из нас может что-то получиться, откуда бы мы ни были.

   – Ага, если заморозков не случится, – Самолётов выдохнул тяжёлый табачный запах, – многие тут и рады продолжать гнить, да только уже и нечему. То, что осталось, уже нам не принадлежит.

   – Слушайте гениальный стих! Девочки писаются в трусишки! Мальчики нервно курят в сторонке! – орал Шустов, слова глохли в человеческой тесноте, – Кульбако! Ту нашу холостяцкую про бульмени! Зачти.

   – А стоит ли? – засомневался Мишка, – говно ведь.

   – Думаю, стоит, – рассудительно провозгласил Самолётов, – пусть слушают и представляют то, что их ждёт после возвращения. Когда нас разделяет даже общага, уже и на кухню выходить не хочется, чтоб что-то приготовить.

   Кули-гули вынесли на руках в центр номера, поэт не прочь был и читать стихи с рук, да только сил в этих руках уже не было. «Разжирел, скотина», – буркнул Бессмертный, не находя заветной бутылочки и кривясь. Слушать стихи без горячительной поддержки он не мог. Тварьковский метался по всему номеру, опустевшие бутылки виновато созванивались. «Испорченный телефон, – повторял шёпотом Сторис, – бутылки устроили испорченный телефон». Но если ты пуст, к тебе тут вряд ли станут прислушиваться.

   Бульон внутри? Какая радость!

   Кусаю и – бульон внутри!

   Баранья или бычья сладость,

   Ко вкусу детства я привык!

   Я поздно прихожу с работы

   И заливаю кипятком

   На пять минут, и ужин – вот он!

   С бульончиком внутри притом!

   – Могу поспорить, что ешь ты только эти бульмени, – расхохотался Бессмертный, смачно облизнувшись.

   – Терпеть не могу, – признался Кульбако, – мне каждый месяц дают по пачке бесплатно. Так все родоки и знакомые криком кричат – жри ты их сам, они ж без мяса! А я морщусь, но варю: еды то никакой в доме нет.

   – Жену завести не пробовал? – сощурила накрашенные глазки Алтуфьева, – разнообразил бы свой рацион. Смотря какая попадётся, повезёт, сможешь ещё и добавки попросить.

   – Ага, ещё жену кормить, – отмахнулся Кули-гули. – Я всего лишь мелочь русской поэзии. Но в трамвае ты ведь не будешь давать крупные купюры. На жену я ещё не накопил.

   – У нас фестиваль рожи, а все загрустили, – Людочка отлип от новой девчонки, имя которой скользнуло и пропало среди прочих, – что, никого не издали? Никто за год не запомнился?

   – Голубая радуга, – буркнул Жи, – два крупных московских издательства её издают. Когда такое было?

   – Как, как? Голубас? – не понял Каракоз, повернувшись к Самолётову, – Не понял ни хрена.

   – Вроде было у кого? – пожевал губы Бессмертный, – дождь вспоминал радугу, такая вроде херь.

   – Дождь вспоминал меня, точно было, – равнодушно бросил Гришка, – у Ненашева, он в пятом году здесь был.

   – В прошлом году издали розовую радугу, – неохотно пробубнил Жиолковский, – видно кому-то зашло.

   – ЛГБТ – модная тема, – подмигнул Сторису Шустов, – я бы сам прислал, но не могу писать такое. Противно.

   – Я бы написал, – лениво бросил Самолётов, – да я бы всё, что угодно написал, задыши это, зашевелись во мне. Пусть идёт мода куда подальше. Я бы и про нас написал, если бы знал, что мы такое.

   – Ты в этот раз довольно спорную вещь прислал, – помялся Стуков, – не знаю, могут прокатить.

   – А мы ведь вышли из возраста, когда все нам жопу целовали, – Гришка пустил по кругу новый косячок, – я теперь взялся за то, что не написать не мог. Что вот тут в груди у меня болит, пусть изъедено червями, покрыто плесенью, но ещё болит. И после обсуждения не пройдёт, но я хотя бы перед собой буду честен.

   – Что ты хотел сказать, – сощурился Шустов, – они у тебя обязательно спросят, ответишь им ничего я вам говорить не обязан.

   – Летов! А ты с чем? – обнаружил его Бабин, пьяные глаза цеплялись за его бороду, скользили по волосам, боялись прямого взгляда, – Всё как у людей?

   – Мой роман ещё пишется, – неохотно проговорил он, – это что-то постоянное, неуловимое, мне кажется, что он пишется и сейчас уже без меня. В общем доступе у вас только отрывок.

   – Ну ка, ну ка, – неизвестно откуда у Шустова оказался ноутбук, покрывало взметнулось, сейчас он сделает палатку из одеял – это будет для них проход в прошлое. – Вот он роман нашего Летова. Чёрт, много букав. Ох ты, какие люди на первых страницах! И ведь боцман знает об этом! А ведь тут у нас и весь Советский Союз на паре листочков! Калмыки, буряты, башкиры...

   – В военной тайне у Гайдара была похожая ситуация, только там ребята разных национальностей попали в пионерский лагерь, – Вика, похоже, прочитала его роман, хотя семинар у неё был другой, детский.

   – Вот кто доживёт до конца? – подмигнул ему Бессмертный, – Делаем ставки? Кто из нас?

   – Так, что уже обсуждаем? – недовольно поморщился Каракоз, – косячок в этот раз прошёл мимо него, и он сердился.

   – А чё ещё делать, – пожал плечами Акимушка Яковлев, которому и деваться-то было некуда, Шишигина, округлив глаза, слушала, как Людочка развёл на отношения француженку, номер был на запоре.

   – Мир с каждым годом ссыхается, становится меньше, – прикусил косячок Гришка, он вроде и говорил со Сторисом, а вроде и нет, взгляд его скользил, не задерживаясь ни на ком, – дырка, в которую ты, поджав плечи, скукожившись червячком вполз в литературу, теперь не годна даже для того, чтоб дышать. Твой сейчас, как ты думаешь, крутой, масштабный роман уйдёт, истает, если от него пара строчек и уцелеет, то тебе повезло парень.

   Вдруг краем глаза он заметил знакомый образ. Юлька? Борм... Бормо... Слова корчились на обломках его безобразного от любви дыхания. Косячок к нему не приходил, но воздух здесь дурманил и так, оставляя ощущение чего-то пережитого, десять раз уже написанного и переписанного.

   – Наша задача – соединить социальное и экзистенциальное, – вещал Самолётов. Сторис не мог собрать в голове разных персонажей, у него и Шустов мог говорить языком Самолётова, сбиваясь на лохматых, непричёсанных словах.

   – Чё? – пучил бесцветные глаза Сухарь, уже не понимая, где реальность, а где прячется его сон.

   – Ну то, как ты жрёшь, с тем, как ты думаешь, соединить, – разъяснил Шустов, постучав по башке.

   – Аааа, – отмахнулся Сухарь, пуча водянистые глаза, – так бы и говорил. Я-то думал, невесть что.

   – Он думает, – хихикнула Василинка, ища поддержки у Сториса, но смех не хотел приходить к нему, таился в горьком коньячном духе. Они побегут за новой бутылкой. Этот тяжёлый комок, оставшийся с прошлого года, надо проглотить, иначе он снова выворотится наружу.

   – Слышь, ты за зож? – сковырнула его взгляд Василина Кулькова, – подпишись за правильное питание.

   – Походу тебе это не очень помогает, – Сторис подержал анкету, попытался прочесть вопросы и не смог, буквы расплывались, в словах не было здорового смысла. Тряхнул головой, длинные волосы его спутались, на них, похоже, угодила соль из заповедного Кульбаковского озера.

   – Как добрался? – здесь все говорили случайными, вовсе не обязательными фразами, и не ждали, что им ответят, он сделал из анкеты бумажный самолётик и пустил его по номеру. Лети-лети, к Юльке прилети. Он подпишется за любой кипеж, дайте только научиться писать.

   – Я летал впервые в жизни, – он не мог объяснить, каково это, когда пропадает внезапно ощущение дыхания, оглушает тяжёлая, лишняя кровь, и ты падаешь в тёмную, только что вырытую могилу, убаюканный тёплой, распадающейся на отдельные крохи землёй.

   – Понравилось? – осторожно выдохнула пышнотелая Кулькова, – А я вот боюсь летать. Говорят, сосуды, инсультом пугают.

   – Это было что-то другое, – ему даже вспоминать было не по себе, – будто сперва сердце оторвалось, скакнуло и застучало уверенней. А ведь понимал уже, что оторванное оно уже не моё, а сил не было даже ладонь прижать к груди.

   – Какие страсти, – заохала Василина, округлив глаза, на пухлых щеках её расцвёл пышный васильковый цвет, верно алкоголь тоже был вреден для её сосудов, как и перелёты.

   – Ты не бойся, – шевельнулись его губы, – это только твои страхи. Полетели вместе, если хочешь.

   – Великая Кулькова, – подсел к ним Шустов, и она ничего не поняла, что пытался сказать Сторис, – одари меня сластями! Какие у тебя книжки? Дианетика? Саентология? Мне «Капитал» Маркса нужен.

   – Как дела? – поинтересовалась Василинка, – что, когда мировая революция? Прошлый год говорил, уже идёт!

   – Если идёт, то это не значит, что до нас доходит, – Харлампий покопался в собственных звуках, но голос был густ, слова склеились между собой, нельзя было попасть на дно речи. – Как там боцман говорил?

   – Постой, – наконец, вмешался Сторис, – кто этот ваш боцман?

   – А ты не знаешь? – сощурился Шустов, – Это наш организатор. Видел, в автобусе впереди ехал и на нас поглядывал? Его все тут боцманом кличут. Он главный, потому что на нашем корабле. Он может зарешать, кого взять на борт, на семинар то есть, а кому и отказать. Бывало, наши сердобольные девицы такие оды ему посвящали, мне в жизни такого не сочинить. А их брали, даже стипушку давали пару раз. Руководители не возражали особо.

   – Они сейчас тусят по-козырному, – Людочка уже жалел, что дал забытой бабе ключи от комнаты, – и девицы там. Некоторые стипендиаты уже сегодня будут известны. Сплошной бульбулёт.

   – Чего? – Мика снял с губ у него вопрос, виноватый вопросительный взгляд замер крупными карими точками.

   – Однажды Бульбулязкин пьяным в свой номер забирался, а там то ли ступеньки были высокие, то ли он совсем уже ползком двигался, – Бессмертному самому было интересно вспоминать, слова с лихим задором носились по комнате, – но долбанулся башкой он о крайнюю ступеньку. Больно, наверно, вы попробуйте, и хотел он сматериться, а тут на площадке девахи, ещё совсем мелкие, о цвете что ли, вкусе и звуках поэзии говорят. Он же у нас культурный, мастер-ломастер, вырвалось у него Бульбулёт, а народ и запомнил.

   – Наш семинар всегда изобретает собственный язык, – высунул своё сокровище Людочка, рассыпая звуки, капая безголосой слюной, – и Бульбулёт почётное слово нашего словаря.

   – Рот закрой, язык спрячь, – учительским тоном приказал ему Самолётов, – семинары начнутся, там и будешь умничать.

   – Ты поговоришь на своём языке? – аккуратно предложил Мика, он был такой чистенький, словно и не было в номере тяжёлого духа, прикоснуться к его речи было неудобно, ещё измажешь своими пьяными хрипами.

   – Вы меня не поймёте, – отмахнулся Людочка, верно ему тяжело уже было ворочать языком, – надо неделю минимум вместе прожить, чтобы с подвздоха друг друга понять.

   – Мне не нужна неделя, – Сторис мял непрочную, распадающуюся на волокна речь, – у меня есть слово «Литгузюки». Берёшь?

   – Мы в году горбатом придумали пить чай из коньячных рюмок, а коньяк из пышнотелых чашечек, – и сейчас Людочка был не прочь глотнуть коньяку, да только всё уже было выпито, а отрываться от коллектива за новой бутылкой никто не решался. – И чего только мы не изобретали, а ведь ни хрена не осталось, баб не помню, только смутно угадывается, это был первый мой год здесь. Ты придумал слово? Так не носись с ним, а то точно затаскаешь.

   – Но какие-то традиции остались? – он не мог поверить, что можно забыть каждое мгновение здесь. Пока не мог. Уже в кинотеатре он не вспомнил себя, ему показалось, что совершенно чужой человек сидит на скрипучем кресле и смотрит посредственный фильм о себе самом.

   – Семь яблок, – выкатил на покрывало одинаковые зелёные шары Людочка, – мне на каждый день здесь.

   – Но сегодня восьмой день, – напомнил Сторис, – если ты сейчас одно сожрёшь, на неделю не хватит.

   – У меня есть, – он последним вынул сморщенное неприглядное, похожее на старческую усохшую грудь, – это папино яблочко. Он на даче нашей такие выращивает. На последний день, когда уже девки тебя измочалят, вкуса чувствовать не будешь, и водка дальше рота не пройдёт.

   – Ой, ой, – Василина потрогала морщинистое яблочко, – Людочку больше не интересуют девочки. Людочка бросил пить. Я вообще не пойму, кого я вижу. Может, это Людвиг Ван, повзрослевший остепенившийся, которого в номере не может ждать никакая Подобедова.

   Людочка скривился, потом выбрал одно из одинаковых пышнотелых яблок и откусил, хруст распался на однообразные породистые звучания. Хрум, хрум. Кто-то в зале грыз невидимый бесформенный фрукт, будто бы соревнуясь с Людвигом Ван Пушкиным и хрипя, не поспевая за ним.

   – Я постоянно ношу с собой нож, – Харлампий протянул его Людочке, – отрежь кусочек, как в старые добрые!

   – Эппл уже изобретён, малыш, – Каракоз расхохотался, но Сторис заметил, как набухли комья над Шустовскими висками, как непроизвольно сжались кулаки, и рваная недобрая усмешка запеклась, запуталась в бороде.

   – Смеёмся, чтоб желудки освободить перед обедом, – тут же оказался рядом Гришка, – можно мне чуток вашего эппла?

   – Сейчас не понять что, скорее завтрак уже, – Жиолковский хотел снова произнести свою сальную шутку, но Самолётов попридержал его слово. Каждому досталось по кусочку яблока, Сторису – со следами Людочкиных зубов.

   – Иногда открываешь в себе миры, входишь в них и самого себя не узнаёшь, – хрустел Самолётов, – Жи, сейчас я готов прям здесь картошку жарить! Эх, керогаз бы сюда!

   – Ах, где ббы понюхать картошки на сале...

   Алтуфьева сидела в центре номера, словно королева, коренастенький паренёк в измочаленном костюме кружился вокруг, наступая, пританцовывая, бубня чужие приставучие слова.

   – Можно к вам подкатить? – пиджак ему был мал, на венах читались вспоротые огрехи молодости, борозды в несостоявшееся иное измерение. Полетели вместе, если хочешь.

   – Ну не знаю, – Алтуфьева жеманилась, взгляд её искал взгляда Сториса, да только Юльку она заменить не могла. Также как Юлька тоже не могла, как по волшебству, оказаться здесь. Может, пойти её поискать?

   – А вот если двое окажутся вместе в комнате, – Елдаков подмигнул девушке, он уже был готов бросить ей ключ от номера и незаметно смыться.

   – Презервативы надо покупать в аптеке, – строго посмотрела на него Алтуфьева, – а то в номер все вы всегда готовы, а насчёт контрацепции...

   – Как непоэтично, – вздохнул Елдаков, который знал точно, что там они стоят гораздо дороже, чем в ближайшем супермаркете.

   – Зато практично, бро, – бросил, проходя в сортир Шустов. – получишь право на совместную историю.

   Он никого не видел, сидел недвижно на сквозняке, в огромном, старой постройки кинотеатре, глаза его были открыты. Людочка учил Жизнерадостного разговаривать, был сдержанным, по нескольку раз повторял надоевшие звуки. Голос вплетается в пропадающее сознание, за него можно цепляться, чтобы вернуться в номер. Добрые шоколадные глаза Людвига Ван таяли под холодным светом, на полноватых губах то появлялась, то пропадала ямочка.

   – Ну, ну, произнеси его фамилию! Будем уважительны! – Жи...

   – Жи... – покорно пролепетал Жизнерадостный, – жы...

   – Жы-шы пиши с буквой Ы! – встрял Бессмертный, язык потянулся сквозь пустые гнёзда зубов, – жжжыы...

   – Сейчас я сам её не выговорю, – уныло признался Жиолковский, пробубнив что-то вообще неперевариваемое, – ах где бы бы бы...

   Картошка на сале может быть и состоялась бы, может, сил у Жи хватило бы довести фразу до бурлящего на сковородке жира, до томительных, остывающих на губах шкварок, но у двери вспыхнула ссора, воздух скользкий, сырой, крадучись выворачивался из туалета.